При этом она продолжала много работать, оставалась основной кормилицей семьи и мне еще помогала. Без нее обе мои диссертации не были бы защищены. В 1959 г. я окончила аспирантуру, работала уже по совершенно другой теме и, хотя был собран весь материал, написаны статьи, за диссертацию приняться никак не могла. И вот мама предложила: "Приезжай по вечерам на Воровского, я тебе помогу". Я ехала со службы домой, кормила детей, укладывала их спать и отправлялась к маме. К моему приезду она уже сидела за машинкой, в которую была заложена бумага. Я снимала пальто, начинала ей диктовать. В полночь я уезжала. За эти два с половиной часа удавалось напечатать четыре-пять страниц. Графики чертила и формулы вставляла я на работе. В общем, через полтора месяца рукопись была готова. И хотя в физике мама, как она всегда утверждала, "абсолютно ничего не понимала", напечатанный ею текст получился гораздо лучше, чем то, что я ей диктовала.
      В 1960 г. в связи с расширением границ Москвы Софью Васильевну перевели в Московскую городскую коллегию, но работала она пока по-прежнему в Рабочем поселке (филиал Кунцевской консультации). И в это время произошла одна из самых крупных неприятностей в ее жизни. Мать ее клиента, Т.Г.Определенная, написала на нее донос, утверждая, что Каллистратова потребовала от нее взятку для передачи судье как гарантию того, что по приговору не будет конфискации имущества. Определенная написала, что передала деньги в консультации в Рабочем поселке, а ее сестра, стоявшая в коридоре около приоткрытой двери, все это видела, слышала и может подтвердить. Как позже призналась следователю доносительница, один юрист посоветовал ей такой ход для пересмотра дела "по вновь открывшимся обстоятельствам" в надежде избежать конфискации автомашины "Волга". Для мамы все это было как гром среди ясного неба, и как раз в тот день, когда я защищала диссертацию, в январе 1961 г. Мама заказала банкет в подвальчике Дома архитекторов (тогда это не возбранялось). Гостей набралось много. И вот, когда она, после защиты, усаживала моих коллег, друзей и членов Ученого совета в машины и в институтский автобус, чтобы ехать на улицу Щусева, к ней подошли двое в штатском и предъявили ордер на арест. Я всего этого не видела и ничего не знала. Только на следующий день мама рассказала мне в лицах: "Я им говорю какой арест? Мне некогда, у меня сейчас банкет, вот тут профессора, академики", а они отвечают: "Ничего не можем сделать, вот ордер на арест, вот машина, садитесь". И все-таки я их уговорила: "Ну зачем я вам сейчас? Я к вам завтра утром сама приду"".
      Почему они ей поверили? Наверное, потому, что, как оказалось, тремя часами раньше они приходили к ней на Воровского с обыском, чтобы описать адвокатское имущество. В квартиру их впустили соседи, дверь в комнату была открыта (в ней вообще отсутствовал замок, так как красть там было нечего, да и вообще маме были близки слова из песни Булата Окуджавы: "Не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта").
      Они вошли и увидели старый платяной шкаф, стол, канцелярский шкаф с книгами, несколько колченогих кушеток - больше ничего. Порылись в большом чемодане, принадлежащем няне, извлекли оттуда два чернобурых хвоста (единственное, что они сочли возможным включить в опись имущества). Очевидно, следователь решил, что все ценности уже припрятаны и арест ничего не изменит, поэтому ее отпустили, взяв подписку о невыезде. Банкет удался на славу! Мама сумела создать в маленьком зале обстановку невероятного веселья. Профессора и академики танцевали, пели вместе с молодежью. Что у нее при этом творилось на душе?..
      Началось следствие. Мама тогда только что оправилась от тяжелой болезни, на следующий день после моей защиты должна была ехать в санаторий. Билет сдали, путевка пропала. Следователь долго уговаривал маму: "Лучше признайтесь, а то подниму еще пятьдесят ваших дел, найду еще десяток клиентов, которые покажут, что вы брали деньги, и срок будет больше". Он "поднял" около шестидесяти дел и был сам весьма удивлен, так как ни один человек не сказал про Софью Васильевну ничего плохого, были лишь слова восхищения и благодарности. Однако свидетельница была названа, и 22 февраля 1961 г. прокурор предъявил маме обвинение по статьям 17 и 174 УК соучастие и посредничество во взятке. Выручил маму заведующий консультацией - Леонид Максимович Попов. Узнав, на чем строится обвинение, он сразу заявил: "Чепуха, ничего она не могла слышать: дверь в консультации или наглухо закрыта, или настежь распахнута!" Мама очень удивлялась тогда, как она могла это забыть! Провели следственный эксперимент: дверь действительно была перекошена и не держалась полуоткрытой. В апреле дело было прекращено, двухмесячный "вынужденный простой" оплачен, доброе имя Софьи Васильевны восстановлено.
      Работать Софье Васильевне стало легче: ее перевели во 2-ю юридическую консультацию на Арбатской площади, рядом с улицей Воровского, и не надо было в любую слякоть ехать в Рабочий поселок. Софья Васильевна быстро вошла в число лучших адвокатов Московской городской коллегии, каждый год получала благодарности Президиума МГКА, премии, несколько ее речей стенографировали. В 1965 г. в журнале "Советская юстиция" появился посвященный ей очерк Ю.Лурье "Призвание". Последнюю в своей жизни официальную благодарность и почетную грамоту Моссовета Софья Васильевна получила к своему шестидесятилетию в сентябре 1967 г., по-видимому, по инерции, так как ее требование оправдательного приговора для ее первого подзащитного диссидента Виктора Хаустова в феврале 1967 г. вызвало в адвокатуре настороженность.
      Среди телеграмм, полученных Софьей Васильевной к шестидесятилетию, есть и такая: "Сердечно поздравляем вас славным юбилеем, желаем здоровья и дальнейшей блистательной адвокатской деятельности. По поручению Президиума МГКА Апраксин, Яковенко". Ее авторы еще не понимали, как много неприятностей им принесет эта деятельность.
      Вхождение Софьи Васильевны в правозащитное движение 60-70-х гг. было естественным и органичным. Она была к этому подготовлена высокой общей и правовой культурой и врожденным, инстинктивным стремлением всегда активно выступать в защиту незаконно обиженных. Надо сказать, что до марта 1953 г. я не слышала от мамы прямых возмущений репрессиями 1937 г., хотя статья 58-10 в семье, конечно, упоминалась. Воспитание нашего с двоюродной сестрой мировоззрения шло в основном через литературу. В доме было довольно много книг, "не выдававшихся" в библиотеках. Мама водила нас на концерты Вертинского, поклонницей которого была еще до его эмиграции. И дома напевала нам то, что в конце 40-х он в Москве не пел:
      И никто не додумался просто стать на колени
      И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
      Даже светлые подвиги - это только ступени
      В бесконечные пропасти, к недоступной весне...
      Эту песню, написанную Вертинским на гибель юнкеров, она очень любила и знала целиком.
      С 1945 г. на наших детских праздниках регулярно стал бывать Зоря (Исидор Абрамович) Грингольц - сын Ланны Александровны, маминой близкой приятельницы еще по юридической консультации ВЦСПС, и его друзья - Коля Шебалин и Женя Альперович. Очень образованные юноши, на несколько лет старше нас с Риммой, они имели прекрасные домашние библиотеки, много читали и сами писали "аполитичные" стихи - лирические, юмористические, философские. Мы под руководством мамы перепечатывали эти стихи на машинке, переплетали в нескольких экземплярах. Это было наше первое освоение техники "самиздата". Так же перепечатывали и стихи Гумилева, Цветаевой, Саши Черного, Пастернака. Перед прекращением "дела о взятке" в апреле 1961 г. на улице Воровского был повторный обыск, уже в присутствии мамы. Она почувствовала себя не очень уютно, когда следователь стал рассматривать эти самодельные книжечки стихов, а потом вытащил из бельевого шкафа машинописный том Бунина (в книжный шкаф он не помещался по габаритам) и спросил: "А это что?" - "Да не помню. Кажется, Куприн", - небрежно бросила мама. И с каким облегчением вздохнула, когда книжка была откинута в строну - это, к счастью, было другое ведомство, и следователь искал драгоценности, а не "самиздат".
      Никогда в доме не было одобрения "официоза", и в нас мама старалась воспитать уважительное отношение к человеку и общечеловеческим ценностям, которые растаптывались в нашей стране. Мама осуждала ждановское постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" (она очень любила и Ахматову и Зощенко), и мы возмущались (в пределах своей комнаты, конечно) постановлением об опере Мурадели (благодаря Коле Шебалину мы хорошо знали музыку Шостаковича и Прокофьева, Мясковского, Шапорина, Шебалина, и она нам нравилась) и уже многое понимали во время разгромной сессии ВАСХНИЛ в 1948 г. Однако в девятом классе под влиянием руководителя туристского кружка я вступила в комсомол. Мама никак не реагировала. Прямых вопросов о справедливости нашего строя и честности наших вождей я ей не задавала, только косвенные, и она как-то умела, не уходя от разговора, не ставить точек над i, хотя ее мировоззрение к этому времени, конечно, сложилось уже полностью. Когда в 1950-х гг. (я уже училась в университете) началась борьба с ППЗ (преклонением перед Западом), дома рассказывались довольно безобидные анекдоты про "профессора Однокамушкина" (Эйнштейна) и о законе сохранения ("сколько у Ломоносова прибудет, столько у Лавуазье убудет"), но к "борьбе с космополитизмом" отношение было серьезное. Мама говорила нам, чту она думает о "несчастном случае" с Михоэлсом (она любила этого актера и водила нас на его концерты). Письмо вождя "Саниной и Венжеру" (предложившим расформировать МТС и продать тракторы колхозам и совхозам) она обсуждала со мной вполне откровенно, особенно после того, как А.С.Санину, нашего лучшего лектора по политэкономии капитализма, изгнали из МГУ. О сфабрикованности "дела врачей" мама при нас горячо говорила со своей невесткой Татьяной Борисовной Мальцман.
      И смерть вождя, и арест Берии, и доклад Хрущева на ХХ съезде в семье встретили с облегчением и надеждами. До открытых протестов было еще очень далеко, но дом начал потихоньку наполняться "самиздатом". Помню толстые машинописные тома романа Хемингуэя "По ком звонит колокол", опущенные в советском издании главы из "Хулио Хуренито" Эренбурга; потом появился Артур Лондон, Авторханов, Джилас. Не знаю, обсуждала ли Софья Васильевна со своими знакомыми (а в круг ее общения в те годы входили почти исключительно адвокаты, родственники, мои и Риммины друзья) удушение венгерской "контрреволюции", арест Овалова, Орлова и Щедрина, кровавое подавление Новочеркасской забастовки, шельмование Бориса Пастернака, дело Бродского, но дома эти темы звучали постоянно. В 1964 г. в доме появился и "тамиздат": из командировки в ФРГ я привезла маме в подарок "Доктора Живаго".
      В 1962 г. я развелась с мужем и переехала с двумя сыновьями к маме. В этом же году Зиновия Федоровна, которой уже шел восемьдесят шестой год, сломала ногу, тяжело заболела и вскоре умерла. Жили мы очень тесно, письменный стол Софьи Васильевны, который впервые в жизни появился у нее после моего переезда к мужу, был отдан внукам. Затем возникли проблемы с моим младшим сыном Димой, врачи настаивали, чтобы мы поместили его в стационар, утверждали, что он не сможет учиться в обычной школе. Я уже купила кооперативную квартиру, когда при очередном обследовании Софья Васильевна отказалась оставить его в больнице, объяснив, что обещала забрать его к себе домой и не может нарушить обещание, - иначе он никогда не будет ей верить. Сын жил с ней, с трудом учился, плохо контактируя и с учителями, и с одноклассниками. Пришлось нанять гувернера (целевого аспиранта, которому Софья Васильевна еще и редактировала статьи по психологии!). Понимая, какая нагрузка для учителей такой ребенок, она приложила максимум усилий, чтобы создать для него и в классе, и в школе доброжелательную обстановку, организовывала помощь ребятам из неблагополучных семей, обеспечивала юридическими консультациями весь педагогический коллектив, устраивала вечера и праздники для школьников, приглашала к себе домой одноклассников внука и играла с ними. В течение четырех лет, до переезда сына ко мне, она читала ученикам лекции по праву. Мне посчастливилось присутствовать на одной такой лекции-уроке. Слушали ее ребята, затаив дыхание. Она начала с вопроса: "Как вы считаете, драться можно или нет?" Ребята замялись, какой-то паинька поднял руку: "Нет, нельзя". "Можно, - сказала Софья Васильевна. - А иногда даже необходимо, но надо знать, с кем можно драться, из-за чего, где и как". После этого ребятам был преподан урок благородства, честности, мужества и отваги. Говорилось не только о том, что нельзя бить девочек, маленьких, впятером одного и т.д., не только о том, в каких случаях (когда нет другого выхода), необходимо применить силу, но и о "технике" драки (не бить ниже пояса, не бить лежачего, никогда не идти на драку с ножом и т.д.). И все это с живыми примерами, с разъяснениями, с какого возраста и за что подросток несет уголовную ответственность...
      Софья Васильевна победила - окончил Дима и школу, и университет, и диссертацию защитил, и четырех правнуков ей подарил.
      Конечно, помогло и то, что в 91-й школе были прекрасные учителя. Особенно теплые отношения связывали Софью Васильевну с Александрой Александровной Кирюшкиной и Татьяной Григорьевной Пильщиковой. В школьной библиотеке подрабатывал старый интеллигентный переплетчик, и Софья Васильевна купила у него оснастку для внука - старинный пресс, резак. Дима с увлечением начал переплетать весь "самиздат", появлявшийся (и частично перепечатывавшийся) в доме после 1967 г. уже сплошным потоком: Булгаков, Замятин, Набоков, Кестлер, Евгения Гинзбург, Надежда Мандельштам, Солженицын, Максимов.
      Политические процессы
      Детонатором взрыва демократического движения 60-70-х гг. послужили арест Даниэля и Синявского осенью 1965 г. и дикая газетная кампания, сопровождавшая позорное судилище над ними в феврале 1966 г. Арест писателей вызвал невиданное с 20-х гг. событие - политическую демонстрацию на Пушкинской площади 5 декабря 1965 г. Друзья Синявского и Даниэля просили Софью Васильевну принять участие в защите обвиняемых, но у нее не было "допуска" к ведению дел по 70-й статье, по которой их судили. Глубокое впечатление произвело на нее то, что впервые в советском политическом процессе обвиняемые не признали себя виновными. И с какой горечью говорила она об их защитниках, которые, нарушая адвокатскую этику, не решились ставить вопрос об оправдании и лишь просили о смягчении наказания.
      Арест Даниэля и Синявского вызвал цепную реакцию: судят Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашкову, составивших и передавших на Запад Белую книгу в их защиту; затем судят Кузнецова и Бурмистровича за распространение произведений Даниэля и Синявского; затем Хаустова, Буковского, Кушева, Габая и демонстрации против процесса над Гинзбургом; потом Григоренко - за протест против судов над Хаустовым и Буковским (конечно, Григоренко судят не только за это); потом Борисова - за протест против заключения в спецпсихбольницу Григоренко и т. д. Одновременно потянулся и длинный ряд внесудебных репрессий - исключения из партии, комсомола, увольнения с работы людей, подписавших коллективные письма в ЦК КПСС в защиту арестованных по политическим мотивам и с протестами против ресталинизации. Вскоре власти сочли неудобным применять одиозную 70-ю (бывшую 58-ю) статью для обвинения всех участников нараставшего движения, действующих открыто, и вышел Указ о введении в УК РСФСР статей 190-1 190-3, более либеральных, для ведения дел по которым у адвокатов поначалу не требовали "допуска".
      Первым политическим делом Софьи Васильевны было дело рабочего Виктора Хаустова, обвинявшегося в организации 22 января 1967 г. на площади Пушкина демонстрации протеста против ареста Гинзбурга и в злостном хулиганстве. Приговором от 16 февраля 1967 г. он был осужден на три года по статье 190-3 и на два года по статье 206 с отбыванием заключения в колонии строгого режима. В своей защитительной речи Софья Васильевна настаивала на оправдании Хаустова по статье 190-3 (убедительно доказывая, что время и место демонстрации специально были выбраны так, что общественный порядок и работа транспорта не нарушались), а также требовала переквалификации ст. 206 (неповиновение властям) на ст. 191-1 (сопротивление дружиннику) и применения наказания, не связанного с лишением свободы. Верховный суд РСФСР частично прислушался к ее аргументам: статья 206 была заменена, и хотя срок остался прежним - три года, но уже в колонии общего режима. По тем временам это была победа. Позиция Софьи Васильевны и ее защита произвели большое впечатление на друзей Хаустова: они нашли своего защитника. Это был первый случай за многие годы советской власти, когда адвокат имел мужество по политическому делу, не оспаривая самого факта действия, оспаривать его уголовную наказуемость и требовать оправдательного приговора. Кстати, Софья Васильевна, единственная из адвокатов, направила в Президиум МГКА протест против исключения из коллегии Б.А.Золотухина, который, год спустя, требовал оправдательного приговора для Гинзбурга.
      Во время процесса по делу Хаустова Софья Васильевна познакомилась и подружилась с Петром Григоренко, Владимиром Буковским, Валерием Чалидзе, Павлом Литвиновым, Ларисой Богораз. Вскоре она стала своим человеком в кругу таких беззаветных правозащитников, как А.Д.Сахаров и Е.Г.Боннэр, Ю.Ф.Орлов, Александр Гинзбург, Татьяна Великанова, Людмила Алексеева, Андрей Твердохлебов, Григорий Подъяпольский, Анатолий Якобсон, Сергей Ковалев, Наум Мейман, Виктор Некипелов, Евгения Печуро, Мальва Ланда, Раиса Лерт, Александр Лавут, Илья Бурмистрович, - всех перечислить здесь невозможно.
      Жизнь мамы сильно изменилась. Хотя младший внук оставался с ней и хлопот с ним было много, но все-таки после моего отселения ей стало легче: впервые в жизни у нее появилась отдельная комната, которая по вечерам стала наполняться новыми друзьями. До этого она практически все свободное время отдавала мне и внукам, в доме всегда были мои друзья и лишь изредка приходили ее знакомые - в основном коллеги - поиграть в преферанс. Надо сказать, что мама была азартным игроком и карточных игр знала много, но позволить себе это маленькое удовольствие могла только тогда, когда я с детьми по воскресеньям или на школьных каникулах уезжала в походы. После процесса Хаустова ей уже стало не до преферанса - аресты продолжались, и теперь к ней обращались не просто попавшие в беду люди, а друзья и единомышленники. Дело не ограничивалось юридическими советами, были и споры, и песни, и стихи - это было общение близких по духу людей. С этой поры начали праздноваться на Воровского дни рождения уже не детей и внуков, а самой Софьи Васильевны, и набивалось в этот день в ее комнату человек по пятьдесят.
      Родные - Наталья Васильевна, Федор Васильевич, Римма - очень боялись за маму, иногда пытались отговаривать ее от этой дружбы. И хотя они все как и раньше заботились друг о друге, прежней откровенности у нее с родственниками не стало, и в дни рождений они к ней не приходили. Рассказывала она о своих новых друзьях и их борьбе только мне, уже подросшим внукам и моему второму мужу, с которым у нее установились редкостные по искренности, взаимопониманию и взаимоуважению отношения. Перестали бывать у нее и многие адвокаты, раньше заходившие "на огонек" по дороге из консультации.
      Летом 1968 г. Софья Васильевна по просьбе П.Г.Григоренко вместе с еще тремя московскими адвокатами (Л.М.Поповым, Ю.Б.Поздеевым и В.Б.Роммом) выезжает в Ташкент для защиты группы активистов крымскотатарского движения: Ахмета Малаева, Ибраима Абибуллаева, Энвера Абдулгазиева, Редвана Сеферова, Идриса Закерьяева, Халила Салетдинова и Эшрефа Ахтемова. Они обвинялись в проведении митингов в городе Чирчике, распространении документов, содержащих "заведомо ложные измышления", в сборе денежных средств для "различных незаконных действий". Это было начало резкого усиления репрессий против крымских татар, которые после выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 г., снявшего с них обвинение в предательстве, активизировали борьбу за возвращение на родину. Дело было сфабриковано не очень тщательно. Московские адвокаты в судебном заседании камня на камне не оставили от обвинительного заключения, составленного печально известным следователем по особо важным делам при прокуроре Узбекской ССР Б.И.Березовским.
      В досье Софьи Васильевны сохранилась запись: "Основная позиция по делу: "Мероприятия" или "движение" крымско-татарского народа за возвращение в Крым носят массовый характер. Обращения с письмами, заявлениями, просьбами в правительственные и партийные органы, направление в эти органы делегаций и отдельных представителей осуществляются в рамках конституционных прав и не могут быть признаны преступными. Для признания Абибуллаева, Ахтемова, Абдулгазиева и других виновными в совершении уголовного преступления надо установить их конкретную индивидуальную вину, доказать, что ими совершены действия, прямо предусмотренные Уголовным кодексом. Таких доказательств нет, таких уголовно наказуемых действий Абибуллаев, Ахтемов, Абдулгазиев не совершили. Поэтому дело надо прекратить за отсутствием состава преступления".
      Дружная позиция высокопрофессиональной защиты привела к необычайно мягкому приговору - все обвиняемые получили или очень небольшие сроки или условное наказание и были отпущены из-под стражи в зале суда. Судья Сергеев за этот слишком мягкий приговор был уволен с работы. Софья Васильевна подала кассационную жалобу, добиваясь полного оправдания, но этого уже, конечно, не произошло.
      В октябре 1968 г. Софья Васильевна вместе с Д.И.Каминской, Ю.Б.Поздеевым и Н.А.Монаховым участвует в процессе по делу о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г., когда семь человек - лингвист Константин Бабицкий, филолог Лариса Богораз, поэтесса Наталья Горбаневская, поэт Вадим Делоне, рабочий Владимир Дремлюга, физик Павел Литвинов и искусствовед Виктор Файнберг - в двенадцать часов дня сели на парапет у Лобного места и одновременно развернули плакаты: "За нашу и вашу свободу", "Руки прочь от ЧССР", "Позор оккупантам", "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия". В ту же минуту раздались свистки (в ГБ знали об их намерении!), на них налетели люди в штатском, вырвали плакаты, избили и арестовали.
      Софья Васильевна защищала Вадима Делоне. Она сделала подробнейшую запись всего судебного заседания, четко сформулировала позицию, которой придерживалась и при последующих защитах по статьям 190-1 и 190-3 и которую тщетно пыталась довести до понимания судей: в законе не предусмотрена уголовная ответственность за убеждения, но только за преступные действия, прямо предусмотренные уголовным законом и при наличии обязательных признаков. Такая безупречная правовая позиция давала возможность, не вступая с судом в споры по существу правдивости или ложности высказываний подзащитных, настаивать на их оправдании.
      Кроме того, Софья Васильевна, как всегда, вела кропотливую работу и в период следствия, и на суде. Она организует литературную экспертизу стихов Вадима, заявляет ряд ходатайств. При перекрестном допросе в судебном заседании она доказывает суду, что пять "свидетелей" обвинения (каждый из которых утверждал, что оказался на Красной площади случайно и с остальными не знаком) служат в одной и той же воинской части - 1164. Защищала его Софья Васильевна, не просто выполняя профессиональный долг. С каким восхищением этими людьми, "вышедшими на площадь" (семь человек из трехсот миллионов!), она рассказывала мне о процессе, о том, как они держались на суде. Как Татьяна Великанова, мать троих детей, на вопрос, почему она, зная, куда идет ее муж, Константин Бабицкий, не удерживала его, ответила: "Я считала это непорядочным". О том, с каким достоинством Вадим сказал в своем последнем слове: "Я призываю суд не к снисхождению, а к сдержанности".
      Все адвокаты требовали оправдания обвиняемых. Но приговор был предрешен заранее. Делоне получил срок 2 года и 10 месяцев.
      Когда в конце лета 1971 г., на следующий день после возвращения из Тюменского лагеря, Вадим пришел к Софье Васильевне, наголо остриженный, с погрубевшим лицом, с какой-то сбивчивой речью, пересыпаемой лагерным жаргоном, как он был не похож на того восторженного мальчика, которого я видела на Воровского весной 1968 г. с Ирой Белогородской (они только что поженились и были удивительно красивы - какими бывают лишь влюбленные). Тогда он рассказывал о преследованиях Толи Марченко, одновременно помогая нам простегивать детский спальный мешок из верблюжьей шерсти (привезенной еще в 1939 г. из Монголии Натальей Васильевной и десятки лет прослужившей, будучи набитой в наволочку, подушкой для мамы).
      Большинство маминых друзей, попавших в лагеря в более зрелом возрасте, возвращались такими же, как и были. Но в Вадиме, арестованном в девятнадцать лет, что-то надорвалось; это, наверное, и привело его к самоубийству во Франции, куда он вынужден был эмигрировать вскоре после освобождения.
      При выходе адвокатов из здания суда их встретили с цветами друзья осужденных. Как рассказывал Юлий Ким, очень красивые цветы были куплены заранее и лежали в машине у входа в суд. Когда же пошли за ними, то оказалось, что машина кем-то вскрыта и цветов нет. Срочно "скинулись", успели съездить на рынок и купить новые. Через несколько дней большая компания (в том числе Петр Якир с женой и дочерью Ирой, Виктор Красин) пришла к нам на улицу Удальцова, где была в тот вечер Софья Васильевна. И Юлик Ким прямо с порога объявил: "Адвокатский вальс, посвященный защитникам демонстрантов, - только что сочинил". "Ой, правое русское слово, луч света в кромешной ночи...". Его просили повторить, и он пел "вальс" снова. Потом пел другие песни - знаменитую "Погоню", "Мороз трещал, как пулемет" - и вдруг сказал: "А можно я еще раз "вальс" спою, уж очень хорошо у меня получилось"...
      Кассационные жалобы адвокатов, рассматривавшиеся в конце ноября в Верховном суде РСФСР, конечно, не были удовлетворены. Через двадцать лет, летом 1989 г. Николай Андреевич Монахов, защищавший в том процессе Владимира Дремлюгу, подал Генеральному прокурору СССР надзорную жалобу на приговор. 19 сентября 1990 г. он принес на улицу Воровского, где по традиции в день рождения Софьи Васильевны, уже без нее, собрались ее друзья, только что полученный им ответ (отправленный из прокуратуры лишь спустя три месяца после вынесения постановления):
      "По протесту Прокуратуры РСФСР приговор Московского городского суда от 11 октября 1968 года по делу Богораз-Брухман, Делоне, Дремлюги, Бабицкого, Литвинова постановлением Президиума Верховного суда СССР от 6 июня 1990 года отменен, а дело в отношении всех подсудимых прекращено за отсутствием состава преступления.
      Прокурор Управления по надзору за исполнением законов о государственной безопасности, ст.советник юстиции А.Н.Пахмутов. 19 июня 1990 года".
      Это решение лишь подтвердило то, что всегда утверждала Софья Васильевна: "Все правозащитники 60-80-х гг. были осуждены незаконно".
      В конце октября 1968 г. Софья Васильевна второй раз едет в Ташкент вместе с адвокатами Ю.А.Сарри и Л.М.Поповым участвовать в процессе над пятью активистами крымско-татарского движения - Идрисом Касимовым, Шевкетом Сейтаблаевым, Люманом Умаровым, Леннарой Гусейновой и Юсуфом Расиновым. Обвинение стандартное - "распространение заведомо ложных измышлений" по статье 194-1 УК УзССР (аналог статьи 190-1 УК РСФСР). На этот раз следователем был Ю.А.Воробьев, тот самый, который потом вел следствие по делу самой Каллистратовой.
      Софья Васильевна, как всегда, делает подробную запись судебного заседания, и уже 31 октября информация о процессе появляется в "Хронике текущих событий". В адвокатском досье есть дословная запись показаний одного из подсудимых о том, почему он подписал обращение к деятелям культуры: "У меня до сих пор перед глазами тот день, когда нас высылали. Отец был на фронте. Мы только что получили извещение о его гибели. Нас было шесть братьев и одна сестра, мне, старшему, одиннадцать лет. Полураздетыми, без вещей нас запихали в грузовик, сестренка была в одном чулочке... Через год в живых я остался один. Вот этими руками я вырыл шесть могил в песке..." А затем, в том же досье цитата, определяющая позицию защиты: "Критика отдельных мероприятий, действий отдельных представителей власти не порочит строй, а укрепляет строй (ст. 125 Конституции СССР)". Приговор, как и на предыдущем Ташкентском процессе, был достаточно мягким, подзащитные Софьи Васильевны И.Касимов и Ш.Сейтаблаев были приговорены к одному году лишения свободы и освобождены в зале суда.
      В начале января 1969 г. Софья Васильевна выезжает в Гулистан, где на активиста крымско-татарского движения С.Сейтмерова было заведено уголовное дело по обвинению в хулиганстве, угрозе убийства, мошенничестве при сборе денег. При допросе свидетелей в судебном заседании Софье Васильевне удается доказать несостоятельность улик, доказать алиби подзащитного. Обвинение рассыпается, судья вынужден отправить дело на доследование, в ходе которого дело прекращают. Листая толстое досье по этому делу, с подробными записями показаний двенадцати свидетелей, планом расположения домов на улице, где происходила драка, производственными характеристиками обвиняемого, я нашла свою телеграмму в Гулистан: "Доехали хорошо, все здоровы, работай спокойно, крепко целую. Марго". И вспомнила, что перед отъездом мама беспокоилась не о том, как опять полетит в Узбекистан (хотя она себя очень плохо чувствовала - обострилась язва желудка), а о том, как я с сыновьями Димой и Сережей поеду в Карпаты на школьные каникулы кататься на лыжах.
      Участники крымско-татарского движения снова обращаются к ней за защитой, когда в Узбекистане организуют еще один (самый крупный) процесс по делу десяти активистов. В мае 1969 г. она вылетает в Ташкент вместе с Н.А.Монаховым и молодым адвокатом Н.С.Сафоновым. Но дело откладывают. В начале июля к Софье Васильевне обращаются с просьбой о выезде в Крым для защиты татар, вернувшихся после Указа от 5 сентября 1967 г. на родину и обвинявшихся в нарушении паспортного режима. Но она больна, и вместо нее в Крым едет Сафонов, а в Ташкент, где почти одновременно начинает слушаться "дело десяти", вместо нее отправляется В.А.Заславский. И тут же приходит из Латвии извещение об окончании следствия по делу И.А.Яхимовича, защищать которого она согласилась еще весной по просьбе П.Г.Григоренко.