чемодан пленок; проигрыватель и пара пластинок, среди них - заграничные и самодельные (на старых рентгенограммах); пишущая машинка; Пастернак, Мандельштам и Ахматова - в перепечатке; Пастернак, Булгаков, Владимов и Платонов - ксерокс; Гумилев и Цветаева - парижские издания; ящик довоенных газет с "врагами народа"; портфель с перепиской Колиных родителей; конспекты "Утопии" Мора и "Города солнца" Кампанеллы - с очень злыми комментариями; Колины "письма в ящик стола" (незаконченный, единственный экземпляр); несколько записных книжек с телефонами и адресами. И еще много всякой такой ерунды.
      Проигрыватель и отечественные пластинки последних лет не тронули. Карандаши, ручки и писчую бумагу тоже не взяли. Еще почему-то оставили несколько чистых тетрадей и скоросшиватель.
      "Ага, попался!" - обрадовался Андрюша. "Я не доносил, это Андрей все подстроил!" - возмутился Саша. Тогда Андрюша написал открытое письмо в органы, что главный провокатор - следователь: если он считал, что изготовление листовок - преступление, знал, что оно готовится, зачем ждал почти две недели? Ведь его задача - предупредить преступление, а не спровоцировать!
      Теперь Саша, Андрюша и Коля не разговаривают.
      1983 г.
      Фотография
      У меня была клиентка Юля. Девушка серьезная. Когда у нее родилась дочка, она подала в суд на одного инженера, который, по ее словам, является отцом.
      Ответчик на вопрос судьи уверенно сказал:
      - Бывало, приходил я в гости, но между нами не было такого, что могло бы привести к рождению ребенка. И вообще неплохо бы допросить соседок Юли как свидетелей: соседки говорили, что Юля им показывала фотографию и говорила, что это муж ее и от него она ребенка ждет...
      Суд объявляет перерыв, покуда инженер поехал за соседками. Я Юлю спрашиваю:
      - Так что за фотография? Откуда?
      Юля смущенно очень отвечает:
      - Я ее купила... Возле универмага... Там Немирович-Данченко, анфас... Но надо же мне было оправдаться перед соседками... Они бы меня живьем сожрали, если бы узнали, что у меня нет мужа...
      - Где эта фотография сейчас?
      - У меня дома...
      - Поезжай сейчас же! Чтоб фотография была!
      Юля привезла, успела. После перерыва суд продолжается. Судья опрашивает свидетельниц:
      - Показывала вам истица фотографию?
      - Да. Видели.
      - Истица говорила, что это ее муж и от него она беременна?
      - Слыхали. Говорила.
      - А на ответчика похож человек на фотографии?
      - Нет, непохож. Такой солидный там был мужчина, пожилой.
      Показываю фотографию свидетельницам:
      - Эту вы фотографию имеете в виду?
      - Да, эту самую. Нам Юля говорила, что это муж ее, что он в командировке, но скоро приедет...
      Фотографию кладу судьям на стол:
      - Граждане судьи, да это же Немирович-Данченко!
      Судья (секретарю): Пиши определение: вызвать в суд как ответчика Данченко Немировича...
      - Граждане судьи! Немирович-Данченко - всемирно известный режиссер...
      Заседатель: Ну и что, что режиссер?
      - К тому же он умер...
      Судья (секретарю): Тогда не надо определения, он умер...
      Из-за этой фотографии мы с Юлей дело проиграли.
      1986 г.
      Квартет
      В истории с моей клиенткой Любой замешано четыре человека.
      Люба дружила с Сашей, родила мальчика. Отцовство Саша не признавал. Суд. У истицы есть свидетели - Маша и Коля. Показывают:
      Мы вчетвером в кино ходили, потом зашли в кафе, потом гостили у Саши, пили чай.
      Судья: И только чай?
      Коля: Вино еще, но мало, одна бутылка - это на четверых-то...
      Судья: Ну а потом что делали?
      Коля: Мы с Машей на диване сидели, а Саша с Любой - на кровати... И кто-то свет выключил...
      Первый заседатель: И долго это продолжалось?
      Коля: Я хронометражем не занимался...
      Второй заседатель: Для этого пяти минут достаточно...
      Судья: Ответчик, а сами вы как думаете, это ваш ребенок?
      Саша: Я сомневаюсь. Быть может, мой, а может, и не мой...
      Очень убедительно я говорила, что Люба порядочная девушка и трудно допустить, чтобы примерно в то же время она спала еще с кем-либо. Суд решил, что Саша является отцом ребенка Любы. И тут же после суда ко мне подходят эти четверо, и Саша говорит, что я прекрасно дело провела, и приглашает в ресторан, обмыть удачу. Я сказала, что возраст мой уже не тот и пейте без меня.
      Через неделю ко мне опять приходит Люба: "Вы знаете, а Саша просит принести ему ребенка показать. И если мальчик на него похож, мы с Сашей, наверное, распишемся..." Ну, я сказала: "В добрый час!" Ребенок оказался похож (так сочли родные Саши)...
      С тех пор законы изменились: в наши дни установить отцовство не так-то просто.
      1987 г.
      Танкист
      Вызвали меня по одному делу в Верею. Дело пустяковое. Двое парней, строители, с похожей судьбой (побывали в плену, а потом в лагерях), жили отдельно от семей. Однажды подвыпили и как-то лень им показалось тащиться на другой конец города до общаги, а у крыльца лошадь директора потребсоюза в сани запряжена и никого нет. Парни отвязали лошадь и поехали. Весело, с песнями. Пели громко, не то чтобы очень хорошо (навеселе как-никак), но и не то чтобы уж совсем плохо. Почти доехали, но в пятидесяти метрах от общежития их остановили и взяли под стражу. Теперь шьют "хищение общенародной собственности" - от семи до пятнадцати. Дело на двадцати страничках. Судья меня предупреждает: "Только вы, когда будете выступать, постарайтесь побыстрее..."
      - Как это побыстрее? скороговоркой?
      - Ну, по-танкисски, по-танкисски...
      Зачитали обвинение, парни рассказали, как было; прокурор призвал в целях сохранения общенародной собственности впаять им на всю катушку: сани стоят столько-то, лошадь - столько-то... Я говорю, что о тайном хищении не может быть и речи: ехали открыто, пели, не в деревню, не в лес, не к цыганам, а в общежитие. Ни использовать, ни даже спрятать ни лошадь, ни сани они надеяться не могли, поэтому надо парням засчитать то, что они отсидели во время следствия и отпустить, - они больше не будут. Парни подтвердили, что не будут. Судья все поторапливает, а народные заседатели, старик со старухой (кажется, дотронься - рассыплются), все кивают. Суд удаляется на совещание. Ждем.
      Час ждем, два ждем. Парни ждут. Конвой ждет. Семьи ждут.
      Совещательная комната на втором этаже. Я выхожу во двор, с пригорка в окно смотрю, судья что-то читает, заседатели сидят с боков и дремлют...
      Шесть часов ждали. Наконец выходят. Зачитывают: 7 лет условно. Конвой уходит, жены вешаются на парней, я иду к судье отметить командировку. Спрашиваю: ну, чего вы совещались? Дело в полпальца толщиной! А я, говорит, за двадцать минут приговор написал, дал семь лет, а старики не подписывают. Это что же, говорят, их в тюрьму? За решетку? - "Не хотите, пишите свой приговор". "А мы не умеем. Ты напиши сам, чтобы их отпустить, тогда мы подпишем..." Вот мы и ждали, кто кого пересидит. Потом, говорит судья, ему есть захотелось, и он подумал: "А пропади оно пропадом!" и приписал "условно". Аккуратно не получилось, мало места оставил. И старики не верят: а что значит условно? их точно отпустят? не посадят?.. Пришлось последнюю страницу переписывать...
      Он быстро ("по-танкисски") поставил печать на моей командировке, и мы распрощались.
      1987 г.
      Надя Рождественская
      Когда дядя Гоша вернулся с войны, Надя Рождественская заторопилась к сестре. Трамвай еле тащился по бульвару. Перед Надей стоял военный. Он посмотрел в свою бумажку, потом на Надю и сурово спросил:
      - Рождественская?
      Надя вспомнила: Сережа когда-то читал Гамсуна, а ведь Гамсун отже оказался фашистом... А еще позавчера мама завернула рыбу прямо в портрет вождя, напечатанный в газете... Сосед мог видеть... Сестру, наверное, теперь тоже... А может быть, уже... Она так и не узнает про дядю Гошу...
      - Да, - ответила Надя и встала, прощаясь с домами, с небом, с бульваром. Пассажиры делали вид, что ничего не замечают. Девочки болтали. Бабушка вязала чулок. Из "тарелки" гремел марш... "Знакомые, друзья тоже не заметят, постараются забыть... Нас ждет машина или он поведет меня прямо по улице?.. Но ведь сперва прорабатывают на собрании, чтобы можно было хотя бы проститься с близкими... А я вчера сказала что-то колкое Сереже..."
      Военный повернулся спиной и вышел. На остановке было написано: "РОЖДЕСТВЕНСКИЙ БУЛЬВАР".
      1987 г.
      Шахматы
      Человек попал под следствие. Следователь оказался очень чутким и деликатным: он не грозил, не ругался. Он просто пытался понять, как при таком передовом строе, как наш, можно без расчета на вознаграждение распространять документы, наносящие ущерб нашему государству.
      Человек рассказал о наивном Следователе Знакомому. Знакомый посоветовал Человеку не играть в кошки-мышки и не пытаться изменить мировоззрение Следователя. Человек объяснил, что это не кошки-мышки, а шахматы; поскольку Следователь думает всего на один ход вперед, его нетрудно переиграть.
      На следующем же допросе Следователь поставил Человека перед фактом: из ответов на такие-то и такие-то вопросы следует, что в таком-то месяце такой-то материал из Москвы в Ленинград вез хорошо знакомый Человеку Мальчик. Человек согласился.
      Знакомый спросил Человека, как он расценивает ход Следователя - как выигрыш ферзя или пешки? Человек сказал, что пока не знает.
      Следователь захотел познакомиться с Мальчиком лично. Получив повестку, Мальчик спросил у Знакомого, как быть. Знакомый привел Мальчика и Человека ко мне. Человека я довольно скоро выгнала:
      - Вы про меня черт знает чего наговорите, а потом скажете, что играли в шахматы.
      Человек ушел. Мальчик спрашивает:
      - Что мне говорить?
      - Я не могу сказать, что именно, я не знаю, какие вам будут заданы вопросы.
      - Ну, он, наверное, спросит, когда я в последний раз ездил в Ленинград и что вез.
      - Могу вам сказать одно: не врите.
      - Почему?
      - Во-первых, потому, что лгать унизительно, а во-вторых, Следователь профессионал, он вас поймает. Либо говорите правду, либо молчите.
      У Следователя Мальчик сказал:
      - Когда я получил повестку, я не знал, что делать. Меня повели к одной старой женщине... Я не знаю ее имени и фамилии... Это где-то в районе Арбата... Кажется, она бывший адвокат... Я спросил, что мне говорить... Она сказала, что надо либо молчать, либо говорить правду. Я решил говорить правду... Да, я отвозил в Ленинград...
      И так далее. Человека посадили. Мальчику дали "условно".
      1987 г.
      Клиент (1)
      Виталий надеялся чистосердечным раскаянием смягчить приговор и во всем признался. Рассказал, как напротив магазина "Меха" глох мотор у машины и, пока постовой милиционер помогал чинить, со двора подгоняли грузовик и доверху грузили пушниной. Рассказал, как за 10 000 брал напрокат ключи у кассира ювелирного магазина и делал с них копию. Как покупал с рук возле комиссионки золото, обещая втрое против того, что давало государство, и подсовывал "куклу". В сумме это давало "в особо крупных размерах" и тянуло на "вышку". Накануне суда он спросил:
      - Скажите, меня приговорят к расстрелу? Вы поймите, это очень важно знать именно сейчас. Если приговорят, то завтра утром я убегу.
      - Как?
      - А когда повезут к суду, там забор кирпичный, а около него обычно машина стоит. Я вскочу на крышу машины, достану до выщербины в заборе, подтянусь и запрыгну на него. Никто такой трюк повторить не сможет.
      - А потом?
      - За забором дорога, я спрыгну в кузов грузовика...
      - И куда вы пойдете без документов, без денег?
      - А денег вы мне сейчас дадите... на первое время. А потом - одно чистое дело, последнее. Куплю документы и устроюсь на работу.
      - Ничего у вас не получится. Ваш трюк никто повторять не будет, вас просто пристрелят. Найдут деньги и меня привлекут как сообщницу.
      - Но если меня все равно приговорят?
      - Вас не расстреляют.
      - Вы мне это обещаете?
      - Я не могу вам сказать, будут ли слова "высшая мера" в приговоре, но я обжалую приговор и вас не расстреляют.
      1989 г.
      Клиент (2)
      К даче подошел человек:
      - Здравствуйте, Софья Васильевна!
      - Здравствуйте, - отвечаю.
      - Вы меня не узнаете? Вы меня защищали пятнадцать лет назад.
      - А, вы Виталий.
      - Ну да. Вы же меня от "вышки" спасли. Я пришел спасибо сказать.
      - И где вы теперь работаете?
      - Да вот пытаюсь здесь сторожем устроиться, чтобы числиться. Далековато, правда, от Москвы, ну, ничего...
      - Числиться здесь, а где работать?
      - А вот на Арбате есть ювелирный магазин...
      - Вам мало?
      - Да нет, это я только хотел спросить, если...
      - Я вас защищать больше не буду.
      - Вы меня неправильно поняли... Мне уже сорок пять лет, надо же с чего-то начинать?
      - Вы решили начать со статьи 93?
      - Да нет, что вы! Ну, если я не удержусь...
      - Вы пришли узнать, сколько вам за это дадут?
      - Ну да.
      - Уходите и не приходите ко мне больше с такими вещами...
      Из местного отделения связи он прислал мне открытку: в плохих стихах укорял в бессердечии.
      1989 г.
      Правосудие в сумерках
      Среди судей встречаются очень квалифицированные юристы и порядочные люди. Вот член Московского областного суда Назаров. Ему диссидентских дел и не давали, для этого были другие...
      Я с ним в двух процессах была. Помню, защищала бухгалтершу, которая при машинной обработке ухитрилась присваивать большие суммы. У меня был спор с прокурором по какому-то незначительному эпизоду. И в защитительной речи я сказала: "Мы можем спорить об этом хоть до рассвета, но сути дела это не меняет..." Прокурор взял реплику: "О каком это рассвете говорил адвокат? А мы что, вершим правосудие в сумерках? Прошу суд вынести частное определение в адрес адвоката". Назаров только хмыкнул и, конечно, никакого определения не вынес.
      А потом я вместе с Назаровым работала в областном суде над одним делом в то время, когда там ждали приговора по "самолетному делу". Он меня спросил: "Софья Васильевна, говорят, что ленинградские адвокаты уехали, не дождавшись вынесения приговора. Неужели это правда?"
      1989 г.
      Е.Боннэр
      Всечеловечность
      Тот вьюжный, морозно-оттепельный, пронзительный ветреный декабрь 1989 года... Забудут ли его те, кто сошелся в тесном помещении Московской коллегии адвокатов на гражданскую панихиду перед церковным отпеванием Софьи Васильевны Каллистратовой - адвоката, защитника, не потому, что это профессия, а защитника людей по всей сути своей души, по всей линии жизни.
      Я не знаю никого, кто сделал бы больше для своих подзащитных, чем Софья Васильевна. И для тех, кого история назвала диссидентами, чтобы они по праву получили свое второе историческое название - правозащитники. Ведь это не только защита людей, конкретных, страдающих и страждущих. Но защита Права. Она была нашим учителем в воспитании уважения к Праву как необходимой составляющей жизни нормального общества, нормального государства. И еще одно удивительное качество отличало Софью Васильевну, редкое и трудно объяснимое. При ней люди становились лучше. Она как-то непонятно пробуждала все хорошее в них, то, что было сковано обстоятельствами жизни или особенностями характера. Они становились отзывчивей, человечней, я бы даже сказала (хоть это звучит немного громче, чем хотелось бы), - при ней люди становились всечеловечней.
      Я не помню, как впервые встретилась с Софьей Васильевной. Наверное, это было летом или в начале осени 1970 г., когда я искала адвокатов для находящихся под следствием участников ленинградского "самолетного дела". Никогда до этого я не имела дела с адвокатурой и была, что называется, "белый лист", но сразу почувствовала, что лучшего советчика не найти. В последующие годы мне еще не раз предстояло пользоваться советами Софьи Васильевны, а с 1977 г. постоянно вместе работать над составлением и редактированием документов Московской Хельсинкской группы.
      Как во всяком добровольном и не регламентированном строго сообществе, в Хельсинкской группе рождались противоречия, и временами было трудно прийти к согласию. Возможно, если б с нами не было Софьи Васильевны, то возникли бы и ссоры. Более ста пятидесяти документов нашей группы не только прошли требовательную и тщательную правовую оценку Софьи Васильевны, но часто она была и их инициатором и первым автором. После ареста основателя и первого руководителя группы Юрия Федоровича Орлова в феврале 1977 г., а затем отъезда на Запад сменившего его Петра Григорьевича Григоренко в Хельсинкской группе не было (по общему решению) формального председателя, но бесспорно нашим неофициальным руководителем и высшим авторитетом была Софья Васильевна.
      Группа выпустила свой последний документ в дни, когда против Софьи Васильевны было возбуждено уголовное дело и после неоднократных обысков ее вызывали на допросы. В нем, в частности, говорится, что мы считаем дальнейшую работу группы невозможной в условиях, когда тридцать пять стран, подписавших Хельсинкский Акт, не в силах прекратить преследования членов общественных Хельсинкских групп. Этот документ подписан тремя членами группы, к тому времени остававшимися на свободе, - Софьей Васильевной Каллистратовой, Наумом Натановичем Мейманом и мной. Впоследствии мне неоднократно пришлось выслушивать упреки за него, и некоторые расценивали документ как предательство по отношению к тем, кто уже был арестован и находился в лагере или ссылке. Боюсь, что подобные упреки были и в адрес Софьи Васильевны. Но не она и не Наум Натанович были инициаторами этого документа, а я. Я и сегодня не могу согласиться с теми, кто так остро воспринял этот наш формально общий - троих - шаг. Я думала в то время (и продолжаю считать так и теперь), что наше (группы) существование тогда становилось фикцией. Работать по-настоящему мы уже не могли - против Софьи Васильевны было возбуждено уголовное дело, Наум Натанович упорно добивался разрешения на выезд из СССР, я со дня на день ожидала, что каждая моя поездка из Горького в Москву станет последней. А кроме того - просто так, по-человечески - не могла я себе представить и не могла допустить, чтобы Софью Васильевну осудили, пусть даже по самому мягкому варианту - в ссылку. Так что все прошлые (и будущие) упреки за последний документ Московской Хельсинкской группы должны адресовать только мне.
      Я очень любила Софью Васильевну, и в этом я не исключение. Думаю, что многие из тех, кому выпало счастье близко общаться с Софьей Васильевной, были глубоко и искренне к ней привязаны. За ясный ум, за доброту, за юмор и человеческое обаяние. И просто так - ни за что. Но есть у меня и свой, почти интимный, критерий, и, возможно, моя любовь к ней, помимо всего, в какой-то мере была ответом на то, что она относилась ко мне как ко мне, а не как к жене Андрея Дмитриевича Сахарова и уж точно не как к жене а-к-а-д-е-м-и-к-а. И к академику она тоже относилась как к человеку. Никакого придыхания или культа исключительности. И как же бесконечно и навсегда я ей благодарна за это.
      Сахаров не увидел своей книги "Воспоминания". Он ушел из жизни за полгода до того, как она пришла к читателям. Не увидела книгу, одна глава которой почти полностью посвящена ей, и Софья Васильевна. Это не его воспоминания о ней, а рассказ о совместной работе, о той неоценимой помощи, которую Софья Васильевна оказывала Андрею Дмитриевичу на протяжении многих лет.
      Д.Каминская
      Солдат правосудия
      Именно так - солдатами правосудия - называли адвокатов в Древнем Риме, где профессия адвоката была почетна, где само понятие адвоката включало в себя обязанность быть борцом за право, справедливость и законность.
      В талант Софьи Васильевны Каллистратовой я влюбилась сразу и сохранила эту влюбленность на все долгие годы нашей совместной с ней работы.
      Речи Софьи Васильевны мне нравились всегда. Особенно ценила я безупречную, "мужскую" логику в ее аргументации и сдержанную страстность в манере изложения. Любила ее чуть хриплый, "прокуренный" голос, так богатый оттенками.
      Мне кажется, Софья Васильевна - один из тех адвокатов, кто никогда не произнес неинтересной речи. В самом, казалось бы, безнадежном деле, с самой незанимательной фабулой она умела найти оригинальное решение, неизменно высоконравственную и неизменно аргументированную позицию.
      Среди адвокатов Московской коллегии Софья Васильевна занимала особое место. Широкая образованность, удивительная убедительность и стройность логического мышления, блестящий ораторский талант выдвинули ее на одно из первых мест среди адвокатов.
      Мне много раз доводилось вместе с Каллистратовой участвовать в судебных процессах. Это были очень разные дела. Иногда очень сложные и запутанные. В таких делах с особенной яркостью проявлялся аналитический склад ее ума. Но доводилось мне слушать и речи, которые она произносила в защиту людей, действительно совершивших преступление, чья вина безусловно была доказана. И в таких делах выступления Софьи Васильевны были всегда пронизаны чувством искреннего сострадания, заботой о судьбе подзащитного. Профессиональный опыт не породил у нее ту привычку к чужим страданиям, которая часто делает адвоката равнодушным профессионалом. Вообще слово "равнодушие" к Софье Васильевне неприменимо. Ее адвокатская деятельность всегда была страстной борьбой за подлинное правосудие, за справедливый и гуманный приговор.
      В своей профессиональной работе Софья Васильевна не знала компромиссов. Никакие конъюнктурные соображения, как и соображения собственной безопасности, не могли заставить изменить органически свойственную ей принципиальность в позиции защиты.
      В стране, где нарушение закона в те годы было почти нормой, где уважение к закону требовалось только от рядовых граждан, где власть никогда не считала себя этим законом связанной, позиция адвоката, требовавшего в каждом деле и применительно к любому человеку точного соблюдения закона, перерастает рамки чисто правовой практики и приобретает политический характер. Вот почему я считаю, что политическим защитником Софья Васильевна была всегда. Она была всегда борцом за права человека.
      Но особенно ярко гражданское мужество и профессиональное мастерство Каллистратовой проявились в политических процессах 60-70-х гг. Основываясь на анализе советских законов и материалах конкретного дела, Софья Васильевна отстаивала в судах право каждого человека на свободное выражение своих собственных мнений, право на участие в свободных демонстрациях, право на свободу совести.
      Она была одним из первых (если не первым) адвокатом, участвовавшим в политических процессах тех лет, который с полной категоричностью утверждал в суде, что право на демонстрацию гарантировано конституцией и потому участие в демонстрации, даже не одобряемой властями, не является уголовным преступлением. Именно тогда в защитительной речи Софьи Каллистратовой в политическом процессе прозвучали слова "Прошу оправдать".
      Сейчас, может быть, более, чем когда бы то ни было, общество нуждается в людях высокой нравственности, принципиальности и мужества. А именно таким человеком была Софья Васильевна.
      1991, март, США
      М.Каплан
      Учитель
      1960 год. Кунцево, тогда еще Московской области. Около железнодорожной станции в маленьком домике нарсуд и там же юридическая консультация. Как долго я добивалась приема в коллегию адвокатов и, наконец, попала. Не таким мне виделось место моей работы, ну да все равно, счастлива была бесконечно. Встретили меня не очень доброжелательно, никто не хотел возиться со мной, учить меня, тратить на это свое время. Стала сама, как могла, работать. Был там один древний старичок. Учить и помогать в работе он уже не мог, но поведал он мне тогда о многом, за что благодарна ему и по сей день. Вот от него-то я и услышала об адвокате Каллистратовой.
      Юридическая консультация, где она работала, находилась неподалеку, в Рабочем поселке, на следующей железнодорожной станции, и слыла Софья Васильевна самым лучшим адвокатом. А вскоре мне довелось видеть ее в суде, в Кунцево, где слушалось уголовное дело. Ее речь, предельно логически последовательная и столь же аргументированная, поразила меня. Тогда у меня сложилось впечатление, что иначе, чем утверждала Софья Васильевна, быть не могло и не может, что наказать можно и должно только так и ничуть не строже, чем она просит. Сейчас не помню, каким был приговор, но это впечатление подтверждалось потом все годы нашего общения.
      Выходила я тогда из суда (она меня, наверное, и не видела) пораженная и в то же время расстроенная, считая, что мне такое не дано. Я робела перед ней, какое-либо общение с ней казалось невозможным. Не потому, что она выглядела недоступной, нет, она была очень простой, а потому, что страх перед умным человеком, который может разглядеть твою неграмотность, сковывал меня. И уж никак не могла я вообразить, что пройдет немного времени, и Софья Васильевна заметит меня и станет моим учителем, будет посвящать меня в тайны адвокатского искусства и мастерства. Но если последнему научить можно (и то при огромном желании обучающегося), то первое дается от Бога. Так и говорили про Софью Васильевну - "адвокат от Бога".
      Вскоре мы обе оказались в одной консультации: Кунцево, Рабочий поселок влились в Киевский район Москвы. Какое-то время мы продолжали работать в разных помещениях, но часто встречались в главном <...> где в двух не очень больших комнатах собиралось около сорока адвокатов. Там-то на одном производственном совещании меня ругали за какой-то неправильно данный совет (тогда каждый вопрос к адвокату и каждый его ответ обязательно фиксировались). Я отчаянно оборонялась. Не знаю, почему за меня вступилась Софья Васильевна, - и все кончилось благополучно. А еще через некоторое время Софью Васильевну и меня перевели на Большую Молчановку, и она взяла меня под свое крыло. Вот тут-то началась моя настоящая учеба. Она брала меня с собой на все процессы, в которых участвовала, давала читать свои жалобы, ходатайства, не ленилась читать мои писания, обсуждала со мной мои дела. Но главное было в общении, в разговорах.
      Вспоминаю, как мы засиживались допоздна в консультации, принося из "Праги" какую-нибудь еду и вскипятив чай. А бывало, что Софья Васильевна приглашала нас, молодых, к себе домой, на улицу Воровского, где мы тоже пили чай и говорили о литературе, искусстве, жизни. Мне кажется, что ее любимым художником был Модильяни, а может быть, это было увлечение того периода... А любимых поэтов у нее было множество: Ахматова, Цветаева, Гумилев и много-много других столь же известных и вовсе неизвестных. Вот тогда-то Софья Васильевна помогла мне достать машинописный четырехтомничек Гумилева, который я храню и сейчас. <...>
      Вспоминаю, как Софья Васильевна принесла мне молитву пожилого человека. Вроде бы она принадлежала перу кого-то из англичан... Только сейчас я смогла оценить мудрость этой молитвы. Суть ее такова: "Не кичись своей мудростью, не поучай и да не будешь ты нудным".
      Нельзя не вспомнить семью Софьи Васильевны: ее дочь, племянницу, сестру, внуков, тех, кто постоянно окружал ее. Вот сад, усыпанный опавшими яблоками, с огромными яблонями и малюсеньким домиком в Строгино. Все было выращено двумя сестрами - Натальей Васильевной и Софьей Васильевной, их трудами в часы "отдохновения" после изнурительной работы. Вот как сейчас вижу соковарку, в которой Софья Васильевна делала яблочный сок, а потом разливала его в бутылки. И поила она этим соком не только внуков, но и частых гостей. С пустыми руками с дачи не выпускали - гости уезжали с корзинами яблок, букетами цветов.
      Я никогда не слышала, чтобы внуки звали ее бабушкой, они звали ее "Соней", и дружба между ними была неподдельная. Но сколько сил и здоровья вкладывала "Соня" в этих сорванцов! На вс и всех должно было ее хватить, - она была не только главным воспитателем, но и подлинной главой семьи, безропотно несшей все связанные с этим обязанности.
      Позже дачу сломали, сад спилили, срубили, построили на этом месте жилой район Строгино. И ничего не осталось там от тяжелых трудов этих двух женщин, кроме воспоминаний...
      Память опять переносит меня к работе. Первые годы Софья Васильевна опекала и учила меня. Официально я не числилась ее стажером, а она моим патроном, но ее помощь была значительно большей, потому что оказывалась по велению сердца, а не служебного долга. Софья Васильевна часто говорила мне: каким бы простым ни казалось дело, каждый раз необходимо еще и еще раз читать закон, периодику, изучать практику. И сама она всегда поступала так, невзирая на огромный опыт. А как досконально изучала дела, как умела беседовать с клиентами!
      Вот Софья Васильевна сидит за столом, стоящим в середине второй комнаты консультации. А вокруг - по бокам, сзади, спереди - такие же столы, за которыми тоже сидят адвокаты, многие из них беседуют с клиентами. Сейчас диву даешься, как же мы могли работать в таком шуме, гаме? А Софья Васильевна, кажется, не замечала всех этих неудобств. Если она бралась вести дело, то отдавала себя этому целиком. Часами беседовала с клиентами. Бывало, все посетители и адвокаты уже ушли, ушли секретарь и машинистка, пришла уборщица, а Софья Васильевна все продолжает беседу с клиентом, выясняя все новые и новые вопросы. Ничто не ускользало от ее внимания, и это давало ей возможность блестяще осуществлять защиту.
      Через некоторое время Софья Васильевна стала передавать мне ведение уголовных и гражданских дел, которые по каким-либо причинам не могла вести сама. Но относясь ко мне с большой теплотой и оберегая меня, она никогда даже не предлагала мне дела "инакомыслящих". Сама же с головой ушла в эти дела, ничего не боясь.
      Всю жизнь Софья Васильевна прожила в более чем скромном достатке. Ей не только были чужды стяжательство, вещизм, накопительство, но она порой не имела даже самого необходимого и не страдала от этого. Признавала она лишь духовные ценности.
      Не могу простить себе, что позволила жизни разобщить нас. Первые годы после ухода Софьи Васильевны на пенсию мы нечасто, но встречались, перезванивались. С годами это общение становилось все более и более редким, а затем и вовсе прекратилось. И вдруг телефонный звонок нашего общего знакомого: Софья Васильевна тяжело больна. Я поехала в больницу. Софья Васильевна, несмотря на тяжкую болезнь не изменившаяся, была рада моему приходу, но в глазах ее я прочла упрек: "Где же вы были так долго?" А может быть, она так и сказала?