В скором времени братья мужа уехали к месту своей ссылки. Когда они пришли к нам прощаться, им взгрустнулось, особенно был печален Константин Константинович. В Петрограде из семьи Романовых остались только великий князь Павел Александрович и мой муж.
      25 марта была дивная солнечная погода. Муж не выходил более десяти дней, ожидая осмотра большевистского врача. Мы пили чай в библиотеке, которая была первой комнатой от передней. Раздался сильный звонок. Я слышу, как горничная ведет с кем-то через цепочку разговор. Подойдя к ней, слышу чей-то мужской голос, требующий открыть дверь, так как он доктор чрезвычайной следственной комиссии.
      Я вбежала в библиотеку, сказала мужу, в чем дело, и потащила его в спальню, сорвала с него платье и белье, чтобы успеть уложить его в постель и придать ему вид больного. Вернувшись в гостиную, я увидела, что доктор уже сидит там с моей сестрой. Доктор был ужасен: грязный, в смазных сапогах...
      - Проведите меня к больному, - сказал он и немедленно встал.
      Едва выслушав мужа без всяких инструментов, доктор заявил, что он совершенно согласен со свидетельствами докторов Манухина и Иванова, и, кроме того, считает, что у мужа плохо работает сердце. Мы были в восторге от заключения доктора, который, уходя, заметил, что подпишется под свидетельством наших домашних врачей, которые я отвезла Урицкому.
      По уходе врача я позвонила сестре Б. и рассказала ей подробно о его визите и назвала его фамилию - Изачек. Она обещала сейчас же позвонить брату, чтобы узнать, какое заключение дал врач Урицкому. Через несколько дней она мне сообщила, что доктор Изачек доложил Урицкому так, как сказал мне, но добавил, что нужно будет переосвидетельствовать больного через две недели. Меня и мужа это страшно расстроило, так как надо было все время сидеть дома ждать "приятного" визита. Опять началось наше томление. Каждый раз, как к дому подъезжал автомобиль, мы прислушивались и волновались, думая, что это к нам.
      В это время мы узнали, что великий князь Михаил Александрович бежал якобы из Перми, что его будто бы выкрали. Последствием этого был арест его жены, Н. С. Брасовой. Ее посадили на Гороховую.
      Сестра Б. позвонила мне и сказала, что мы должны быть ко всему готовы, и, кроме того, сообщила мне, что она с Н. К. К. уезжает на Украину. Зная, однако, мое положение, она просила своего брата разрешить мне, в случае какого-либо несчастья, обратиться лично к нему, на что он дал свое согласие.
      Не могу передать того тяжелого чувства, которое овладело нами после их отъезда. Мы остались беспомощны, совершенно одни. За нас некому было заступиться. В один из таких дней, когда мы мирно сидели дома, раздался звонок и горничная, после долгих переговоров, пришла сообщить, что снова приехал доктор, но не прежний, а новый, по фамилии Бунин. Придя в страшное волнение, я приказала его просить. Вошел молодой человек красивой наружности. Поздоровавшись вежливо, он начал с того, что сообщил неприятную весть: ему приказано освидетельствовать мужа и во что бы то ни стало отправить его в Вологду. На мой вопрос, не существует ли какая-либо возможность оставить мужа в Петрограде, он заявил, что это совершенно невозможно, и об этом нечего говорить. Тут же он рассказал, что только что был у Павла Александровича в Царском Селе, и показал нам составленную им бумагу, по которой великий князь должен был через 10 дней выехать в Вологду. У меня на сердце что-то оборвалось и я расплакалась. Он начал успокаивать меня и уверять, что поездку мужа в Вологду обставят с комфортом. Я сказала, что у нас уже был доктор Изачек, который дал свое заключение о невозможности выезда для мужа.
      - Изачка уже выгнали и ко мне перешли все его функции, - сказал доктор Бунин.
      После долгих слез и молений, Бунин обещал, что задержит, насколько только возможно, отъезд мужа из Петрограда, и что приедет к нам завтра, чтобы рассказать нам о результатах своего доклада Урицкому.
      В большом волнении мы едва дождались следующего дня, когда приехал Бунин и сказал, что все улажено, и что муж отдан под его наблюдение. Тут же он сообщил, что Н. С. Брасова переведена с Гороховой в клинику Герзони, но что это большая тайна".
      На Страстной неделе мы снова говели, а перед Пасхой к нам снова приехала Вера Каралли, и мы вместе с ней и Чистяковыми пошли к пасхальной заутрене и обедне. Я участвовал в крестном ходе, внутри здания Института. Каралли привезла из Москвы целую кучу разной провизии, так что наш пасхальный стол был и богатый, и вкусный.
      Моя матушка и тетя Оля были в пасхальную ночь в церкви лейб-гвардии Павловского полка, в казармах, которые находились как раз против Мраморного дворца. Офицеры полка, бывшие в церкви, получили от них по яичку. Мне об этом рассказывал сын бывшего священника Григория Петрова, который был офицером Павловского полка и впоследствии был убит.
      Наступило тяжелое лето 1918 года. Мою матушку с братом Георгием и сестрой Верой выселили из Мраморного дворца. Она с детьми поселилась на Дворцовой набережной, в квартире Жеребцова. Изредка я заходил к матушке. Она была очень бодра морально и с истинным христианским смирением переносила все невзгоды революции.
      Мы с Ниной выходили иногда подышать свежим воздухом по близости от нашего дома. При этом мы стали замечать какого-то субъекта, который за нами следил.
      Возвращаюсь опять к воспоминаниям моей жены:
      "Как громом поразило нас известие об аресте великого князя Павла Александровича. К нам позвонил по телефону из Царского Села состоящий при великом князе ген. Ефимович и сообщил эту потрясающую новость. Немедленно пронеслась в голове мысль, что неизбежен арест и моего мужа. Мы теперь пугались каждого звонка, шума автомобиля. Арестовали князя Барклая-де-Толли и увезли в Кронштадт. Его жена, убитая горем, часто заходила к нам. Через пять дней Барклая выпустили и он рассказал много ужасных случаев, которым был свидетель.
      Муж все время лежал в постели. Настроение было подавленное и мы буквально каждую минуту ждали приезда солдат из Чрезвычайки. Как раз в эти дни в газетах появилось известие о якобы бегстве братьев мужа. Это еще больше убедило меня в неизбежности его ареста. И этот день настал.
      Я была на кухне. Сестра моя вошла и сказала мне:
      - Ради Бога не волнуйся. Сейчас идут к нам с обыском. - Я кинулась в комнату моего мужа, чтобы уложить его в кровать. Затем побежала в кабинет, схватила золотые портсигары и портрет Государя Николая II и дала все это горничной. В этот момент с лестницы раздался звонок. Я сама вышла навстречу.
      - Кого вам надо?
      - Гавриила Романова, - ответил один из солдат, предъявляя мне бумагу.
      Когда я читала эту бумагу, у меня помутилось в глазах: это был ордер на обыск и арест Гавриила Романова, подписанный Урицким.
      После того, как они побывали в комнате мужа, они прошли в библиотеку и перерыли все книжные шкафы, откладывая в сторону все, что решили взять с собой. Взяли всю переписку мужа за 25 лет, затем прошли в кабинет и там вывернули все ящики. Набрали всего понемногу, конфисковали книги и целый ящик писем. Взяли также бинокль и сказали, что нам он не нужен, а "у большевиков громадная нужда". Надо отдать справедливость, что во все время обыска они были вежливы. Я же не помню, как держалась на ногах.
      Обыск по всей квартире длился два с половиной часа и не дал результатов. Затем они позвонили на Гороховую по телефону. К телефону подошел секретарь Урицкого.
      - Товарищ, - сказал наш комиссар, - я говорю из квартиры Гавриила Романова, где произвели только что обыск и сделали выемку документов. Как быть с арестом Романова? Он болен и лежит в постели.
      Ответа я не слышу.
      Когда разговор кончился, комиссар вернулся в библиотеку, и когда все уселись за стол, заявил:
      - Сейчас я составлю протокол и ваш муж должен его подписать. Возьму с него подписку в том, что по выздоровлении, он немедленно обязан явиться на Гороховую, а пока мы его оставим дома.
      Меня охватила волна счастья. Я никогда не забуду этого момента... Я с радостью согласилась на всякие подписки и они начали составлять протокол. Как одну характерную черту "наших властей" отмечу: наш комиссар слово "подписка" писал "под писка". Протокол был составлен в высшей степени безграмотно и заключал в себе следующее: "По ордеру номер такой-то в квартире Гавриила Романова был произведен обыск с выемкой документов. Конфискован бинокль".
      Затем они все направились к мужу и велели ему написать следующее: "Я, нижеподписавшийся Гавриил Романов, обязуюсь по выздоровлении явиться на Гороховую 2, в Чрезвычайную Комиссию".
      Когда они уходили, я спросила их, не собираются ли они вновь беспокоить нас, на что получила ответ:
      - Не знаем, может быть, придется вернуться за вашим мужем.
      На следующую ночь, около двух часов, раздались три отрывистых, сильных звонка. Вооруженные люди ворвались и бросились к черному ходу. Всюду были расставлены часовые, из-под мужа начали выдергивать простыни и подушки. Я пыталась объяснить, что у нас накануне уже был обыск и целый ящик документов был увезен. Офицер потребовал у дворника копию протокола. Солдаты и офицеры были в фуражках. Не могу забыть чувства глубокого возмущения, овладевшего мною, когда я увидела русского офицера в фуражке, развалившегося в кресле, с папироской во рту, под образами с горящими лампадами.
      Возвратясь, дворник передал протокол офицеру. Тот начал его читать и в конце чтения расхохотался. Подозвал одного из своих солдат и начал вместе с ним издеваться над орфографией комиссара и словом "под писка".
      Вид офицера был так вызывающе груб и дерзок, что было жутко, но лицо его было очень знакомо: у нас с мужем мелькнула мысль - мы его видели в жандармской форме когда-то. Очевидно, это был жандармский офицер одной из пограничных станций.
      Офицер, видимо, остался доволен протоколом и, прочтя его, подошел к мужу с подлой, насмешливой улыбкой:
      - Раз вас не арестовали сегодня агенты Чрезвычайной комиссии, то и я вас не арестую, но вы мне должны дать подписку в том, что вы, по выздоровлении, немедленно явитесь к нам в комиссариат на Монетную улицу.
      Муж тут же дал требуемую подписку и вся ватага грубо, шумно ушла, производить обыски и аресты в других квартирах. Пережить дважды в сутки такой кошмар было тяжело.
      Глава сороковая
      Ночь прошла в волнении и без сна. На утро я встала совершенно разбитая и больная. Долго думала: не поехать ли мне к Б., воспользовавшись разрешением посетить его, в случае крайней нужды, о чем меня предупредила его сестра, при отъезде на Украину? Я решила отправиться к Б., позвонив ему предварительно по телефону и просив его выслать мне пропуск.
      Приехав на Гороховую, я спросила у вооруженного солдата, есть ли пропуск к Б. для Нестеровской (я всегда называлась там своей девичьей фамилией). Переспросив несколько раз, солдат долго рылся в пропусках и, наконец, выдал мне мой. Пока происходили поиски моего пропуска, мне пришлось пробыть довольно долго в этой отвратительной, грязной трущобе, с солдатами, среди которых находился старый священник, умоляющим голосом спрашивавший их, не знают ли они, где находится его сын, офицер? Но вот, наконец, среди солдат и пулеметов, по знакомой лестнице прошла я в бывшую столовую градоначальника. Б. принял меня очень скоро. В его кабинете находились: его помощник Иоселевич и большевистский градоначальник Шахов. Рассказав ему подробно обо всем, я просила защитить нас, так как мой муж больной человек и волнения тяжело отражаются на его здоровье.
      - Ничего не могу для вас сделать, - сухо ответил Б. - я сам себя не могу защитить от подобных обысков. В любой момент могут придти ко мне и сделать обыск. Разве вы можете гарантировать, - продолжал он, - что через час после обыска к вам кто-нибудь не принесет оружие и не спрячет его у вас?
      Его сухой, холодный тон окончательно подорвал мои силы. Я не выдержала и расплакалась, за что мысленно стала бранить себя. Затем, взяв себя в руки, я спросила:
      - Собираетесь ли вы арестовать моего мужа?
      - Пока нет, - сухо ответил он, и я вышла. По моей просьбе мне вернули ящик с письмами и документами, и мой муж очень был рад, получив их обратно. Дома мы сейчас же начали совещаться о дальнейших шагах. Нужно было во что бы то ни стало избежать ареста, а потому мы решили нанять комнату в клинике Герзони и переехать туда, как только эта страшная минута приблизится. На следующее утро я поехала к Герзони и предупредила, что время приезда еще не решено, но чтобы нас ждали каждый день.
      Так прошло несколько дней, во время которых усиленно циркулировали слухи о приходе немцев.
      В один из таких дней, встав из-за стола после завтрака, я подошла к окну и увидела у нашего подъезда автомобиль. Почему-то я сразу почувствовала, что это к нам, и бросилась к мужу в столовую, прося его немедленно раздеться и лечь в постель. Не успел он это сделать, как на лестнице раздались три резких звонка. Я бросилась сама открывать дверь. Вошли два солдата и штатский, в костюме шофера.
      - Романов дома?- был их вопрос.
      - Дома. Он лежит больной, - ответила я. - Что вам угодно?
      - Арестовать Гавриила Романова, - ответил мне один из вошедших и протянул бумагу - ордер на арест мужа, подписанный Урицким. В этот момент у меня все помутилось в глазах. Я до сих пор дрожу при этом воспоминании,
      - Проведите нас к Романову, - вывел меня из оцепенения голос одного из солдат.
      Муж сидел в кровати, когда мы все вошли в спальню. Комиссар в костюме шофера объявил мужу, что он должен встать и ехать на Гороховую.
      Я начала их умолять, чтобы моего больного мужа не поднимали с постели и протелефонировали в Чеку. Комиссар был человек приличный и согласился позвонить. Он соединился с Б. и стал его спрашивать, нельзя ли больного мужа оставить дома. Видимо, оттуда последовал вопрос: "Какая температура?" Получив ответ: тридцать семь и пять десятых, комиссар вскоре положил трубку. Затем он повернулся ко мне и сказал:
      - Вашего мужа мы бы не тронули, если бы его температура была не менее сорока.
      С дрожащими руками и сердцем, готовым разорваться, вошла в спальню мужа, чтобы объявить ему об его участи. Муж принял эту весть спокойно. Мы все, и наша прислуга, были убиты. Солдаты в это время начали обыскивать квартиру.
      Никогда не забуду момента отъезда мужа. Я не могла остаться одна, а потому упросила комиссара взять и меня в Чеку. Мы сели внутрь автомобиля с комиссаром и солдатом, настаивавшим на аресте. Рядом с шофером сел другой, с винтовкой.
      Вся наша прислуга, швейцар, и некоторые из жильцов, вышли нас проводить и было такое впечатление, как будто оплакивали дорогого покойника. Мы ехали молча.
      Приехав на Гороховую, наш комиссар объявил солдатам, что ведет арестованного Романова, и нас немедленно пропустили. Мы поднялись наверх и вошли в приемную, куда ежеминутно приводили вновь арестованных. Сели. На муже лица не было. Просидели мы так более часа. Вдруг какой-то писарь вызывает меня, спрашивает фамилию, звание, адрес и все записывает в книгу. На мой вопрос: "Зачем все это?" - он отвечает: "Да ведь вы арестованная?"
      - Я сопровождаю арестованного мужа, - объясняю я ему, и он меня отпускает.
      Время идет. Мы сидим более двух часов. Никто нас не вызывает. Вдруг я вижу входит Б. Чтобы не подвести его, осторожно подхожу к нему, делая вид, будто вижу его в первый раз, и спрашиваю:
      - Моего мужа посадят в тюрьму или есть возможность положить его в частную лечебницу?
      - Я думаю, что Урицкий на это согласится, - сказал он спокойным тоном.
      Тогда, не будучи в силах дольше ждать, я пошла в кабинет к Урицкому, просить его дольше не мучить нас и допросить мужа. Урицкий ответил через секретаря, что он нас не примет, что муж арестован и пока посидит у них на Гороховой, а потом будет отправлен в тюрьму.
      Зная, как кошмарно быть заключенным на Гороховой, я побежала в приемную за мужем и мы вместе влетели в кабинет Урицкого.
      Увидев нас, он даже оторопел:
      - Зачем вы здесь? Нам не о чем говорить! Вы арестованы, должны сидеть и ждать, пока вас отправят в тюрьму, - волновался Урицкий.
      - Прошу и требую, - взяв себя в руки заговорила я громко и смело, - не издеваться над больным человеком. Больных не сажают в тюрьму, а посылают в больницу.
      Кроме нас в кабинете Урицкого было еще трое мужчин.
      - Что вы желаете от меня, сударыня? - задал мне вопрос Урицкий. - Ваш муж арестован и должен быть препровожден в тюрьму.
      Я вытащила докторские свидетельства и показала ему.
      - Мне не нужны свидетельства. Я по лицу вашего мужа вижу, что он болен.
      - Какой ужас! - воскликнула я. - Вы видите, что он болен и, несмотря на это, сажаете его в тюрьму? За что? Ответьте мне!
      - За то, что он Романов. За то, что Романовы в течение 300 лет грабили, убивали и насиловали народ, за то, что я ненавижу всех Романовых, ненавижу всю буржуазию и вычеркиваю их одним росчерком моего пера... Я презираю эту белую кость, как только возможно. Теперь наступил наш час, и мы вам мстим, и жестоко!..
      - Позвольте, моему мужу всего тридцать лет, он не мог ни грабить, ни убивать...
      - А разве дети не ответственны за грехи родителей? Но, мадам, мы слишком много теряем времени даром, - перебил он самого себя. - Вы желаете, чтобы я освободил вашего мужа? Хорошо, я его освобожу. Но мы сейчас же вместе выйдем на площадь и я объявлю народу, что я, Урицкий, освободил Романова, и вы увидите, что получится: толпа на месте растерзает вашего мужа. Вы этого хотите?
      Урицкий говорил, чтобы понравиться присутствующим в кабинете товарищам, те хохотали, с восторгом ловя каждое его слово.
      - Чего вы хотите? - повторил он. - Чтобы я положил в больницу вашего мужа и чтобы караульные солдаты убили его так, как это сделали с Шингаревым и Кокошкиным? Вы хотите этого? - продолжал злорадствовать Урицкий. - Хорошо, я на это согласен. Вот вам бумага и перо и вы сейчас же, здесь, напишете, что принимаете все последствия на свою ответственность. - Он протянул мне бумагу и перо.
      - Перестаньте глумиться, господин Урицкий. Я прошу, я умоляю вас положить, как вы сделали с Брасовой, моего мужа в лечебницу, но без стражи.
      - Нет, я этого не сделаю, - ответил он мне. - Брасова, как я убедился, неповинна в бегстве Михаила Романова, потому я ее держу в больнице на свободе. Ваш же муж арестован и должен отправиться в тюрьму.
      Когда он произнес слово "тюрьма", я почувствовала, как холод побежал по моей спине. Муж мой во время этого диалога сидел молча. Я просила его не говорить. Видя, что все мои попытки не дают результатов, я застыла в ужасе. Наступило молчание, которое вдруг прервал скрипучий голос Урицкого.
      - Да, между прочим, вы засвидетельствовали свой брак по-большевистски? обратился он ко мне. - Ваш церковный брак для нас не действителен. Я вам советую пойти и сделать это, а затем я пошлю к вам конфисковать ваше имущество и забрать романовские деньги... Наш народ этим еще обогатится.
      - Как вам не стыдно смеяться! - воскликнула я.
      - Что вы можете еще взять? Брать с меня нечего. Сегодня вы берете самое последнее и дорогое для меня - моего мужа.
      Слезы брызнули из моих глаз.
      - Скажите, где мои братья, сосланные в Вятку? - спросил Урицкого мой муж.
      - Все понесли должное наказание и, очевидно, расстреляны, - ответил спокойно Урицкий.
      - А моя свояченица, Елена Петровна Сербская?
      - Тоже не избежала своей участи, - прогнусавил этот изверг.
      На мою последнюю попытку сжалиться, я опять получила категорический отказ:
      - Я вам только могу предложить выбрать себе тюрьму: Кресты или Предварительное заключение на Шпалерной.
      Муж мой сам должен был выбрать себе тюрьму! При этой мысли мозг холодел, замирало сердце.
      Мы с мужем начинаем выбирать тюрьму. Сначала мы узнаем, что в Крестах хорошая больница, но потом нам сообщают, что в Предварительном заключении находятся все дяди моего мужа: великие князья Дмитрий Константинович, Павел Александрович, Николай и Георгий Михайловичи. Тогда мы решаем, что мой муж поедет в Дом Предварительного Заключения.
      Урицкий вызвал комиссара тюрьмы.
      - По каким дням и сколько раз я могу бывать у мужа? - спросила я Урицкого.
      - Хоть каждый день, - ответил он. Вошел комиссар тюрьмы, противный, грязный тип, и начал писать какую-то бумагу.
      - В какие часы я могу бывать у мужа? - задала я вопрос комиссару.
      - Раз в неделю, - гаркнул он на меня.
      - Что? - заволновалась я. - Урицкий разрешил каждый день.
      - Ничего подобного, - опять завопил комиссар. - Получайте разрешение бывать два раза в неделю. Урицкий, стоявший тут же, прогнусавил:
      - Хватит с вас два раза в неделю.
      Дальнейшие разговоры ни к чему не привели. Нужно было примириться.
      Пока они писали, мы с мужем сидели, глядя друг на друга глазами, полными слез, не будучи в силах примириться с предстоящей разлукой и тем несчастьем, которое выпало нам на долю. Никогда не забуду этих минут! И теперь - этот леденящий кровь ужас! Тюрьма. Может быть, ссылка. А, может быть, и расстрел! Мы сидели, держа друг друга за руки... Безысходное горе томило нас. Как тяжело было сознавать эту убийственную действительность и беспомощность... В это время кто-то вошел в комнату.
      - Романов! Идите! - услышали мы голос Урицкого.
      Нас буквально оторвали друг от друга. Мужа увели. Я бросилась за ним вся в слезах, в последний раз обняла его и благословила. Постояв минуту на месте, ничего не видя из-за слез, я бессознательно пошла к выходу.
      На улице я увидела автомобиль. С двумя вооруженными солдатами проезжал мой муж. Автомобиль едва не задел меня. Я стала бежать за автомобилем, что-то шепча, крича, и спотыкаясь. Вдруг автомобиль остановился. Я бросилась и еще раз обняла моего мужа...
      Остановилась ли машина сама, или же у шофера заговорили человеческие чувства, я не знаю, но этот момент почему-то сильно врезался мне в память.
      Я едва добрела до извозчика. Оказалось, что мы с мужем провели на Гороховой четыре часа.
      Как я могу передать словами всё то, что я чувствовала и переживала? Да и есть ли слова, которые могли бы передать эту ужасную действительность? Слов таких нет. У меня отняли самое дорогое, самое близкое, отняли то, чем я жила...
      Ужас щемил мне сердце. Отчаяние овладело мною. Бросившись на кровать, я заплакала. Но мысль о муже не оставляла меня ни на минуту. Вскочив, я начала собирать нужные ему вещи: белье, подушки, еду... Всё это мы отправили с горничной на Шпалерную. Затем, собрав последние силы, я отправилась к великой княгине Елизавете Маврикиевне, матери моего мужа, чтобы рассказать ей о нашем общем горе.
      Вернулась домой поздно вечером усталая, разбитая физически и нравственно, с сильной головной болью. Меня уложили в постель. Как сквозь сон помню, что у нас дома было много людей, но я никого не видела и ничего не сознавала.
      На утро, вскочив чуть свет, я начала обдумывать, что мне нужно делать, и к кому бежать. Я решила ехать на Гороховую к Б. Позвонив по телефону и получив разрешение приехать, я немедленно отправилась туда. Опять прошла по лестнице, уставленной пулеметами и солдатами, и вошла в столовую-приемную.
      Здесь у меня явилась мысль во что бы то ни стало повидать Урицкого. Послав ему листок бумаги с моей фамилией, я ждала, но скоро получила отказ в приеме. Тогда я сама без доклада вошла в его кабинет. Он очень грубо велел мне уйти, сказав, что нам не о чем разговаривать. Не теряя надежды с ним переговорить, я узнала, что у него в кабинете имеется другая дверь и, не долго думая, я вошла вторично без доклада к этому извергу. Он был ошеломлен моей назойливостью, но и вторично не пожелал разговаривать со мной. Третьей двери, к сожалению, не было, в две предыдущие меня уже не пускала стража. Тогда я решила направиться к Б.
      Написав свою фамилию, я послала через сторожа записку. Каково же было мое удивление, когда сторож вернулся и сообщил, что Б. не знает меня и спрашивает, по какому делу. Вспомнив, что большевики знают меня только под девичьей фамилией, а не в качестве Романовой, я немедленно исправила свою ошибку и, вручив сторожу сорок рублей, просила его устроить мне прием. Вскоре сторож вернулся и сообщил, что Б. меня примет. Прождав около часа, я, наконец, попала в кабинет Б. Рассказав ему о муже (он, конечно, все уже знал), я начала просить его помочь мне перевести мужа в больницу. Б. был строг и холоден, но в его глазах порой светились лучи доброты и сердечности.
      - К сожалению, помочь вам ничем не могу: все Романовы находятся в ведении Урицкого.
      Разбитая, униженная, я вернулась домой.
      Глава сорок первая
      Продолжаю рассказ воспоминания жены:
      "Мысль о необходимости помочь моему мужу меня не оставляла ни на минуту. Я продолжала обдумывать каждую мелочь. У меня мелькнула мысль позвонить жене Б. - телефон мне оставила, на всякий случай, его сестра, уехавшая с Н. К. К. на Украину. По телефону, однако, я ее не добилась и решила написать ей письмо.
      Ночь прошла опять без сна. Утром я немедленно направилась на Гороховую: ночью у меня явилась мысль просить Б. разрешить нашему домашнему врачу, доброму и милому И. И. Манухину, посещать моего мужа в тюрьме. На это Б. согласился и просил, чтобы доктор Манухин приехал к нему для переговоров. Я дала знать Манухину и он сейчас же отправился в Чека.
      Следующий день был днем свидания в тюрьме. Не могу передать того чувства скорби и тревоги, которое овладело мной при виде тюрьмы. Кабинетом начальника тюрьмы была небольшая комната, с одним окном с решёткой, письменным столом, кушеткой и двумя стульями, между которыми стоял столик. Начальник тюрьмы был симпатичный маленький старичок. В этой комнате я застала княгиню Палей, разговаривающую с тюремной сестрой милосердия. В это время вошел доктор Манухин и показал начальнику тюрьмы бумагу, согласно которой ему разрешались свидания с моим мужем. Начальник очень любезно ответил, что он, к сожалению, бессилен что-либо сделать, так как всеми свиданиями заведует комиссар тюрьмы, который должен скоро явиться.
      Разговаривая, мы прождали комиссара полтора часа. Наконец, с шумом отворилась дверь и вошел какой-то тип. На нем был смокинг с галстуком из грязной красной тряпки, на ногах - сбитые туфли с белыми, необыкновенно грязными носками. На голове - котелок, с проломанным боком. Ярко-рыжее непромокаемое пальто своею грязью вызывало отвращение.
      - Что это здесь за собрание? - заорал комиссар неистовым голосом.
      - Комиссар Б. сказал, что на основании этой бумаги я могу навещать больного Г. К. Романова, сказал доктор Манухин.
      - Ни в коем случае не допущу никаких докторов к Романовым.
      Доктору пришлось уйти.
      Мне было больно сознавать, что доктор из-за нас подвергся оскорблениям, но я была бессильна.
      Комиссар сел разбирать бумаги, а мы с княгиней ожидали, стоя. Наконец, он куда-то вышел и, возвратясь, сказал, чтобы меня отвели в канцелярию. Там я прождала ровно 15 минут - время свидания великого князя Павла Александровича с его женой, княгиней Палей. Когда я опять вошла в кабинет начальника тюрьмы, то застала моего мужа, стоящего посреди комнаты, с двумя тюремными служителями по бокам. Со слезами я бросилась ему на шею. Мы сели. Нас разделял столик, сесть рядом нам не разрешили. Так много хотелось сказать, но слов не было. Наконец, собрав силы, я начала что-то говорить и в это время услыхала рев комиссара:
      - Говорите громко, я тоже желаю слушать, что вы говорите.
      Его неправильная русская речь и истерический крик действовали на мои истерзанные нервы. Он подвинул свое кресло и сел поближе к нам. Начальник тюрьмы в это время отошел подальше.
      15 минут прошли, как одно мгновение. Нам приказали прощаться. Как во сне, я вышла на улицу и опять поехала в Чека. Б. обещал сделать все, чтобы доктору Манухину были разрешены визиты.
      И, действительно, на следующий день Манухин был допущен к моему мужу.
      Но мысль об освобождении мужа не давала мне покоя ни днем, ни ночью. А дело в этом направлении не подвигалось. Урицкий меня не принимал, Б. не о чем было просить. К кому обратиться? Что делать? Жены Б. все еще не было в Петрограде и я не находила себе места. Не зная, что предпринять, я поехала к нашему милому доктору Манухину посоветоваться, и он предложил мне начать хлопоты у М. Горького, так как последний знаком со всеми видными большевиками.
      При содействии Манухина мне удалось получить письмо от Горького к Ленину, которое кто-нибудь из нас должен был доставить в Москву. Наша горничная немедленно отправилась туда.
      В это время жена Б. вернулась в Петроград и позвонила мне, прося приехать к ней на службу, на Аптекарскую набережную, в бывшее здание министерства торговли и промышленности. Придя туда, я увидела маленькую женщину, в чем-то красном, жгучую брюнетку армянского типа, - это была жена Б. Мы стали ходить по коридору, и я рассказала ей свое положение и просила ее помочь. Сначала она показалась мне женщиной с большим самомнением и апломбом, но потом я заметила, что она не чужда добрых чувств, и наше свидание закончилось ее обещанием помочь мне в моих хлопотах по освобождению моего мужа.
      С разрешения Урицкого, свидания в тюрьме происходили теперь совместно со всеми Романовыми. В кабинете у начальника тюрьмы, кроме меня и мужа, находились также княгиня Палей и великий князь Павел Александрович. К остальным великим князьям не приходил никто.
      Каждый день я с большим волнением и нетерпением ждала возвращения моей горничной из Москвы. Ко мне заходило много знакомых и каждый предлагал свои услуги. Заехал однажды и доктор Манухин и предложил с ним вместе отправиться к Горькому.
      Я немедленно согласилась.
      Большая, чудная квартира в богатом доме. В квартире с утра до ночи толпится народ. Меня просили подождать и, видимо, забыли обо мне. Наконец, вышла жена Горького, артистка М. Ф. Андреева, красивая, видная женщина, лет сорока пяти. Я стала ее умолять помочь освободить мужа. Она сказала, что не имеет ничего общего с большевиками, но что ей теперь как раз предлагают занять пост комиссара театров и, если она согласится, то думает, что по ее просьбе будут освобождать заключенных. Во время этого разговора вошел Горький. Я обратила внимание на его добрые глаза. Он поздоровался со мной молча. Ушла я от них окрыленная надеждой. Меня приглашали заходить и обещали уведомить о дальнейшем.