Когда я вернулся обратно в салон-вагон, Николай Николаевич сам привязал мне Георгиевский темляк к шашке. После меня к Государю был вызван Игорь и получил те же награды, что и я.
      За обедом Николай Николаевич сидел справа от Государя, я - напротив них, рядом с состоявшим при Государе проф. Федоровым, известным петербургским хирургом. У Николая Николаевича было кольцо с замечательно красивым рубином этуалэ. С этим кольцом произошел однажды забавный случай. Живя в своем имении Беззаботное, рядом со Стрельной, Николай Николаевич кормил как-то уток, плававших в пруду, бросая им кусочки хлеба, и потерял это самое кольцо, которое упало в воду. Великая княгиня Анастасия Николаевна решила во что бы то ни стало найти кольцо. Она приказала спустить пруд, стала на берегу, а егерь вынимал ил и перебирал его. Тетя Стана ему помогала, смотря в лорнетку. Как это ни покажется необыкновенным, но кольцо было найдено, за что егерь получил сто целковых.
      В эти дни я получил громадную поздравительную телеграмму от графини М. Э. Клейнмихель, в которой она говорила, что во время Русско-турецкой войны поздравляла моего отца с получением Георгиевского креста и очень рада поздравить меня теперь с получением Георгиевского оружия. Иоанчик тоже получил Георгиевское оружие и Владимира с мечами и бантом, но, к сожалению, - не лично от Государя.
      Я послал А. Р. восторженную телеграмму, сообщая ей о полученных наградах. Телеграфная барышня, передававшая телеграмму, сохранила на память ее оригинал, написанный моей рукой, и в Париже, находясь в эмиграции, прислала ее в подарок А. Р. - которая стала моей женой. Мы оба были ей сердечно благодарны за такое милое внимание и такой ценный для нас подарок.
      Будучи в Барановичах, Государь смотрел наш полк. Полк построился в пешем строю, в шинелях и без оружия. Государь обошел нас и благодарил за службу. Церемониального марша не было. Затем Государь снялся в группе с нашими офицерами. В этот день - 24 октября - я в последний раз был в строю родного полка. Как тяжело и грустно об этом вспоминать!
      Мы встретились в Ставке, подле вагона Верховного, с великим князем Михаилом Александровичем. Миша являлся к Верховному по случаю своего назначения командующим Туземной дивизией. Он был в черкеске. Его произвели в генерал-майоры и зачислили в свиту. Мы с Игорем были очень рады его видеть. Он был очарователен, как всегда.
      Находясь в Ставке, я стал плохо себя чувствовать. Николай Николаевич сказал мне, чтобы я возвращался в Петербург. Мне было неловко уезжать из полка, но что было делать? Государь тоже разрешил мне уехать. Игорь поехал вместе со мной.
      В Петербурге - то есть в Петрограде (к этому времени Петербург уже переименовали в Петроград), - ко мне приехал личный врач дяди Петюши, Сергей Михайлович Варавка и передал мне, по повелению Верховного Главнокомандующего, что последний поручил меня его наблюдению, и что я смогу вернуться в полк лишь тогда, когда Варавка найдет это возможным. Меня это смущало и временами мне казалось, что Варавка увлекается, не пуская меня обратно в полк.
      Потекла довольно скучная и однообразная жизнь, и я не знал, как найти себе применение. Я жил в Петрограде и наезжал в Павловск к родителям. Отец временами чувствовал себя неважно, но, как обычно, не подавал виду. Вскоре мне пришлось снова быть дежурным флигель-адъютантом в Царском Селе. Вечером Государь уезжал вместе с наследником на фронт. Перед их отъездом был молебен в нижнем храме Федоровского собора, в Царском. Я в первый раз был в нижнем храме. Мне приходилось бывать лишь в верхнем. Нижний храм был поразительно красивый, в чисто-русском стиле, и замечательно уютный. Он очень располагал к молитве и понравился мне больше, чем верхний храм.
      Из собора Государь, Государыня и Наследник поехали на станцию железнодорожной Царской ветки. Я поехал провожать Государя. Перед самым отходом поезда, когда Государь и Наследник сели уже в вагон, Государыня, оставшаяся на платформе, что-то строго говорила дворцовому коменданту, ген. Воейкову.
      Отец чувствовал временами удушье и 1 января 1915 г. ему стало совсем нехорошо. В этот день мы все были приглашены вечером обедать к Императрице Марии Федоровне в Аничков дворец. Он, приехав из Павловска в Петроград, слег и, конечно, не мог поехать к Императрице. Матушка, как всегда, осталась при отце. Эти удушья оказались припадками грудной жабы.
      На обеде в Аничковом были тетя Оля, дяденька, дяди Николай и Георгий Михайловичи, Костя, Игорь и я. После обеда Костя расшалился и хлопал по животу Николая Михайловича, который к счастью был в хорошем настроении, а иначе Косте бы попало. Странный был человек толстый Николай Михайлович, дядя Бимбо, как мы его называли. У него постоянно менялось настроение и он то бывал, как в данном случае, очень мил, то через пять минут становился раздражительным и неприятным, и к нему нельзя было подступить.
      Бедный отец довольно долго пролежал в постели в своей спальне, в Мраморном дворце. Матушка неотлучно находилась при нем. Когда отец встал, он еще недели две не возвращался в Павловск. Я был очень этим доволен, потому что сам жил в Петербурге и мне было гораздо удобнее навещать родителей в Мраморном, чем ездить в Павловск. Кроме того, пребывание родителей в Мраморном мне так живо напоминало мое детство, когда мы все жили в Петербурге. Мы снова, как в те годы, завтракали в столовой родителей, в которой висела картина: шведская гвардия несет на носилках убитого Карла XII. Снова я ходил по тем же милым комнатам. Живя в Павловске с 1905 года, отец только наезжал в Мраморный, и мы очень редко бывали там все вместе.
      Каждый год на Рождество приезжала в Петроград моя старая няня Атя. Она была монахиней Леснинского монастыря, в Польше, основанном игуменией Екатериной, в миру графиней Ефимовской. Атя была в монастыре матушкой казначеей, то есть занимала один из самых больших постов. Конечно, приезжая в Петроград, она приходила к нам. И на этот раз она была у родителей. Отец долго с ней разговаривал и проводил ее до передней, чего обыкновенно не делал. Прощаясь с Атей, он ее просил молиться за него. Это было их последним свиданием, про которое Атя потом трогательно рассказывала.
      12 января был день рождения матушки - он праздновался в один день с именинами моей сестры Татианы. В этот день родители пили утренний кофе вдвоем, в приемном кабинете отца, подле большого камина, перед которым лежала шкура белого медведя, которой так боялся в детстве Иоанчик. Мне кажется, что мысль пить в этот день кофе вдвоем принадлежала матушке. Родители были очень в духе. Кто мог подумать, что через несколько месяцев отца не станет и что матушка в последний раз в жизни празднует с ним вместе день своего рождения!
      Перед своим возвращением в Павловск, отец получил знак за 35-летнюю беспорочную службу, на Георгиевской ленте. Он был очень этим доволен.
      Здоровье отца было неважно. Когда мы причащались в субботу, на первой неделе Великого Поста, у него снова начались удушья. Он очень плохо выглядел и еле стоял в церкви.
      Этим же Великим Постом я ездил в Осташево с Костей и Игорем, на могилу Олега, по случаю полугодового дня его смерти. Мы выехали в Москву вечерним поездом. В Москве переехали на другой вокзал и поехали в Волоколамск, а оттуда, на своих лошадях - в наше милое Осташево.
      Я Осташево знал мало, потому что был в нем всего лишь несколько раз, тогда как мои братья живали в нем подолгу. Мы служили панихиду на могиле Олега. В Осташеве жил его камердинер, симпатичный Макаров с женой. Мы радостно с ним встретились. Мы остановились в нашем детском флигеле, который был так уютен, и Макаров кормил нас вкусным обедом.
      На следующий день мы уехали в Москву и остановились, лишь до вечера, в Большом Кремлевском дворце, в комнатах, в которых мы жили в 1912 году, во время торжеств по случаю столетия Отечественной войны.
      Я поехал в Лефортово, часть Москвы, довольно отдаленную от Кремля, в которой находился 1-ый Московский кадетский корпус. Мы встретились с директором корпуса, ген. Римским-Корсаковым, и оба обрадовались встрече. Мы обошли корпус, я осмотрел корпусный музей и помещения, которых в мое время еще не было. В корпусе жили также кадеты другого корпуса, кажется Суворовского, эвакуированного из Варшавы, а, может быть, также и Полоцкого.
      Мы обедали у директора Исторического музея, кн. Щербатова, который жил в здании музея, против часовни Иверской Божьей Матери. Шербатовы были очень милые люди. Княгиня была когда-то личной фрейлиной Императрицы Марии Федоровны.
      Я вернулся в Петербург и узнал, что врачи запретили отцу подниматься во второй этаж, где в Павловске была наша церковь. Перед Пасхой пришлось для него поставить походную церковь рядом с его комнатами, на первом этаже. Во время церковных служб отец часто присаживался - долго стоять ему становилось все труднее. Очень тяжело было видеть отца больным.
      Во время войны жена великого князя Павла Александровича и их дети получили фамилию Палей и княжеский титул.
      Сын великого князя Павла Александровича и княгини Палей, Владимир, или Ботька, был по окончании ускоренных классов военного времени Пажеского корпуса произведен в прапорщики и поступил в наш полк. Ботька не был военным в душе, но дядя Павел хотел, чтобы он обязательно стал офицером. В этом отношении у него были старые взгляды.
      Ботька был красив, мил и в высшей степени талантлив: он писал замечательные стихи, как по-русски, так и по-французски. Самым лучшим из его произведений был его перевод на французский язык драмы моего отца "Царь Иудейский". 24-го марта 1915 года, перед Благовещенской всенощной, Ботька прочел свой перевод моему отцу. Мои братья и я помогали отцу расставлять мебель в его кабинете, чтобы слушать чтение Ботьки. Он приехал со своими родителями. Кроме них и нас, не было никого. Перевод превзошел все ожидания моего отца, он был в восторге и даже прослезился.
      В полку Ботьку любили; он служил в 6-ом эскадроне. Когда дядя Павел был назначен командиром 1-го Гвардейского корпуса, он взял его к себе ординарцем.
      Глава тридцать третья
      На фронте у нас начались неудачи и поползли зловещие слухи об "изменах". Генерал-адъютант Ренненкампф, как и Сухомлинов, подали в отставку, чтобы не быть уволенными. Ренненкампфа обвиняли в неудачах на фронте и в том, что он выпустил окруженную нами армию Гинденбурга. Конечно, мнения разделились, и одни были против него, а другие за. Так, ген. Ермолинский, находившийся в его штабе, стоял за него и утверждал, что Ренненкампф несправедливо осужден. Говорили, между прочим, что Ренненкампф - немец, и что будто его родной брат командует немецкими войсками против нас. Все это были досужие выдумки.
      Был казнен обвиненный в измене жандармской полковник Мясоедов. Также и тут одни были за него и говорили, что он невиновен, а другие утверждали противное. Я лично так и не знаю, был ли он изменником. Обвиняли великого князя Николая Николаевича, что он его несправедливо осудил.
      Поползли гнусные слухи, что Императрица Александра Федоровна продает Россию немцам. Эти слухи фабриковались в Германии, чтобы довести Россию до смуты. Все это было вместе и тяжело, и грустно, и жутко.
      Пасха 1915 года была последней Пасхой в жизни моего отца. Заутреня и обедня были в походной церкви, внизу. Отец причащался. Дяденька не захотел, чтобы отец причащался один и, зная, что отцу будет приятно если и он причастится вместе с ним, так и сделал.
      Моя старшая сестра Татиана со своими маленькими детьми, Теймуразом и Наталией, жила в то время в Павловске. Наталье только что исполнился год, а Теймуразу шел третий. Он был прелестный ребенок.
      Помню, как за обедней он протянул ручку и дотронулся до диакона, который стоял перед ним очень близко, так как церковь была маленькая.
      Временами в здоровье отца наступали ухудшения когда появлялись приступы грудной жабы. Тогда он очень страдал и, ослабевший, лежал в постели в своем большом кабинете, в малиновой стрелковой рубашке, с Георгиевским крестом.
      Во время одного из таких припадков, Иоанчику прислали мантию св. Серафима Саровского, и он принес ее к отцу. Когда отцу становилось лучше, он снова вставал и выходил в сад, и там занимался. Я помню, что как-то он вышел в сад в фуражке и серой накидке, в руках у него были какие-то бумаги. Он сел на скамейку. В это время к нему подошел какой-то крестьянин и отец с ним разговорился. Оказалось, что это был бывший измайловец, служивший в Государевой роте под командой отца. Отец его тотчас вспомнил, так как память у него была замечательная.
      Весной приехал с фронта Костя Багратион, муж Татианы, служивший в Кавалергардском полку. Он мечтал перейти на время в пехоту, потому что, благодаря страшным потерям, в пехоте недоставало офицеров. Так как в кавалерии потери были незначительны, кавалерийских офицеров прикомандировывали к пехотным полкам. Конечно, Татиане желание мужа перейти в пехоту было не особенно по душе, но она согласилась. Костя Багратион был замечательный офицер. Он имел Георгиевское оружие.
      Он устроил как то в своих комнатах под куполом, где он жил с Татианой в Павловске, вечер для раненых офицеров Эриванского гренадерского полка, которые лечились в царских госпиталях в Царском Селе. Их собралось довольно много. В это время у моих родителей сидел дядя Георгий Михайлович, родившийся и проведший все детство на Кавказе, когда его отец, великий князь Михаил Николаевич, был Кавказским наместником. Он пришел наверх поговорить с эриванцами, которые в мирное время стояли на Кавказе.
      Вскоре Костя уехал на фронт и так я больше никогда его и не видел. 20 мая утром я получил записку от матушки, в которой она сообщала, что Костя убит. Ген. Брусилов, командовавший Юго-западным фронтом, телеграфировал отцу, что Багратион пал смертью храбрых 19 мая под Львовом. Он командовал ротой и был убит пулей в лоб, чуть ли не в первом бою.
      Отцу не сразу сообщили о смерти Багратиона. Матушка не решалась ему об этом сказать и просила дяденьку приехать из Стрельны, чтобы подготовить отца. Дяденька сразу же приехал и осторожно сообщил об этом отцу. Когда я остался с отцом один, на нем лица не было. Я, как мог, старался его утешить.
      Когда я пришел к Татиане, она сидела в Пилястровом зале и была очень спокойна. Слава Богу, она очень верующий человек и приняла постигший ее тяжкий удар с христианским смирением. Она не надела черного платья, а надела все белое, что как-то особенно подчеркивало ее несчастье.
      В тот же день вечером была панихида в церкви Павловского дворца, на которую приехали их величества с великими княжнами и много публики. Отец, конечно, не мог присутствовать на панихиде.
      Татиана уехала с Игорем на Кавказ, на похороны мужа. Костю Багратиона похоронили в старинном грузинском соборе, в Мцхете. Я провожал Татиану на станцию.
      Когда я был у знакомых под Лугой мне сообщили по телефону, что отцу нехорошо. Это было 2 июня. Я моментально заказал экстренный поезд из Луги до Александровской станции. Поезд очень быстро, без остановок, примчал на Александровскую станцию, где меня ждал большой автомобиль родителей. Увы, шофер Ланге мне сказал, что "нашего благодетеля не стало".
      Таким образом, от него первого я узнал о кончине отца. Было очень тяжело, но в первые минуты как-то не сознаешь своего горя. Когда я вошел в переднюю Павловского дворца, дяденька и тетя Оля спускались по лестнице. Мы обнялись.
      Матушка сидела у себя в кабинете, рядом с кабинетом отца, и писала. Мы обнялись и с ней. Она была спокойна, но в тяжком горе.
      Отец лежал на постели в своем кабинете, в стрелковой малиновой рубашке. Я, как полагается, и как учил меня сам отец, сделал два земных поклона перед его прахом, приложился к нему, и снова сделал земной поклон. Я не могу описать свои чувства в это время, потому что они были очень сложны.
      Первая панихида состоялась до моего приезда, в присутствии Государя и Государыни.
      Я просил мою сестру Веру описать, как произошла смерть отца, потому что в это время она была одна с отцом в его кабинете. Я привожу здесь выдержку из ее письма от 1941 года:
      "Помню, что вечером тетя Оля читала папа и мне по-русски, кажется, чтобы ознакомить меня с русской словесностью. Папа лежал в постели, после последнего припадка грудной жабы. 15 июня мы с папа долго ждали тетю Олю, которая задержалась в своем лазарете при операции раненого. Я сидела на диванчике, который стоял у рояля, перед вольерой, знаешь, в большом уютном кабинете папа в Павловске. Как сейчас помню книжку Хитролис, русский перевод Гете "Рейнеке Фукс". Вдруг я слышу, что папа задыхается. Послушав три, четыре раза эти страшные звуки одышки, я стремглав бросилась к мама в спальню, где она примеряла новое цветное платье, вероятно, для Осташева, куда мы собирались ехать, так как папа было уже гораздо лучше и он поправлялся после очень сильного припадка грудной жабы. В такие минуты страха человеку даются особые силы. Мама никогда не могла понять, каким образом я так быстро смогла открыть тяжелую дверь с зеркалом и зелеными растениями перед ней, дверь между кабинетами папа и мама. Прибежав к мама, я запыхавшись, закричала: "Папа хат кейне луфт!" Мама побежала за мной, но все уже было кончено. Она позвала Аракчеева (старый камердинер отца), который с глупой улыбкой не двигался с места, вероятно оцепенев от ужаса".
      Вере в то время было девять лет.
      Матушка любила отца от всего сердца, нежно и глубоко. Она была искренно верующая, и ее вера была главной опорой в ее безысходном горе. Она в тот же день вызвала к себе пастора и причастилась.
      На следующий день дяденька отправил меня к Государю в Царское Село, спросить указаний, во что одеть отца: в мундир или китель. Отец завещал похоронить себя в форме 15-го Гренадерского полка. Приехав в Александровский дворец, я просил доложить о себе Государю. Он принял меня в своем кабинете и приказал одеть отца в китель.
      От Государя я заехал к обер-гофмаршалу гр. Бенкендорфу, тоже по поручению дяденьки, чтобы спросить, следует ли надевать на отца Георгиевский крест. Бенкендорф сказал, что Георгиевский крест надевать не надо. Бенкендорф жил в Большом Царскосельском дворце, в так называемом Лицейском флигеле, в котором, в первые годы своего существования, помещался Императорский Александровский Лицей, и в котором жил Пушкин, будучи лицеистом.
      Отца бальзамировали в антресольном помещении, рядом с кабинетом Императора Павла; в этом помещении, кажется, была его камердинерская. Доктора обнаружили в сердце язву. Теперь стали понятны слова отца, что иной раз он ощущает "раны в сердце". Впрочем, он редко жаловался на свои страдания и все таил в себе.
      После одной из панихид в кабинете отца, дяденька, братья и я, и чины нашего двора, положили отца в гроб. Гроб перенесли во второй этаж, в великолепную ротонду. Ровно за год до того родители давали в ней парадный семейный обед в честь приезжавшего в Петербург Саксонского короля.
      В изголовье отца поставили три флага: адмиральский, вице-адмиральский и контр-адмиральский, так как отец числился в Гвардейском экипаже. По обоим сторонам гроба стояло дежурство от Военно-учебных заведений, а также от частей, в которых отец числился.
      К сожалению, тело отца плохо набальзамировали и выражение его лица изменилось.
      Он был покрыт золотым парчевым покрывалом, отороченным горностаем. Вокруг гроба стояли паникадила с зажжеными свечами. Обстановка была очень торжественная. Во время одной из панихид конногвардеец, стоявший часовым у гроба с винтовкой за плечом, упал в обморок.
      На панихиды приезжало очень много народа. В самой ротонде стояло Семейство, а публика стояла рядом, в Греческой зале и на площадке лестницы.
      Вынос тела отца из Павловского дворца и перевезение его в Петроград, в Петропавловскую крепость, состоялся на восьмой день по его кончине. Вынос происходил после завтрака, часа в три. Приехал Государь, Павел Александрович и Георгий Михайлович. Другие члены Семейства встречали тело отца в Петрограде, на Царскосельском вокзале, на Царской ветке.
      Государь прошел за гробом по двору дворца и затем уехал в Царское Село. Все же остальные провожали гроб до Павловского вокзала и вместе с ним поехали в Петроград, в специальном поезде.
      По шоссе, по которому везли в Павловске гроб отца, стояло много народа. Когда мы подходили к вокзалу, оркестр, дававший в зале вокзала концерты, заиграл траурный марш.
      Наш поезд подошел в Петрограде к платформе Царской ветки, на которой была приготовлена встреча. Государь стоял на платформе вместе с обеими Государынями. Они были в креповых черных платьях и Андреевских лентах. Под звуки "Коль славен", гроб вынесли из вагона и поставили на лафет Константиновского Артиллерийского училища, в котором отец числился. Ездовыми были юнкера училища. По сторонам гроба шли пажи с факелами.
      Императрицы и великие княгини ехали в парадных траурных каретах. Матушка и девятилетняя сестра Вера ехали в одной карете с Императрицей Александрой Федоровной. По пути следования печального шествия стояли войска. Иоанчик и я шли по сторонам дяденьки.
      На следующий день по перевезении тела отца в Петропавловскую крепость было отпевание и похороны. Гроб стоял высоко под балдахином. Кругом него стояло дежурство. Справа от Семейства, рядом с великим князем Георгием Михайловичем, стоял английский посол Бьюкенен, тот самый, который способствовал нашей "великой и бескровной" революции.
      Матушка держала себя спокойно и, как всегда, с большим достоинством. Когда медленно закрывали крышку гроба, матушка всё ниже и ниже наклонялась, чтобы видеть лицо усопшего до последнего мгновения.
      Похоронили отца в новой усыпальнице, там же, где похоронены дедушка и бабушка, и моя сестра Наталья.
      Гроб опустили в очень глубокий и узкий колодец. Слава Богу, камердинер отца, Фокин, который был при отце еще с Русско-турецкой войны, вспомнил, что отец всегда возил с собой коробочку с землей Стрельны, где он родился. Он принес ее с собой в усыпальницу и эту землю насыпали на крышку гроба, когда его опустили на место упокоения. На крышке этой металлической коробочки были выгравированы, почерком матушки, слова Лермонтова: "О родине можно ль не помнить своей?"
      Колодец закрыли плитой, такой же, какие были и на других могилах. До похорон отца я не думал, что гробы опускаются в такие глубокие и узкие колодцы. Надгробные плиты сделаны под лицо с каменным полом. Раньше всех лиц Династии хоронили в самом Петропавловском соборе, и над каждой могилой ставились высокие белого мрамора саркофаги с золотым крестом. Можно было стать перед саркофагом на колени, опереться о него и так помолиться. Таким образом, вы чувствовали себя вблизи дорогого вам усопшего. А в усыпальнице дорогие вам усопшие были где-то под ногами. Как к ним подойти и как почувствовать себя вблизи них?
      Глава тридцать четвертая
      Осенью 1915 года я решил поехать в Крым, куда уехал доктор Варавка. Он был врачом великого князя Петра Николаевича и жил в его имении Дюльбер, недалеко от Ялты. Варавка нашел мне дачу в Новом Мисхоре, рядом с Алупкой. Найти подходящую дачу на южном берегу Крыма было делом нелегким: дач там было немало, но большинство из них было лишено всякого комфорта.
      Я был рад поездке в Крым, потому что перед отъездом в Павловске мне все время нездоровилось. У меня было что-то вроде малярии. В Крыму я быстро поправился. Стояла дивная осень. Ежедневно я ходил гулять пешком вместе с Мишей Долгоруким, бывшим артистом Петербургского балета. Он был внебрачным сыном кн. Сергея Долгорукова, родного брата княгини Юрьевской (морганатической жены Александра II), и балетной артистки Александровой. Поэтому Миша долгое время носил фамилию Александрова. Мечтой его жизни было получить фамилию Долгоруков. В 1914 г. Государь даровал ему эту фамилию, без княжеского титула. У Миши было много юмора и дар изображать разных людей. Лицом же он был очень похож на Петра Великого.[лдн-книги1]
      В Дюльбере жила жена моего дяди Петра Николаевича, Милица Николаевна, со своими детьми, Романом и Надеждой.
      Погода стояла очень жаркая, и поэтому я надевал тенисный костюм. Офицеры не имели права носить штатское платье, но для спортивных упражнений они могли надевать спортивные костюмы с двуглавым орлом на рубашке.
      Новый Мисхор был на границе Алупки, при въезде в которую стоял большой обелиск, на котором было два герба: со стороны Алупки - герб князей Воронцовых, а со стороны Мисхора - герб князей Долгоруких. Мисхор принадлежал Долгоруким.
      Конечно, я осматривал мой любимый Алупкинский дворец. Его мне показывал все тот же татарин, у которого были часы с портретом Николая Николаевича Старшего. Я также гулял в Алупкинском парке.
      С тех пор, как построили в 1911 году новый дворец в Ливадии, их величества стали ежегодно ездить в Крым. Дороги были расширены и устроены удобные для автомобилей виражи. Южный берег Крыма во многом переменился с 1903 года, когда я его увидел в первый раз.
      Дяденька купил себе имение рядом с Ай-Тодором, со стороны Ливадии. Оно находилось подле нижней дороги, которая вела из Ливадии в Алупку. Дяденька назвал его Кичкинэ, что, кажется, по-татарски значит "маленький". Имение действительно было небольшое но, по-моему, место было выбрано неудачно, на склоне горы и не защищенное от ветров. Дяденька построил себе очень симпатичный дом и другой - для гостей, который предназначался для моих родителей. Они жили в нем весной 1914 года. Там же, в Кичкинэ, в первый день Пасхи, 6 апреля 1914 г., у моей сестры Татианы родилась дочь Наталья.
      Дяденькин дом мне очень понравился. Лично у дяденьки был как бы особый уголок в доме, и даже маленький отдельный садик, - все было очень уютно и удобно. Сад был тоже прелестный. Дом и сад стояли над обрывом, круто спускавшимся к морю.
      Между тем, дела на фронте продолжали оставаться весьма плохими. Наши армии отступали. Винтовок не хватало, снарядов тоже. Конечно, в связи с этим и настроение в стране было подавленное. Ставку Верховного Главнокомандующего пришлось перенести из Барановичей в Могилев. Государь решил взять на себя пост Верховного Главнокомандующего, назначив Николая Николаевича своим наместником на Кавказе. Николай Николаевич продолжал быть очень популярным и многие осуждали царя за этот шаг.
      Я лично думаю, что Государю не следовало становиться во главе наших армий, потому что он брал на себя слишком большую ответственность и отрывался от управления страной, то есть тылом, который имеет огромное значение во время войны. Мне кажется, что во главе своих армий могут становиться лишь монархи вроде Фридриха Великого или Наполеона - бесспорные военные авторитеты.
      Уже год, как я не являлся в полк, и мое положение, по отношению к полку, было неловким. Мне это было страшно неприятно, но доктор Варавка продолжал меня не пускать на фронт. Поэтому я решил отчислиться в свиту Государя. Это означало бы, что я считаюсь на службе в свите Государя, оставаясь в списках полка и производясь по полку, но без права носить мундир полка.
      Николай Николаевич, покинув Могилев, поехал в свое имение Першино, а оттуда - в Тифлис. Вместе с ним поехал и его брат Петр Николаевич со своей семьей. Во время войны Петр Николаевич находился неотлучно при своем старшем брате.
      В это время доктор Варавка ушел от Петра Николаевича и я предложил ему быть моим врачом и получать то же жалование, которое он получал. Варавка принял мое предложение, он стал бывать у меня теперь ежедневно. Практика у него все росла и через некоторое время он отказался от моего жалования.
      Я пробыл в Крыму около двух месяцев, когда получил известие, что брат мой, Игорь, серьезно заболел воспалением легких и что его привезли с фронта в Петроград. Я очень взволновался и выехал обратно в Петроград, торопясь на свидание с ним.
      Меня встретила сумрачная октябрьская погода. Как мне показалось нехорошо в Петрограде после чудесного и солнечного Крыма! Игорь перенес серьезную болезнь, и врачи запретили ему, как и мне, продолжать службу в строю.
      Оправившись от болезни, Игорь поехал к Государю доложить ему о решении врачей. Он не знал, что ему делать, раз он не может служить в строю. Ему очень хотелось, чтобы Государь назначил его флигель-адъютантом и чтобы он был отчислен в свиту. Он так повернул разговор (один только Игорь умел это делать), что Государь тут же назначил его флигель-адъютантом и отчислил в свиту, разрешив ему продолжать носить полковой мундир.
      В это время я был в Павловске, у всенощной, по случаю кануна одного из двунадесятых праздников. Вернувшись от Государя, Игорь пришел прямо в церковь и с большой радостью сообщив нам о монаршей милости. Конечно, мы все были на седьмом небе от восторга. Будучи уже в Петрограде, я узнал и о своем отчислении от полка в свиту его императорского величества, с правом носить мундир полка.
      20 октября была в Петропавловском соборе панихида по случаю дня кончины Александра III. После панихиды я благодарил Государя за то, что он разрешил мне носить полковой мундир.
      Во время войны несколько раз бывали панихиды в Петропавловском соборе в присутствии Государя и членов Императорского Дома. Если приезжал в собор принц А. П. Ольденбургский, стоявший во главе санитарной части и работавший не покладая рук, то он, здороваясь с Государем, обычно просил его разрешения не оставаться на панихиде, так как он очень занят. Государь всегда его отпускал. Принцу А. П. Ольденбургскому было тогда семьдесят лет, но, несмотря на свой преклонный возраст, он был чрезвычайно деятельный, сам во все входил и на всех наводил страх и трепет. Он много принес пользы России.
      Когда Государю был поднесен Георгиевский крест, я решил подарить ему копию Георгиевского креста, какой носил Александр I. Крест этот хранился в Эрмитаже. Я пошел в Эрмитаж, но оказалось, что та зала, в которой хранился крест, почему-то закрыта. Я никогда не видел этого креста, но знал о нем, потому что когда отец получил Георгия на Турецкой войне, он просил заказать ему такой же. Он был меньшего размера, чем обычно, и плоский.
      Тогда я отправился в Артиллерийский музей, напротив Петропавловской крепости: там хранились ордена Николая I. Действительно, придя в музей, я нашел Георгиевский крест Николая Павловича. Он находился там же, где были мундиры Александра I и Николая I. У Николая I был Георгий не за боевые отличия, а за 25 лет службы. Мне надо было его взять с собой, чтобы заказать ювелиру Фаберже его копию.