Позавтракав на станции, мы поехали на лошадях на Кумыс-Каррика, то есть в степь, где были разбросаны необольшие деревянные домики для лечившихся кумысом. Кажется, ехать надо было часа два-три. Я поселился в одном из таких домиков, в нем было три комнаты: две - моих и одна - моего камердинера. Каррик был не то англичанин, не то шотландец, он был хозяином и собственником этого кумысного заведения. Большого роста, симпатичный, он ходил в шотландской шапочке. Васильковский был уже на кумысе Каррика за год перед тем и поэтому знал, как надо пить кумыс. Питье это начиналось с самого утра и постепенно увеличивалось. Его приносили в больших бутылках, как из-под шампанского, вкус у него сладковатый и пить его тяжело, а, в конце концов, и противно. От него часто тошнило, но на это не обращалось внимания.
      От кумыса я стал сильно полнеть, так что пришлось выписать себе из Петербурга новые, более широкие штаны и сапоги, - голенища стали жать. Я каждый день прибавлял в весе и посылал об этом сообщения в Петербург, П. Е. Кеппену, который был душой всей жизни нашей семьи и, конечно, очень интересовался результатами моего лечения кумысом.
      Я познакомился с местным уездным начальником и мы с Васильковским и с ним как-то ездили к киргизам, ночевали втроем в киргизской юрте и присутствовали на киргизских скачках, в которых принимали участие старые, толстые киргизы. Я устроил на кумысе народный праздник с разными играми и состязаниями и раздавал призы. Окончился народный праздник скачками. Скакала куча народу, в ужасной пыли. Мой шофер Сильванович почему-то непременно пожелал участвовать в этой скачке и болтался где-то в толпе, понятия не имея о верховой езде.
      Я провел на кумысе чуть ли не два месяца. Накануне отъезда из Оренбурга мы с Васильковскими переночевали в доме Войскового Атамана. Самого атамана не было и принимал нас его сын, кадет одного из двух Оренбургских кадетских корпусов. Он прекрасно справился со своей задачей.
      На вокзал мы приехали окруженные конвоем Оренбургских казаков. Меня провожало много народа и даже хор Оренбургских трубачей. Мне с Васильковскими дали салон-вагон, к которому была прицеплена платформа, на которой стоял мой автомобиль, покрытый брезентом. Я поехал в наше подмосковное Осташево.
      Глава тринадцатая
      В это время брат Константин был произведен в офицеры. Он вышел в лейб-гвардии Измайловский полк, который всегда так нежно любил мой отец. Он приехал в Осташево вскоре после меня. Там же в это лето находился и другой, мой брат, Олег, только что, весной 1910 года, окончивший Полоцкий кадетский корпус. Олег мечтал поступить с осени в Императорский Александровский Лицей для получения высшего образования.
      У нас дома одни были за Лицей, а другие - против. Инициатором поступления Олега в Лицей был H. H. Ермолинский (воспитатель трех младших братьев), который был новатором в их жизни и проводил свои взгляды в их воспитании и образовании. Что касается воспитания, то он считал, что они должны быть самостоятельнее, чем мы с Иоанчиком, когда учились. Что же касается образования, то Ермолинский находил, что Олег, как способный человек, должен получить высшее образование, и нисколько не смущался тем, что лицей гражданское заведение, и что до сих пор ни один член Императорского Дома не носил гражданского мундира. Сам Олег не стремился на военную службу, он гораздо больше интересовался литературой и музыкой. Я лично тоже стоял за то, чтобы Олег поступил в Лицей.
      Олег был дружен с H. H. Ермолинским и последний понимал, что Олег незаурядный человек и всячески содействовал его развитию и образованию. Они вместе играли в четыре руки, увлекаясь музыкой. Олег много читал, и Ермолинский знакомил его с интересными и образованными людьми, могущими отвечать на его запросы. Ермолинский, повторяю, понимал, что нельзя нас было так воспитывать, как это делалось до его поступления к моим братьям. Нас воспитывали очень далеко от жизни и давали нам очень мало свободы. Поэтому, когда мы с Иоанчиком поступили в полки, нам было нелегко. Взгляды Ермолинского не сходились со взглядами дяденьки, который, несмотря на свои воспитательские способности, придерживался старых взглядов.
      Благодаря Ермолинскому, Костя, а за ним и Игорь, поступили в Пажеский корпус, в специальные классы. Поступление моих братьев в Пажеский корпус тоже было новшеством, так как не было принято, чтобы члены Императорской фамилии были пажами. Конечно, ни Костя, ни Игорь не носили на высочайших выходах шлейфы великих княгинь.
      Мой отец и дяденька, и дядя Вячеслав Константинович, другой брат моего отца, числились в Морском училище, как и Кирилл Владимирович, Александр и Алексей Михайловичи. Андрей Владимирович и Сергей Михайлович числились в Михайловском Артиллерийском училище, но все они учились дома и только на некоторые занятия ездили в училища. Так было и с братом Константином. Но когда Игорь поступил в Пажеский корпус, он был приходящим в полном смысле этого слова. Как и везде, в корпусе его очень любили, он был на "ты" со своими товарищами и на совершенно равном с ними положении. Я считаю, что так и должно было быть. Жизнь идет вперед и не может оставаться в одних и тех же формах. Дети Императора Николая Павловича, как Александр II, мой дед и великие князья Николай и Михаил Николаевичи, были в свое время как бы полубоги: в то время они были единственными великими князьями на всю Россию. Их дети, как мой отец и дяди, конечно, занимали высокое положение, но уже иное, чем их отцы, так как великих князей было уже много. А их внуки, как мы, хотя и были в исключительном положении, но уже опять по-иному, чем наши отцы и деды.
      Перейдя на третий курс Лицея, Олег больше не учился дома, а ездил на все занятия в Лицей, будучи приходящим. Почему-то все же не решались позволить Олегу и Игорю жить в своих учебных заведениях. Член Императорской фамилии прежде всего - человек, и потому должен знать жизнь, чтобы ее понимать, а для этого он должен не бежать от людей, а наоборот - быть среди них.
      Привожу выдержку из книги "Князь Олег":
      "Новая воспитательная система поставила себе вполне определенные задачи". С сотню лет тому назад, - читаем в одной записке, поданной моему отцу, - жизнь текла спокойно и медленно. Барин-вотчинник, выезжая, например, по делам в столицу, уже за месяц до отъезда начинал собираться: вытаскивались с антресолей сундуки, красились форейторские седла; неторопливо обдумывались поручения, покупки, и тут же записывались ровным, спокойным почерком...
      Потом шла длинная, бесконечная дорога, подолгу останавливались на почтовых станциях и терпеливо ожидали перемены лошадей или починки экипажа... Во всем, что делалось, не было заметно ни тени торопливости: художник просиживал над картиной по 30 лет, писатели писали шеститомные романы; переписчики сами себе точили перья, прежде чем покрывать чистый лист мелким и вычурным почерком; сенные девушки пряли и ткали вручную, под аккомпанемент песен. Повсюду шла работа прочная, но медлительная... В наши дни, чтобы собраться в путешествие на край света, достаточно часа. Из окна летящего с головокружительной быстротой поезда или мотора, вы не успеваете различить окрестности. Остановки на станциях уже редкость.
      Усадебной жизни почти нет. Поместья сменены дачами и курортами. Художники на полотне успевают давать только настроения или впечатления от природы. Литература с шеститомного романа перешла на коротенькую повесть. Гусиное перо сменилось пишущей машинкой, письмо - телефоном, ручная работа - фабричным производством, и все человечество торопится, летит, как будто продолжительность его жизни сократилась на три четверти."
      Этот быстро несущийся поток жизни, в связи с усложнившимися общественными и экономическими условиями, в связи с борьбой различных классов между собой, несомненно должен был ставить новые задачи в вопросах воспитания моих братьев.
      "Прежде всего, - читаем в той же записке, - нельзя забывать, что их высочества переступают порог юности с особыми правами и при наличности особо благоприятных условий существования. Со дня совершеннолетия имея почти все русские знаки отличия, и с этих же пор вполне обеспеченные материально, они не только могут, но, по словам Императора Николая I, обязаны оправдать в глазах Монарха и народа свои исключительные права и привилегии. Ведь они стоят так высоко, так на виду, что вся Россия знает их жизнь, повторяет их слова, даже часто следует их примеру. Кто, как не они, при наличии материальной обеспеченности и всех знаков отличия, полученных еще в юности, могут явиться для Государя "без лести преданными"? Кто, как не они, так высоко стоящие над толпою, обязаны явить собою пример людей, окупивших громадные, дарованные им права, еще большими великими делами? Общество ждет от них этого и надеется".
      Ермолинскому казалось, что братьям, вследствие особых условий их уклада жизни, не хватает знания России в ее целом, не хватает ясных, твердых ответов на многие запросы времени, не хватает, наконец, может быть, - воли. В самом деле: лишений они не знают, толпы близко не видят, а с окружающими людьми столкновений обычно не испытывают, горячих споров не ведут. Все эти неблагоприятные условия решено было, по возможности, устранить или смягчить.
      10 мая 1910 года состоялось официальное зачисление Олега в Императорский Александровский Лицей. Государь разрешил ему носить лицейский мундир. Таким образом, и мечты Олега, и намерения ведавших его воспитанием и образованием осуществились.
      Олег оказался первым из членов Императорского Дома поступившим до военной службы в высшее гражданское учебное заведение. Император Александр I предполагал поместить в Царскосельский Лицей своих младших братьев, но это в силу разных причин не осуществилось. Но, увы, Олег первые два года не мог учиться в самом Лицее - он должен был слушать лекции на дому, в Павловске, потому что вследствие перенесенного воспаления легких, пребывание в Петербурге могло оказаться для его здоровья роковым. Врачи согласились только на одно: предоставить Олегу возможность держать экзамены в стенах Лицея, вместе с товарищами.
      И горю, и гневу Олега не было границ. Но, как бы то ни было, перед волей врачей пришлось склониться и к началу учебного года занятия были устроены в Павловске.
      Вскоре после начала занятий я присоединился к Олегу для слушания лекций. Я числился в это время в отпуску по болезни, и так как не мог служить, решил получить высшее образование. Отец вызвал к себе моего командира полка, ген. Воейкова, и объявил ему об этом.
      Мне кажется, что Воейков был недоволен: он зачастую меня впоследствии подразнивал Лицеем.
      Занятия науками не заполняли всего моего свободного времени. После 11-ти месячного отпуска, вернувшись домой, я, хотя и поселился в Павловске, но стал довольно часто ездить в Петербург. В первые два года моей службы я даже не мог ездить в театр, и теперь я старался нагнать потерянное. Я стал ездить на спектакли, особенно - в балет.
      Как-то перед тем, как ехать в театр, я обедал в Мраморном дворце, у сестры моего отца, тети Веры (герцогини Вюртембергской), в так называемой "семейной" комнате. Она называлась так, потому что в ней висела большая картина, изображавшая моего прадеда, герцога Иосифа Саксен-Альтенбургского, с его четырьмя дочерьми. В этой комнате тетя Вера всегда останавливалась, когда приезжала в Петербург. Мы обедали вдвоем. В разговоре она, между прочим, сказала, что считает грехом посещать театры. Она была своеобразным человеком, очень религиозным, но, не поняв духа православия, в котором родилась, она на старости лет перешла в лютеранство.
      Бывая в Мариинском театре, мы, младшие члены Императорской Фамилии, сидели в верхней боковой царской ложе, как нам было указано через министра Двора. Нижняя ложа предоставлялась более старшим членам Семейства. В ней также садился всегда Государь и обе Императрицы. В Большой средней царской ложе Государь и лица Императорской Фамилии никогда не сидели, кроме парадных спектаклей, что случалось очень редко. Так, Государь, Государыни и старшие великие князья и великие княгини сидели в этой ложе в день парадного спектакля по случаю трехсотлетия царствования дома Романовых.
      В начале 1911 года в Мариинском театре шел "Борис Годунов". Годунова пел Шаляпин. Обе боковые императорские ложи были полны лиц Императорского Дома. Приехали Государь с дочерьми и Императрица Мария Федоровна. Государь, Государыня и великие княжны сидели в нижней ложе, а также и члены Императорского Дома постарше. Те же, кто были помоложе, сидели в верхней ложе, как мои братья и я, Дмитрий Павлович и А. Г. Лейхтенбергский. Почему-то великий князь Николай Николаевич и его жена тоже пришли в нашу ложу.
      Когда окончился первый акт и начались аплодисменты, совершенно неожиданно поднялся занавес и мы увидели артистов, участвовавших в опере, стоявших живописной группой. Среди них возвышалась громадная фигура Шаляпина, в древнем царском одеянии. Повернувшись лицом к царской ложе, они запели "Боже, Царя храни". Весь переполненный театр встал, как один человек. В этот же момент все артисты и Шаляпин опустились на колени. Вся публика запела гимн вместе с ними. Картина была потрясающая. Зал был охвачен невероятным энтузиазмом, он гудел от "ура".
      Какая была причина манифестации? Оказалось, что хор оперы обращался с какой-то просьбой к директору Императорских театров Теляковскому, но удовлетворения не получил. Тогда хор решил обратиться прямо к Государю. Чтобы подкрепить свою просьбу, он прибег к манифестации и был поддержан старшими артистами. Но в момент манифестации публике не были еще известны настоящие ее причины. Государь велел исполнить просьбу артистов.
      Из всех лиц Императорской Фамилии Дмитрий Павлович ближе всех стоял к Государю и его семье.
      После смерти великого князя Сергея Александровича (у которого он жил с сестрой после свадьбы отца) Государь приблизил его к себе, и одно время Дмитрий жил в Царском Селе, в Большом Дворце, под его крылышком. Будучи своим человеком у Государя, Дмитрий ходил в антрактах в нижнюю ложу; нас же дома учили, что если в нижней ложе находится Государь, то пока он нас не позовет, не спускаться. Так, по крайней мере, было во времена Александра III, но я все же решил спуститься. В нижней аванложе стояли в это время мои дяди Георгий и Сергей Михайловичи и о чем-то разговаривали. Государь, Государыня и все остальные, бывшие внизу, находились в самой ложе. Георгий Михайлович сказал мне спокойным тоном: "В наше время без приглашения Государя не входили в его ложу". Я ответил не менее спокойно, что если бы я сам не пришел, то мне пришлось бы в антрактах оставаться одному наверху.
      Александр III звал к себе в ложу, во время антрактов, членов семейства, находившихся в верхней ложе; он вообще держал себя ближе к семейству, чем Император Николай II. Я не помню случая, чтобы государь позвал нас к себе в ложу, но он, по-видимому, ничего не имел против того, чтобы мы приходили вниз без предварительного с его стороны приглашения.
      Когда мы вернулись наверх, мы все были в очень веселом настроении и заперли дверь нашей аванложи, так что жена великого князя Николая Николаевича, тетя Стана, долго не могла в нее войти. Она стояла у двери, сердилась и требовала, чтобы мы ее открыли. В конце концов, мы впустили ее. К счастью для нас, Николай Николаевич этого не увидел, иначе нам бы страшно от него попало.
      Приблизительно раз в месяц я бывал дежурным флигель-адъютантом. Раза два мне пришлось во время дежурства сопровождать Государя в Петербург, в Мариинский театр. Однажды это совпало с концертом Инвалидов. Эти концерты в пользу инвалидов давались после Отечественной войны ежегодно и так продолжалось сто лет подряд. Концерт давали соединенные хоры музыкантов и трубачей Гвардейского корпуса, поэтому музыканты были в своих разнообразных формах, что было очень красиво. Рампа большой сцены была уставлена касками, киверами и шапками гвардейских полков; по старой традиции, еще со времен Александра I, Государь надевал на этот концерт мундир лейб-гвардии Драгунского полка, потому что лейб-драгуны были сформированы во время Отечественной войны, в 1814 году. В антракте Государь раздавал призы музыкантам.
      В ноябре 1910 года у нас в Павловске начались так называемые "субботники", то есть литературно-музыкальные вечера, происходившие на квартире Н. Н. Ермолинского, по субботам.
      Целью "субботников" было с одной стороны - ознакомление с произведениями наших писателей XIX века в художественном чтении, с другой - с произведениями иностранных композиторов. Всех участников приглашено было до сорока, при чем было установлено, что никто из них не может быть только слушателем или, как говорили мои братья, "трутнем", - все присутствующие на вечерах должны были выступать в качестве исполнителей: декламаторов, пианистов или певцов, по желанию. Братья следили строго, чтобы это требование выполнялось участниками, и ему, действительно, подчинялись все. Отец почти всегда посещал эти собрания, принимая участие в чтении художественных произведений, и иногда сообщая неопубликованные материалы из переписки тех или других писателей.
      Перед первым субботником была разослана всем участникам следующая программа:
      Эта программа, разосланная заблаговременно, давала участникам субботников возможность выбирать произведения по своему вкусу и достаточно времени, чтобы подготовиться к их исполнению.
      Изредка мои братья и я выступали на субботниках, чтобы прочесть то или иное литературное произведение. Из всех нас только один Олег выступал и как чтец, и как пианист, и как мелодекламатор.
      Между прочим, в этих субботниках принимал участие квартет Кедровых, состоявший из братьев Николая и Константина Николаевичей Кедровых (сыновей Стрельнинского придворного священника), Чупрынникова и Сафонова. Н. Н. Кедров был профессором консерватории, К. Н. Кедров - псаломщиком Аничкова дворца, а Чупрынников и Сафонов - артистами Императорской оперы. Чупрынников прекрасно пел в опере "Садко" арию индийского гостя. С Н. Н. Кедровым приезжала его жена, С. Н. Гладкая, хорошая певица. Иной раз приезжала заслуженная артистка оперы Каменская, она была уже в отставке, но пела еще отлично, с большим мастерством. Также прекрасно пела и Сандра Белинг, и г-жа Одинцова. Первая была замужем за служившим в придворном оркестре Белингом, а вторая - за адъютантом Николаевского Кавалерийского училища ротмистром Одинцовым. Бывал также известный драматический артист В. Н. Давыдов. Он замечательно декламировал. Вообще на субботниках можно было встретить известных артистов и разных образованных людей, придававших этим вечерам большой художественный интерес.
      Зимой 1910-1911 г. у нас в Павловске состоялся любительский спектакль, в котором принимал участие великий князь Борис Владимирович, моя сестра Татиана, мой брат Константин, я сам и другие лица. Кроме пьесы, название которой я теперь забыл, шла также сцена в келье Чудова монастыря, в исполнении Олега и Игоря. Олег играл Пимена. Он весь ушел в роль летописца. Я с удовольствием вспоминаю это время и репетиции, на которых всегда бывало весело.
      Глава четырнадцатая
      26 ноября состоялся Георгиевский парад в Зимнем Дворце. После парада и семейного завтрака Государь поехал в Народный Дом, на Петербургской стороне, где был завтрак для Георгиевских кавалеров из нижних чинов. Отец тоже поехал туда и взял с собой Иоанчика, Костю и меня. Государя встретил принц А. П. Ольденбургский, который стоял во главе Народного Дома. Столы для Георгиевских кавалеров были расставлены по всему Дому. Нижние чины 14-ой роты Преображенского полка, под командой своего ротного командира кап. Шульгина, наблюдали за порядком. Шефом этой роты был принц А. П. Ольденбургский.
      Государь выпил чарку за здоровье Георгиевских кавалеров, а принц - за здоровье Государя.
      Принц Ольденбургский был человеком выдающейся энергии, строгий и вспыльчивый. Он был замечательным организатором и его кипучая деятельность принесла много пользы России.
      Вечером в Зимнем Дворце состоялся традиционный обед для Георгиевских кавалеров - офицеров. Перед обедом великий князь Николай Николаевич телефонировал Государю, что он не может приехать, потому что заболел ангиной.
      Мой отец всегда ездил на георгиевские обеды. Однажды, в царствование Александра III, перед георгиевским обедом, Государь его спросил, почему нет матушки, которая была утром на выходе? Матушка в тот год была в ожидании. Отец ответил, что ей нездоровится. Государь остался недоволен и заметил, что в таком случае матушке не следовало приезжать и на выход. Государь Александр III был очень строг с Семейством. Однажды он посадил под арест великого князя Николая Михайловича за то, что тот ехал мимо Аничкова дворца на захудалом извозчике, развалясь, с сигарой в зубах. Государь увидел его в окно. Николай Михайлович любил так ездить.
      Император Николай II был другой: мягкий, чуткий, внимательный. Помню однажды во время закуски перед завтраком, после одного из выходов, он оцарапал себе палец до крови об иголку, забытую портным в его мундире. Николай Николаевич ему посоветовал помочить палец водкой и он тотчас это сделал.
      За одним из таких завтраков зашел разговор о столкновении, происшедшем между нашими уланами, стоявшими на прусской границе, и прусской кавалерией. Совершенно не помню, почему и как произошло это столкновение. Николай Николаевич, не любивший немцев, был очень доволен, что мы им "наклали", и выразил надежду, что "в будущей войне мы им тоже накладем".
      6-го декабря 1910 г. утром Костин камердинер Крюков разбудил нас и поздравил с Монаршей милостью: зачислением в списки лейб-гвардии 4-го Стрелкового Императорской фамилии полка; об этом он прочел в "Инвалиде", в котором печатались высочайшие приказы. В стрелки были зачислены Иоанчик, Костя и я.
      Легко можно себе представить нашу радость!
      Мы поехали по магазинам офицерских вещей искать себе стрелковые погоны, петлицы, портупеи и т. д. Магазины, по случаю праздника, были закрыты и нам пришлось в них входить через задний ход. Наконец, мы кое-что нашли. Я надел мундир и малиновую рубашку отца. Иоанчик, Костя и я поехали в Царское Село, вместе с Николаем Николаевичем и принцем П. А. Ольденбургским. В Царском Селе я предложил им обоим сесть в мой автомобиль, но Николай Николаевич отнесся к нему недоверчиво и предпочел ехать в придворной карете.
      Я в первый раз был в собрании стрелков Императорской Фамилии. Их собрание было очень уютное. На обед приехал Государь и удивился, откуда у нас стрелковая форма. После обеда стали пить чарочки. Пришлось, к моему ужасу, пить и мне. Чарочка была большая, серебряная, наполненная шампанским. Взяв чарочку, надо было поклониться Государю и выпить ее до дна. Я не люблю шампанского, не могу пить его быстро и с трудом одолел большую чарочку. Очень неприятно пить из серебряной чарочки. Из стекла пьется гораздо легче.
      В мае начались у нас с Олегом лицейские переходные экзамены, с первого на второй курс. Мы подготовлялись к ним с помощью наших профессоров. Первый экзамен был по римскому праву. В этот день мы поехали с Олегом в Петербург, в Киевское подворье, где митрополит Киевский Флавиан отслужил для нас молебен, а затем - в часовню Спасителя, на Петербургской стороне, и только потом уже - в Лицей. На Троицком мосту мы повстречались с похоронами и решили, что это хорошая примета.
      Олег держал экзамен со своим классом, а я отдельно. Мы оба хорошо выдержали и получили полный бал, к большому нашему удивлению, так же как и к удивлению профессора Б. В. Никольского. Признаюсь, мы были в восторге. После экзамена мы снова поехали в часовню Спасителя, помолились и поблагодарили Бога за оказанную нам помощь. С тех пор мы каждый раз ездили в часовню до и после экзамена.
      Если не ошибаюсь, вторым экзаменом был экзамен по статистике, и мы готовились к нему под руководством проф. сенатора Власия Тимофеевича Судейкина. Экзамен пришелся в день Ангела нашего отца, 21 мая. Мы с Олегом решили подарить отцу серебряный портсигар и просили ювелира Фаберже прислать несколько портсигаров на выбор. Их прислали как раз, когда мы готовились с Судейкиным к экзаменам, поэтому пришлось выбирать при нем. Власий Тимофеевич был человек прижимистый и сказал нам: II faut marchander. Нам очень понравилось это выражение, тем более, что торговаться с Фаберже не приходилось. И мы часто потом повторяли эти слова.
      Той же весной должен был идти в Царском Селе, в Китайском театре, спектакль "Измайловского досуга". Измайловские офицеры, и в их числе мой отец, должны были играть "Принцессу Грезу" Ростана. Я тоже должен был играть в этой пьесе и изображать "рыцаря зеленых лат". Я участвовал в репетициях, но потом заболел корью и не мог принять участие в самом спектакле, который, впрочем, пришлось отменить по случаю смерти мужа сестры моей матушки.
      Когда я выздоровел, меня отправили на кавказские минеральные воды, в Ессентуки. Перед отъездом я зашел к ген. П. Е. Кеппену проститься. Он был очень болен, еле держался на ногах. У него был рак, от которого он и умер в августе месяце. Очень тяжело было видеть нашего дорогого Павку в таком состоянии.
      Это оказалось нашим последним свиданием на этом свете.
      В Ессентуках я поселился в санатории Азау, во главе которой стоял доктор с польской фамилией. Он запретил мне курить и назначил воды, которые я должен был пить. У меня была прекрасная комната с балконом и спальня. Кормили нас очень недурно. По утрам я ходил в парк, в котором были источники, и проделывал курс лечения. Автомобиль мне сильно облегчал передвижения и я делал большие и интересные прогулки.
      Одно время в нашей санатории жил ген. Рузский с женой. Через шесть лет он принял участие в отречении Государя. Тогда же он мне скорее нравился. Он рассказывал много любопытного о Русско-японской войне и очень критиковал ген. Куропаткина, которого недолюбливал.
      Приезжал со своей молодой женой бывший военный министр ген. Редигер, рассказывавший тоже много интересного. Так, между прочим, он вспоминал, что когда бывал у Государя с докладами, то Государь, куривший папиросы в мундштуке, клал конец мундштука на особую бумажку перед пепельницей, чтобы выходящий из мундштука дым не портил письменного стола, - до такой степени он был аккуратен.
      Относительно аккуратности Государя я вспоминаю рассказ моей матушки о том, как Государь ей однажды сказал, что у него такой порядок в письменном столе, что он может в темноте найти любую вещь, лежащую в ящиках.
      В санатории, в Ессентуках, я познакомился с известной артисткой Петербургского Александрийского театра, Марией Александровной Потоцкой. Она долгое время жила с великим князем Николаем Николаевичем и очень страдала, когда он ее бросил. Это была красивая и интересная женщина и прекрасная артистка.
      Там же я познакомился с известной исполнительницей русских песен Н. В. Плевицкой и с ее тщедушным мужем. Она была очень популярна в Петербурге. По происхождению она была простой крестьянкой, сумевшей, благодаря своему большому таланту, пробить себе дорогу. Кто мог в то время предположить, что она сыграет такую печальную роль в эмиграции, в Париже, и умрет в тюрьме!
      В Ессентуках была станица Терских казаков, и каждый день ко мне назначался казак-ординарец, который исполнял мои несложные поручения и носил телеграммы на почту. Тогда же я получил известие от Иоанчика и сербской принцессы Елены об их помолвке, - телеграмма была из Италии, из королевского замка Ракониджи. Иоанчик поехал в Италию в сопровождении Стюкера, бывшего воспитателя греческого королевича Христофора. Иоанчик и он несколько дней погостили у итальянских короля и королевы, где также гостила родная племянница королевы, дочь сербского короля Петра.
      Итак, в нашем доме стали готовиться к двум свадьбам: сестры Татианы с кн. Багратионом и Иоанчика с принцессой Еленой.
      В то время заболела в Петербурге моя бабушка, Александра Иосифовна. 23-го июня пришла телеграмма, что бабушка скончалась. С ней ушла в вечность целая эпоха. В России она прожила с 1847 года, то есть 64 года; она была на трех коронациях: Александра II в 1856 г., Александра III в 1883 г. и Николая II в 1896 г. Она застала конец славного царствования Николая I, который ее очень любил, и была близкой свидетельницей великих реформ Александра II.
      При ее кончине присутствовало всё наше семейство и дяденька. Ген. Кеппен, узнав, что бабушке очень плохо, потребовал, чтобы его, умиравшего от рака, принесли в бабушкины комнаты. Он сидел рядом с ее спальней, в Малиновой столовой - он был ей предан буквально до гроба. Пока силы ему позволяли, он каждый день, даже по два раза в день, приходил к бабушке. С 1903 г. он, так же, как и бабушка, безвыездно жил в Мраморном дворце, в служебном доме.
      До этого он всюду, но только в России, сопровождал бабушку. Когда она переезжала в Стрельну или в Павловск, он следовал за нею. Заграницу же с бабушкой ездили или ее шталмейстер бар. К. К. Буксгевден, или ген. А. А. Киреев. Ген. Киреев умер незадолго перед бабушкой, в Павловском дворце, генерал же Кеппен - через полтора месяца после. Таким образом, одновременно с бабушкой отошли в вечность преданные ей люди, которые состояли при ней в продолжение многих лет.
      Бабушку похоронили в Петропавловской крепости, рядом с дедушкой, великим князем Константином Николаевичем. По другую сторону лежит великая княгиня Александра Николаевна, его любимая сестра. Дедушка завещал похоронить себя подле нее.
      Вернувшись из Ессентуков и пробыв несколько дней в Стрельне, я поехал в Сестрорецк и поселился там в пансионе, так как близ него жил на даче проф. Б. В. Никольский, при помощи которого я собирался писать свое лицейское сочинение. Питался я у Никольских. Профессор был женат на дочери долголетнего редактора журнала "Исторический вестник" Шубинского. У них было два сына и одна дочь, которых родители воспитывали в вере, благочестии и монархических принципах. Все семейство было очень дружное.
      Я провел недели две в Сестрорецке и уехал оттуда, сперва в Павловск, а затем - в Красное Село на высочайший смотр войскам, стоявшим в Красносельском лагере.
      На высочайшем смотру я впервые был в свите Государя. Днем, после завтрака, были скачки на Красносельском скаковом круге в высочайшем присутствии. В одном из заездов участвовал великий князь Михаил Александрович, в том же заезде участвовал и кавалергард Косиковский, на родной сестре которого Михаил Александрович хотел когда-то жениться.