К ее счастию, никого не было в комнате, и она могла дать волю слезам своим. Нарыдавшись вдоволь, она ведала, утерла платком глаза и подошла к туалету. В потаенном ящике скрыт был портрет ее возлюбленного, снятый с него перед кончиной. Оглядываясь, вынула она из ящичка сие драгоценное изображение, с благоговением приложилась к нему устами и долго не могла оторвать их от оного; потом посмотрела с умилением на незабвенного, еще раз поцеловала его, и ее рука, казалось, не хотела разлучиться с священным для нее предметом. Наконец, во внутреннем борении, она тихо опустила портрет в верный ящик, промолвив трепещущим голосом:
      "Теперь я спокойна. О, бедный друг мой! ты лишь там узнал, как горячо люблю тебя... Но нет нужды: клянусь быть твоею и на земле и в небе, твоею навеки".
      Тут она взяла черную ленту, лежавшую на ее туалете, и вплела ее в свою косу. "Пусть эта лента,- сказала она,- будет свидетелем моей горести; я оденусь просто; так и быть, надену белое платье: горесть в сердце; да и прилично ли ее обнаруживать? однако к головному убору не мешает и отделку того же цвета. Фи, черное! вся в черном! - скажут наши. Но чем же другим почту я память супруга?"
      Произнеся это слово, Глафира затрепетала. "Супруга? - повторила она,и так вся жизнь моя осуждена на одиночество? Там соединишься с ним, говорит мне сердце; но когда? - Что если я проживу долее бабушки?"
      При этой мысли невольная улыбка появилась на устах прелестной девушки; и сие сочетание глубокой грусти с мимолетной веселостью придало лицу ее еще более прелести.
      - Что поминаешь ты свою бабушку? - спросила у Глафиры ее мать, вошедшая тихо в комнату.
      Та вздрогнула. Она сидела в то время пред туалетом, и голова ее матери мелькнула в зеркале. Ей мнилось, что это тень ее прародительницы. Однако она скоро опомнилась и отвечала:
      - Ничего, маминька; я говорила теперь: что, если проживу так долго, как бабушка? Я не желала бы этого.
      - Бог с тобой! отчего так?
      - Что за удовольствие быть и себе и другим в тягость?
      - Кто же тебе сказал это, душа моя? Есть ли что почтеннее преклонного человека и приятнее той минуты, когда бываешь окружен детьми и внучатами, в которых видишь свою надежду и которые напоминают тебе о собственной твоей молодости?
      - Но для этого надо иметь детей и внучат,- сказала простодушно Глафира.
      - Разумеется: человек создан богом, чтоб иметь их. Глафира потупила глаза и не отвечала. Простые слова матери уязвили ее в самое сердце.
      "Я поклялась принадлежать ему одному и в здешней жизни, и в будущей,подумала она,- мне не иметь ни детей, ни внучат! - Тут она глубоко вздохнула".
      - Что с тобою, сердечный мой друг? - спросила Линдина нежным голосом матери.- Бог послал мне добрую дочь; не думаешь ли, что пора бы иметь мне и добрых внучат?
      - Нет, маменька.
      - Полно скрывать, плутовочка; неужели я не приобрела еще твоей доверенности? Открой мне душу, назови мне своего любезного.
      Вместо ответа дочь упала в объятия матери.
      - Ты плачешь, душа моя? перестань, ты смочила мне всю косынку. Но что это? - вскрикнула она,- к чему на тебе черные ленты? Ты огорчишь этим отца; разве не знаешь, как часто он придирается к мелочам? Нет, сними, сними.
      - Не могу, милая маминька,- отвечала глухим голосом Глафира, удушаемая рыданиями.
      - Как не можешь? что это значит? - спросила с сердцем Марья Васильевна.
      - Маминька! - Тут Глафира прижалась к груди матери сильнее прежнего, и слова замерли на устах ее.
      - Вижу, это причуда и истерика. Выпей воды, и чтобы о лентах не было помину!
      Глафира повиновалась, выпила воды: ее рыдация уменьшились, и наконец она сказала с твррдостию:
      - Маминька, милая маминька! теперь не время обнаружить вам мою тайну; но клянусь, вы все узнаете. Только, бога ради, ни слова батюшке!
      В эту минуту вошел лакей с докладом, что гости приехали к обеду; Линдина поспешила к ним; спустя несколько времени пришла и Глафира.
      VI
      На ее лице оставались еще признаки недавнего волнения. Но я один мог разгадать причину оного. Проходя мимо меня, она сказала тихо: "Ныне день скорби для нас обоих".
      Впрочем, она скрыла свою грусть как могла от глаз недальновидных тетушек и дядюшек, которые были заняты вчерашними новостями и сегодняшнею репетицией.
      - Что тебе за охота, Петр Андреич,- сказал один пожилой родственник,выбрать такую вольнодумную пиесу для своего представления?
      - А почему же не так? - спросил озадаченный Линдин.
      - И это ты у меня спрашиваешь? Прошу покорно! уже и ты заражен просвещением!
      - Что мне до вашего просвещения,- прибавила старая тетушка,- не в том сила: в этой комедии, прости господи, нет ни христианских нравов, ни приличия!
      - А только злая сатира на Москву,- подхватила другая дама, помоложе.Пусть представляет ее в Петербурге - согласна; но не здесь, где всякой может узнать себя.
      - Tant pis pour celui qui s'y recommit,- сказал какой-то русский литератор в очках.- Да это бы куда ни шло, са serait meme assez piquant {Тем хуже для того, кто себя узнает... это было бы даже весьма пикантно (фр.)}; но какое оскорбление вкуса! Вопреки всем правилам комедия в четырех действиях! Не говорю уже о том, что она писана вольными стихами; сам Мольер...
      - Вольные б стихи ничего,- возразил первый мужчина,- только бы в ней не было вольных мыслей!
      - Но почему ж им и не быть? - спросил один молодчик, племянник Линдина.
      Почтенный враг вольных мыслей вымерил главами дерзкого юношу.
      - А позвольте спросить, господин умник,- сказал он,- что разумеете вы под этими словами?
      - Я разумею,- отвечал, покраснев и заикаясь, наш юный оратор,- я разумею, что вольные мысли позволительны и что без этой свободы говорить, что думаешь...
      - Мы избавились бы от многих глупостей? Не то ли хотели вы сказать?
      Сии слова были произнесены нараспев и таким голосом, который обнаруживал сосредоточенную запальчивость и при первом противоречии готов был разразиться громом и молнией.
      Линдин спешил отвратить грозу при самом ее начале. Он стал уговаривать старого родственника, чтоб он не горячился и тем не расстраивал своего драгоценного здоровья.
      - Слушай, Петр Андреич,- отвечал тот после грозного молчания,- если завтра ты повторишь свое безумство и сыграешь перед публикой эту комедию, то я не я... увидишь!
      Тут он сжал зубы, схватил шляпу и вышел поспешно из комнаты.
      - Желаю знать, чем кончится эта тревога; но я... я... о! я поставлю на своем,- сказал Линдин в великодушном порыве сердца.- Хотя бы тысяча родственников, а "Горе от ума" будет сыграно.
      - Однако...- заметила жена.
      - Не слушаю,- отвечал муж.
      - Но если в самом деле эта пиеса заключает в себе вольные мысли?
      - Ну, сократим ее.
      - Она сокращена и без нас.
      - Ну, в таком случае мы... этак я и не найдусь.
      - Всего лучше сократить ее вовсе,- прибавил литератор с улыбкой само довольствия.
      - Bien dit {Хорошо сказано (Фр.)},- отвечала дама помоложе.
      - Давно бы так,- воскликнуло несколько старушек.
      Линдин был как на иголках. Гордость и неуступчивость боролись в нем со страхом.
      - По крайней мере, дайте сыграть ее сегодня, в семь - сказал он, смягчив голос,- а там... увидим.
      Строгие тетушки согласились на капитуляцию, и Линдин оправился от недавнего поражения. В эту минуту Вашиадан вошел в гостиную.
      - Непредвиденные обстоятельства,- сказал он после первых приветствий,заставляют меня оставить Москву ранее предположенного мною срока. Я еду сегодня в ночь; однако, желая по возможности облегчить вину свою перед вами и хотя вполовину исполнить обещанное, я оставил все свои дела и последний вечер посвящаю вам: располагайте мною.
      Линдин был вне себя от его любезности, а еще более от того, что в отъезде своего приятеля находил благовидный предлог к отмене представления, которого теперь столько же страшился, сколько прежде желал из тщеславия. Правда, тяжело ему было отказаться от своего любимого намерения: блеснуть пышностию, вкусом и даже - если не ошибаюсь - своей дочерью; но еще тяжеле идти против общего мнения. Так думал Петр Андреич.
      Позвали к обеду. Все пошли попарно и молча. Беседа не была, как прежде, приправлена шутками и остроумием Вашиадана. Сей чудный гость, неизвестно почему, разделял с прочими то дурное расположение духа, которое, как язва, переходит от одного ко всем и простирает на самых веселых свое губительное влияние.
      Вскоре после стола начались приготовления. Линдин продолжал твердить роль; но чем более старался, тем менее успевал. Наконец он кинул с досады тетрадь, и хорошо сделал. В день представления отнюдь не должно перечитывать роли, как бы дурно вы ни знали ее: это совет одного опытного актера.
      Итак, Линдин, перекрестясь, положился во всем на крепкую грудь суфлера. Домашний оркестр, составленный из двух скрипок и фагота (второпях не успели послать за другими инструментами), заиграл увертюру, и все зрители чинно уселись по местам. С последним ударом смычка поднялся занавес, и комедия пошла своим чередом - разумеется, за исключением Фамусова, который врал без пощады и останавливался на каждом слове, вслушиваясь в подсказы суфлера.
      Однако первое действие кончилось довольно удачно при общих рукоплесканиях доброхотных зрителей. Линдин сказал препорядочно свои два стиха:
      Что ва комиссия, создатель,
      Быть взрослой дочери отцом!
      и Марья Васильевна, остававшаяся в партере с гостями, значительно улыбнулась своему мужу.
      Началось и второе действие. Фамусов, или правильнее Линдин, довольно твердо выдержал огненные сарказмы Чацкого; Скалозуб проговорил басом, и Софья вышла на сцену, дабы упасть в обморок. Она произносила уже стих:
      Ах, Боже мой! упал, убился!
      как вдруг Вашиадан с словами:
      Кто, кто это?
      снял фиолетовые свои очки и устремил глаза на обернувшуюся к нему девушку. Я слышал крик и шум от падения на пол...
      Громкие и продолжительные рукоплескания последовали за ее мастерским обмороком; некоторые кричали даже: форо! но я, был за кулисами и видел причину ее беспамятства. Забыв все, выбегаю на сцену и прошу о помощи.
      Легко себе представить, какая суматоха поднялась в зале, когда узнали, что обморок Глафиры был вовсе не искусственный. Мать бегала в испуге из комнаты в комнату, спрашивая спиртов, соли; отец не мог опомниться и все еще приписывал этот обморок чрезвычайному искусству дочери; из зрителей иные суетились вместе с Линдиной и еще более ей мешали, а большая часть разъехалась.
      Невольно обратил я глаза на стенные часы, висевшие в зале. Протяжно пробило на них десять.
      - Об эту пору, в исходе десятого, скончался возлюбленный Глафиры,подумал я и стал искать взорами Вашиадана. Но он исчез, и никто не знал, когда и как оставил дом Линдина.
      VII
      Внезапный отъезд Вашиадана возбудил во мне сильные подозрения. Правда, обморок Глафиры мог произойти от ее болезненного состояния или от той же обманчивой мечты, которая заставляла и меня несколько раз находить в подвижной физиономии и в голосе сего странного человека сходство с чертами и с голосом покойного друга. Но, с другой стороны, не мог ли поступок его быть следствием какого-нибудь обдуманного, злоумышленного плана? И нет ли в его власти скрытных, таинственных средств, с помощью коих он приводит этот план в исполнение? Поведение, характер, таланты Вашиадана были столь загадочны, что из них можно было выводить какие угодно заключения. Он сам не говорил о себе ни слова и старался отклонять нескромные вопросы любопытных. Судя же по рассказам Линдина, и в особенности чиновников банка, где он заложил множество бриллиантов и других драгоценных вещей на огромную сумму, то был грек, ремеслом ювелир или - как иные уверяли - еврей, алхимик, духовидец и чуть-чуть не Вечный жид. Но сия самая неизвестность о его происхождении и занятиях наводила на него еще сильнейшие подозрения. Мне казалось более чем вероятным, что он наглый и хитрый обманщик, у которого на уме что-то недоброе, хотя и трудно проникнуть в его цели.
      В этой уверенности я отправился на следующее утро к Линдиным осведомиться о здоровье Глафиры.
      Меня встретила мать. Я спросил ее о дочери: по словам ее, она провела ночь покойно и еще не просыпалась.
      - Знаете ли,- промолвила таинственно Марья Васильевна,- знаете ли, отчего, я думаю, больна моя Глафира?
      - Отчего?
      - Ее сглазили!
      Я не мог не улыбнуться при таком объяснении ее болезни.
      - Вы смеетесь? - продолжала Линдина с укоризной,- но я совершенно тому верю.
      - И я не вовсе отвергаю возможности магнетического действия глаз на людей и животных,- отвечал я.- Между прочим, мне сказывали об одном человеке простого звания, который носил зонтик на глазах единственно из боязни причинить вред своим взором. Но его опасения могли быть ложны; что же касается до Глафиры...
      - Ваш пример еще более подтверждает мою догадку. Мне кажется, что Вашиадан носит фиолетовые очки из той же предосторожности. Когда он снял их, Глафира тотчас упала в обморок. Но я умыла ее святой водой и надеюсь, что болезнь пройдет скоро.
      Некстати было сообщать ей теперь мои подозрения насчет Вашиадана. Время, полагал я, объяснит загадку; хотя во всяком случае благоразумие требовало бы обходиться осторожнее с двусмысленным приятелем Петра Андреича. Но это его дело, а не мое.
      При сем раздумье, нас позвали к Глафире. Узнав о моем приезде, она желала меня видеть.
      Больная сидела на постели, склоня годову к подушкам. Положение ее руки на лбу показывало, что она старается принесть себе на память случившееся вчера с нею.
      Рассказ матери подтвердил ей темное воспоминание.
      - Да,- сказала она наконец слабым голосом,- почти так. О, как это было страшно. Но где батюшка?
      - Он поехал в клуб, душа моя,- ответила мать,- и скоро воротится.
      - Скоро? дай-то бог! Пора, давно пора открыть вам тайну этого бедного сердца. Вчерашний случай заставляет меня поспешить моим признанием. Не уходите, -прибавила она, обратясь ко мне,- вы будете моим, земным свидетелем.
      Глафира находилась в напряженном состоянии духа Жар ее увеличивался, щеки и глаза пылали. Она продолжала с какою-то невыразимой торжественностью:
      - Быть может, признание мое поздно; но, по крайней мере, вы поймете дочь свою; и если суждено ей скоро умереть, то она не понесет во гроб тайны, скрытой от родителей. Тогда молитесь за меня и просите бога, чтобы он не лишил вашу дочь той отрады в будущей жизни, которую она напрасно искала в здешней.
      Эти слова произвели необычайное действие на Линдину. Для ней все было неожиданно, непонятно. Она хотела говорить и вдруг судорожно схватила руку дочери.
      В эту минуту вошел Петр Андреич. Едва обратил он внимание на больную и, поцеловав ее в лоб, начал:
      - Ну, что, прошло? Я знал, что пройдет. Представь, Marie,- продолжал он гневно,- проказник-то, наш роденька, мало того, что вчера на меня прогневался; нет, изволь отправиться в клуб да составь там заговор против моего представления! Хорошо, что болезнь дочери заставила меня отменить его; не то подумали бы, что я струсил. Нет, братцы, не того я десятка! Что затеял, то и выполню, хоть будьте вы семи пядей во лбу. Видишь, удумали сомневаться в моем верноподданстве! Куда подъехали! Сегодня вхожу в газетную: сидит князь Иван, да...
      Линдина слушала мужа скрепя сердце; но, не предвидя конца его россказням, прервала их наконец с видом глубокого негодования:
      - И тебе не совестно,- сказала она,- заниматься этими вздорами, когда дочь твоя на краю гроба!
      Сильный удар долбней не произвел бы на Петра Андреича большего действия, чем эти слова. Он остался в том же положении, в каком был при конце своего рассказа: с раскрытым ртом, с наклоненным туловищем и руками, опершимися дугою на колена. Чувство родительское восторжествовало над мелким самолюбием.
      - Как на краю гроба? - возопил он, выйдя из оцепенения.
      - Да, и на краю гибели. Слушай признание своей дочери, быть может, преступной дочери!
      Глафира величаво поднялась с своей постели.
      - Я преступная? - воскликнула она.- Нет, родители! Я чиста, как голубь, непорочна, как агнец. Моя вина лишь в том, что я скрывала от вас свою страсть... Я любила!
      - Ты любила! - вскричали отец и мать.
      - И потеряла своего возлюбленного,- продолжала Глафира едва внятным голосом.- Вчера ровно год, как он умер.
      - А кто тот дерзкий, который осмелился любить тебя без нашего позволения? - спросил сердито отец.
      - Не тревожьте его праха,- уныло отвечала дочь.- Вот свидетель, что мой покойный друг до самой своей кончины скрывал от меня любовь свою. Слишком поздно узнала я, какое пламенное чувство он питал ко мне.
      - И вы, сударь, знали о том и молчали?
      - Он обязал меня клятвою никому не вверять его тайны, кроме вашей дочери. Заветные слова умирающего священны: я исполнил их со всею строгостию долга.
      - И ты любила его еще при жизни?
      - Да, и еще более люблю его по смерти. Я поклялась - и теперь, пред лицом бога и перед вами, повторяю мою клятву - я поклялась не принадлежать никому в здешнем мире.
      Эти слова, произнесенные с необычайной твердостью, обезоружили гнев отца.
      - Но ты не откажешься принадлежать нам? - сказал он с чувством.
      - О батюшка, о родители! - отвечала растроганная дочь,- вам одним принадлежу я - я ваша!., но не думаю, чтобы надолго.
      Мать, не говорившая до того ни слова, вдруг зарыдала и опустила голову на грудь своей дочери.
      - Глафирушка, милое, единородное мое детище,- возопила она, стеная,не покидай нас, живи для нас! Более ничего не требую, прощаю, благословляю любовь твою!
      Этот порыв материнского сердца поворотил всю мою внутренность; слезы брызнули у меня из глаз. Линдин плакал навзрыд.
      Несколько минут продолжалась эта безмолвная, но трогательная сцена. Глафира подняла первая голову. Ее лицо, незадолго унылое и пасмурное, теперь казалось преображенным от восторга и чистейшей радости. Но вдруг какая-то новая мысль пробежала по челу девушки и словно облаком задернула лучезарный свет ее очей.
      - Благодарю вас, мои родители,- сказала Глафира,- за эту прекрасную, эту блаженную минуту. Но как быстро она промчалась! Тяжелое воспоминание ее отравило. Змей Вашиадан смертельно уязвил меня.
      - Что говоришь ты о Вашиадане, друг мой? - спросил испуганный Линдин.
      - Слушайте; я кончаю свое признание: покойный мой друг носил на руке фамильный перстень; помню, он часто говаривал, будто в этом перстне заключается таинственная сила и что от оного будет зависеть судьба той, которую изберет себе в супруги. Это предание вместе с вещью перешло к нему от бабушки. Я принимала его слова за шутку и позабыла бы о них, если б на аукционе не встретила перстня. Я не могла понять: каким образом он попал между вещей графа; но была рада, что мне представился случай купить его. Сходство изображения с чертами покойника напомнило мне таинственные предрекания. Я думала обручиться этим перстнем навеки с ненареченным супругом, как вдруг кто-то в толпе, с его чертами и голосом, надбавляет цену и отнимает у меня сокровище, за которое тогда я отдала бы полжизни. У меня померкло в глазах; не помню, как мы приехали домой. Возвратиться за перстнем было поздно... Прошло несколько дней; приготовления к комедии развлекали меня, время ослабило воспоминание о талисмане: я стала покойнее. Но вчера... видали ль вы Вашиадана без очков?., вчера, когда он снял их во время репетиции, лицо, голос его вдруг изменились: передо мной стоял мой возлюбленный, точь в точь он... И в довершение очарования - таинственный перстень блеснул на его руке: удивление, страх, ужас овладели мною, я обеспамятела. Помню, как это же лицо мелькнуло и на аукционе, как те же глаза, пламенные и неподвижные, были и тогда устремлены на меня. Страшно при одной мысли... Не дай боже встретиться мне опять с этими взорами! Мне кажется, я их не вынесу.
      Глафира умолкла. Изумление наше было невыразимо. Я не знал, верить или нет странному повествованию; я готов был принять его за бред болящей или даже за признак ее умственного расстройства. Но многое из рассказанного ею о Вашиадане подтверждал мне собственный опыт; давно я питал к нему недоверчивость и подозрение. Вид страдалицы пробудил во мне все негодование.
      - Ваш мнимый приятель,- сказал я Линдину с жаром,- есть явный злодей и обманщик, хотя бы одна десятая часть нами слышанного была справедлива. Даю слово отыскать его и потребовать от него отчета в гнусной шутке, которую он сыграл над вашей дочерью.
      - Не берите на себя труда его отыскивать,- сказал кто-то позади меня твердым и знакомым голосом.
      Я оглянулся... То был сам Вашиадан.
      VIII
      - Виновный здесь,- продолжал он, снимая очки. Мы обомлели.
      - Что ж вы не требуете от меня отчета? - спросил незваный гость с язвительною улыбкой.- Вас удивило, может быть, неожиданное мое посещение? Но дела мои переменились, и я остался в Москве. Вы не отвечаете? Вижу, приезд мой вам не нравится. Не опасайтесь: я вас скоро от себя избавлю.
      При этих словах он снова устремил на нас свои огненные взоры. Мы не трогались с места. Я чувствовал в себе что-то необычайное. Это что-то походило на те страшные сновидения, когда человек, не теряя еще памяти, чувствует оцепенение во всех членах, силится привстать и не может пошевелиться, хочет говорить, и язык его коснеет, грудь стесняется, кровь замирает в жилах, и он, полумертвый, падает на изголовье. Сие-то удушающее ощущение, известное простому народу под именем домового, овладело тогда мною. Я видел все происходившее; но язык и члены онемели - в я не в силах был обнаружить ни словами, ни движением моего удивления и ужаса.
      После того страшный Вашиадан (он был точно страшен в эту минуту) приблизился к постели, на коей лежала больная. Глаза его засверкали тогда необыкновенным светом. Больная привстала, но молча и почти без жизни; потом сошла с постели, ступила на пол, пошатнулась... новый взгляд Вашиадана как будто оживил ее: она оправилась, стала твердо на ноги и тихими шагами пошла за своим вожатым.
      Мы все оставались неподвижными. Я видел, как они вышли из комнаты, как Глафира, подобно невинной жертве, ведомой на заклание, послушно следовала за очарователем; я слышал шаги их по коридору, слышал повелительный голос Вашиадана, коему слуги хотели было преградить дорогу. Рвуся вперед - но вот стук экипажа раздался у подъезда... потом на улице... все глуше, глуше пока наконец исчез в отдалении.
      Подобно той змее, которая одним взором привлекает к себе жертвы и одним взором умерщвляет их, Вашиадан, силою огненных своих очей, произвел над несчастною Глафирой то, что почел бы я выученной фарсой, если бы сам не подвергся отчасти их магнетическому влиянию.
      Слишком, слишком поздно разрушилось наше очарование. Мать, как бы пробужденная от глубокого сна, приходит в себя мало-помалу - ищет дочери... Несчастная! страшная действительность вскоре удостоверит тебя, что ты лишилась, и, быть может, навеки, своей милой Глафиры!.. Нет ее ни в доме, ни на улице. Все видели, как Вашиадан посадил ее в карету и поскакал с нею - но куда? зачем? то оставалось загадкой для каждого.
      Тут вопли матери наполняют дом: в беспамятстве бегает она по комнате, ломает себе руки, умоляет каждого спасти ее детище, единородное ее детище. "Спеши,-" вскрикивает она наконец, падая на колена перед мужем,- спеши исторгнуть дочь свою из когтей злодея...возврати ее несчастной матери, горестной, убитой, опозоренной!"
      Но Линдин стоял недвижим и молчал. Он походил на одного из истуканов, пред коими некогда люди преклоняли с мольбою колена.
      Тихо поднялась на ноги жена его.
      - И ты медлишь,- продолжала она страшным раздирающим голосом.Оставайся ж, бесчувственный! Я, слабая женщина, я заступлю тебя и покажу, к чему способна отчаянная мать! Прочь, сударь! я сама еду за своей дочерью.
      С сими словами Линдина бросилась к дверям; но силы ее истощились... она упала без чувств...
      IX
      Прошло около года после страшного происшествия, лишившего Линдиных дочери. Все старания мои отыскать ее были напрасны. Никто не знал Вашиадана, никому не было известно его местопребывание, и самое имя его все почитали подложным. Мудрено ли было ему, обдумавши план свой заранее, принять нужные меры к сокрытию себя, своего имени и жилища?
      Потеряв всю надежду открыть следы Глафиры и ее похитителя, я оставил Москву. Один родственник давно звал меня в отдаленную свою деревню. Теперь было кстати воспользоваться его приглашением: я переехал к нему. Весна во второй раз по смерти моего друга воскрешала природу. Все окружавшее улыбалось мне; я один оставался мрачен; тяжелое воспоминание давило мне душу; приближался день его кончины и ее погибели. В этот день, по совершении печального обряда в сельской церкви, я отправился пешком бродить по сосновому лесу, лежавшему близ усадьбы и простиравшемуся на большое пространство. Грустные мысли невольно овладели мною. Сосновый бор казался мне огромным кладбищем, скрывавшим целые поколения: каждое дерево являлось моему воображению вечным стражем, поставленным от бога для сохранения могил до дня всемирного воскресения; шелест шагов моих мнился мне ропотом усопших на дерзкого нарушителя их гробового спокойствия. Я остановился и сел на обрушившуюся сосну. Мечты еще преследовали меня; но тихий стон, раздавшийся неподалеку, разогнал их. Я поднимаю глаза и вижу - в нескольких шагах от меня лежит женщина. Платье ее изорвано, руки в крови - вероятно от сухих древесных сучьев и игол, о которые она цеплялась, шедши по лесу. Она была без чувств и, по-видимому, боролась со смертию; я подхожу, вглядываюсь... Боже! то была - Глафира!
      Солнце клонилось к западу; я чувствовал, что заблудился: ни тропинки, ни признаков жилища. Но вот какой-то шорох послышался за мною; я оглядываюсь: старик в крестьянском кафтане, с дубинкой в руках, с секирой за поясом пробирался сквозь чащу. Он был не менее моего изумлен, встретив человека в глухом месте в такую пору и возле мертвого тела.
      Мы объяснились. Старик был дровосек и переехал на лето в бор для рубки леса. Шалаш его стоял неподалеку; и он, услышав шорох и стоны, пошел на голос.
      С его помощью я перенес в шалаш: несчастную девушку. Вскоре открыла она глаза... мой голос поразил ее; и, когда мы подали ей нужные пособия, она совершенно опомнилась, узнала меня и, бросившись мне на шею, называла своим ангелом-хранителем.
      - Дай бог, чтоб я оправдал это название,- сказал я в смущении.- Но какая несчастная звезда привела вас на это место? Откуда вы?
      Тут, собравшись с силами, она начала рассказ свой едва внятным голосом. И вот что мог я извлечь из него.
      X
      Оставив Москву, Вашиадан провез Глафиру глухими проселочными дорогами к одному уединенному дому, где ожидал их дорожный экипаж. С приближением ночи они поехали далее. На день обыкновенно останавливались, с захождением солнца продолжали дорогу. Чародей старался поддерживать свою несчастную спутницу в беспрестанном забытьи. Наконец, по долгом пути, они приехали куда? того не знала Глафира. То было в глухую полночь. Их встретили с факелами; погребальный их блеск пробудил Глафиру.
      - Где я? - спросила она у своего похитителя.
      - В доме друга,- отвечал он своим млечным голосом.
      Они вошли в пышные хоромы, украшенные внутри богатыми обоями, бронзой, картинами, на коих изображались чудные, фантастические фигуры. Чем-то не человеческим отзывалось все их окружающее: люди с странными лицами, словно в масках, служили новоприезжим: вдруг вдалеке послышались гармонические звуки и с приближением превратились в какой-то нескладный, но живой танец и вот все фигуры - на обоях, на картинах, из бронзы - начали прыгать, плясать, а чудные служители - передразнивать их движения. За этими вакханалиями следовали сцены более мрачные. Своды комнат стали испускать жалобные стоны; изображения на обоях и картинах заплакали, зарыдали, а веселые служители обратились в безобразные, страшные фигуры. Тут Глафира закрыла руками лицо и прижалась к груди похитителя... Вдруг пронеслись звуки охотничьих рогов, лай собак, будто по лесу... Все утихло: одна лишь свирель, на голос Альпийской песни, заунывно сзывает коров и повторяется в отзывах гор все тише, тише... Но вот направо, в лесу, блеснул огонек; светлая точка расширяется понемногу, образует шар, и он в мгновение бежит пожаром по лесу. Треск, гул, грохот оглушают воздух, все колеблется, сам ад пирует на земле. Но шар, подобно луне, поднимается величаво из-за облаков дыма; вдруг взвился он высоко и с треском распался на части. Огненный свод обнял поверхность и, словно шатер, раскинулся над землею. Изумруды, яхонты, алмазы горят на своде и отражаются в воздухе тысячью разноцветных огней. Воздушный шатер тихо опускается на вершины дерев и расстилается сетью над лесом. Пламя потухает мало-помалу, свет становится бледней и бледней; наконец все исчезло, и лишь луна, выкатившись из-за тучи, серебрит уединенную поляну. Боязливые ее лучи, мерцая, падают робко на лицо товарища Глафиры; она узнает в нем милого, нежного своего друга.
      "О, как я счастлива,- лепечет она в сладком забытьи,- о, как я счастлива, сидя с тобою, супруг моего сердца, душа души моей! Но боже, а!., это не он, не он!" - и падает в беспамятстве.
      Померкла луна; явился день с порфирородным своим спутником. Сквозь густую зелень дерев, осенявших окна и разливавших сладостную прохладу, прокрадывается свет и проникает в опочивальню Глафиры. Она пробудилась; у ног ее сидит очарователь.
      - Вчера,- говорит он,- ты видела мое могущество, видела, какие таинственные силы в руках моих. Отныне я от всего отрекаюсь: ты одна царица сего жилища. Я умел преклонить тебя сверхчеловеческими средствами; теперь, простой смертный, я у ног твоих; не ты в моей, а я в твоей власти. Располагай тем, что видишь, повелевай мною; но - люби меня!
      - Тебя любить? - воскликнула, опомнившись, Глафира и отклонила его от себя рукою.- Кто бы ты ни был,- продолжала она,- дух ли искуситель, привидение или человек,- прошу, умоляю тебя: возврати меня родителям!
      - Не могу! Что раз случилось, того переменить невозможно.
      - Дух обольститель! зачем же ты исторгнул меня из объятий родительских? Зачем принял ты на себя те черты, тот голос, тот взгляд, которым я не могла противиться, которые против воли заставляют меня простить твое оскорбление? О дух обольститель! смилуйся надо мной, возврати меня моим родителям!