Г л а в а п я т а я
      5 сентября 1900 года, в день именин матушки, Иоанчик и я были зачислены в Кадетские корпуса: Иоанчик - в Первый, а я - в Первый Московский. Отец определил нас в корпуса по их старшинству: Иоанчика, как старшего, - в самый старший корпус, а меня - в следующий по старшинству. Когда дошла очередь до братьев, Константина зачислили в Нижегородский, Олега - в Полоцкий, Игоря - в Петровско-Полтавский и, наконец, Георгия - в Орловский Бахтина.
      Мы узнали об этом великом событии накануне вечером. Отец вручил Иоанчику и мне по приказу (за своей подписью) по военно-учебным заведениям, No 100-ый, в котором было сказано о нашем зачислении. Мы были невыразимо счастливы, что будем носить военную форму, и, действительно, уже на следующий день на нас надели однобортные черные мундиры, с гладкими медными пуговицами, черными же воротниками, с красными петлицами и золотым галуном, красный кушак, черные длинные штаны и фуражки с красным околышем и черной тульей с красным кантом. У Иоанчика были красные погоны с желтой цифрой и буквой, "I. К." - 1 Кадетский, а у меня красные погоны с синим кантом и с желтыми "I. M." - Первый московский.
      Нам полагались черные шинели такого же покроя, как у солдат, и простые сапоги с короткими, грубой кожи голенищами, которые надевались под штаны. Мы могли носить белые замшевые перчатки. Дома же мы ходили в сурового полотна гимнастерках или в бушлатах.
      Переехав в Петербург, мы стали ездить на строевые занятия в Первый Кадетский корпус, на Васильевском Острове, а также на уроки ручного труда. Все остальные предметы мы проходили у себя дома. Иоанчика зачислили в IV-ый класс, а меня в III-й, но на строевых занятиях в корпусе я был вместе с Иоанчиком.
      Ручному труду нас обучал один из воспитателей корпуса, подполковник Соловьев, а директором корпуса был полковник генерального штаба Покотило. Кадеты звали его "дядя Пуп".
      В 1900 году, осенью, Государь Император, живя в Крыму, в Ливадии, заболел брюшным тифом. Когда, после болезни, он вернулся в Петербург, по всему пути, от вокзала до Зимнего Дворца, были выстроены шпалерами войска, а кадеты были выстроены на Дворцовой площади. Я очень радовался тому, что буду встречать Государя, но накануне почувствовал себя нездоровым, вечером мне смерили температуру, оказался жар, и вместо Дворцовой площади я попал в постель. Я был в отчаянии и даже плакал. Иоанчик пошел один.
      Он рассказывал потом, что едва видел Государя, так как их величества ехали в закрытой карете. Мне помнится, говорили, что Государь был не доволен, что ему подали карету, благодаря чему он плохо видел войска, как и они его. Я лично думаю, что ему подали карету нарочно, чтобы он не простудился после болезни, возвращаясь из теплого крымского климата в холодный Петербург.
      Отец, став во главе Военно-учебных заведений, начал приводить их в более военный вид. Так, корпуса снова, как в прежние времена, стали выносить в строй свои знамена. Возвращение знамени совершалось в торжественной обстановке, обыкновенно отец сам при этом присутствовал. Мне кажется, что это торжество в 1-ом кадетском корпусе совпало с праздником корпуса, 17 февраля 1901 года.
      После обедни, нас выстроили в громадном корпусном зале, который считался одним из самых больших в Петербурге. Говорили, что самым большим был зал Морского корпуса. На правом фланге стояла первая рота, с ружьями, и музыканты Павловского военного училища. Парадом командовал сам директор корпуса, он был большой молодчина, и что называется "человек с перцем". Обыкновенно директорами корпусов того времени бывали люди, давно не бывшие в строю, и потому парадами командовал кто-нибудь из ротных командиров.
      В зале была устроена ложа для матушки, в которой она стояла со своей фрейлиной, баронессой С. Н. Корф. Отец принимал парад. Перед строем служили молебен, после которого, обращаясь к корпусу, отец сказал речь по поводу возвращения знамени. Затем корпус два раза прошел перед отцом церемониальным маршем, под музыку. Мы с Иоанчиком шли на правом фланге наших отделений, отдавая честь. Я был очень счастлив.
      После парада внизу, в большой корпусной столовой, был парадный завтрак, на котором присутствовало много бывших кадет 1-го корпуса. Один из них, военный юрист, генерал-лейтенант Щербаков, выпуска 1863 года, продекламировал стихи своего сочинения, которые я до сих пор помню:
      Сказать вам надо без сомненья,
      Как первый корпус наш возник,
      Как в историческом значеньи
      Он стал героями велик.
      Возник он в дни Царицы Анны,
      Ее указом дан завет
      Гнездо орлиное кадет
      России дать для службы бранной.
      Заря в Румянцеве блеснула,
      И корпус славой был покрыт,
      Герою Ларги и Кагула
      Навеки памятник открыт!
      Дальше, между прочим, было сказано, что Иоанчик прославляет погоны корпуса. Отцу сначала как будто бы понравились эти стихи, но вчитавшись в них, он нашел их плохими.
      Одно время нас с Иоанчиком заставляли самих чистить свои сапоги и медные пуговицы на мундирах. Это было перед тем, как нас отправили на неделю в наши корпуса, его - на Васильевский Остров, а меня - в Москву. Так как кадетам полагалось самим чистить сапоги и пуговицы, мы тоже должны были уметь это делать.
      В Великом посту я поехал с родителями в Москву. Родители остановились в генерал-губернаторском доме, у великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны.
      Дядя Сергей был в то время московским генерал-губернатором и командующим войсками Московского военного округа. Родители поместились в первом этаже. Не успели мы приехать, как вошел милый дядя Сергей и радостно, со свойственной ему приветливостью, привествовал матушку.
      Отец отвез меня в корпус, который находился далеко от центра, в Лефортове. Он помещался в громадном Екатерининском дворце, разделенном на две части: в одной помещался 1-ый Московский корпус, а в другой, рядом, П-ой Московский Императора Николая 1-го. У последнего были синие погоны с вензелем Императора Николая I. Можно было пройти из корпуса в корпус, не выходя на улицу.
      Мы поднялись по красивой лестнице, украшенной медными римскими шлемами. В первом этаже, в столовой, был выстроен корпус, с музыкантами, из кадет же. Когда мы вошли, они встретили нас маршем. Я шел за отцом и старался идти с ним в ногу.
      Меня определили в третий класс, в первое отделение. Воспитателем был подполковник Трубников, служивший раньше в одном из Московских гренадерских полков. Он был очень симпатичный, небольшого роста, с маленькой бородкой. Трубников был прекрасным воспитателем, любил кадет и заботился о них. Он был живой человек и кадеты его любили.
      Итак, я в первый раз в жизни остался один, среди чужих людей. Но мне было хорошо и приятно. Я спал в большой спальне, вместе с кадетами. Мою кровать поставили у стены и повесили на ней образ моего святого - Архангела Гавриила, с зажженным фонарем в руке. Во время уроков я сидел с правой стороны, во втором ряду. Я учился недурно, но очень плохо писал по-французски. Кажется, за диктовку или сочинение на французском языке я получил пятерку или шестерку (по двенадцатибалльной системе).
      Отец несколько раз приезжал при мне в корпус и был в корпусной церкви, у всенощной. Он стоял спереди, я стоял в строю. Матушка тоже как-то приехала в корпус, приходила к нам в третью роту и снялась вместе с нами.
      В отпуск я ходил к великому князю Сергею Александровичу, когда родители у него гостили, а также и без них. Однажды, когда родители еще были в Москве, приехал обедать к дяде и тете великий князь Николай Михайлович. Я помню, что перед обедом, в кабинете тети, великой княгини Елизаветы Федоровны, где мы собрались, Николай Михайлович очень много и громко говорил. Он был очень высокий и полный, с небольшой черной бородкой, и был известен, как историк.
      В генерал-губернаторском доме, в комнатах, где жили родители, окна выходили на Тверскую. Последняя комната была, если не ошибаюсь, зимним садом, с большими окнами, и потому, очень светлая. Однажды мы гуляли в Александровском саду с матушкой и тетей. У последней была короткая, до талии, мерлушковая кофточка, очень элегантная и очень ей шла. Тетя была поразительно красива и очень изящно одевалась.
      Мне так понравилось в корпусе, что я просил отца подольше меня там оставить. Родители уехали домой, в Петербург. Я перешел с кадетами на "ты" и очень с ними подружился. Первым учеником нашего класса был Критский. Он был смертельно ранен в войну 1914 года. Многих я забыл, но помню Побыванца, Маслова, Образкова, Федотова. Образков хорошо рисовал; помню, что он срисовал с книжки портрет Суворова, очень удачно.
      Маслов впоследствии перешел в Морской корпус и стал морским офицером. После революции, в эмиграции, он женился на дочери французского адмирала и умер, кажется, от чахотки. Побыванец и Образков оказались после революции в Сербии. Федотов умер в Париже. Я несколько раз встречался с ним.
      В корпусе был знаменитый учитель истории, Александр Флегонтович Спасский, который преподавал лет пятьдесят. Он был очень строг, его побаивались. Преподаватель французского языка был рыжий и очень веселый. Известным лицом в корпусе был батюшка - толстый и важный. Он затем перешел в Благовещенский собор, в Кремль.
      Идя строем в столовую, мы проходили мимо католической церкви. У нас в корпусе было две церкви: православная и католическая, в которую ходили кадеты католического вероисповедания.
      Когда я однажды пришел в отпуск к Сергею Александровичу и Елизавете Федоровне, помню, мы пили дневной чай втроем, в будуаре тети. Дядя был в голубой австрийской курточке и высоких мягких сапогах, без шпор. Может быть это были кавказские чувяки. Он читал вслух какую-то французскую книгу про Россию допетровского периода.
      На следующий день тетя хотела позвать мальчиков моего возраста, чтобы играть со мной, но я предпочел поехать на Concours Hippique и отправился в большой московский манеж, в сопровождении дядиного адъютанта, полковника Гадона. А вечером вернулся в корпус в тетиной карете, запряженной парой, в английской упряже.
      В Вербную субботу я должен был ехать обратно в Петербург. За мной приехал Тинтин и мы завтракали с ним у дяди и тети. По желанию отца, я должен был присутствовать на всенощной в корпусе, но мне очень хотелось пойти ко всенощной с Сергеем Александровичем, в его домашнюю церковь. Дядя Сергей приказал протелефонировать отцу в Петербург и просить на это его разрешения. Отец разрешил, и я остался в генерал-губернаторском доме.
      Мне вспоминается, что в этот день, после завтрака, я ездил в гости к кадетам Борису и Дмитрию Иваненкам. Они были одного класса со мной, но другого отделения. Их отец был чиновником особых поручений при дяде Сергее. Они жили в собственном особняке. Их старшая сестра вышла впоследствии замуж за конногвардейца, барона П. Врангеля, который сделался известным, как главнокомандующий Добровольческой армией, в 1920 году.
      Я сохраняю о дяде Сергее самое отрадное воспоминание. Он напоминал моего отца, был такого же, как он, большого роста. Судя по фотографиям, он был похож на свою мать, Императрицу Марию Александровну.
      Рядом с его приемным кабинетом был частный кабинет, очень уютно устроенный. В нем, на мольберте, стояла картина Васнецова, - лик Спасителя, удивительной работы. На большом письменном столе было очень много вещей и среди них - портрет Императора Александра II, мальчиком, в большом кивере 1-го кадетского корпуса. На стене, подле самого стола, висел портрет Елизаветы Федоровны, в профиль, в розовом русском придворном платье и в изумрудной парюре. Тетя держала в руках веер. Портрет имел поразительное сходство с оригиналом и был очень изящен.
      После всенощной в домовой церкви, с вербой в руках, я отправился на вокзал, где меня ждали Тинтин и пришедшие проводить меня директор корпуса, воспитатель и некоторые кадеты моего класса.
      Я уехал в Петербург.
      Глава шестая
      Осенью 1903 года врачи объявили, что я, по состоянию здоровья, не могу провести зиму в Петербурге и решили отправить меня в Крым. На южном берегу Крыма, в имении Государя Ливадия, мы поселились целой компанией: Иоанчик, я, наш воспитатель М. И. Бородин, его жена, наш лакей Анисимов и его помощник Спиридон, а также повар, кухонный мужик и горничная Бородиных. Две ночи мы ехали в поезде до Севастополя, а от Севастополя, через Байдарские ворота, на лошадях, до Ливадии. У Байдарских ворот перед нами развернулась дивная картина: Черное море во всем своем величии, это громадное водное пространство, скрывающееся за горизонтом. От Байдарских ворот дорога спускалась зигзагами и, далеко еще не доходя до моря, тянулась вдоль него до самой Ливадии. Мы приехали вечером, в темноте, выехав из Севастополя после завтрака. Нам отвели дом высших чинов охраны, он был расположен непосредственно над верхним шоссе. Это был прекрасный дом, из серого крымского камня. Он был светлый, уютный, обставленный удобно и просто. Перед домом была площадка, покрытая мелким серым гравием, который как-то особенно шуршал под колесами экипажей. Этот звук мне помнится еще и сейчас.
      Весь наш день проходил строго по расписанию. На наше здоровье было обращено особое внимание. Каждое утро приходил ливадийский врач, Пантюхин, пресимпатичный человек, и выслушивал нас. Он очень часто нас взвешивал и следил за нами. После утреннего чая или кофе с вкусным серым хлебом, называвшимся "докторским", мы прогуливались по площадке перед домом, после чего начинались уроки, которые продолжались до завтрака. К нам ездили преподаватели Ялтинской мужской гимназии. Мы с Иоанчиком занимались отдельно друг от друга: было решено, что для каждого из нас так будет лучше. В переменах между уроками мы выходили на двор. Завтракали и обедали мы с Бородиными, и жене воспитателя мы обязаны были целовать руку, чтобы приучиться к хорошим манерам.
      После завтрака мы ездили верхом или шли гулять. Ездили мы на наемных лошадях, которые были совсем приличны. После прогулки, пили чай и принимались за приготовление уроков, вплоть до обеда. После обеда мы обыкновенно бывали свободны. Перед сном снова прогуливались по площадке. Бородин был прекрасный администратор, воспитатель и преподаватель. Он замечательно наладил наши занятия и весь наш обиход. Сам он преподавал нам русский язык и литературу.
      В январе 1904 года мы были, как громом, поражены известием о начале Русско-японской войны. Как-то вечером к нашему дому подошла толпа манифестантов из Ялты и мы должны были выйти на балкон и раскланиваться перед ними. На балкон вынесли лампу, чтобы осветить нас с Иоанчиком. Конечно, кругом все только и говорили о войне. Когда в начале апреля было получено известие о гибели адмирала Макарова и чудесном спасении Кирилла Владимировича, мы послали телеграмму великому князю Владимиру Александровичу и Марии Павловне.
      Когда вечерами мы ходили гулять, Бородин обычно шел вместе с нами. Он был разносторонне развитым человеком, но, как у человека не нашего круга, у него на многие вещи были другие взгляды, что, разумеется, влияло на наше воспитание. Под влиянием этих взглядов, Иоанчик написал как-то письмо сестре Татиане о том, что она должна поступить на курсы. Дяденька, узнав об этом, возмутился и сделал Иоанчику строгое письменное внушение.
      Весной у нас были экзамены. Приехала целая комиссия, которая торжественно заседала в столовой. Среди других был ген. Завадский из Петербурга; председательствовала тетя Стана, впоследствии жена великого князя Николая Николаевича.
      Время перед экзаменами было довольно тяжелым. По каждому предмету приходилось подготовляться несколько дней. К нам приезжали учителя и мы зубрили при их помощи. Зато как приятно было, когда это горячее время кончилось. Я отвечал, в общем, хорошо. И мы благополучно перешли из шестого класса в седьмой.
      В мае месяце, по окончании учебного 1903-04 года, мы поехали домой в Петербург. Ехали на лошадях через Ай-Петри до Бахчисарая. Это было длинное путешествие. Выехали утром, завтракали на Ай-Петри и к вечеру приехали в Бахчисарай. С Ай-Петри открывался дивный вид, но на него был очень тяжелый подъем. Зато от Ай-Петри до Бахчисарая шла прямая, гладкая дорога степями, покрытыми цветами. Я помню целые поля маков.
      Мы осматривали Бахчисарай и видели знаменитый фонтан, воспетый Пушкиным. Я снял его своим аппаратом. Мечеть в Бахчисарае нам показывал мулла в зеленой чалме. Мы обедали на вокзале. Мне помнится, что за обедом мы получили телеграмму от родителей, в которой было сказано, что убит (на Русско-японской войне) конногвардеец Зиновьев, племянник фрейлины матушки баронессы Софии Николаевны Корф.
      Две ночи мы ехали до Петербурга. На Николаевском вокзале нас встретили родители. Мы не виделись с сентября месяца, и как радостно было снова увидеть их. В Мраморном у нас больше не было комнат, а потому мы поселились в дедушкиных комнатах. Мы долго, несмотря на прекрасную погоду, не переезжали в Стрельну. Бабушку, слепую и больную, решили не трогать и оставить в Мраморном. Так она больше никогда и не выехала из Мраморного дворца, прожив в нем безвыездно с 1903-го года по 1911-ый, до самой своей смерти.
      30 июля 1904 года я шел по двору перед Стрельнинским дворцом, когда мне сказали о рождении наследника цесаревича Алексея Николаевича. Я чуть было не заплакал от радости.
      Мы ездили на крестины наследника в Большой Петергофский дворец. Приехав во дворец, мы пошли с родителями, Татианой и младшими братьями в комнаты, в которых собиралось семейство. Нам пришлось подняться по лестнице во второй этаж. Наверху я сразу же увидел, подле дверей, принца Генриха Прусского и принца Луи Баттенбергского - они оба были женаты на сестрах Императрицы.
      Государь приехал веселый и довольный, в голубом атаманском мундире, то есть мундире полка наследника, с бриллиантовой Андреевской звездой и бриллиантовым орденом Андрея Первозванного, висевшим на Андреевской цепи. Государь и великие князья надевали бриллиантовую звезду и орден лишь в самых торжественных случаях.
      Мы шли в выходе по залам дворца, вошли в церковь и встали с правой стороны. Наследника несла в этом же выходе, на подушке, обер-гофмейстерина светлейшая княгиня M. M. Голицына. Она шла между генерал-адъютантом графом И. И. Воронцовым-Дашковым и генерал-адъютантом О. В. Рихтером.
      Войдя в церковь, Государь сразу же вышел: родителям не полагается присутствовать на таинстве крещения детей. Этот обычай идет от первых времен христианства, когда родители зачастую бывали язычниками. Восприемниками наследника были Императрица Мария Федоровна и великий князь Алексей Александрович.
      Когда таинство крещения было совершено, бывший наследник, великий князь Михаил Александрович, который считался наследником, пока у Государя не было сына, поехал к Императрице объявить ей, что наследник окрещен. Проходя мимо почетного караула Преображенского полка, Михаил Александрович поздравил от имени Государя флигель-адъютантом начальника караула штабс-капитана Зеленого, сына И. А. Зеленого, гофмейстера моего отца. Михаил Александрович был в восторге, что перестал быть наследником, потому что он никогда не желал царствовать.
      Учебный 1904-1905 год мы снова проводили в Крыму, в Ливадии. На этот раз младшие братья были с нами.
      В феврале 1905 года до нас дошло ужасное известие об убийстве дяди Сергея Александровича. Революционер бросил в карету бомбу, дядю и карету разорвало в клочки.
      Отцу сообщил об этом ужасном событии П. Е. Кеппен. Матушка в то время была в ожидании сестры моей Наталии, прожившей всего три месяца. Отец не сразу сказал ей о том, что случилось. Когда, наконец, он решил ей об этом сообщить, она находилась в детской моего младшего брата Георгия. Отец пришел и начал возить Георгия в колясочке по комнате, матушка заметила, что отец плачет. Тогда он ей сказал, в чем дело.
      Отец велел передать Государю по телефону просьбу разрешить ему выехать в Москву, но очень долго не получал ответа. Сели обедать, а ответа все не было. Государь, оказывается, колебался разрешить ли отцу ехать, так как боялись новых покушений. Отец приехал на вокзал в последнюю минуту, пришлось задержать поезд. Другим великим князьям посоветовали в Москву не ехать.
      Впрочем, дяде Павлу Александровичу, брату дяди Сергея, Государь разрешил приехать в Москву на похороны и вернул ему звание генерал-адъютанта, которое он потерял, женившись в 1902 году на Ольге Валерьяновне Пистолькорс. Таким образом, на похороны приехало только два великих князя. Говорили, что сердце дяди Сергея нашли на крыше какого-то здания. Даже во время похорон приносили части его тела, которые находили в разных местах в Кремле, и клали их завернутыми в гроб.
      Мы удачно выдержали выпускные экзамены и, таким образом, окончилось наше пребывание в Крыму, продолжавшееся два учебных года. Никогда еще наши занятия не были поставлены так хорошо и серьезно, как в то время. По окончании экзаменов, мы с Иоанчиком поехали в наше подмосковное имение Осташево, незадолго до того приобретенное. Братья уехали туда еще раньше нас.
      На станции Волоколамск нас встретил отец и повез на тройке в Осташево. Прежде, чем ехать домой, мы заехали в церковь. Матушка была в это время на балконе нашего дома и махала нам платком. В Осташеве было так хорошо и спокойно. Это была подлинная Россия. Через месяц мы всей семьей переехали в Павловск и 1-го июля поступили оба, Иоанчик и я, в Николаевское Кавалерийское училище.
      Мы переехали с Бородиным и его женой в Красное Село, где стоял лагерь училища. Дом наш, как все придворные дома Красного Села, был деревянный, двухэтажный. В первом этаже жили мы с Иоанчиком, во втором - Бородины. Комнаты были довольно уютные, но сырые, около дома был небольшой садик. Каждое утро нам подавался экипаж и мы ездили в училище, которое было верстах в двух.
      Я жалею, что мы не жили в училище, как прочие юнкера. Я считаю, что это было неправильно: чем ближе стояли бы мы к жизни, тем было бы полезнее.
      В училище было два курса, старший и младший. Юнкера жили в бараках по курсам, старший отдельно от младшего, чтобы не было "цуканья", которое мой, отец преследовал. Но несмотря на преследование, "цук" в училище все же оставался. Я лично считаю, что "цук", или другими словами "подтягивание" старшими юнкерами младших, вещь полезная, если она проводится в приличных границах, без издевательства, которое, к сожалению, бывало не редко.
      Была в училище также казачья сотня, под командой полковника Пешкова, который был известен тем, что приехал из Сибири в Петербург верхом. Казаки жили отдельно, в своих бараках, и "цуканья" у них не было. Они вообще были серьезнее юнкеров эскадрона и лучше их учились.
      Я с семилетнего возраста мечтал поступить в Николаевское Кавалерийское училище и вот, наконец, мое желание исполнилось! Кадетскую форму я проносил в течение пяти лет и, наконец, стал настоящим военным. Мы ходили в высоких сапогах со шпорами, у нас были темно-зеленые двубортные мундиры, с унтер-офицерскими галунами на погонах, на воротнике и на красных обшлагах рукавов. Фуражка была солдатская, то есть бескозырка, с красным околышем и черными кантами, с темно-зеленым верхом. Шашка носилась на белой сыромятной плечевой портупее, на ножнах которой было гнездо для штыка. Какое счастье было надеть шашку! Шинели были серые, солдатского сукна и, конечно, по юнкерской моде очень длинные, почти до пят, с красными петлицами, с черными кантами. Перчатки мы носили белые, замшевые.
      Когда окончился лагерь и мы покинули Красное Село, доктора снова решили, что я не могу проводить зиму в Петербурге, и дяденька нашел выход из этого положения: он предложил остаться на зиму в Павловске. Мы поселились с Иоанчиком в левом флигеле Павловского дворца, в наших детских комнатах, с которыми было связано так много милых воспоминаний. Учение наше продолжалось под наблюдением неутомимого и распорядительного Бородина, преподаватели приезжали из Петербурга, по утрам до завтрака шли лекции. Завтракали мы с родителями, дяденькей, сестрой и братьями, и нас садилось за стол человек пятнадцать. Прежде чем сесть за стол, мы пели молитву "Очи всех на Тя, Господи, уповают", а встав из-за стола - "Благодарим Тя, Христе Боже наш".
      После завтрака мы ездили верхом с дяденькой и братьями. Прогулка продолжалась полтора часа, какая бы ни была погода; у нас была целая система фуфаек, количество которых зависело от погоды. Этому научил нас дяденька, который ездил по три лошади в день в течение многих лет и приобрел большой опыт в способах одевания. Дяденька следил по часам за продолжительностью аллюров: сперва мы шли шагом десять минут, затем рысью десять - иначе говоря версту шагом, две рысью - по уставу. Затем шли две версты галопом с правой ноги, то есть три и три четверти минуты верста, всего семь с половиной минут, после этого десять минут шагом и снова две версты галопом, но с левой ноги. Когда двигались шагом, часто пели песни, которым обучил нас дяденька: "За дружеской беседой", "Вечер поздно из лесочку". "Понапрасно Ванька ходишь"; во время прогулки дяденька также учил нас ломке строя, мы не сразу могли понять, как из колонны справа по шести перестраиваться в колонну справа по три или из колонны слева рядами перестроиться в колонну слева по три.
      Вернувшись домой, мы снова принимались за занятия, готовились к лекциям, занимались языками.
      Обедали мы в чисто-семейной обстановке; после обеда отец садился за пасьянс в своем большом кабинете, в котором между двойными рамами жили снегири, которых отец очень любил. Мы располагались вокруг него. Матушка вязала крючком что-нибудь из шерсти. В десять часов она уходила к себе.
      Наступила осень, а вместе с ней начались и беспорядки 1905 года, вызванные неудачной японской войной. В Колпине, где были известные заводы, тоже были беспорядки. Поговаривали, что колпинские рабочие собираются идти громить наш Павловский дворец. Дяденька просил великого князя Владимира Александровича поставить во дворец караул. С тех пор два года подряд стоял у нас унтер-офицерский караул, а по ночам ходил вокруг дворца дозор. В Петербурге шумели страсти, происходили беспорядки и забастовки, но в нашем милом Павловске все было спокойно.
      Вспоминая прошлое, мне хочется сказать несколько слов о великом князе Владимире Александровиче, двоюродном брате моего отца.
      Он очень тяжело и глубоко переживал невзгоды, обрушившиеся на Россию. Он был глубоко русский и очень умный человек, и ясно видел, куда ведут события. Слава Богу, он не дожил до революции 1917 года. Впоследствии проф. Б. В. Никольский, читавший брату Олегу и мне римское право, и во время первой революции выступавший на митингах, как крайне-правый, рассказывал нам, что Владимир Александрович вызвал его как-то к себе в Царское Село и долго говорил с ним. Он говорил со слезами на глазах, как ему больно, что левая печать нападает на столь любимые им войска Гвардии, которыми он до этого так долго командовал.
      Он носил седые баки и брил подбородок; черты лица его были очень красивы и породисты. Голос был громок и приятен.
      Государь в 1905 году до поздней осени оставался в Петергофе, где у него происходили совещания с великим князем Николаем Николаевичем (заменившим великого князя Владимира Александровича на посту Главнокомандующего), гр. С. Ю. Витте и министром Двора бар. Фредериксом. На этих заседаниях и было решено издать манифест 17-го октября о "свободах" и учредить Государственную Думу.
      Глава седьмая
      Той же зимой 1906 года у нас в Павловске обедали Государь, Государыня и великий князь Михаил Александрович. После обеда Государь и Миша ходили осматривать помещение, в котором жили братья и мы с Иоанчиком. Наши воспитатели стояли тут же, в коридоре, и Государь, как всегда, любезно с ними поздоровался. Он и Миша расписались в моем альбоме, который мне когда-то подарила тетя Оля. Больно думать, что этот альбом пропал в России - в нем было столько исторических и памятных подписей!
      Как-то и мы все обедали у Государя в Царском Селе, в Александровском дворце. Как сейчас помню, это было в день похорон принца Константина Петровича Ольденбургского, на которых Государь утром присутствовал. Когда мы приехали в Александровский дворец, нас провели в гостиную Государыни. В скором времени вышли Государь и Государыня. Обед был в столовой, в которой стояли шкалы красного дерева - библиотека Александра I. На шкапах сверху были расставлены гипсовые конные фигуры, изображавшие солдат и офицеров русской конницы времен Императора Николая I.
      Отец сидел по правую руку Государыни, а матушка справа от Государя. Я совсем не знал Александровского дворца, в котором был всего раза два в детстве, и потому меня все очень интересовало. После обеда мы опять прошли в гостиную Государыни. Помню, что Государь показал нам свой приемный кабинет в стиле Мепеля. Раньше этот кабинет и гостиная Императрицы составляли одну залу. Ее превратили в две большие комнаты с коридором между ними. По стилю они совсем не подходили к Александровскому дворцу, который весь был выдержан в стиле Ампир.
      В приемном кабинете Государя были хоры, которые соединялись с гостиной Императрицы. Матушка находила, что для Государя небезопасно иметь такие хоры, на которых легко можно спрятаться. Я думаю, что она была права, но отец был с ней не согласен. Он был вообще оптимистом.
      В приемном кабинете Государя стоял большой биллиард с лузами и висели картины. Помню, что над угловым диваном висела картина кисти Детайля, изображающая Государя на маневрах перед лейб-гусарами. Государь встал на диван, показывая отцу картину и называя по фамилиям офицеров, на ней изображенных. За письменным столом висел большой портрет Александра III, во весь рост, работы Серова. Государыня долго нас не отпускала и мы уехали за полночь.
      В 12 часов ночи в коридоре, в который выходили комнаты их величеств, были поставлены конвойные часовые с вынутыми шашками, что произвело на Иоанчика и на меня большое впечатление. Так делалось тогда каждую ночь.
      11-го апреля 1906 г. родилась наша младшая сестра Вера. Отец послал нас к Государю и Государыне объявить им о прибавлении нашего многочисленного семейства. Мы с Иоанчиком надели парадную форму и с восторгом поехали в Царское Село. Нас провели в будуар Императрицы, он был сиреневый (она очень любила сиреневый цвет) и в нем стояли кусты сирени в горшках, огороженные низкой решёткой. Так делалось и у нас в Мраморном дворце и в Павловске.