В Мраморном дворце

Очень удачно прошел мой экзамен по войсковой разведке, потому что во время ответа я прибавил от себя о Петре Великом во время Полтавского боя, должно быть, об укреплениях, что не входило в наш курс, и полк. Гущин поставил мне полный балл. Во время экзамена по тактике кавалерии произошло недоразумение: спрашивал сам начальник Академии ген. Петерс-Каменев, мнивший себя знатоком кавалерийского дела. Предмет я знал хорошо, но когда я, стоя у доски, начал отвечать, оказалось, что я отвечаю не по билету, так как с ним произошла какая-то путаница. Генерал это заметил, недоразумение было сразу же выяснено, я так же смело и решительно продолжал отвечать по другому билету, и получил полный балл.
      24 января все окончившие ускоренный курс Академии являлись Государю в Царском Селе, в Александровском дворце. В этот день был страшный мороз. Мы все приехали на Царскосельский вокзал, на Царскую ветку, где нам был подан экстренный поезд. Во дворце мы разместились в двух или трех залах. Нам пришлось очень долго ждать Государя, потому что он принимал французского генерала де Кастельно, который, идя к Государю, прошел мимо нас.
      Наконец, вышел Государь с Государыней и великими княжнами. Государь был в черкеске Пластунского батальона, шефом которого он назначил себя во время войны. Государь стал нас обходить, и каждому из нас говорил несколько слов. Когда Государь кончал говорить со стоящим в передней шеренге, последний делал шаг вправо, а стоявший ему в затылок становился на его место. Когда очередь дошла до меня, я смутился и вперед не встал, а остался стоять на своем месте, несмотря на то, что начальник Академии сделал мне знак. Государь посмотрел на меня, улыбнулся и обратился к следующему. Увы, таким образом Государь со мной не поговорил. Мне тем более досадно, что в этот день я видел его в последний раз в жизни.
      Уезжая из Александровского дворца обратно в Петроград, мог ли я думать, что через несколько недель будет революция, и что Государь со всем своим семейством будет арестован в этом самом дворце!
      26 февраля 1917 г. я был, как всегда, в Академии. Днем, перед концом занятий, А. Р. передала мне по телефону, что просит меня немедленно вернуться домой и повернуть мой вензель на автомобиле, так как в городе происходит что-то неладное, и на улицах собираются толпы народа. Я сел в автомобиль и поехал к себе.
      На набережной Невы я встретился с великой княгиней Ксенией Александровной, которая тоже ехала на автомобиле, и мы друг друга приветствовали. У Троицкого моста меня остановил служащий моей конторы С. и передал мне дрожащим от волнения голосом, чтобы я скорее возвращался домой, так как начались уличные беспорядки. Шофер предложил мне, чтобы не обращать на себя внимание толпы, перевернуть бывший на автомобиле мой вензель, на обратной стороне которого был номер машины, но я не согласился. Троицкий мост был запружен толпами народа. Я благополучно доехал до дому.
      В этот день началась всероссийская революция, которую ее творцы назвали "великой и бескровной".
      Мой брат Игорь несколько раз звонил по телефону в Царское Село, в Александровский дворец, и говорил с одной из великих княжен, кажется, Марией Николаевной, которая тогда еще не была больна корью, как ее сестры. Игорь спрашивал, что у них происходит, и предлагал наши услуги, так как Государь был в Ставке и Царская Семья была одна. Нас благодарили, но от услуг отказались.
      Мне позвонил дяденька, чего никогда не случалось, и велел передать Игорю, чтобы он возвращался в полк, к месту своего служения. Мне пришлось объяснить дяденьке, что Игорь больше в полку не служит и отчислен в свиту Государя. Как ни странно, дяденька об этом не знал.
      Через несколько дней пришло ужасное известие об отречении Государя. Мне было очень тяжко и больно.
      Я не буду здесь распространяться о кошмарных днях начала революции, о которых так много писалось. Скажу только, что никто не предвидел всех трагических последствий переворота с его роковым концом.
      В эти тревожные и мрачные дни я сидел дома и никуда не показывался. Разумеется, не ездил и на курсы, но когда через несколько дней я снова появился в Академии, товарищи встретили меня по-старому.
      В первые же дни революции у меня был отнят автомобиль. Он оказался у военного министра Временного Правительства Гучкова, и он даже на нем поехал в Псков, к Государю, чтобы потребовать его отречения. Дороги, впрочем, оказались столь плохи, что ему пришлось вернуться и ехать поездом.
      Через несколько времени мой великолепный автомобиль вернулся ко мне обратно, но в каком ужасном виде!
      Сидения были запачканы кровью, всюду были вши, и вся внутренняя отделка была в грязи.
      Великим постом мы, как всегда, говели в церкви Мраморного дворца. На ектениях вместо Государя, Государыни и Наследника, поминали Временное Правительство. Дяденька, который раньше при этом крестился, теперь перестал это делать. На Пасху мы были у заутрени, у себя, в Мраморном. Дяденька из-за революции не пожелал надеть орденов и мы были просто в кителях. Ген. Ермолинский явился во всех регалиях, но увидя что дяденька без оных, снял их. Разговлялись мы в столовой, у матушки.
      Глава тридцать восьмая
      Перед самой революцией, когда дяденька был у себя в Крыму, я как-то пришел к матушке и просил ее разрешить мне обвенчаться с А. Р. Матушка была в это время нездорова и лежала в постели у себя в спальне. Она дала свое согласие, но потом жалела об этом и считала, что дала его в минуту слабости, тем не менее, она не считала возможным взять его обратно. Все же она хотела знать дяденькино мнение по этому вопросу. Она написала ему в Крым и поручила бар. Менду, бывшему адъютанту моего покойного отца, отвезти письмо. Менд рассказывал, что дяденька сперва как будто был склонен дать свое согласие на брак, но затем переменил намерение и ответил матушке, что не согласен. Я помню, что матушка дала мне прочесть это письмо и что я его прочел при ней. К ответу дяденьки я отнесся хладнокровно и матушка была этим удивлена, так как думала, что я буду очень расстроен и рассержен. Спокоен я был потому, что решил, что так или иначе, а мы все-таки обвенчаемся и потому мнение дяденьки не могло изменить моего решения.
      В начале апреля позвонил мне Сандро Лейхтенбергский и спросил, как я отношусь к, вопросу о своей свадьбе - он тоже собирался жениться на Надежде Николаевне Игнатьевой, рожденной Каралли. Сандро сообщил, что его двоюродная сестра, Тина Зарнекау, знает священника, который может нас обвенчать. А. Р. и я согласились. Конечно, мы могли бы обвенчаться в любой церкви, но так было удобнее.
      Нашу свадьбу мы назначили на 9 апреля по старому стилю, на Красную Горку. Сандро Лейхтенбергский также назначил свою свадьбу на это число, сразу после нашей.
      Я никому не сообщил о нашем намерении, кроме близких нам людей. Я ничего не сказал даже матушке, чтобы нам не помешали. О дяденьке и говорить нечего. Только очень незадолго до свадьбы я сказал Иоанчику и просил никому не говорить. Сперва он сочувственно отнесся к предстоящему моему браку, но затем переменил свое мнение и на свадьбе не был.
      Я очень волновался в день свадьбы и, хотя она была в воскресенье, не пошел к обедне в Мраморный дворец, боясь, как бы чего-нибудь не случилось и свадьба не расстроилась.
      Наше венчание состоялось в 3 часа дня. Я поехал в церковь с сестрой А. Р., Л. Р. Чистяковой, братом Игорем и моим сослуживцем по полку, штабс-ротмистром кн. Барклаем де Толли-Веймарном. На Троицком мосту я увидел баронессу Менд, жену бывшего адъютанта отца. Я уверен, что она пошла по мосту, чтобы поглядеть, как А. Р. и я поедем венчаться. Я не помню, был ли сам барон Менд на нашей свадьбе, но, во всяком случае, - он о ней знал.
      По дороге в церковь я также увидел на Морской улице прогуливающихся братьев Константина и Георгия. Они тоже меня видели.
      Приехав в церковь св. Царицы Александры, я дал шоферу письмо к матушке и приказал сразу же отвезти его. Я писал ей, что, когда она будет читать это письмо, я буду венчаться с А. Р., и что я прошу ее помолиться за нас.
      А. Р. поехала в церковь в автомобиле А. И. Путилова, со своей теткой и В. Я. Чистяковым. Она тоже встретила Константина и Георгия. Костя по венчальному платью А. Р. догадался, что она едет венчаться. Поэтому он поспешил вернуться домой и затем приехал на свадьбу. Не помню, как он узнал, в какой церкви мы венчаемся.
      Рымаря я отправил в церковь заранее, чтобы он не пускал никого из посторонних. На нашей свадьбе, как и на свадьбе Сандро, пел квартет брата Игоря.
      Костя и Игорь остались на свадьбу Сандро и были его шаферами. Мы с Ниной (теперь я буду так называть мою жену, Антонину Рафаиловну), поехали домой на Каменноостровский. По дороге шофер Игоря (мы ехали на его автомобиле) спросил меня, чья была свадьба, и крайне удивился, когда я сказал, что моя.
      После обеда в тот же день я поехал к матушке, Не помню - вызвала ли она меня, или я поехал по собственному почину. В передней меня встретил управляющий двором матушки, кн. Шаховской, и сказал: "Вас можно поздравить?" В самой форме обращения почувствовалось критическое отношение к моему браку и это мне было очень неприятно.
      Матушка меня встретила, если не ошибаюсь, в кабинете отца. Она была расстроена, что весьма понятно, принимая во внимание ее воспитание и взгляды, а также, конечно, влияние окружавших ее людей. Но она меня благословила и обняла. Я просидел с матушкой несколько минут и вернулся обратно на Каменноостровский, в квартиру Нины, которая отныне стала и моей.
      На следующий день я отправился в Петропавловскую крепость помолиться на могиле отца, дедушки и бабушки, а также Императоров Павла Петровича и Николая Павловича, чтобы испросить их благословения нашему браку.
      В Петропавловском соборе я встретил диакона, который меня поздравил с законным браком и спросил, почему моя свадьба была не в Мраморном дворце. В газетах уже появилось описание нашей свадьбы в то утро.
      Дяденька был очень недоволен, что наша свадьба была отпразднована, по его мнению, слишком громко и с гостями (хотя их было очень мало). Я не решался к нему ехать, а он меня к себе не звал.
      Как мне представляется, матушка и дяденька были особенно недовольны тем, что я повенчался, не испросив предварительного разрешения Государя. Но неофициально я это разрешение имел уже несколько месяцев тому назад, благодаря доктору Варавке, который говорил с императрицей Александрой Федоровной. Только в то время матушка и, конечно, дяденька, об этом не знали. Моя сестра Татиана мне говорила уже после смерти дяденьки, что он ничего не имел против того, чтобы мы повенчались с Ниной тайно, но он был против того, чтобы наш брак был признан официально.
      В виду того, что Государь, отрекшись, передал бразды правления великому князю Михаилу Александровичу, и он таким образом стал Главой Императорского Дома, я написал ему письмо, в котором сообщал, что женился. Это письмо я послал с камердинером в Гатчину, где тогда жил Михаил Александрович;
      В ответ я получил милую поздравительную телеграмму.
      На курсах мои товарищи меня поздравляли. Вскоре должны были начаться экзамены. Я был совершенно уверен, что их выдержу и решил перейти на службу в Генеральный Штаб. Однако, судьба решила по-иному. Революция развивалась и положение в стране становилось все хуже и хуже. Доблестная Императорская армия, покрывавшая себя неувядаемой славой со времен Петра Великого и до наших дней, распадалась. При таких условиях я решил не держать выпускных экзаменов в Академии и уйти в отставку.
      Приняв это решение, мы с Игорем поехали к бывшему военному министру ген. Поливанову, чтобы спросить его совета. Поливанов был близок к А. И. Гучкову, который в то время был военным министром. Он нас любезно принял и посоветовал на службе не оставаться. Теперь я думаю, что мы напрасно к нему ездили, так как он принадлежал к тем людям, которые рыли Государю и монархии яму. Дяденька тоже не одобрил нашего визита к Поливанову.
      Затем предстояло поехать к военному министру Гучкову. Он принял меня в своем большом министерском кабинете и разрешил выйти в отставку. Тут же была написана бумага о моем увольнении со службы и подписана Гучковым. С этого дня я больше формы не носил, а ходил в штатском.
      Дяденька тоже вышел в отставку, но продолжал носить форму с отставными погонами. Когда же погоны больше нельзя было носить, и за их ношение жестоко преследовали, дяденька надел штатское платье. Обыкновенного платья он, однако, носить не хотел, потому что терпеть его не мог, и придумал себе костюм вроде того, как носят шоферы, то есть однобортную тужурку со стояче-отложным воротником, штаны вроде бриджей и обмотки. Он велел отрезать голенища от своих высоких сапог и сделал из них штиблеты. Тужурка, штаны и фуражка с козырьком были коричневого цвета. Получилось оригинально и прилично. Он мог так ходить, не привлекая к себе ничьего внимания.
      В Академии атмосфера стала сильно портиться. В ней даже был устроен большой завтрак, на котором присутствовал старый анархист князь Кропоткин, бывший когда-то в Пажеском корпусе фельдфебелем и следовательно - пажем Государя Императора. Было это в начале царствования Александра II. За этим завтраком штабс-капитан Гербель произнес речь в духе революции. Значительно позже я узнал, что он погиб где-то на востоке, в какой-то командировке.
      Наступило лето и мы с женой во что бы то ни стало хотели уехать на дачу, чтобы не оставаться в душном городе. В Павловск, на дачу Нины, мы не хотели ехать, потому что боялись, что нам там будет небезопасно, так как там нас знала "каждая собака". Поэтому жена сдала свою дачу актрисе Н. Бакеркиной, а сами мы сняли дачу в Финляндии. Наша дача находилась в нескольких верстах от станции Перкиярви, по Финляндской ж. д., и принадлежала некоему Снесареву, бывшему служащему в редакции газеты "Новое время". К сожалению, мы заплатили сразу всю наемную плату, около 8.000 рублей, что было очень дорого по тому времени, и когда Снесаревы начали нас притеснять, не могли уехать, а продолжали жить в оплаченной даче.
      В доме была интересная библиотека, которой мы с увлечением пользовались.
      Сандро Лейхтенбергский купил себе усадьбу возле станции Перкиярви, перевез туда все свои вещи и поселился там со своей женой. Свой дом в Петрограде, на Английском проспекте, он продал. Таким образом он спас все свое имущество. Мы хотели поступить так же, но наш проект так и остался проектом.
      Мы раза два или три были у Сандро и однажды у него ночевали. И он, и его жена были прекрасными хозяевами и очень мило устроили свой дом. У Сандро было много красивых вещей, принадлежавших когда-то его бабке, великой княгине Марии Николаевне. Были хорошие картины и семейные портреты работы Гау, которые я очень любил. Впоследствии дом Сандро сгорел, но вещи удалось спасти.
      К нам часто приезжали гости из Петрограда. В конце мая приезжал брат Игорь, а также венчавший нас батюшка. Карлуша его полюбил, брал в зубы концы его рясы и так ходил с ним рядом, что было высшим проявлением его любви и радости. Батюшка любил ходить на озеро, ловить рыбу.
      Был и кн. Барклай и вместе с Чистяковым купался с лодки в озере, а я сидел на веслах.
      Но, в общем, мне было скучно и тянуло обратно в Петроград, в котором оставались матушка и братья.
      Живя на даче мы с ужасом узнали, что по распоряжению революционных властей, Государь и Государыня с наследником и великими княжнами отправлены в Тобольск.
      Мы стали серьезно подумывать о выезде заграницу. Взвесив все обстоятельства, жена решила побывать у А. Ф. Керенского и попробовать, не отпустит ли он нас заграницу.
      В августе мы с женой поехали в Петроград, куда мы попали очень не вовремя, потому что наш приезд совпал с неудавшимся выступлением ген. Корнилова против Временного Правительства. В связи с этим арестовали великого князя Михаила Александровича и перевезли из Гатчины в Смольный институт. Затем был арестован великий князь Павел Александрович. Оставаться в Петрограде нам было небезопасно, поэтому, переночевав в квартире Чистяковых, мы вернулись обратно в Финляндию. Жена все же успела побывать у Керенского.
      В своих воспоминаниях она описала свидание с Керенским, которое я здесь и привожу:
      "Однажды, проезжая по набережной Зимнего Дворца, мой муж остановил извозчика у одного из подъездов дворца, вызвал швейцара, старого дворцового служащего, и сказал ему: "Голубчик, не в службу, а в дружбу, нельзя ли устроить, чтобы Керенский принял мою жену?" Зная моего мужа, швейцар немедленно исчез и скоро вернулся, доложив, что премьер-министр меня ждет. Мы подъехали к личному подъезду Государя. Войдя в дверь, я увидела двух солдат на часах и бежавшего навстречу мне швейцара: "Министр Керенский вас ожидает, ваше высочество!" Солдаты взяли на караул.
      Я совершенно растерялась, как от данного мне швейцаром титула, так и от этой помпы со стороны солдат. Когда швейцар меня уговаривал сесть на скамейку лифта, на которую садился Государь, я отказалась это сделать, так как мне тяжело было пользоваться скамейкой, которая служила Царю. "Какая русская революция странная!" - подумала я.
      Наверху меня встретил матрос, который меня так же приветливо титуловал, а за матросом - лейтенант Кованько, адъютант Керенского. Все это было весьма помпезно. Кованько провел меня по анфиладе комнат. Войдя в какую-то большую гостиную, я увидела несколько офицеров. При моем появлении они все встали и поклонились. Вдруг слышу тихий голос: "Здравствуйте". Возле меня стоял Керенский, среднего роста человек с бегающими глазами и желтым цветом лица, Он провел меня в соседнюю комнату. По моим рассказам, муж предполагает, что это были апартаменты Александра III. Керенский любезно предложил мне кресло.
      - Чем могу служить?
      - Я хотела бы посоветоваться с вами. Как нам быть дальше? Говорят о наступлении немцев, о голоде и о большевиках. Куда нам ехать?
      Керенский сделал серьезное лицо и сказал, что все не так страшно. Немцы сейчас не пойдут, голод всюду одинаков, а большевики сплошная ерунда, их не много, они не имеют поддержки в народе.
      На мой вопрос о возможности отъезда заграницу, подумав, он сказал:
      - Куда же вам ехать? Франция, Англия, Япония вас к себе не примут, в Швеции под королем уже давно колеблется трон, так же, как и в Дании. Вам остается только Норвегия, куда вы можете поехать совершенно свободно, тем более, что вы живете в Финляндии и ваш выезд может пройти незамеченным.
      - Но для этого нужно иметь ваше разрешение на выезд, - сказала я - и деньги, которых у нас нет.
      - По поводу разрешения вы пришлите кого-нибудь к моему адъютанту, а что касается денег, то сегодня вечером состоится заседание, на котором будет обсуждаться вопрос о всей семье Романовых, и если все министры согласятся, то через два-три дня вы получите официальную бумагу о ваших деньгах.
      Разговор был закончен. Керенский проводил меня до порога, передал своему адъютанту и с той же помпой, с солдатами на караул, я вышла из дворца".
      Я ожидал жену, сидя на извозчике, подле Зимнего дворца.
      Когда мы вернулись обратно на дачу, у нас начались столкновения с Снесаревыми, которые стремились нас выжить с дачи. Когда мы протестовали против крыс, бегавших по дому, они говорили, что их крысы ручные и даже имеют свои имена. Снесаревы придирались ко всему. Конечно, если бы мы сразу вперед не заплатили им все деньги за дачу, они бы этого не делали. В конце концов, нам пришлось уехать до срока.
      Нам обоим очень не хотелось возвращаться в город, но мы не нашли другого пристанища в Финляндии.
      Тем временем в Петрограде становилось все хуже и хуже. Временное правительство оказалось в руках Совета солдатских и рабочих депутатов и 25 октября было, наконец, свергнуто большевиками.
      В этот вечер я выходил (несмотря на протесты жены, которая очень боялась за меня) в подворотню нашего дома слушать стрельбу крейсера "Аврора" по Зимнему дворцу и смотреть на зарево пожара.
      Мы сидели дома и мало кого видали. Я ходил в Мраморный дворец навещать матушку. Наши друзья и знакомые по-прежнему бывали у нас. Стало трудно с деньгами, приходилось распродавать свои вещи. Дивный альбом коронации Императора Александра II ушел за 50.000 рублей одному московскому купцу.
      6 ноября вечером, в день полкового праздника, я надел форму моего полка. Мне хотелось в этот знаменательный день быть в полковой форме. На улицу я, конечно, не мог показаться, так как ношение погон преследовалось.
      На Рождество нас пригласили наши знакомые Головины к себе в Финляндию. Вместе с нами поехали Чистяковы и московская балерина Вера Каралли, приехавшая погостить у нас. Мы остались у Головиных до Нового Года. 1 января 1918 г. мы уехали обратно в Петроград, вместо того, чтобы воспользоваться пребыванием в Финляндии и постараться там устроиться. Жене очень не хотелось возвращаться, но она уступила мне и Каралли. Как показали впоследствии обстоятельства, жена была совершенно права и правильно предвидела всю опасность, которая нам угрожала в Петрограде.
      Из Финляндии мы везли много провизии и мясо, которое было уже трудно достать в Петрограде, но на границе финны у нас отняли почти всё. Видимо кто-то выдал нас финским таможенникам.
      Не успели мы войти в нашу квартиру, как нам начали звонить по телефону наши друзья и упрекать что мы вернулись. Время было тревожное, начались аресты. Кроме того, мы узнали, что в ночь на 1 января застрелилась графиня Адлерберг, жена улана ее величества. Мы ее знали, и потому это печальное известие произвело на нас очень тяжелое впечатление. Мы стали жалеть, что вернулись.
      У нас в гостиной висел прекрасный портрет Екатерины II, который я купил в магазине Фельтена, на Невском проспекте. Как выяснилось много позже, он был кисти М. Шибанова, крепостного художника графа Потемкина. Шибанов был послан графом в Академию и работал там под руководством Левицкого. Портрет был им написан в 1787 г. в Киеве, когда Екатерина остановилась там на пути из Петербурга в Крым. Она была так довольна портретом, что заказала несколько копий.
      В свое время я купил этот портрет у Фельтена за 200 рублей. Теперь пришло время с ним расстаться: настали тяжелые времена и мы решились его продать. После многих перипетий с бесчестными людьми, которые хотели нас надуть, мы продали портрет датскому генеральному консулу М. Ланбергу за 12.000 рублей. Мы едва не плакали, расставаясь с портретом, и просили Ланберга продать его нам, если наши дела поправятся.
      Много лет спустя мне удалось узнать, что портрет был вывезен Ланбергом заграницу и выставлялся на выставках старинных картин. С этого портрета сделаны гравюры, с него снимались копии пастелью и акварелью. На нем Екатерина изображена старушкой, с седеющими волосами, но нежным цветом лица, в дорожной меховой шапочке и темно-красном кафтане.
      На первой неделе Великого поста мы говели. Ходили в домовую церковь института принцессы Терезии Ольденбургской, а также в Иоанновский монастырь, на Карповке, в котором похоронен протоиерей Иоанн Кронштадтский. В этом монастыре говели дяденька и тетя Оля, которая в то время жила у дяденьки, в его новом доме на Песочной набережной, купленном незадолго до революции.
      По окончании службы, когда дяденька выходил из собора, я подошел к нему поздороваться. Мы подали друг другу руку и разошлись: так дяденька был недоволен мною за мою женитьбу. Это было первым нашим свиданием после моей свадьбы.
      Глава тридцать девятая
      Дальнейшие события я привожу по воспоминаниям моей жены, княгини Антонины Рафаиловны, священную для меня память которой я благоговейно чту и буду чтить до самой смерти:
      "Не могу передать того гнетущего, кошмарного состояния, которое нами овладело после переворота, устроенного большевиками. Ленин стал во главе России. Мы были под властью большевиков. Скажу по правде, что в первые дни наша жизнь совсем не изменилась: все шло так же скверно, как и прежде: еды было мало, безумная дороговизна и полное отсутствие денег.
      Но вот весть о действиях большевиков: арестован в Гатчине великий князь Михаил Александрович и увезен в Смольный институт. За что был арестован великий князь и его секретарь Джонсон, было неизвестно. Их продержали несколько дней в Смольном и под конвоем солдат выслали в Пермь, причем говорили, что на Николаевском вокзале великого князя и Джонсона втолкнули в вагон 3-го класса и заставили ехать стоя.
      Некоторое время прошло спокойно, но скоро в газетах появился декрет: всем Романовым явиться в комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией (чека). Мой муж отправился туда. Со всех Романовых была взята подписка о невыезде и их отпустили по домам. Нас всех это страшно встревожило и мы терялись в догадках. Но скоро все разъяснилось: появился новый декрет - в течение трех дней все Романовы должны были явиться в комиссию для получения инструкций по поводу высылки их из Петрограда. Порядок высылки был установлен следующий: великие князья Николай Михайлович, Дмитрий Константинович и Павел Александрович должны были выехать в Вологду, Иоанн, Гавриил, Константин и Игорь Константиновичи, Сергей Михайлович и князь Палей - в Вятку или Пермь. Из Москвы великая княгиня Елизавета Федоровна и из Финляндии великий князь Георгий Михайлович, арестованный там же, должны были присоединиться к высылаемым.
      Я не могу передать моего ужасного состояния. Это было 11 марта (1918 г.). Телефон звонил не переставая. Все предлагали свои услуги, - кто в Петрограде, кто в Сибири. Днем приехали три брата мужа (у мужа была легкая инфлуэнца). Стали совещаться, как быть, когда идти на регистрацию. Между прочим, князь Константин Константинович сообщил мне, что сегодня он видел, Н. К. К., который сказал, что хорошо знает одного члена комиссии, большевика Б. и что, если нужно будет, то Н. К. К. в комиссии может похлопотать (Н. К. К. был предподавателем русской литературы у моего мужа и его братьев). Как я впоследствии узнала, Н. К. К. много помог в свое время, благодаря своим связям с Константиновичами, большевику Б. в его скитаниях и сидении по тюрьмам до революции.
      Константин Константинович дал нам телефон Н. К. К. и мы стали его повсюду искать. Звоня по всем данным нам номерам, мы его нигде не находили, но, наконец, какой-то симпатичный женский голос ответил, что его найдут и он сам придет к нам. Так и было. Вечером того же дня пришел Н. К. К. и мы стали его просить нам помочь. После долгих разговоров и размышлений Н. К. К. решил меня познакомить с сестрой большевика Б. и на утро, перед поездкой на Гороховую, я должна была с нею встретиться на улице. Затем мы пришли к заключению, что будет лучше, если на Гороховую вместо мужа поеду я, а Н. К. К. меня там встретит и во всем, что можно, поможет.
      Подъезжая к Гороховой на следующее утро, вижу на углу улицы жену князя Иоанна Константиновича, взволнованно, быстро ходившую по панели. Вхожу в подъезд и первое, что бросается в глаза: пулемет в окне и страшная грязь. Спрашиваю, где выдают пропуски для приема у Урицкого? Мне показывают дверь налево. Вхожу в маленькую комнату, битком набитую разношерстной публикой. Крик, гам, какой-то длинноволосый господин ругает порядки. Вкрадчивым голосом я прошу пропустить меня к Урицкому. Грубо спрашивают мою фамилию и по какому делу. Понизив голос так, чтобы не слышали окружающие, как преступница, я отвечаю:
      - По делу Романовых.
      Мне немедленно выдают пропуск и я по грязной лестнице, мимо вооруженных солдат, поднимаюсь на третий этаж. Там выхожу на широкую мраморную белую площадку, с такой же лестницей (бывший парадный подъезд градоначальника). Минуя лестницу, иду прямо и вхожу в большую комнату, столовую, всю обтянутую коричневыми обоями, с панелью из темного дуба, и буфетами; посредине громадный стол, покрытый грязной скатертью. На окнах темные от грязи, изорванные тюлевые занавески, по стенам продырявленные стулья. В этой столовой я нахожу много своих: трех братьев мужа, князя Палей, полк. бар. Менда, кн. Шаховского и ген. Хоцановского, раньше состоявшего при муже и прибывшего сюда, чтобы быть с нами. Вдали я вижу Н. К. К., который сейчас же подошел ко мне.
      Через несколько секунд сюда же вошел мужчина, с которым Н. К. К. меня познакомил. Это был большевик Б. Удивительно симпатичное, болезненное лицо, с прекрасными глазами. Он был высокого роста и страшно худой. Одет он был в русскую рубашку черного цвета и мягкие, широкие большие сапоги. Ни он, ни я ничего не сказали друг другу. Он немедленно вышел в одну из многих дверей и вернулся через несколько секунд, сказав, что Урицкий меня вызывает.
      Сильно волнуясь, я пошла за ним. Урицкий встретил меня на пороге. Это был прилично одетый мужчина в крахмальном белье, небольшого роста, с противным лицом и гнусавым сдавленным голосом. Б. сейчас же вышел из комнаты. Урицкий подвинул мне мягкое кресло и стал возле меня.
      - Чем могу служить вам, сударыня? - задал он мне вопрос.
      Я вспомнила совет сестры Б. и, собрав все свое спокойствие, сказала:
      - Мой муж, Гавриил Константинович, в данное время лежит больной инфлуэнцей. Он страдает туберкулезом, и я пришла заявить, что мой муж ни в коем случае никуда не может ехать, так как всякое передвижение грозит для него открытием туберкулезного процесса, что подтверждают доктора и принесенные мною свидетельства.
      Он слушал молча, стоя передо мной, и пытливо смотрел мне в глаза.
      - Сколько лет вашему мужу?
      - Тридцать, - ответила я.
      - В таком случае его туберкулез не опасен, - услышала я скрипучий голос Урицкого, - во всяком случае, я пришлю своих врачей и буду базироваться на их диагнозе. Больного я не вышлю, в этом вы можете быть спокойны, - сказал он, взял докторские свидетельства и записал наш адрес.
      Я вышла от него окрыленная надеждой. В той же столовой меня ждали братья мужа. Рассказав им, как все произошло, я увидела на их лицах радость за брата. Оказывается, Урицкий приказал им через неделю выехать. Мне хотелось подождать результатов ходатайства княгини Палей, которая тоже привезла Урицкому свидетельства о болезни своего мужа.
      Через несколько минут вышла княгиня Палей. На наш вопрос она ответила, что Урицкий ей сказал то же самое, что и мне, но только сыну ее велел выехать через неделю. Поговорив еще некоторое время, мы вышли из этого застенка.
      Я поехала к Н. К. К., чтобы рассказать ему результат моего визита к Урицкому и просить его дальнейшей помощи у Б. Возвратись домой, я рассказала все мужу, который ждал меня с большим волнением.