ПРИЛОЖЕНИЯ
      Приложение I
      МОЙ ДЕД ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ. 1827-1892.
      28 мая 1881 года мой дед, отдыхавший тогда в своем крымском имении Орианда, получил из Петербурга, от своего старого сотрудника и друга статс-секретаря А. В. Головнина, письмо следующего содержания:
      "Ваше императорское высочество!
      Получив высочайшее повеление явиться 23 мая к Государю императору в Гатчину, я был принят в 111/2 ч. утра. Его императорское величество изволил приказать мне написать вашему высочеству с морским курьером и по получении ответа представить оный его величеству.
      Государь изволил сказать мне, что нынешние совершенно новые обстоятельства требуют новых государственных деятелей, что, вследствие этого, состоялись по высшему управлению новые назначения и что его величество желает, чтобы вы облегчили ему распоряжения, выразив готовность вашу оставить управление Флотом и Морским ведомством и председательствование в Государственном Совете. Государь находит весьма благородной и достойной уважения мысль, что великие князья должны служить всю жизнь, полагает, что великие князья не могут проситься в отставку, но, конечно, вправе выражать желание оставить ту или другую должность. Звание генерал-адмирала, как пожизненное, генерал-адъютанта, члена Совета, Председателя комитета о раненых и вообще все почетное должно оставаться. По получении ответа вашего высочества на это письмо, Государь сам будет писать вам. Его величеству весьма не хотелось бы произвести тяжелое впечатление, не сказав в указе: "согласно желанию". Сверх того, Государь желал бы, чтобы вы отдохнули, успокоились, чтоб обстоятельства изменились и чтобы ваше высочество, вполне располагая своим временем, не считали себя обязанным торопиться приездом в Петербург.
      Смею надеяться, что ваше императорское высочество поймете чувства покорности и скорби, с которыми я исполняю данное мне повеление". Мой дед немедленно ответил (28 мая) :
      "Любезнейший Александр Васильевич! Письмо твое от 24 мая, в котором ты мне передаешь твой разговор накануне с Государем, я получил через моего адъютанта Гуляева сегодня утром. Всем происходившим, начиная с несчастного 1 марта, я уже был подготовлен к этой развязке и успел вполне к ней приготовиться. Если его величество находит, что ввиду теперешних новых обстоятельств, нужны и новые государственные деятели, то я вполне преклоняюсь перед его волей, нисколько не намерен ей препятствовать и поэтому желаю и прошу его ни в чем не стесняться в распоряжениях его об увольнении меня от каких ему угодно должностей.
      Занимал я их по избранию и доверию покойных двух незабвенных Государей: моего отца и моего брата. Морским ведомством я управлял 29 лет, в Государственном Совете председательствовал 16 с половиной лет. Крестьянское дело вел 20 лет, с самого дня объявления Манифеста. Если ввиду теперешних новых обстоятельств эта долговременная, 37-летняя служба, в которой я, по совести, кое-какую пользу принес, оказывается ныне более ненужной, то, повторяю, прошу его величество ничем не стесняться и уволить меня от тех должностей, какие ему угодно. И вдали от деятельной службы и от столицы в моей груди, пока я жив, будет продолжать биться то же сердце, горячо преданное Матушке-России, ее Государю и ее Флоту, с которым я сроднился и сросся в течение 50 лет. Моя политическая жизнь этим кончается, но я уношу с собою спокойное сознание свято исполненного долга, хотя с сожалением, что не успел принести всей той пользы, которую надеялся и желал".
      А. В. Головнин, положение которого в этих своеобразных переговорах державного племянника с не соответствующим духу времени дядей было, конечно, не из легких, - вскоре за этим, 7 июня, пишет снова в Орианду:
      "Настоящее письмо пишу для отправления вашему высочеству с Милютиным, в дополнение к посланному сегодня по почте о поездке моей вчера в Петергоф. Государь приказал мне прочесть Ваше ответное мне письмо и потом мое письмо и, повидимому, остался доволен, сказал, что понимает, что все это должно быть Вам неприятно, но надеется, что обстоятельства изменятся, Ваше раздражение успокоится и Вы будете полезны на разных должностях, а что вследствие Вашего письма можно будет сказать: "согласно желанию". Я доложил, что в моем письме сказано, что Государь сам изволит писать вашему высочеству, что я не знал, как его величество полагает писать:
      письмом или рескриптом и что, поэтому, я привез материалы для последнего, а именно копии с рескриптов покойного Государя и описание приема Государственного Совета покойным Государем, когда его величество назвал ваше высочество своим главным помощником по крестьянскому делу. Государь сказал, что напишет Вам теперь сам и оставил у себя Ваше письмо, копию моего письма и материалы и спросил, нужно ли возвращать мне эти материалы. Я, конечно отвечал отрицательно, но прибавил, что осмеливаюсь faire une indiscretion, - что мне известно давнишнее желание Ваше получить в 50-летний юбилей генерал-адмиральства, для ношения в петлице, портрет великого деда его величества, того Государя, который пожаловал Вам звание генерал-адмирала. Государь как-то оживился и спросил, и прежде ли Вы имели это желание, на что я отвечал утвердительно.
      Затем я сказал, что вашему высочеству не ясно выражение в моем письме "не торопиться возвращением" - и что Вы изволите спрашивать: означает ли это свободу на зиму, или намек на то, чтобы не приезжать к юбилею. Государь отвечал, что не может мешать Вашему возвращению, но полагает, что Вам самим это было бы в настоящее время неприятно. Тем аудиенция кончилась... К этому я осмелюсь от себя прибавить, что, по собственному опыту, знаю, как тяжело министру на первых порах после оставления должности находиться в Петербурге и близко видеть, как ломается всё, что он сделал, критикуется то, что сделано, что время успокаивает и дает равнодушие. Поэтому лучше приобрести несколько равнодушия и тогда приехать. Если бы я мог вернуть прошедшее, то поступил бы таким образом и сохранил бы тем самым много здоровья и спокойствия. Мне кажется, что Милютин хорошо делает, что не хочет теперь же возвращаться".
      Переписка продолжалась. А. В. Головнин держит моего деда в курсе своих докладов Государю и посылает ему копию своей записки и приложения к ней, посланных Императору Александру III 29 июня 1881г.:
      "Великий князь генерал-адмирал в письме статс-секретарю Головнину из Орианды от 20-22 июня 1881 г., которое Головнин получил в Москве 26 июня, выражает желание быть поскорее уволенным и находит ожидание и неизвестность мучительными. Он говорит: "Особенно не желал бы я теперь, чтобы мое увольнение приурочили к моему юбилею. Не томите меня, ради Бога, долгим бесполезным ожиданием, а решайте дело скорее".
      Далее дед писал:
      "Для того, чтобы мне жить в покое, необходимо, чтоб было как-нибудь и где-нибудь выражено, что я имею право жить, где мне угодно, как в России, так и заграницей. Ты ведь знаешь, что у меня денег очень немного и что и при обыкновенной жизни мы едва сводили концы с концами. Теперь же приходится мне очень жутко. Чтоб иметь достаточные средства, необходимо мне иметь возможность упразднить в Петербурге большую часть двора, прислуги и конюшни, а для этого и необходимо получить право жить мне где угодно. Все лето и всю осень, разумеется, я намерен остаться в Орианде, но где жить зиму? That is thе question. Полагаю остановиться на выборе Ниццы. Об этом мы долго говорили с Ив. Шестаковым, который, кажется, лет 9 там прожил и говорит, что там можно жить и дешево, и скромно, но в то же время и приятно".
      Головнин, как выше сказано, не скрыл перед генерал-адмиралом своей нескромности, а именно, что проговорился о желании деда получить к юбилею портрет Государя Николая Павловича. На это дед пишет: "Я желал бы получить портрет двойной: батюшки и брата, потому что при одном я получил звание генерал-адмирала, а при другом его исполнял 26 лет. А ты говорил Государю только про портрет его деда. Нет, - не одного деда, но непременно и отца. Tirez-moi cela au clair.
      13 июля 1881 г. был, наконец, опубликован следующий именной высочайший указ Государственному Совету:
      "Снисходя к просьбе его императорского высочества Государя великого князя Константина Николаевича, всемилостивейше увольняем его высочество от должностей Председателя Государственного Совета, председательствующего в Главном комитете об устройстве сельского состояния и председателя Особого Присутствия о воинской повинности, с оставлением в званиях генерал-адмирала и генерал-адъютанта, а также в прочих должностях и званиях".
      В тот же день был опубликован высочайший рескрипт, отмечающий все заслуги моего деда, причем на подлиннике собственною Императора Александра III рукою было написано: "Искренне любящий Вас Александр".
      Опубликование высочайшего указа и рескрипта и затем сердечное празднование в Кронштадте и Ялте 50-летнего юбилея деда в звании генерал-адмирала вызвали повсеместный отклик в печати. В "Санкт-Петербургских ведомостях", в передовой статье в самый день юбилея, 22 августа, между прочим, было сказано:
      "Многочисленны были преобразования и улучшения, совершенные в морском ведомстве по личному почину великого князя. Начинания его были совершенно самобытны, серьезное направление мысли, жажда знания и блестящие дарования, в силу которых его высочество не ограничивался поверхностным знакомством с вверенным ему делом, но каждою специальностью, входящею в состав этого сложного дела, овладевал в совершенстве, - вот что обусловливало самостоятельность его убеждений и энергию в их осуществлении".
      Газета M. M. Стасюлевича "Порядок", коснувшись подробнее вопроса о реформах в морском ведомстве, произведенных по почину моего деда, отметила, что "до 1855 года наше морское ведомство носило на себе характер крепостной, помещичий и даже в действительности было помещиком, так как имело настоящих крепостных своих крестьян на Охте и близ Николаева, а сверх того кантонистов; даровая человеческая сила была потому нипочем, так что в 1855 году наш флот представлял ужасающее общее число нижних чинов морского ведомства, а именно - более 125 тысяч человек, из которых самое ничтожное количество расходовалось на прямое дело матроса на корабле, остальные же руки, около 100 тысяч человек, служили часто одному комфорту, под разными наименованиями, до денщиков включительно: были даже целые "конюшенные" роты "морского" ведомства.
      Охтенские крепостные были освобождены от крепостной зависимости еще в 1859 году, почти одновременно с уничтожением несчастных кантонистов, в конце же периода, в 1879 году, общее число нижних чинов в морском ведомстве, вместо прежних 125 тысяч не достигало и 27 тыс. человек, из них почти 94 проц. составляют прямую боевую силу флота и только 6 проц. с не большим уходит на такую косвенную службу, где вольнонаемные люди были бы неудобны. Береговая команда в 1855 году поглощала сверх 63 тысяч человек, а в конце 1879 г. ограничивалась 800-ми. Наличность офицеров в 1855 г. без соответственной надобности для самого флота превышала 3.900 человек, а теперь - 3.200, главным образом - для прямой морской службы. При начале периода, морская администрация требовала для себя более 1.100 чиновников, в настоящее время она состоит из 500 человек с небольшим".
      Дед, родившийся в 1827 году, был вторым сыном Императора Николая I, и с самого детства был предназначен к морской службе. Когда ему было пять лет, к нему был назначен воспитателем заслуженный моряк. Ф. П. Литке (впоследствии граф и президент Академии Наук). Литке был очень строг и требователен. Ему в воспитании деда помогал наш знаменитый поэт В. А. Жуковский. Василий Андреевич так сблизился с дедом, что переписывался с ним до самой своей смерти.
      Переписка возникла так: каждое воскресенье до обедни, дед должен был писать для упражнения письма к окружающим. Когда очередь дошла до Жуковского, то ответ последнего так порадовал деда, что он захотел продолжать переписку с ним.
      Жуковский считал, что революция есть "шаг из понедельника в среду" и был против насильственных действий и всецело за реформы. Литке держался того же взгляда, что видно из слов, сказанных дедом Государственному Секретарю Е. А. Перетцу: "Благодаря Федору Петровичу Литке я с молодых лет питал уважение к наукам и верил в необходимость поступательного движения на пути просвещения."
      Дед много учился, благодаря чему из него вышел очень образованный человек. Притом он был человеком больших дарований. Но было у него одно качество, которое вредило ему в жизни и создало много врагов: он был горяч, пылок, часто несдержан, по выражению одного из сановников царствования Николая I, это был "паровик".
      Граф В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях описал случай с моим дедом: "Государь Николай I каждый вечер играл в карты, партию его составляли приближенные ему сановники или особо отличенные им дипломаты. Государь, как известно, был очень нежный отец и любил, чтобы августейшие его дети окружали его вечером: Цесаревич (Александр Николаевич) тогда уже замечательно красивый юноша, великие княжны Ольга и Мария Николаевна и великий князь Константин Николаевич. Младшие дети оставались во внутренних покоях. Великий князь Константин Николаевич был нрава очень резвого и любил всякого рода шалости.
      Однажды вечером, после того, как Государь, отпив чай и обойдя по обыкновению всех присутствующих с милостивыми словами, сел за карточный стол, к другому такому же столу невдалеке стоявшему, подошли четверо из приглашенных Государя, намереваясь также вступить в бой. В ту минуту, когда они, отодвинув стулья, собирались сесть за стол, великий князь Константин Николаевич, тогда еще отрок, проворно подбежал и выдернул стул, на который собирался сесть Иван Матвеевич Толстой (впоследствии граф и министр почт). Толстой грузно упал на ковер и, огорошенный этим падением, поднялся с помощью М. Ю. Виельгорского. Великий князь, смеясь, выбежал из комнаты, но Государь заметил это маленькое происшествие, он положил на стол свои карты и обращаясь к Императрице, сидевшей невдалеке, возвысив голос для того, чтобы все присутствующие могли расслышать, произнес: Madame, levez-vous. Императрица поднялась. Allons demander pardon a Иван Матвеевич davoir si mal eleve notre fils! (Мадам, встаньте. Попросим извинения у Ивана Матвеевича в том, что так плохо воспитали нашего сына.)
      6 февраля 1848 г. состоялось обручение деда с моей бабушкой, принцессой Александрой Саксен-Альтенбургской. В своем дневнике дед записал, что в 1847 г., когда бабушка направлялась в Россию невестой, Государь Николай I приехал встречать ее в Варшаву, где он сделал смотр войскам. Объезжая полки, Государь неожиданно остановился перед Волынским уланским полком. Мой дед ехал за Государем в свите. Думая, что Государь остановился, чтобы "разнести" улан, дед поспешил отъехать, потому что ему бывало не по себе, когда строгий Николай Павлович делал замечания. Но вдруг Государь подозвал его к себе и объявил полку о назначении деда его шефом. Во время церемониального марша дед проводил полк перед Государем. В своем дневнике он нарисовал себя едущим перед полком.
      30 августа 1848 г. состоялась свадьба дедушки и бабушки. В этот день дедушка был произведен в контр-адмиралы, назначен шефом Морского корпуса и командиром лейб-гвардии Финляндского полка, шефом которого он уже состоял. С этого дня Финляндский полк стал чрезвычайно дорог для сердца моей бабушки.
      В 1849 г. дед находился в Венгерском походе, участвовал в сражении под Вайценом, при устройстве переправы через реку Тиссу, и в сражении под Дебречином. От главнокомандующего армией кн. Паскевича он получил орден Георгия 4-ой степени.
      Из этого похода дед писал обстоятельные письма своему отцу. Государь говорил, что именно на основании их, он составил себе наиболее полное и верное представление об этой кампании. Свою государственную деятельность дед начал двадцати трех лет, в 1850 году, когда был назначен членом Государственного Совета и в то же время председателем высочайше утвержденного комитета для составления Морского устава. В 1852 г. он уже представил Государю проект этого устава.
      Император Александр II сразу по вступлении своем на престол призвал моего деда к фактическому управлению Флотом и морским министерством на правах министра. Для деда начались годы тяжелого, полного разочарований и огорчений труда, а для флота - светлая заря возрождения. Из парусного он стал паровым, а затем - броненосным. Оба эти перехода были сопряжены с немалыми трудностями. Но, благодаря энергии и настойчивости деда, его умению подбирать себе сотрудников, эти препятствия были преодолены.
      Как известно, дед принимал ближайшее участие в уничтожении в России крепостного права. Еще задолго до объявления манифеста он освободил своих личных крестьян. Вот какую оценку его деятельности дал один из его сотрудников, сенатор, впоследствии член Государственного Совета, П. Семенов-Тян-Шанский. В год смерти моего деда, в 1892 г., он сказал: "Не доживем мы до той поры, когда суд истории и потомство оценят спокойно и беспристрастно всю эту живую и знаменательную эпоху русской истории, но, как свидетели деятельности великого князя Константина Николаевича, скажем мы единогласно, что в осуществлении великого дела обновления России он вносил всю энергию своего высокого ума, всю силу своих выдающихся дарований, всю любовь свою к родной земле". И далее: "Не забудет Россия, как это всенародно было выражено Царем-Освободителем, и того участия, которое принимал в великом деле освобождения народа великий князь Константин Николаевич, и навсегда свяжут наши потомки его имя с вечной памятью о великом дне 19 февраля 1861 г.".
      В 1862 г. дед был назначен Наместником Царства Польского. Император Александр II первоначально хотел назначить своего младшего брата, великого князя Михаила Николаевича, но последний уклонялся, мой же пылкий и увлекающийся дед, наоборот, хотел этого. Оба брата поговорили с Государем и Государь согласился назначить в Польшу моего деда.
      На второй же день по приезде в Варшаву в него стреляли и он был ранен, слава Богу - легко. Вот как в своем дневнике от 21 июня он описывает этот случай: ..."Потом один в театр. Страделла. Не слишком дурно. После второго акта хотел отправиться. Только сел в коляску, выходит из толпы человек, я думал - проситель. Но он приложил револьвер мне к груди в упор и выстрелил. Его тотчас схватили. Оказалось, что пуля пробила пальто, сюртук, галстук, рубашку, ранила меня под ключицей, ушибла кость, но не сломала ее, а тут же остановилась, перепутавшись в снурке от лорнетки с канителью от эполет. Один Бог спас. Я тут же помолился. Какой-то доктор мне сделал первую перевязку. Телеграфировал Саше (Император Александр II). Общее остервенение и ужас. (Покушавшийся - Людовик Ярошинский, портной-подмастерье, сан-домирский мещанин, 19 лет, должен был произвести покушение еще накануне, в момент приезда деда. Но его остановило присутствие бабушки. Организовано было покушение Игнатием Хиелинским). В 11 час. в карете с сильным эскортом воротился в Бельведер. Сказал жинке (обычное выражение деда) так, чтобы не было испуга. Дома другая перевязка, и лег. Дрожь скоро прошла. Долго приходили разные донесения и ответный телеграф от Саши. Хорошо спал".
      О последовавшей затем работе деда в Государственном Совете М. И. Семевский замечает: "Есть много свидетелей того непрерывного большого и упорного труда, каковой нес на себе в Государственном Совете великий князь Константин Николаевич.
      Каждое сколько-нибудь важное дело изучаемо было им лично нередко без посредства докладчика. Занимая председательское место, великий князь всегда приступал к заседанию лишь после тщательного ознакомления со всем тем, что подлежало обсуждению и решению. В начале его служения на посту председателя Государственного Совета пылкость и страстность характера великого князя несколько порывисто проявлялись, но с течением времени он овладел собой и был вполне на высоте своего положения, быстро усваивая суть обсуждавшихся докладов, личными разъяснениями рассеивая возникавшие вопросы и недоумения, сглаживая оттенки разномыслия и превосходно приводя собрания к единогласным решениям".
      Дед был разносторонний человек и рядом с государственными делами интересовался и русской литературой, и наукой, и музыкой. В своем дневнике от 19 апреля 1862 г. он пишет: "Вечером у меня в кабинете для жинки - Шуберт, Венявский и Кюндингер играли два трио Бетховена. Прелесть, и весь вечерок очень хорошо удался".
      В Петербурге у него играли по пятницам в Белой зале Мраморного дворца несколько музыкантов, бывал и известный виолончелист Вержбилович. Дед играл на виолончели, сидя рядом с ним.
      Однажды в Мраморном дворце был большой концерт. Играл оркестр Консерватории (дед был президентом Русского Музыкального Общества). Дед играл на виолончели, отец играл на рояле вместе с оркестром, а герцогиня Елена Георгиевна Мекленбург-Стрелицкая пела.
      В 1883 г. дед пишет из Парижа:
      "За завтраком была у нас знаменитая пианистка Есипова, которая здесь гостит и приводит своей игрой французов в совершенный восторг. В 2 часа собрались у меня прошлогодние артисты, постоянно со мной по пятницам игравшие, и мы музицировали до половины пятого, и с Есиповой. Сыграли мы три вещи: квартет Моцарта, секстет Мендельсона и квинтет Бетховена. Все это, к нашему удивлению, было Есиповой совершенно неизвестно и ей приходилось играть, что называется, с листа, дешифрировать, что она делала разумеется, мастерски".
      С особенной ясностью облик деда вырисовывается в обширной, до сих пор не опубликованной переписке 1882-1883 г. с статс-секретарем А. В. Головниным. Их связывало долголетнее сотрудничество и установившиеся за время этого сотрудничества дружеские отношения.
      Когда вчитываешься в эти многочисленные, обширные письма деда из Орианды, Штутгарта, Вены, Венеции, Флоренции, Рима, Ниццы, Парижа, Афин, наглядно-живо ощущаешь его душу, такую благожелательную и простую, ясно видишь его духовный облик, такой многогранный, широкий, отзывчивый на всё. Тут, в этих письмах, и религиозные размышления, и крестьянский вопрос, и землеустройство, и вопрос о целесообразности парламентского строя, резкое осуждение революционных настроений и действий, и одновременно признание и отрицательных явлений в самодержавной России, неустанные заботы и мысли о родном флоте, и любовь к искусству и литературе, дружба с И. С. Тургеневым, и астрономия, и география, и археология, и даже эпиграфика.
      При всем этом перед нами из этих писем встает не просто любитель, интересующийся разнообразными вопросами - это разносторонне образованный человек, имеющий на все свой собственный, в рамках знаний и разумности, самостоятельный взгляд и, что главное, имевший смелость подчеркивать эту самостоятельность даже тогда, когда она явно расходилась с мнением влиятельных кругов, безразлично - правительственных или общественных.
      Я позволю себе привести здесь несколько кратких выдержек из этой обширной переписки:
      Париж, 4 февраля 1882г.
      "Тургеневу, кажется, у меня понравилось, потому что он уехал в 12-ом часу. Все время разговор был такой оживленный, что о каком-либо чтении не приходилось даже и заикаться. Жаль было бы променять на оное наш разговор. И разговор был в высшей степени приятный, натуральный, не то, чтоб один только Тургенев все время разглагольствовал и был как бы на сцене, как бы эксплуатированный нами. Нет, разговор был совершенно общий, все в нем принимали участие, и Тургенев, никем не эксплуатируемый, играл в нем совершенно натурально - преобладающую и главную роль. Много интересного он рассказывал о своей жизни, из своих наблюдений. Особенно интересны были его рассказы, как в 1852 г. его засадили на месяц в Казанскую часть за письмо о смерти Гоголя и как ему здесь (в Париже) на днях пришлось таскаться по разным мытарствам, канцелярским, чиновничьим и полицейским, чтобы добиться разрешения для выставки картин наших художников. Все это он рассказывает так умно, так живо, как будто в лицах, так что видишь все в живой картине перед собой. Время прошло прелестно и совсем незаметно и оставило всем неизгладимое воспоминание".
      Париж, 22 февраля 1882 г.
      "В письме твоем я встретил, как слух, мысль, которая совершенно сходится с моей старой и задушевной мыслью насчет Петропавловской крепости. Меня всегда коробила мысль, что Царская усыпальница окружена тюрьмами. Как сравнить Петропавловский собор среди тюремной крепости с Архангельским собором среди Кремля? Моя мысль именно состояла в том, чтобы тюрьмы заменить богоделенными и инвалидными домами. Ты к этому прибавляешь мысль устроить succursale Невской Лавры. И это весьма хорошо, но интересно знать, действительно ли этим занимаются, или это просто слух?"
      Орианда, 17 июня 1882 г.
      "Все эти места по Черноморскому прибрежью суть чудный, благодатный материал, но имеют только будущность перед собой, настоящего не имеют за совершенным отсутствием рабочих рук и способов сообщения. Эти места были густо заселены горцами и весьма тщательно возделаны, так что они питали весьма крупное население. После же окончания войны и полного покорения Кавказа, они обратились в непроходимую глушь, заселенную одними кабанами и медведями. Я никогда не мог понять Кавказского начальства, которое с самого 1864 г. постоянно поощряло выселение туземцев в Турцию, стремилось к совершенному обезлюдению этих богатых местностей. Что не эмигрировало в Турцию (и там, кажется, совершенно сгибло), то было принуждено выселиться в самые высокие, неприступные горы. Когда этому оставшемуся скудному населению стало невмоготу жить в горах, то стали их селить в равнинах, по северную сторону хребта и в Кубанской области, на Черноморское же прибрежье никого не пускали, наложив на него какое-то странное и непонятное табу...
      Тут жило прежде воинственное племя Убыхов. Не выселившаяся в Турцию часть этих Убыхов ушла в горы неприступные и проживала там охотой за куницами. Когда им стало там невмоготу, они стали проситься на свои старые места. Кавказское начальство не соглашалось и поселило их около Майкопа, на северном склоне хребта, к стороне Кубани. Получили они, правда, хорошие земли, но их все тянуло назад, на любезное им Черноморское побережье. Хотя Кубанские земли были и плодородны, и хлебопашество доставляло им безбедное существование, но эта жизнь была им не по нутру, или они не могли с ней свыкнуться и еще менее с нашими чиновниками и административными порядками. Они как-то узнали, что их старые земли на Черноморском берегу принадлежат теперь мне, и в прошлом году обратились ко мне с просьбой о позволении воротиться на свои старые пепелища. Эта просьба пришлась мне по сердцу, и в прошлом же году, когда я на "Ливадии" ходил за братом Михаилом в Батум, это дело было, наконец, обделано и мы добыли у Кавказского начальства согласие на их переселение ко мне. Убыхи теперь очень довольны"...
      Париж, 15 января 1883 г.
      "Вчера я весь день от 2 до 81/2 час. просидел в Палате Депутатов, в заседании, в котором пало министерство Гамбетты. С одной стороны это было страшно утомительно, потому что сиденье короткое и неловкое на скамейке и невозможно вытянуть ног, так что просто судороги делались в коленях от 6-ти часового скорченного сиденья (а я сидел в трибуне Президента Республики), но, с другой стороны, это было несказанно интересно и выкупало все утомление. В заседании декорума, дисциплины нет никакой. Когда говорили депутаты неинтересные, то происходил шум и гам, более, чем неприличные. Депутаты вели себя, как школьники, вставали, гуляли, разговаривали, шумели, ножиками стучали по столам. Председатель, несмотря на всё свое старание, никак всего этого неприличия остановить не мог. Из подобных речей мы не слышали ни слова и узнали про них только сегодня по стенографическим отчетам. Когда же говорил Гамбетта, внимание было большое и его хорошо было слышно. Он произнес речь великолепную, одну из самых красноречивых во всей его жизни. Несколько раз были единодушные взрывы аплодисментов. И все-таки он пал. У него огромное большинство в Палате и это большинство, несмотря на всю симпатию к нему, от него отказалось, за ним не пошло, и он пал. Произошло это от того, что вопрос был поставлен на невыгодной почве. Речь шла о полной или частичной ревизии конституции и о способе избрания депутатов (scrutin darrondissement ou de liste) (Выборы по административному признаку или по спискам.).
      Принятие scrutin de liste было бы самоубийством теперешних депутатов. На это у них не хватило гражданского мужества, эгоизм превозмог. Большинство захотело себя самих спасти, и Гамбетта пал, хотя видно было, какою огромною симпатиею он пользуется; но пал благородно, великолепно, достойно".
      Париж, 8 февраля 1883 г.
      "Посетил я бедного Ив. Серг. Тургенева. Операция удалась превосходно, но он опять бедный невыразимо страшно страдает своим старым недугом - грудной жабой, болезнью неизлечимой, от которой он может когда-нибудь совершенно неожиданно вдруг умереть.
      Ужасно его жаль".
      Афины, 9 марта 1883 г.
      ..."В воскресенье после обедни мы отправились на мыс Фемистокла и вернулись оттуда к 6 часам. Мыс этот есть продолжение левого берега Пирея (если смотреть с материка), выдающегося в море и загибающегося потом далее еще налево к Мунихии и Фалеру, двум древним гаваням Афин. Назван он именем Фемистокла потому, что, по преданию и описанию Павзания, он был на этом мысу похоронен, что вполне вероятно. Действительно, место для этого выбрано превосходно, потому что оно находится как раз против Саламина, места его знаменитой победы над Персидским флотом Ксеркса, в расстоянии не более трех или четырех миль".
      ...Местность эта подарена несколько лет тому назад королю городом Пиреем. Начинается она непосредственно от той древней могилы, на оконечности которой стоял тот знаменитый Пирейский мраморный лев, который теперь в Венеции у ворот арсенала и покрыт руническими надписями. Здесь он заменен теперь портовым цветным огнем. На этом мысу король старается развести теперь сад, что, однако, плохо удается по причине скалистой почвы, отсутствия пресной воды и близости морской воды.
      ...Вторая прогулка была в понедельник. В этот день мы осматривали театр, открытый под Акрополисом лет 20 тому назад, но уже после нашего пребывания здесь в 1859 г. Он находится по южную сторону Акрополиса, у самого его подножия, так что сиденья, | расположенные полукругом в виде амфитеатра, высечены в самом косогоре южного склона Акрополиса. На этот раз и самая неверующая нигилистическая критика германцев, все уничтожающая и ничего не созидающая, принуждена была спустить флаг и признать, что это есть, действительно, тот знаменитый театр цветущего времени Афин пятого века, современный блестящей эпохе Перикла, на котором происходили представления трагедий Еврипида и Софокла и комедий Аристофана.