Дали полтора года, а потом принялись за всю компанию: одного - с работы, другого - под уголовную статью за приборы, купленные по безналичному расчету, которые в лаборатории были разобраны, а части употреблены для создания других приборов или для ремонта. А женщину, у которой они собирались, решили осудить за самогоноварение. Она, действительно, делала домашнее вино и, как многие в те годы, иногда его перегоняла. В информации, которую принесли мне, были такие слова, как "сфабрикованное дело". Софья Васильевна потребовала изменения формулировки: "Что ж тут сфабрикованного? - говорила она. - Факт, хотя бы и единичный, был? А что судят в сущности не за это, - это другое дело. Но с такой формулировкой пускать информацию нельзя - это будет ложь, и, если хотите, "клевета" на органы".
      И так было всегда. Только проверенные и перепроверенные факты. Только правда. И вот статья 190-1... А Софья Васильевна была уже очень пожилым человеком, у нее уже были правнуки... И вот психологический парадокс: когда сажают, а потом предъявляют обвинение, - легче, бояться уже нечего, а так... жить под дамокловым мечом... Я пробовала, знаю - страшно. Правда, страх все по-разному переносят. Одни сжимаются и перебарывают, другие бросаются навстречу... Я не знаю, что переживала Софья Васильевна, когда оставалась одна, но всегда тот же голос, те же заботы: "Кофе хотите?" сразу после "Здравствуйте". И меньше всего она разговаривала о своем деле...
      - Софья Васильевна! - просили мы все, - может, отойдете от дел?
      - Не-а, - отвечала она, как о чем-то неважном, вроде "Хотите чаю?". - Не-а.
      Вел дело следователь прокуратуры Воробьев. Большую часть "свидетелей" он вызвал чуть не в один день, кажется, 7 или 9 сентября. Сидели, помню, мы в скверике возле прокуратуры, дожидались своей очереди. "Показаний", естественно, никаких Воробьев не получил, да и не ждал их, выполнял формальности. Зачем-то у всех спрашивал, видели ли вы подпись Софьи Васильевны под документами группы Хельсинки. Она никогда не скрывала своей принадлежности к группе, но раз им надо было, чтобы сказали: "Да, видел подпись", говорить это "да" не хотелось, и каждый уходил от этого "да" по-своему - кто в юридическое крючкотворство, кто в теоретические прения по поводу права на существование общественных организаций и групп. Впрочем, Воробьев рассуждения сразу "гасил", в прения не вступал, на ответах не настаивал. Допросы были короткие. Почему? Мне кажется, что он прекрасно понимал, что "дело явно липовое".
      Потом было подписание статьи 201, и Софья Васильевна спросила его: "Ну, как вам понравились мои свидетели?" Он ответил что-то невнятное, типа, что другого и не ожидал, что мог бы и не вызывать. Во всяком случае, Софье Васильевне очень понравилось выражение его лица - "тухлое такое, знаете ли". Ситуацию эту она воспринимала со спокойным юмором и большим достоинством.
      Ужасно она была "домашняя". Я никогда не видела более "домашнего" человека. У нее никогда не было "вылизанной" квартиры, но всегда было удивительно уютно. Свернешься на диване, а Софья Васильевна, сидя в кресле или полулежа на том же диване, пасьянс раскладывает. И то ли спрашивает, то ли подтверждает, то ли слушает, то ли просто "мурлычет": "Н-да-а?" Говорить с ней можно было обо всем. Как-то так случилось, что и о моей сложной домашней ситуации мы с ней говорили... "Н-да-а... так можно и дочь потерять", - для нее это был решительный, непререкаемый аргумент. И только это. Общественное мнение, всякие общепринятые правила - об этом просто и речи не было. Психологические сложности и нюансы, всякая "достоевщина" это она тоже отметала. А вот "дочь потерять" - это она понимала как главное.
      Очень Софья Васильевна любила внучку Галочку и удивительно относилась к дочери Марго. Даже трудно сказать "относилась". Было просто ощущение полной слитности, притом, что жизнь у матери и дочери, у каждой, была своя.
      Часто бывает, что родные и любят, да не понимают масштаба человека, живущего рядом. Марго понимала. Атмосфера семьи была удивительно приятная. Но у Софьи Васильевны всегда сохранялось чувство долга и личной ответственности за то, что она делает, за путь, который она никому не может навязывать. Помню, в одном письме (она тогда болела и лежала на улице Удальцова, у Марго): "Не имею права принимать здесь всех людей, близких мне по духу". Ее никто в семье не ограничивал, ограничивала она себя сама. Большинство из нас были слишком безоглядны - и часто не только за свой счет, а за счет родных тоже, - как-то не заботились о том, чтобы свой выбор не сделать судьбой близких. А Софья Васильевна и об этом думала. Помню, говорила о Желябове, о судьбе его жены и сына. Я возмущалась жестокостью, а она медленно так сказала, ахматовским своим голосом: "Безответственность и, заметьте, во всем". О народовольцах мы говорили с ней много. Я очень люблю Николая Морозова, правда, "после" отказа от терроризма, с момента крепости. А Софья Васильевна, признавая многое, говорила, что его статьи непростительны. "И заметьте, все недоучки. От недоучек весь вред".
      А однажды я наполовину в шутку, но немножко и всерьез завела разговор о том, что вот-де, у большевиков и подпольные типографии были, и пропаганда была поставлена, конспиративные квартиры, кружки, парики, паспорта... Она слушала меня молча, губами жевала. А потом говорит: "Ну и что хорошего? Вы это всерьез? Как маленькая, ей-Богу! Лучше про собак своих расскажите". Она решительно не принимала никакой "подпольщины", для нее было безусловно, что конспирации порождают нарушения нравственности, а значит, никакая "практическая польза" этого не искупит, да и не будет никакой пользы. Сейчас это многие понимают, но тогда это такой уж безусловной истиной не было.
      ... Дни рождения Софьи Васильевны. Это отдельная тема. Всегда была куча народу, шумно и очень весело. Особая атмосфера ясности, близости, единства, ощущение родства и братства. Вспоминаешь, и хочется сказать: "Хочу обратно в застой", - такого светлого чувства потом, в конце 80-х не было, нет... (Кстати, о слове "застой" - не было у нас застоя, была огромная напряженность мысли, внутреннего действия.) Ведь это было как? Пришел, значит, свой... А те, кто в последние годы (для меня - до 83-го) не приходил, а присылал колбасу или еще что-нибудь в подарок, то Софья Васильевна без осуждения, с иронией выкладывала на стол эту колбасу от "бывшего такого-то" и спрашивала: "Будем есть или заразиться боитесь?", но, наверное, не стала бы плохое поминать, значит, и нам не следует.
      Первый тост за именинницу, второй молча, за тех, кого с нами нет: за Андрея Дмитриевича, за Сашу Лавута, Толю Марченко, Таню Великанову, за многих... А третий - "чтоб они сдохли" - он без злости пился этот третий, потому что в этот день и за этим столом почему-то казалось, что так и будет: все изменится, и приговорка Софьи Васильевны о жизни - "как в сказке: чем дальше, тем страшнее" - свою последнюю часть потеряет.
      Софья Васильевна в кресле, ее медленный голос... Без конца звонит телефон, телеграммы на холодильнике, открытки... И пироги Марии Гавриловны Подъяпольской и Евгении Эммануиловны... И опять почему-то кипит Пинхос, и смотрит во все глаза милая доктор Имма. Хочу в "застой". Да нет, конечно, "застой" тут ни при чем, но эти дни, именины Софьи Васильевны, - там было очень ясно и светло.
      ...В 1982 г. посадили мужа, потом завели дело против меня - за хранение огнестрельного оружия: было у Вити около пятидесяти капсул от патронов, какие-то металлические шарики, похожие на игрушечные футбольные мячи. Он использовал все это для макетов, в частности, в макете декораций для "Дней Турбиных" это были пушечные ядра и снаряды. Ему "хранение" не предъявили, на 190-1 им и так хватило, оставили для меня. А я и вправду не знала, откуда они в доме взялись. Потом выяснилось, что принадлежало все это одному приятелю, который отдал все эти штуки Вите. Меня тогда удивило, что приятель этот даже не подумал пойти и сказать обо всем следователю, а заявил, что тогда будет два дела вместо одного. Все, конечно, так, и я бы явки его к следователю не допустила. Но когда я все это рассказала Софье Васильевне (и про два дела вместо одного), она вскипела: "Хоть десять!" - и после долго не принимала этого человека, хотя раньше относилась к нему хорошо. Кажется, он что-то понял. Пришел к ней с заявлением, где было сказано, что о патронах я ничего не знала. И Софья Васильевна помягчела. Отругала и простила, как он говорил. Правда, отдавать это заявление мы не стали. Софья Васильевна сказала: "Только вы можете это решить. Вам решать, вам и ответ держать". Оно снимало обвинение с меня, но автоматически "подставляло" Витю и могло добавить к грозящим ему трем годам еще парочку.
      Но на этот раз пронесло: умер Брежнев, и дело прекратили по амнистии. Я, правда, ерепенилась, хотела что-то доказывать, но тут уж решала Софья Васильевна: "Нечего подставляться! Что за показной героизм! Принимайте амнистию и не рыпайтесь!"
      Ну, а в ноябре 1983 г. завели следующее дело - на сей раз за тунеядство. (Очередной театр абсурда - в сорок пять лет у меня было двадцать два года трудового стажа. Правда, последний год я не работала, из университета ушла из-за Витиного дела, а тут - свое... Были частные уроки, на жизнь нам с дочерью хватало, потом она родила в сентябре ребенка. Он был слабенький, родился недоношенным и с энцефалопатией.)
      Я все сделала, чтобы ни Софья Васильевна, ни мать ничего не знали. Узнала Софья Васильевна все после суда и приговора от Аси Л. "Просто слов нет! Что, боялась, что я ругать буду? Ну так вот, передайте ей, что я ее ругаю!" И сердилась долго, даже обратилась ко мне в первом письме по имени-отчеству. Правда, в том же письме сообщила, что посылает мне кофе и сигареты, и милостиво позволила расценить это как приглашение на чашку кофе.
      ... Возвращаясь к ситуации с "патронами" - Софья Васильевна, как и другие правозащитники ее поколения (А.Д.Сахаров, П.Г.Григоренко и другие), безупречно чувствовала то, что должно быть нравственной нормой, что и было нравственной нормой для них. Вот, например, такой случай. Z (из моего поколения), по профессии историк, занимался "Хроникой". Человек сухой и точный, безусловно честный, однажды на дне рождения Софьи Васильевны записал голоса гостей - каждый что-то рассказывал о себе. Записал, не спрашивая разрешения у присутствовавших, "для истории". Запись была изъята у него на обыске. Об этом случае много спорили тогда. Мне лично казалось, что он не так уж виноват, просто идиотское стечение обстоятельств, но Софья Васильевна была непреклонна: "Это неэтично. Попала запись куда-то или не попала, вопрос другой, не это важно. Он не имел права без согласия людей что-то записывать!"
      В то время ходили по рукам "самиздатские" пособия по поведению на допросах (Альбрехта, Виньковецкого и еще какие-то). В одном из них была дана формулировка: "Я не могу ответить на этот вопрос из морально-этических соображений". Формулировка эта вызвала у меня (и не только у меня) пионерский восторг, что безмерно удивляло Софью Васильевну: "Ну что вас так восхищает? Вы что, сами не понимаете, что не ответите на этот вопрос и именно из-за морально-этических соображений?" Как было ей объяснить, что не ответить, конечно, не отвечу, но... почему? Потому что "морально-этические соображения" - казалось очень здорово и ново.
      Мы никогда не беседовали на темы религии. Я не знаю, полагала она себя человеком верующим или нет. Но к Софье Васильевне очень подходит вот эта фраза: "Неси свой крест - и веруй". Просто, без надрыва и аффектаций. Тихо.
      А.Алтунян
      О Софье Васильевне
      Весной 1981 г. я пришел домой к Софье Васильевне рассказать о суде над моим отцом Г.О.Алтуняном. Процесс проходил в марте 1981 г. в Харьковском областном суде под председательством Чернухина. Отца обвинили по статье 62 УК УССР (соответствует статье 70 УК РСФСР) и приговорили к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки. Я хотел посоветоваться о кассационной жалобе. Дело у отца было явно липовое, обвинения глупыми, а следствие и суд допустили такое число нарушений, что грамотно составить кассационную жалобу мы считали необходимым: а вдруг когда-нибудь кто-нибудь обратит внимание на вопиющие нарушения норм... На официального адвоката Кораблева из харьковской коллегии мы не очень надеялись. Софья Васильевна особо интересовалась его позицией. Когда мы ей стали говорить, что адвокат вел себя вполне прилично, она сразу спросила: "Но он сформулировал, что обвиняемый невиновен?" - "Нет, так сказано не было". (Кораблев строил свою защиту на отрицании умысла свержения строя, то есть на сведении обвинения к статье 187 УК УССР, соответствующей статье 190 УК РСФСР, где наказание было до трех лет лагерей.) - "Ну, так и говорить не о чем". По ее мнению, адвокат не сделал того, что обязан был сделать.
      Итак, я рассказывал о суде, она слушала, комментировала. Неточности моих формулировок мешали ей понять, есть ли нарушения. Тут я в свою очередь понял, что ее интерес не просто "сочувственный", что она хотела разобраться в деле. Отца моего, отсидевшего уже в 1969-1972 гг. по статье 187 УК УССР, она, конечно, знала. Как знали друг друга почти все участвовавшие в правозащитном движении, но желание помочь было вызвано не близким знакомством, а, скорее, глубоким уважением к правозащитникам, достойно прошедшим через следствие и суд, профессиональной потребностью защитить несправедливо обвиненного.
      Я написал Софье Васильевне на листке бумаги (обычная предосторожность от подслушивания - мне, конечно, не хотелось, чтобы наша запись суда пропала при обыске), что у нас есть довольно полная запись хода судебного заседания: на прошедшие тогда в Харькове три процесса по статье 62 УК УССР (над отцом, Евгением Анцуповым и Анатолием Корягиным), хотя и неохотно, но пускали не только родственников, но и друзей. Поэтому у нас была возможность после каждого заседания суда восстановить его по памяти. Через некоторое время наши друзья, Женя и Инна Захаровы, расшифровали записи, а затем переправили их за границу. Позже мы узнали, что в Америке вышла небольшая книжка о процессе отца.
      Софья Васильевна сказала, что если я принесу ей эту запись, то она попытается на ее основе составить кассационную жалобу. Через несколько дней после ее получения мы встретились на Чкалова у приехавшей из Горького Елены Георгиевны Боннэр (тогда ей еще разрешали ездить в Москву). Софья Васильевна отдала мне пачку исписанных листов и с каким-то, как мне показалось, мучительным раздражением от собственной беспомощности сказала: "Больше я ничего не могу сделать". Жалоба была составлена очень тщательно и квалифицированно. Все дальнейшие наши письма, жалобы, касавшиеся пересмотра приговора, мы писали, исходя из нее. Я стал бывать у Софьи Васильевны то часто, то редко, примерно, раз в один-два месяца.
      Как-то в разговоре (это было в ноябре 1984 г.) она упомянула, что все больше диссидентов, в основном заключенных, приходит к мысли о бесполезности противостояния и что она тоже прекратила свою деятельность, все это "в одном русле". Потом сказала про Андрея Дмитриевича Сахарова, что он для нее моральный, нравственный авторитет (кажется, сказала, "недосягаемый"). Она казнилась: "Надо что-то сделать, чтобы умирать вместе с ним..."
      Несколько раз она просила передать отцу и "другим" (имелись в виду заключенные), чтобы они не усугубляли своего положения "не необходимыми" протестами, не объявляли голодовок, подрывающих здоровье, а старались с наименьшими потерями досидеть свои сроки и выйти на свободу. Казалось, что противостояние произволу лагерной (тюремной) администрации по большей части не приносит пользы и даже вызывает новые репрессии. Попытки передать информацию на волю обычно тоже приводили к новым репрессиям. Так была арестована в Киеве Раиса Руденко - жена политзэка Миколы Руденко, поэта, инвалида войны - после публикации на Западе его тюремных стихов. И тем не менее именно в политических зонах (сужу по своему отцу и его тамошнему окружению) взгляд на будущее был отнюдь не безнадежным, ждали изменений.
      Софья Васильевна как-то сказала мне: "Не увлекайтесь защитой отца (имелось в виду - не делайте того, что может повлечь за собой арест). Вот Ваня Ковалев, сын Сергея Адамовича Ковалева, тоже начал с защиты своего отца" (ко времени нашего разговора он был уже арестован за "антисоветскую деятельность"). К людям, осознанно продолжающим противостояние властям и достойно переносящим последствия этого противостояния, у нее было двойственное отношение: ведь губят себя! - и безусловное восхищение.
      Разговаривать с Софьей Васильевной было в это время непросто. Любые общие темы об обстановке в стране, о положении в экономике, о том, как "все плохо", очень быстро исчерпывались двумя, тремя ее четкими фразами о полном развале. Зато любая тема, где речь шла о попытках пробиться сквозь отупляющее безразличие, - о директоре колхоза в Белоруссии, придумавшем, как убирать хлеб с залитого водой, топкого поля, о каких-то интересных лекциях, анекдот, рассказанный в подмосковном леспромхозе, - вызывали неподдельный интерес. Как-то в присутствии одной знакомой, жены политзэка, я рассказывал об ансамбле Покровского, теперь очень известном, а тогда они, начинающие, непризнанные, устраивали по пятницам в клубе "Дукат" открытые представления, заражая своей энергией, напором. Софья Васильевна слушала почти с радостью: жизнь не останавливается, упорство и умение побеждают. Гостья заметила, что она вот тоже всю жизнь хотела научиться петь, но... "Если бы хотела, то и научилась бы", - резко ответила Софья Васильевна.
      Даже в 80-е трудные годы в Софье Васильевне чувствовалась устойчивость, сила. Мне казалось, что основа этого была "профессиональной": она умела постоять за то, что считала истиной, и умела достигать намеченных целей. И хотя в советском правосудии это было почти невозможно, но вот на долю таких, как она, и доставалась разница между "невозможно" и "почти". Эти профессиональные удачи, когда удавалось убедить суд в своей правоте, изменить часто заранее подготовленные приговоры, давались дорогой ценой.
      При всех сложностях, опасностях ей нравились спор с жизненными обстоятельствами, отстаивание своего права на достойное существование. Как она радовалась, когда после свидания с отцом я рассказывал ей, что в Чистопольской тюрьме политзаключенные после мучительной борьбы добились очень важных вещей: в карцере настелили деревянный пол (был бетонный), заключенный стал считаться "приступившим к работе", если успевал связать одну-две сетки (норма - восемь) - до этого, чтобы не подвергаться репрессиям за "отказ от работы", надо было выполнить хотя бы половину нормы.
      Наш разговор, если не было каких-то дел, начинался так: "Ну, что пишет папа?" Я рассказывал то, что знал из писем, от приехавших со свиданий родных, - о каких-то новостях в трех пермских, двух мордовских зонах, в Чистопольской тюрьме. Обычно это было перечисление посаженных в карцер, отправленных в Чистопольскую тюрьму, объявивших голодовку, отказов во врачебной помощи, избиений, лишений ларьков, свиданий. Она мрачнела, курила, утыкалась подбородком в кулак.
      - Ну хорошо, а что папа?
      Я рассказывал.
      - Ну и что вы собираетесь делать? - спрашивала она с какой-то резкой требовательностью, и казалось, ждала ответа, чтобы опровергнуть.
      Нового не придумывалось, - все известное: поход в Главное управление исправительно-трудовых учреждений, письма и жалобы в многочисленные инстанции и т. д. А Софья Васильевна говорила: "Письмо в ... бесполезно, это не та инстанция. Попробуйте туда-то, хотя вряд ли что-нибудь выйдет. Потом расскажете". Бывали и неожиданные ходы: каким-то образом родственникам политзаключенного Миши Ривкина, сидевшего сначала в Барашево (Мордовия), а потом за отказ снимать шапочку (он придерживался еврейских обрядов) переведенного в Чистопольскую тюрьму, удалось узнать телефон начальника зоны в Барашево. Я дозвонился и даже поговорил с начальником: почему нет писем, почему лишение свидания и т. д. Он, может быть от неожиданности, не оборвал разговора. Софья Васильевна была довольна.
      ...И все же ситуация изменилась. 8 декабря 1986 г. в Чистопольской тюрьме умер Анатолий Марченко, а через несколько дней по радио передали об освобождении А.Д.Сахарова. Весной 1987 г. Софья Васильевна вместе с А.Д.Сахаровым писали политзаключенному Алеше Костерину (Смирнову), что ситуация на воле изменилась, и уговаривали его не отказываться от заявления о пересмотре дела. Вообще же Софья Васильевна в вопросах "заявлений" была достаточно жесткой, себя она казнила, что отказалась от активной деятельности, других старалась не осуждать, но публичного покаяния не прощала.
      Когда весной 1987 г. стали выходить политзаключенные, попадая в Москву, они считали необходимым зайти к ней, как и к А.Д.Сахарову. Это были родные ей люди: практически всех, даже если и не лично, она знала много лет, почти за всех она много раз заступалась в обращениях к властям, к международной общественности.
      К счастью, она дожила до этих дней.
      Ф.Кизелов
      Мой редкостный друг
      Мне посчастливилось появиться на улице Воровского в начале ноября 1980 г., и полное взаимопонимание с Софьей Васильевной возникло сразу, а вскоре наше деловое сотрудничество переросло в истинную дружбу.
      Работать с Софьей Васильевной было удивительно просто и приятно. Она часто звонила и говорила: "Ф.Ф., вы мне нужны. Не заглянете ли тогда-то и тогда-то?" И я ехал, садился за пишущую машинку, и начиналось составление проекта очередного документа Московской Хельсинкской группы. И это были лучшие, незабвенные времена моей жизни... Почти все (за исключением одного или двух) документы Московской Хельсинкской группы с 158 и до самого последнего были написаны нами совместно. Софья Васильевна никогда не настаивала категорически на тех или иных формулировках, если мне удавалось предложить какие-либо иные, при условии достаточно логичной и убедительной аргументации. Между нами никогда не было "баталий" по пустякам, которые, например, регулярно затевал профессор Наум Мейман при обсуждении окончательного варианта документов.
      24 декабря 1981 г. у Софьи Васильевны сделали обыск - изъяли архив документов Московской Хельсинкской группы, который я к тому времени с величайшим старанием привел в идеальный порядок, чемодан писем академику Сахарову с составленными ею ответами, старую добрую пишущую машинку "Ундервуд", на которой были напечатаны большинство документов Софьи Васильевны в бытность ее практикующим адвокатом и многие документы группы. Смешно, но мне хочется надеяться, что когда-нибудь эту машинку удастся найти и вернуть, и будет она достойным экспонатом музея российского антитоталитарного движения, музея памяти тех, кто осмеливался сопротивляться в те времена, когда малейшие попытки сопротивления стоили карьеры, свободы, а иногда и жизни...
      Первая моя реакция на известие об обыске у Софьи Васильевны была - не может быть, не посмеют!.. Посмели... А вторая - ужас при мысли, что ее, в весьма солидном возрасте, могут схватить, посадить в тюрьму, лишить нормальной медицинской помощи, сослать, словом - убить... К этому моменту она была для меня не просто членом Московской Хельсинкской группы, не просто выбранным мною самим "начальником", при котором я с усердием выполнял обязанности секретаря и сотрудника, но, несмотря на солидную разницу в возрасте, Софья Васильевна стала моим другом, родным и близким человеком. И страх охватывал меня при мысли, что ей грозит смертельная опасность.
      - Что же делать дальше? - спросил я у Софьи Васильевны. - Ведь вас убьют!
      - Будем работать, - последовал ответ, мягкий, но непреклонный.
      Аресты продолжались, ЧК-ГБ планомерно "выкашивало" всех, кто хоть как-то сопротивлялся всеобщему оболваниванию. И суды, вернее, пародия на них, продолжались, однако приговоры выносили не комического свойства. Помимо традиционных судов, начали давать вторые сроки непосредственно в лагерях и тюрьмах - тем, кто, по мнению властей, "не проявил признаков исправления", то есть не терял человеческого достоинства в нечеловеческих условиях заключения. И шли документы Московской Хельсинкской группы - арест такого-то, суд над таким-то... и конца не было видно... Стучала машинка на улице Воровского, на втором этаже старинного дома, и плавали клубы табачного дыма под высоким потолком.
      Весной 1982 г. грянул новый обыск. Но это было еще продолжение "увертюры". Обыски проходили по чужим "делам". На сей раз среди других и меня не обошли вниманием - явились спозаранку. Квартиру перетряхнули не слишком внимательно для первого раза, многое не нашли, но и того, что откопали, вполне хватило бы на "5 + 5", то есть для получения пяти лет лагерей и пяти - ссылки. После обыска повезли на допрос. На их вопросы я не отвечал, ссылаясь на то, что все изъятые материалы не могут иметь отношения к какому-либо уголовному делу, а вот уважаемый следователь Московской городской прокуратуры Андреев на мой вопрос: "По какому уголовному делу вы меня допрашиваете в качестве свидетеля?" - ответил: "По делу Софьи Васильевны Каллистратовой, обвиняемой по статье 190-1 УК РСФСР (распространение клеветнических измышлений, порочащих государственный и общественный строй)". У меня все внутри оборвалось - "Посмели!" Я декларировал и записал в протокол допроса собственноручно: "Считаю возбуждение уголовного дела по статье 190-1 УК РСФСР против С.В.Каллистратовой незаконным, принимать какое-либо участие в творимом беззаконии отказываюсь и требую привлечь лиц, ответственных за возбуждение уголовного дела против заведомо невиновного, к уголовной ответственности по соответствующей статье Уголовного кодекса".
      Как только я вышел из здания прокуратуры, позвонил Софье Васильевне, поехал к ней и рассказал сию печальную историю. Она полушутя-полусерьезно прокомментировала: "Пора сушить сухари...", или как-то в этом роде, не берусь воспроизвести ее точный ответ.
      Шел 1982 г. - год Варфоломеевских ночей и дней, уже повальных арестов не только тех, кто говорил и писал достаточно громко, но и тех, кто пытался что-то делать в узком кругу, предавался графомании на запрещенные темы, читал и давал почитать "самиздат" и "тамиздат", просто был близко знаком с теми, кто действительно что-то делал. Работа продолжалась. И снова вереницы очередных документов Московской Хельсинкской группы, и Софья Васильевна в своем неизменном кресле - мягкая, доброжелательная и непреклонная - молча на пулеметы... Правда, призналась мне как-то, что живет относительно спокойно, но только по субботам и воскресеньям, в будние дни ждет, что придут и отвезут... (в те времена аресты по выходным дням не практиковали).
      Летом 1982 г. было относительное затишье - перед бурей. Кое-кого из тех, кто еще не был арестован, благополучно выдворили на Запад, милостиво (а иногда довольно настойчиво) разрешив выезд.
      Страшное наступило в конце августа. У Софьи Васильевны устроили очередной обыск, вернее, целых два - на Воровского и на Юго-Западе, где она жила у дочери, и вызвали в Московскую городскую прокуратуру. Следователь Воробьев предъявил обвинение - допрашивать и не пытался, так как Софья Васильевна отказывалась разговаривать. После этого она посетила меня в Малом Вузовском переулке - первый и, увы, последний раз. Чуть позже мы отправились на улицу Чкалова, где ждала нас приехавшая из Горького Е.Г.Боннэр. Народу было довольно много. Софья Васильевна в деталях рассказывала о пунктах предъявленного обвинения, а мы писали очередное информационное сообщение теперь уже о ней. Все было ясно, но постичь сердцем я этого не мог. Ибо в диссидентских кругах не было у меня более близкого человека. Тогда же было принято решение объявить о самороспуске Московской Хельсинкской группы. Был составлен последний документ.
      На 10 сентября Софью Васильевну вызвали в Московскую городскую прокуратуру для чтения дела (в соответствии со статьей 201 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР). Я должен был ее отвезти, но рано утром ко мне явились с очередным обыском. Больше всего я переживал, что не смогу заехать за Софьей Васильевной, как обещал, но она поняла: если меня нет в назначенное время, - значит, либо обыск, либо арест. Рылись в моей квартире основательно, но львиной доли бумаг все-таки не нашли (научился я к тому времени основательно прятать рукописи). Часам к одиннадцати утра, через три часа после начала обыска, обнаружили копию последнего документа Московской Хельсинкской группы. И, видимо, очень обрадовались. Звонили по телефону из квартиры, бегали звонить из автомобиля и т. д. Как потом выяснилось, Софья Васильевна была уже в это время у следователя со своим адвокатом и начинала читать дело. Вдруг, после короткого отсутствия, следователь извинился за беспокойство и заявил, что следствие по делу прекращено на неопределенное время и все могут быть свободны. "Дело" так и не возобновили, а я по-прежнему бывал у Софьи Васильевны, встречаясь с ней просто по-дружески, и делился своими заботами. Информация о советских безобразиях на Запад все равно шла, и по-прежнему на улицу Воровского было паломничество жаждущих и страждущих... И по традиции день рождения моей дорогой Софьи Васильевны 19 сентября бурно отмечался всей диссидентской Москвой - море цветов, признательности и любви со стороны тех, кому посчастливилось ее знать...
      Пять лет спустя, в ее восьмидесятилетие, я прилетел в Москву из своего четырехлетнего самоизгнания и был счастлив снова ее увидеть, обнять и расцеловать. А она была необычайно рада и счастлива увидеть многих из тех, кого и повидать уже не надеялась, кто вышел из тюрем и лагерей, с честью выдержав эти страшные испытания...
      Перед моим отъездом на Запад я несколько раз виделся с Софьей Васильевной, хотя приехал в Москву всего на две недели. В последний раз мы повидались накануне моего вылета и не могли сдержать слез, хотя я был уверен, что мы еще встретимся... Не встретились... Но пребывает она незримо со мной постоянно и согревает своей любовью из глубин вечности...
      Вунсокет, США
      Т.Самсонова
      Как нам вас не хватает!
      Трудно писать о человеке, которого очень любишь и которого уже не стало с нами. Не посидишь, не поговоришь, не отдохнешь душой. А нам, в наш суровый век, этого всего очень и очень не хватает...
      О Софье Васильевне я узнала в конце 60-х гг. В марте 1970 г. арестовали моего мужа (П.М.Егидеса. - Сост.) за рукопись о вторжении наших войск в Чехословакию, и я бросилась в отчаянии искать адвоката. Первая встреча наша была заочной. Я узнала, что есть прекрасный адвокат Софья Васильевна Каллистратова, которая защищает политических, но... сейчас она больна. Так Софья Васильевна стала для меня адвокатом-легендой. О ней говорили словами, выражающими лишь превосходную степень, - умнейшая, талантливейшая, сердечнейшая, бескорыстнейшая.