Когда мы расходились по коноводам, корнет Алексей Орлов сказал мне, что, по всей вероятности, война неизбежна и что на следующий день наш полк возвращается в Царское Село. Для меня это было полнейшим сюрпризом. Тут же я узнал, что сейчас состоится производство в офицеры пажей и юнкеров, и остался посмотреть на производство. Пажи и юнкера, бывшие в лагере, были экстренно вызваны к Большой палатке - то есть к придворному деревянному зданию, служившему столовой.
      Государь сказал замечательную речь и поздравил пажей и юнкеров с первым офицерским чином. Нормально они должны были быть произведены 6 августа.
      Вечером состоялся обед в Большой палатке, в Высочайшем присутствии, на котором были все начальники частей и лица Императорской Фамилии, бывшие в лагере под Красным Селом. Я сидел рядом с Дмитрием Павловичем, по другую сторону которого сидел принц Гогенлоэ, причисленный к австрийскому посольству.
      Дмитрий должен был открывать в Риге 2-ую Российскую Олимпиаду и предложил мне поехать с ним, вспомнив, как мы открывали 1-ую Олимпиаду за год перед тем, в Киеве. Я с удовольствием согласился - я все еще не верил в возможность войны.
      Во время обеда Государь пил за войска гвардии и Петербургского военного округа и, как всегда, прекрасно сказал несколько слов. Главнокомандующий округом, великий князь Николай Николаевич, произнес тост за здравие Государя Императора, очень громко и с большим пафосом. Ответом было "ура", гораздо более громкое, чем обыкновенно, видимо от ожидания грядущих событий. У меня навернулись слезы на глаза и сдавило горло.
      После обеда Государь лично назначил временно командовавшего Преображенским полком флигель-адъютанта графа Игнатьева, старшего полковника Преображенского полка, командующим этим полком "на законном основании". Командир полка, князь Оболенский, был нервно болен и находился в отпуску.
      После обеда мы поехали в Красносельский театр, где было нервное, приподнятое настроение, а на следующий день - день моего ангела, полк рано утром пошел в Царское Село. Погода была дождливая.
      Глава двадцать седьмая
      Не успел Олег явиться по начальству, объездить с визитами офицеров и отдежурить по полку, как сильное воспаление легких в связи с плевритом приковало его к постели и изменило все предположения и планы.
      Перед самой войной он вернулся в полк, несмотря на то, что по состоянию своего здоровья мог бы и не возвращаться. Вот что он пишет по этому поводу в своем дневнике:
      "Утром 18-го явился в полк. Мне сообщили, что в состав полка я не записан и что мне советуют, в виду слабого здоровья и незнания строевого дела, зачислиться ординарцем в Главную Квартиру. Я пошел ругаться и даже, кажется, переубедил В." (Должно быть, ротмистр граф Велепольский, командир 5-го эскадрона).
      После долгих хлопот Олегу действительно удалось, добиться оставления его в полку:
      "Меня, - пишет он в дневнике, - назначили в штаб полка. Командир сказал: "Я вам специально сообщаю, что вы будете вести дневник полка и будете моим корреспондентом". "Надеюсь, что я у вас долго не останусь", - отвечал я, на что командир возразил:
      "Это уж мое дело!"
      "Несмотря на столь определенные обязанности, мне обещали, что если я буду хорошо себя чувствовать, меня назначат опять в строй".
      Олег был очень недоволен таким положением, он жаждал боевых подвигов, а совершать их при несении обязанности ординарца казалось ему невозможным. В Дневнике Олега имеются краткие записи его переживаний в эти знаменательные дни:
      "Мы все пять братьев идем на войну со своими полками.
      Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчеркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне только радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне".
      Настроение Олега было восторженно-приподнятое:
      "17 июля, в девять часов пять минут вечера, была получена в полку телеграмма о мобилизации. Уже к 19 июля строевой состав был готов к выступлению. Лошадей по конской повинности полк получил к утру 20 июля. Мобилизация прошла быстро и спокойно. Всеми было замечено, какой порядок царил между приходящими запасными. Много принято было добровольцев, которые ежеминутно подходили к офицерам с просьбой принять их в ряды нашего полка", так начинает полковой дневник мой брат Олег.
      По мобилизационному плану все, что нужно было делать для приведения полка в боевую готовность, было рассчитано не только по часам, но и по минутам. Я был счастлив, что иду на войну: это всегда было мечтой моей жизни.
      Мне сшили в полку солдатскую шинель, но погоны на шинелях мы носили в начале войны золотые.
      29 июля я получил повестку явиться на молебен в Зимний Дворец к 3 с половиной часам дня. Олег, Игорь и я поехали на автомобилях из Павловска в Петербург. По дороге встретились с великой княгиней Марией Павловной и великим князем Борисом Владимировичем. Их автомобили стояли, так как случилась какая-то неисправность с автомобилем Марии Павловны. Вместе с ней ехали ее дочь Елена Владимировна с мужем, королевичем Николаем Греческим.
      В Зимнем Дворце все Семейство собралось, как всегда, в комнатах Государя и Государыни. Николай Николаевич сидел в кресле в комнате, рядом с Малахитовой гостиной. Он только что был назначен Верховным Главнокомандующим и был возбужден. Мы вошли в Николаевский зал за Государем и Государыней. Зал был полон, главным образом, офицерами. Был отслужен молебен, по окончании которого Государь громким и ясным голосом объявил о начале войны. В своей замечательной речи он сказал, что благословляет любимые им войска гвардии и Петербургского военного округа, и что он не заключит мира, пока хоть один вражеский солдат останется на русской земле.
      Когда Государь сказал, что он благословляет гвардию, Николай Николаевич опустился на одно колено и весь зал за ним. Жена Иоанчика, Елена Петровна, бросилась к Государю и поцеловала ему руку за то, что он выступил на спасение Сербии.
      Государь пошел в залы, выходившие на Дворцовую площадь, и вышел на балкон. При виде Государя и Государыни вся огромная толпа, запрудившая Дворцовую площадь, опустилась на колени.
      Николай Николаевич, проходя мимо лейб-казачьего караула, взялся за свою казачью шашку и сказал казакам, что в продолжение войны он всегда будет ее носить.
      Все Семейство прошло в комнаты Государя и Государыни, которые я совсем не знал, так как они не жили в Зимнем Дворце обычно. Я знал только кабинет и гостиные рядом с Малахитовой гостиной, в которой собиралось Семейство перед выходами. Государь и Государыня прощались с теми из нас, кто уходил на войну. Государь спросил Олега об его здоровье, усомнившись, может ли он идти на фронт. Олег ответил, что может.
      Такого человека, как Олег, нельзя было удержать дома, когда его полк уходил на войну. Он был весь порыв, и был проникнут чувством долга.
      Мария Павловна подошла и в слезах благословила нас от лица наших родителей, которые еще не приехали из заграницы. Она думала, что мы уйдем на войну до их возвращения. Я никогда не забуду этой трогательной минуты.
      Из Зимнего Дворца я поехал с Олегом и Игорем в часовню Спасителя, на Петербургской стороне, а оттуда в Петропавловскую крепость, помолиться у могил наших предков и попросить Их помочь нам быть их достойными на поле брани. Из крепости мы поехали на Смоленское кладбища, на могилу Ксении Блаженной, которую я очень чту. Вернувшись в Мраморный дворец, мы зашли к дяденьке проститься. Прощание, конечно, было очень трогательное. Дяденьке нездоровилось, так как он простудился в Стрельне, сидя по вечерам после обеда, в саду, до поздних часов и ведя с тетей Олей и дядей Георгием Михайловичем оживленные разговоры о войне.
      Иоанчик предложил братьям причаститься перед отъездом на войну. Он заказал в Павловской дворцовой церкви раннюю обедню. Служил наш духовник архимандрит Сергий. Перед обедней он сделал нам общую исповедь. Церковь была совсем пуста, пришли только Елена Петровна, А. Р., и какая-то простая женщина, которая, когда мы причащались, громко плакала и причитала.
      Я предложил Олегу и Игорю съездить проститься к дяде Павлу Александровичу, к которому я питал нежные чувства. Мы приехали в Царское Село, в его новый дворец. Дядя Павел принял нас внизу, в своем роскошном кабинете. На первый взгляд дядя Павел производил впечатление сухого и гордого человека, - на самом же деле он был очень добр и радушен.
      Наконец, слава Богу, мои родители благополучно приехали из Германии, где застала их война. Отец перед самой войной был в Бад-Вильдунген, где лечил почки, а матушка с братом Георгием и сестрой Верой - сперва в Бюкебурге, у своей старшей сестры, а затем у своей матери. Отец сперва не хотел верить в возможность войны и не уехал вовремя, а потом был вынужден срочно выехать на автомобиле, который ему предоставил светлейший князь Ливен. Отец затем где-то встретился с матушкой и они выехали в Россию. Но в это время была объявлена война.
      Поезд, в котором находились мои родители, остановили недалеко от русско-немецкой границы и поставили возле него часовых. Чуть ли не в коридоре вагона родителей стоял немецкий часовой, причем двери купе приказано было не закрывать. Таким образом, родители провели ночь. На следующий день их всех посадили на автомобили с опущенными занавесками и перевезли через границу. Их предупредили, что если они будут высовываться, то в них будут стрелять. По дороге, уже в России, их высадили из автомобилей и предоставили дальше идти пешком. Должно быть, немцы считали, что им самим ехать дальше небезопасно.
      И так, пешком, мои родители, брат Георгий одиннадцати лет, сестра Вера восьми лет, фрейлина матушки бар. С. Н. Корф, кн. Шаховской, воспитатель Георгия француз Бальи-Конт, Верина англичанка и прислуга пошли по шоссе, на восток. Своего адъютанта, Сипягина, присоединившегося на пути, и своего старого камердинера Фокина отец отправил обратно, за отставшим багажом.
      Но Сипягина немцы объявили пленным и так он никогда больше в Россию и не вернулся, а Фокин вернулся через несколько недель, через Данию. Бедные родители и все бывшие с ними шли пешком, пока не встретились с разъездом уланского Смоленского полка. Начальник разъезда штаб-ротмистр Бычко узнал моего отца и помог всем добраться до ближайшей станции железной дороги. Родители затем уже благополучно прибыли в Павловск. На отца сильно подействовали пережитые волнения, но, как всегда, он ничего не говорил, а переживал их молча, в своей душе.
      Накануне ухода на войну в полку был молебен на Софийском плацу днем, после обеда. Полк в этот день представлял из себя необычайную картину: наши серые лошади были выкрашены в зеленый цвет, чтобы быть менее заметными, моя Ольнара с удивлением осматривала себя, поворачивая голову, и видимо боялась самой себя. Полк выстроился в конном строю. Посреди каре стоял аналой и духовенство. Первый взвод 4-го эскадрона был назначен для приема штандарта, под моей командой. Я поехал во главе взвода к дому командира полка и выстроил взвод развернутым фронтом перед командирским подъездом.
      Мне не впервые было везти штандарт к полку, но тот день был особенный, полк уходил на войну, и я чувствовал это и сильно переживал. Приняв штандарт, я повез его на Софийский плац. Не доезжая до полка, я снова построил фронт взвода и, согласно уставу, скомандовал "шашки вон!" Раздались звуки полкового марша. Полк встречал свою святыню, штандарт - эмблему верности и преданности престолу и отечеству. Как я счастлив, что мне пришлось подвозить штандарт к полку в этот незабвенный день!
      На молебен приехал верховный главнокомандующий Николай Николаевич, в качестве старого командира нашего полка. Ему подвели командирскую лошадь, ту самую, которую он только что купил у кронпринца. Я думаю, что если бы Николай Николаевич это знал, он был бы очень недоволен: когда была объявлена война, он приказал сжечь свою форму прусского гусарского полка, шефом которого он состоял.
      На молебен собрались родственники и знакомые офицеров полка. А. Р., ее сестра и двоюродная сестра Т. тоже приехали. По окончании молебна полковой батюшка, о. Иоанн Блажевич, обходил полк и кропил его святой водой. Николай Николаевич благословил полк небольшой иконой. Он держал ее в поднятой руке и очень громко и нервно говорил. Затем он обратился к полку с речью, страшно кричал и махал шашкой.
      Полк прошел по-полуэскадронно перед великим князем. Проезжая перед Николаем Николаевичем, я салютовал ему шашкой. Олег был в строю 5-го эскадрона. Одно время его чистокровная Диана начала было шалить, но он с ней справился. А. Р. говорила потом, что во время прохождения на Олега было страшно смотреть: так он был худ.
      По окончании торжества великий князь и все офицеры полка пошли в офицерское собрание.
      После отъезда Николая Николаевича, наш старый командир, генерал-адъютант бар. Мейендорф, состоявший при особе его величества и командовавший нашим полком во время Русско-турецкой войны, сказал офицерам речь. Говорил он густым и спокойным басом, поучая нас, как мы должны держать себя на войне.
      23 июля полк выступил на войну. Олег пишет в полковом дневнике: "В течение 23-го июля, шестого дня мобилизации, эскадроны, пятью эшелонами прибывали на станцию Александровскую, где происходила погрузка"...
      Утром в этот день, перед отъездом в полк, я пришел к родителям проститься. Отец поставил меня на колени в углу, перед образами, в своем кабинете, и благословил меня. При этом он мне сказал, чтобы я помнил, кто я, и соответственно этому себя держал и добросовестно служил. Он добавил, что мой дед сказал ему то же самое, когда отец уезжал на Турецкую войну в 1877 году. Родители проводили меня на подъезд и долго смотрели мне вслед, пока мой автомобиль удалялся по липовой аллее.
      Я приехал в эскадрон. Он весь был в конюшне, лошади были поседланы. Входя по очереди во взводные конюшни, я здоровался с гусарами: "Здорово братцы, поздравляю вас с походом!" Я никогда не забуду этих минут. Какое счастье поздравлять свой родной эскадрон с походом и вместе с ним идти на войну! Часто ли такое счастье доставалось офицерам полка! С 1878 года и по 1914, то есть в течение целых 36-ти лет, наш полк не воевал. Офицеров, бывших с полком на Турецкой войне, давно уже в полку не было. Из них я знал лишь нашего старого командира полка генерал-адъютанта бар. Мейендорфа и командира Гвардейского корпуса ген. Безобразова. У нас были офицеры, участвовавшие в Русско-японской войне, как полковники Греве и Гревс, ротмистр граф Велепольский и мой эскадронный командир, ротмистр Раевский, но они были на ней в других полках, так как наш полк в Русско-японской войне не участвовал.
      Глава двадцать восьмая
      4-ый эскадрон пошел грузиться на Александровскую станцию, которая была недалеко от расположения полка. Мы грузились вместе со 2-ым эскадроном, которым командовал граф П. А. Игнатьев (Патька). Я был с ним в добрых отношениях. Он был знающий офицер, с университетским значком, окончивший Военную Академию по первому разряду. По окончании Академии он вернулся к нам в полк, а не пошел по Генеральному Штабу.
      Нашим эшелоном командовал полк. Гревс. Грузились мы очень долго. На станцию приехала А. Р. со своей сестрой и сидела в автомобиле. Я присаживался время от времени к ним. Жена Иоанчика и мой младший брат Георгий тоже приехали на станцию. Тут же была и мать Патьки, старая графиня С. С. Игнатьева.
      Но вот настала минута расставания. Она была очень тяжела, но приходилось держаться перед эскадроном и присутствовавшими. Наконец, наш очень длинный поезд тронулся. A. Р. и С. В. Гревс (жена полковника), очень расстроенные, махали платками, пока поезд не скрылся с их глаз. С. В. Гревс упала без сознания, а А. Р. вернулась домой совсем больная и слегла в постель. У нее сделался колит на нервной почве и три дня она провела без сознания. Поправившись она переехала на свою петербургскую квартиру.
      В пути у офицеров был отдельный вагон и у каждого свое спальное место. Патька был сперва очень печален, но постепенно тяжелое впечатление от разлуки с близкими рассеялось и мы пришли в обычное наше настроение. Олег в полковом дневнике записывает: "Настроение всех было восторженное: гусары пели песни, на станциях толпы народа встречали нас криками "ура" и горячими пожеланиями успеха".
      Во время дороги мы разбирали данные нам карты района, где нам предстояло действовать. В наш вагон сели два армейских пехотных офицера. Один из них был пожилой уже капитан. Оба они были одного и того же полка, Виленского военного округа. Капитан очень хвалил генерал-адъютанта Ренненкампфа, своего командующего войсками, назначенного командующим I армией, в которую входил и наш полк. Через некоторое время, уже на войне, я узнал от полк. Гревса, что капитан этот пал смертью храбрых.
      К 25 июля последний эшелон прибыл на станцию Пильвишки и вечером этого же дня полк расположился биваком в районе деревень Верокишке-Уштиловье-Антоново, верстах в 4-х от станции. Лейб-гусары, в составе 2-ой Гвардейской кавалерийской дивизии, вошли в число конницы 1-ой армии. В состав 1-ой армии входили 20, 4 и 3 армейские конуса; кавалерия: правый конный отряд ген. Хана Нахичеванского - 1 и 2 гвардейские кавалерийские дивизии и 2 и 3 кавалерийские дивизии, последние без казачьих полков. Левый конный отряд ген. В. Гурко - 1 Кавалерийская дивизия (армейская конница).
      Когда, выйдя из поезда, мы пошли на бивак, моя Ольнара была очень в духе, потому что застоялась в вагоне.
      Того же числа корнету графу Игнатьеву с его командой связи было приказано захватить одного немецкого подданного, жившего на заарендованном участке и занимавшегося, по полученным от местных жителей достоверным данным, шпионажем, выслеживанием передвижений русских войск и сигнализацией. Окружив дом, граф Игнатьев его арестовал и отправил в штаб-квартиру I армии. При этом было арестовано еще три немца.
      26 июля полк отдыхал на биваке до 5 часов пополудни, когда внезапно пришло приказание седлать лошадей. В 6 часов все эскадроны выступили в местечко Пильвишки, где находился штаб 2 Гвардейской кавалерийской дивизии. Оттуда наши полки, с артиллерией, двинулись на фольварк Романишки. Скоро стемнело. Наступила полная ночь. Несколько раз мы останавливались. Впереди был слышен грохот колес орудий, которые переправлялись через мосты. Во время этого перехода мы все видели, как впереди и по сторонам от нас время от времени вспыхивали белые огни. Вспышки происходили на отдельных хуторах, расположенных на ровной местности. Очевидно, то была шпионская сигнализация противника. Она была так хорошо организована, что все старания наших разъездов ее перехватить, не увенчались успехом.
      Часам к 10 вечера стал накрапывать дождик; глинистая почва дороги обратилась в какую-то жижу, что очень затрудняло движение повозок. К 12 часам ночи наша дивизия сделала переход в двадцать верст и подошла к фольварку Романишки. Наш полк расположился в поле на южной стороне дороги, тогда как по северной встали лейб-драгуны. К этому времени дождь усилился.
      К большой скирде подъехал наш офицерский походный буфет, под названием "Филька", вокруг которого черными силуэтами засновали офицеры. Разводить костры было строго запрещено, и мы находились все время в полной темноте. Все спали не раздеваясь, зарывшись в скирде.
      Не могу сказать, чтобы такая ночевка была приятна. На мне были новые "личные" сапоги, красивые на вид, но - увы! - они промокли. Как только стало возможно, я их сменил на старые, сделанные в Гвардейском экономическом обществе.
      Они были некрасивы, но зато не промокали.
      27 июля в 5 часов утра всей дивизии было приказано выступить к лесу, восточнее фольварка Котовщизна, куда мы прибыли к семи часам утра и где полк стал в резерве. С утра шел дождь, но мало-помалу стало разгуливаться. Командир бригады, командир полка и офицеры вышли на опушку леса, с которой ясно был виден городок Владиславов, а за ним постройки немецкого города Ширвиндта. Носились слухи, что в последнем находится батальон пехоты противника, что на вышке кирки стоит пулемет, для обстрела моста через пограничную речку Шешупу. Вследствие этого, с целью рекогносцировки впереди лежащей местности, были высланы разъезды от полков дивизии. В это же время 5 батарея выехала на позицию и мы с минуты на минуту ожидали, что завяжется бой. Но вот наступил десятый час, потом одиннадцатый, а перестрелка всё не начиналась. В двенадцатом часу полку было приказано пройти лес обратно и расположиться биваком на западной его опушке. Тут нам представилось красивое зрелище: из ярко освещенного солнцем, еще мокрого от ночного дождя леса, выскочила на ржаное поле напуганная пара коз. Несколько гусар пустились за ними верхом, вдогонку.
      Офицеры расположились тут же на отдых. Предыдущая дождливая ночь утомила, теперь же сделалось так жарко, что можно было, раздевшись, спать на земле.
      В 6 часов полку было приказано вступить в Ширвиндт, который вследствие обхода, совершенного уланами, был к вечеру брошен занимавшим его ландвером. Не мало досадовали мы на то, что так долго простояли перед этим городом, не подозревая, что пехоты в большом количестве там вовсе нет. Но, несмотря на это, все с нескрываемой радостью стремились вперед к мосту, отделявшему Россию от Германии. Вот и пограничный столб, и речка Шешупа, а за ней первые улицы с вывесками на немецком языке...
      Какую противоположность представлял Ширвиндт по сравнению с грязным и непривлекательным Владиславовом! Чистенький город, повсюду была видна аккуратность. Первое, что бросилось мне в глаза, было разбитое стекло в витрине магазина - неизбежный, след войны!
      Комендантом города был назначен полк. Гревс, а его помощником - граф Остен-Сакен. Немедленно было приказано открыть погреба и разбить все находящиеся в них бутылки с вином. Жителям предложили оставить город. Двенадцать человек были взяты заложниками. Оставленное в магазинах оружие было тут же конфисковано, а вся корреспонденция пересмотрена.
      Офицерское собрание было устроено в гостинице, на площади города, где находится памятник Вильгельму I. Тут же, по тенистой аллее, окаймляющей кирку, поставили лошадей. Было отрадно лично убедиться в том, с каким уважением относятся наши солдаты к чужой религии, в то время как, по газетным известиям, австрийцы кощунственно надругались в Боснии над православной церковью, где растоптали ногами св. Дары. Ничего подобного у нас не могло случиться. Многие офицеры лично видели, как гусары входили в кирку, снимали фуражки и крестились.
      В 7 часов вечера 2 и 5 эскадроны под командой ротмистра графа Велепольского были высланы с пулеметным отделением лейб-гвардии драгунского полка и подрывными вьюками на станцию Виллюнен, с целью ее взорвать. От 4 эскадрона были высланы четыре разъезда: первый под моей командой, второй, с корнетом Кисловским к Скорблинен; третий с корнетом Безобразовым на Зодраген и четвертый со взводным Денисовым в район Виллюнен. В каждом из них было по 12 гусар. В то же время вокруг Ширвиндта были поставлены полевые караулы.
      Назначенные для взрыва станции Виллюнен эскадроны выступили из расположения полка в 5 часов дня. Подле деревни Кузьмине, дозорные были обстреляны, после чего деревня была занята. Около станции, гусары встретились с немецкими уланами, один улан был убит. В это время штаб-ротмистр Кушелев взорвал железную дорогу у Виллюнена, в пяти местах. Эскадроны возвратились в Ширвиндт.
      Теперь я скажу подробно о моем первом боевом задании. Перед отправлением на разведку, разъезды 4 эскадрона получили свои задачи от полк. Звегин-Цева. Мне был дан целый район в окрестностях Ширвиндта, который я должен был наблюдать в течение чуть ли не суток.
      По желанию эскадронного командира, со мной поехал эскадронный вахмистр подпрапорщик Яшенко. Найти данное мне направление было чрезвычайно просто, потому что на всех немецких дорогах стояли надписи. Самые дороги были в замечательном состоянии.
      Проехав немного, я увидел низкий дом или амбар, перед которым стояло несколько человек местных жителей. Они недружелюбно и со страхом смотрели на меня. Я к ним подъехал и сказал по-немецки, чтобы они не боялись и что я их не трону.
      Двигаясь дальше, мы подъехали к хутору, на котором решили остановиться и передохнуть. На этом хуторе жила немка с двумя сыновьями: одному было лет 16, а другому - 12. Поставив часового с подчаском, мы въехали во двор, где гусары и расположились, а я с Ященко вошли в дом. Мы вынули бывшие с нами закуски, хозяйка дала нам молока и сделала яичницу. Я ей сказал, что моя мать урожденная немецкая принцесса, что мой родной дядя - герцог Саксен-Альтенбургский и что германская кронпринцесса Цецилия приходится мне троюродной сестрой. Она была очень удивлена и сначала не верила.
      Отдохнув, мы двинулись дальше, дружески распрощавшись с хозяйкой хутора. Я старался быть любезным, чтобы оставить о нас, русских, хорошее впечатление. Всю ночь с разъездом я осматривал данный мне район, но противника нигде не обнаружил. На следующий день я продолжал наблюдать данный мне район и опять с тем же результатом. Приближаясь на обратном пути к Ширвиндту, я встретил на большой дороге, подле дома, пожилого крестьянина, который так нас испугался, что расплакался. Он думал, что мы подожжем его дом. Наконец, мы вернулись обратно в Ширвиндт. Наши офицеры сидели перед гостиницей, под навесом, на городской площади.
      Кисловский, Игорь и я жили в палатках, которые поставили рядом. У меня была такая палатка, в которой можно было только лежать. Я спал в мешке, подбитом мехом, он был очень удобный и теплый.
      30 июля была дневка. Служилась обедня и молебен по случаю дня рождения наследника Алексея Николаевича: ему исполнилось десять лет. Служил наш полковой батюшка, перед походным престолом. Во время литургии поднялся ветер и воздухи над св. Дарами, стоявшими на походном жертвеннике, стали развиваться, стало страшно, как бы не упала чаша. Я подошел к жертвеннику и придержал воздухи.
      Я раза два в эти дни встретился с Иоанчиком - он был ординарцем при штабе 1-ой Гвардейской кавалерийской дивизии. Второй раз это случилось, когда мы проходили через Владиславов, и мы успели обменяться с ним несколькими словами.
      1 августа, смененные драгунским полком, мы вышли из Ширвиндта и расположились квартиро-биваком в деревне Мейшты, что к северу от Владиславова. Офицеры уже расположились по-эскадронно в отдельных дворах, собрание приготовляли рядом, во фруктовом саду, лошади были расседланы... Вдруг внезапно под городом послышались пушечные выстрелы, огонь начал быстро усиливаться. Ген. Шевич послал брата Олега к начальнику дивизии узнать, что будет приказано делать Гусарскому полку. Начальник нашей дивизии, ген. Раух велел полку седлать и, оставаясь на правом фланге наших войск, ожидать дальнейших приказаний.
      4 и 5 эскадроны рассыпались в цепь на опушке леса, под командой гр. Велепольского. Когда мы подходили к лесу, мы встретились с кирасирами его величества. Во главе их находился полк. Коленкин. При этом мы любовались двумя солдатами, которые перед нами, в полуверсте, подле дороги, собирали телефонную проволоку под шрапнельным огнем, и делали свое дело, не торопясь, совершенно спокойно. Немецкие шрапнели ложились уже в самом Владиславове, где начались пожары.
      По дороге из города, кучками и поодиночке, потянулись напуганные жители. Между ними мы узнали начальника почтового отделения, который спешно уносил почтовые бумаги. Он подошел к офицерам вручить только что полученные на их имя телеграммы.
      Около 5 часов к ген. Шевичу подъехал драгун, который в полном замешательстве стал докладывать, что Ширвиндт уже занят немцами и что войска отступают. Никто, конечно, не поверил ему, тем более, что стрельба немецкой артиллерии стала утихать. Вскоре затем пришло известие, что противник от Ширвиндта отступил.
      Немецкая артиллерия принесла довольно значительные повреждения обоим городам: как Ширвиндту, так и Владиславову. Много строений в первом из них было разрушено, между прочим, был разгромлен дом, в котором за два часа до этого находилось наше собрание. Крыша и колокольня кирки носили следы шрапнельных пуль. Большая часть снарядов ложилась в центре города, на площади. Во Владиславове шрапнели также попали в несколько домов. Одна из них убила смотревших в окно двух еврейских детей. Несмотря, однако, на все эти происшествия, жизнь в городе к вечеру опять закипела и жители стали возвращаться - многие из них даже вовсе не уходили.
      Наша артиллерия не осталась в долгу перед немцами. Один из наших снарядов убил командира неприятельской батареи, причем пуля пробила подзорную трубу, в которую он смотрел. Эту подзорную трубу и еще много других трофеев захватили наши доблестные артиллеристы, когда немецкие пушки были впопыхах увезены.
      День 1 августа останется у нас навсегда в памяти, как первый день серьезного боя в эту войну.
      5 августа было солнечное затмение и как раз в те минуты, когда оно происходило, наша дивизия встретилась с 1 Гвардейской Кавалерийской дивизией.
      Я был рад встретить мужа моей сестры Татианы, Костю Багратиона. В колонне обоза я увидел моего камердинера 3 - он был призван на военную службу и попал в Конную гвардию, в денщики к Иоанчику.
      6 числа был известный бой Гвардейской конницы под Каушеном, во время которого командир 3 эскадрона Конной гвардии ротмистр бар. Врангель (впоследствии Главнокомандующий Добровольческой армией) атаковал, во главе своего эскадрона, немецкую батарею.
      К сожалению, я не участвовал в этом бою, потому что 4 эскадрон был назначен охранять обоз 1-го разряда. Слышал впереди выстрелы, но не знал, что происходит. Мне помнится, что я стоял возле скирды сена, когда увидел несколько конногвардейцев. Я их спросил, что происходит впереди. Один из них, бойкий парень, ответил мне, что Конная гвардия, как всегда, побеждает. Мне очень понравился его ответ.
      После боя наш эскадрон был назначен в охранение. Ясно помню, что когда полк собрался вместе, уже почти стемнело. Я стоял в группе наших офицеров, говорили, что Врангель убит; Гревс и Велепольский жалели убитого, как хорошего офицера, которого они знали еще по Японской войне. Вдруг в этот момент появляется сам барон Врангель, верхом на громадной вороной лошади. В сумерках его плохо было видно и он казался особенно большим. Он подъехал к нам и с жаром, нервно, стал рассказывать, как он атаковал батарею. Я никогда не забуду этой картины.