Но я медлю и медлю, потому что знаю, вернее ощущаю слишком хорошо: я боюсь приехать в ту пустоту, которой по сути является пространство города моего взросления. Миражом он был, миражом и остается в моей истеричной памяти, но место не свято, а значит - пусто. Вот это и есть то очевидное, ради чего не стоит ехать: меня затягивает пустота, а я пытаюсь это не понимать. Вообще, стремление заполнить собой пустоту не характерно для женщины, но что же тут поделать, да и та лесбийская пара не просто так, да и я ведь не сразу...
      Ужаснись вместе со мной, сестра моя Анна, мы родны с тобой по одной из двух Х-хромосом, а это уже половина. Я судорожно коплю воспоминания и цепляюсь за них, как обезьяна за вольеру. Ты же стараешься спастись по-другому: я не помню, чтобы ты выкинула хоть одну записку, имеющую к тебе отношение. Привезя с собой огромный, неинтересный и тщательно рассортированный архив, ты до сих пор мучаешься от бумажного конвейера твоего увядания, еле сдерживаемого заслонками серых казенных коробок с надписями ~вермишель~,~туалетное мыло~...
      Сестра моя, Анна, пытаясь сохранять все материальные свидетльства своей судьбы, считая, что перебирание бумажных фактов своей биографии разнообразит твою свободную скуку, что подумаешь ты, увидев однажды эту пожелтевшую суету и убогость? ~Ушла за хлебом,скоро буду~, ~Справка дана Анне Шпиль в том, что она болела пять дней~... Ты плачешь, сестра, от жалости к себе, а я застываю от щемящей скорби по последним прикосновениям. О, это запоминается навсегда. Это раскадровывается памятью, и каждое движение и слово обдумываются после. Если бы я когда-нибудь любила того, о ком не хочет забыть, но и боится вспомнить душа, я бы вернулась в Россию, я бы доехала до того города, я бы застыла на том месте, где рука моя навсегда покинула его руку и, глядя в его перевернутые глаза, сказала бы:~Ты сам виноват, дурак!~ -==Политическая лихорадка.==
      В обеих моих странах идет предвыборная борьба. Будет обидно, если в обеих одновременно победят красные, правда, Илья? Не усмехайся ты так скорбно, Илиягу, не смотри ты так однозначно, потому что народ этот как раз сходит с ума, а тот в него еще не входил. И жить нам с тобой либо в башне из слоновой кости, стоящей на песке, либо не жить нам, а ехать с остекленевшим взглядом до ближайшей свалки в багажнике скудорусскоязычного арабского воспитанника института дружбы народов имени Патриса Лумумбы.
      Что случилось, наконец? Почему народ схватил любимую свою смеющуюся землю и поволок ее на заклание по собственной воле, ибо Его приказа на то не было. Не было же приказа! Похоже, что страшна будет кара. Для счастья приехали мы сюда, а в недоумении проживаем. Но вяло идет эта предвыборная кампания, скорее по обязанности, чем от восторга предвкушения. Не власти хотят претенденты, но исполняют свой долг по отношению к своей же идеологии, что так же противно, как знакомо нам по опыту прошлой социалистической жизни, а от того еще противнее.
      Переполненный лозунгами Иерусалим мается от изжоги. Лозунги делятся на императивные, философские, предупреждающие и, наконец, абстрактные. Например, ~Облажались? От винта!~ Или простенькие ~Я голосую за...~ Или, что если не проголосуем за этого, то всем нам будет очень хреново. Но лучший вопль, написанный на огромном полотнище вдоль дороги, был близок мне невероятно:~Мы хотим жить!!!~ Впрочем, немало я знаю людей из нашей волны репатриации, которые как раз пребывают в состоянии хронического ответа на этот вопль: пожав плечами, тихо повторяют:~Зачем?~.
      Автобус мой тем временем продвигается по Эмек Рефаим, Долине Призраков, чтобы, минуя центр Иерусалима, привезти меня в тихий интеллигентный район Бейт-а-Керем, Дом Виноградной Лозы, куда я еду во-первых просто так, а во-вторых посмотреть на акации, пока светло и в окна, когда стемнеет. Электрически освещенная чужая жизнь всегда влекла меня, и я давно научила свою сестру Марину копить эти визуальные крохи. Так строила я с ней в детстве домики для кукол, так мы умиляемся и теперь, ловя в окне кресло-качалку с пледом, и стену с картинами, и книжные шкафы, и благородную седину сгорбленных обитателей. Это то, чего уже нет в этом измерении, так, кусочки пазеля, унесенные, скажем, ветром, и скукожившиеся в палестинских хамсинах.
      Что услышу я от старушки со скамейки в Ган-а-эсрим, Садике Двадцати /ребят из этого района, погибших в одну из войн/, притворяющейся каждый раз, что она носит другое лицо, имя и адрес. Но это несомненно все та же старушка, которая строила эту страну изо всех своих молодых сил и представлений, а теперь обе они смотрят друг на друга слезящимися глазами.
      Старушка уверена, что будет война, более того, легкое оживление тогда только и трогает ее уже обобщенное приближением другого берега лицо.
      - Девочка,- утешает она меня оттуда,- война только делает жизнь пронзительней и заканчивается ликованием твоего народа.
      Сарказм выступает на моих губах.
      - Веруешь ли ты в Господа, бабушка,- говорю я тихо.- В этом Садике Двадцати, веруешь ли ты? Ибо все происходящее теперь есть следствие, а причина вне нашего понимания. Только чудо поможет этой стране, как помогало оно твоему народу. Но я в последнее время боюсь чудес, ибо совершает Он их руками обычных людей, маскируя свою причастность и не считаясь с количеством исполнителей, а только с их качеством.
      Старушка трясет головой и повторяет заклинание:
      - Мы - сильная и гордая страна. Один еврей может убить много арабов. Нам было еще тяжелее, а теперь жизнь - райский сад. Девочка, не бойся отдать свою жизнь за свою страну!
      Бабушка, юная балерина времен британского мандата, я восхищаюсь тобой; ты держала спинку, неся на точеном плечике сумку, набитую патронами. Идя в Старый город к связному Йоси, под обволаивающе-медленными взглядами арабов, под четкие вопросы английских колонизаторов:~Куда?~ По всем правилам партизанской войны, со всей честностью браславского воспитания отвечала ты, помахивая сумочкой:~В старый город иду, несу патроны эти еврейскому подполью.~ В который раз поражаюсь я тупости проверяющих всех времен и народов, стандартно ловящихся на тот же прием. Но я почти вижу и легкую походку, и библейские глаза, распахнутые в вечность, и наносную жалкость подмандатного - в который раз Иерусалима, в каком-то смысле тоже легко ступающего по Иудейским горам с холщевой сумой.
      - Куда?! Со своими овцами?!
      - К Господу иду. Скрижали Завета в сумке этой...
      Приходит филиппинка и забирает старушку с прогулки.
      Сюзанна вечером скажет мне:
      - Действительно, ты что же это - боишься отдать свою жизнь за свою страну?! Не бойся, девочка, это еще не худший выход. Все равно тебе неоткуда взять те три тысячи долларов для персональной филиппинки, убирающей за тобой, прости уж, милая, но дерьмо. Ужас!- содрогнется она.- Скоро победят социалисты, и нас всех перережут арабы.
      Но проходят выборы, и Господь снова легко щелкает по монетке, и слегка побеждает национальный лагерь, но этого достаточно, чтобы начать надеяться.
      - Видишь!- говорю я Сюзанне.- Поняла! Теперь арабы нас не перережут!
      - Да,- соглашается она,- теперь мы с ними перестреляем друг-друга, что несомненно достойнее.
      # # #
      Вот еще что - я ненавижу провинциальность, как образ жизни. Я содрогаюсь от него, ибо это всегда грозило мне, и страх остался. Но, с другой стороны, стыд участия всегда был начеку, и я умело обтекала те островки интеллектуальной глупости, зарождавшиеся и умиравшие в окружающем меня болоте. Духовная же моя вина в самоустранении и страдании, в отсутствии поиска и поиска. Боязнь разочарований, ставшая привычной трусостью.
      Но все равно, Сюзанна не даст мне покоя и придется сопровождать ее на иерусалимский литературный клуб, главная неприличность которого заключается в его упорно скрываемой неестественности. Он похож на пересаженную почку, тихо исчерпывающую свою выводящую функцию в чужеродном организме, вернее, организм тихо отторгает ее, и всем понятен исход. Что неприятно: они снова все другдруга знают.
      Кстати, о Сюзанне. Эмоционально гипертрофированная, она давно уже желает моего мужа Илью, хотя мне, в общем-то, не жалко, скорее любопытно. ~Это нормально, это женское~,- утешает меня абсолютно не ориентирующийся и потому не заинтересованный Илья. Значит, я не женщина,- понимаю я однажды,- мне не надо ни мужей подруг, ни подруг, ни мужа.
      Чего желаю я? Отчасти свободы, отчасти покоя, но, скорее, тягучих моментов простветления, не приводящих к опустошенности. Неправда, что люди не нужны мне. Но я упорно считаю себя в праве оставаться максималисткой в душе и гордячкой во вскинутом профиле. Нищенкой у последних, небесных врат Иерусалима назову я себя однажды, и не буду, может быть, стыдиться милостыни, ибо стану лишь поводом для смягчения предопределений судьбы. -==Три сестры.==
      Обрядность бюрократического существования Анны и бестолковый трагизм моего, нейтрализует Марина, вторая моя сестра, милая, младшая, нормальная. Всему, чему смогла я научить эту девочку - способности к исступленному умилению, чему вскоре перестала быть рада сама и не рада до сих пор.
      Если Анна, повинуясь не голосу крови, но бумажной необходимости, стойко прошла в Иерусалиме гиюр и автоматически выполняет ровно то, что обещала, то Марина долго цеплялась за красивую историю Иисуса Христа, не желая отказываться от сладкой жалости и умиления, и я было уже решила оставить ее в покое, но тут наступил кризис, и она так и не полюбила его, но до сих пор жалеет. В Бога она вряд ли верует, а от предложения взять зуб за зуб, покрывается красными пятнами. Жалеет она и меня.
      Я же тихо стою в стороне, труся взять на себя больше, чем хочу выполнять и стыдясь этого. Живя теперь под Этим небосводом, я говорю: О, Господи, не замечай меня; я обращаюсь к тебе постоянно, но что я могу сказать, ибо желания мои мелки и переменчивы, а тоска постоянна... Два раза просила я - за свою мать и за эту страну, чтобы меньше было мучений, чтобы, о, Господи, ну ты же знаешь...
      Страна пока осталась, мама неожиданно умерла, совсем не мучаясь от имевшегося рака... Молитвы мои не должны доходить, но иногда, ужасаясь промелькнувшему в душе, я застываю от неизбежности: Он знает все и сам решит, что есть истина, а вдруг если это, промелькнувшее, темное, скрываемое...
      Сестра моя Марина редкостная блядь и еще большая трусиха. Переживая каждый новый роман, как последний, и я подозреваю, как первый, она так же честно отбрасывает все прошлое, как и знает, что никогда не дойдет до грани, отделяющей милый диктат от эмоциональной зависимости.
      Марина зависеть умеет, но не любит настолько, что тщательно скрываемое умение превратилось в трогательную навязчивую идею. Анна зависеть не умеет и не любит, она желчна и отважна, поэтому ее окружают мужчины, мечтающие о недополученном, или даже о переполученном в детстве. Анна стойко борется с этим всю жизнь, но по-моему судьба ее вошла в азарт и развлекается от души, подыскивая варианты все затейливей. Но не было у меня к ней пронзительной жалости, а только эгоистическое неудовольствие мелькало порой. Я тоже была одним из первых вариантов ее судьбы. Впрочем, свою независимость Анна старается в последнее время скрыть, выходит неуклюже и по-детски.
      Со мной же снова получается смешнее всего. Я зависеть люблю, но не умею. Поэтому гордость моя постоянно избегает ситуаций возможной зависимости, вследствие чего я так недовольна бытом. Гордость вообще давно и сильно мешает мне жить, некоторые, да почти все, путают ее с застенчивостью. Таким образом, нам всем троим есть что скрывать.
      В нашем сестринстве я играю странную роль посредника, ибо история его забавна: отец Анны ушел от жены вместе с дочкой. Затем женился снова - так появилась я. Потом мама стала вдовой, но вышла замуж и родила Марину, которую нянчила Анна, а забавляла я, ибо к тому времени отец исчез, а мать зарабатывала. До сих пор побаиваясь Анну, со мной Марина открыта, но каждый раз изливает на меня ужасные порции жалости, обращаясь не иначе, как ~сестренка~, в лучших традициях городского блатного романса, а заканчивая неизменным поцелуем и комментарием ~бедненькая~. Жалость ее не оскорбительна, впрочем. Она легка. ~Бедненькая,- повторяет она,- напридумывала себе всяких Сюзанн~...
      Марина, кстати, с детства интуитивно чувствовала убогость и тянулась к ней, но не чтобы нейтрализовать, а, скорее, за острыми ощущениями сострадания, а, может, и не только. Легко перепрыгивая по социальным ролям, Марина из института культуры попала на молодежное радио, потом сторожила детский сад; здесь она ухаживала за старушкой, продавала цветы, пела в баре, а нынче собирает рекламу для русской газеты. Самое неприятное, что она пьет, если не хуже, а еще более неприятно, что не считает это пороком, поэтому делает открыто и весело. Сюзанна уверена, что будущего у Марины нет. А я думаю наоборот, что ее будущее - это лучшее, что есть у меня для созерцания, ибо норма марининого самосознания известна мне давно, именно поэтому я уверена в этой девочке на канате - она балансирует профессионально и, если не случайность, доведет выступление до аплодисментов. -==День защиты детей.==
      Счастливую группу сумасшедших видела я сегодня, первого июня, в день защиты детей. Не счастливых по отдельности, а цельно и одинаково. Там был и мальчик из автобуса номер 6, всех их обрядили в армейскую форму, и лица ~даунов~, напоминая мне мордашки советских детишек в ~Детском мире~ моего детства, были прекрасны в своем обобщенном неумении скрыть тотальный восторг. Другие, видимо щизофреники, были сдержаны, но как они смотрели на девушек, как громко они говорили.
      Израильский люд снисходил, я млела от восхищения милосердием общества, а небеса тем временем дарили и мне свое злорадно-брезгливое милосердие: опять объявился приятель Конт., на сей раз явившись среди раскаленного белого иерусалимского дня наяву, почему-то на работу, он /впрочем, ясно почему не домой/ прижал босса замечательным английским в угол, и Моти сам попросил меня быть свободной на сегодня, но я подразумеваю, что и навсегда.
      Йогом с арены цирка вышла я из зала, ибо в спине моей засело с десяток острых взглядов, но я улыбалась. Встреча с юностью ждала меня, лучшие годы жизни и открытость молодого сердца. Надо ли объяснять ту новизну эмоций, сопроводившую эти определения, которые у меня хватило глупости сформулировать, а у него - принять за факт запоздало явившегося юмора.
      - На сколько хватит тебя здесь, приятель?- спрашиваю я.
      - У меня курс в университете. Награда за мать еврейку. Но бросился искать я тебя сразу.
      ~Какое сумасбродство!- сказала бы ему Сюзанна.- Безрассудство и красота невыверенных поступков!~
      Мне же становится просто неловко, потому что фраза его взывает к многозначительности, а взгляд к жалости. Он замечает это и гордыня щурит амбразуры его библейских глаз:
      - Я, кстати, никогда не говорил тебе, что собирался ждать тебя всю жизнь?
      - Да...
      - Так это я шутил,- смеется приятель Конт.
      - Ха-ха-ха,- констатирую я и, против воли и здравого смысла, обижаюсь так, что слегка даже, может быть, сдерживаю слезы.
      Он очевидно доволен, приятель Конт., хотя нелюбовь моя очевидна и неизменна. Он тут же великодушничает:
      - Я думал, ты постарела больше, а ты - нет...
      - А я вообще не думала!- грублю я.
      - Оно и видно,- соглашается он.
      - Ты приехал за этим?
      - Я приехал пришпилить тебя в научную работу по психосоциологии, как пример типичной эмиграции без мотивации.
      - Пришпиль к чертовой матери,- прошу я,- хоть куда-нибудь, чтобы хоть какой-то смысл, или намек на отсутствие идиотизма.
      - Ишь, чего захотела...
      Разговор тащится, как автобус в пробке, если не сказать /Сюзанна/, что как сопля. Я как-будто показываю ему Иерусалим, он как-будто видит. Старый город...
      Расслабленные улыбки кроликов, торгующих на рынке Старого города кончаются вместе со смрадом. Смесь заношенного тряпья, сортира и кофе. Лавки, так и не дойдя до приличествующей восточной роскоши, переходят в откровенную помойку, но еще, дорогой гость, несколько извивов, ступенек, нищих и Кардо - улица из бывших, а ныне - приятная во всех отношениях воссоединяет-таки нас с еврейской частью. Наши!
      Вырезанные из беззвездного неба силуэты хасидов. Их телесные жены. И дети, сидящие в колясках, как в партере, вглядывающиеся, привыкая.
      Туристы, беззаботные, но вечно спешащие, откровенно пресыщающиеся за столом культурных ценностей и сыто рыгающие:~Gr-r-r-r-ate!~
      Деловито шастающие монахини - туда и оттуда, строгие и сосредоточенные, как давняя жена, исполняющая супружеский долг.
      Мир камня, неги и крови.
      Бродя по менее опасной части Старого города, ведя разговор, как верного пса, в какой момент становишься незрячим и зависящим от этих сук?
      - Вот как странно и мудро устроен Иерусалим!
      - Ага. Да,- какого черта он обметает эти паутинки чувств грязной метлой банальности.- Я предлагаю помолчать - давай же молча походим по камням.
      - Почему?
      - Просто.
      - Смотри какое у арабки платье. Красное. Это же арабка? У нее за корсетом кинжал и она очень опасна, правда? Улыбнись, это шутка.
      Понимая, что не стоит смеяться, смеюсь в обозначенном месте - это рефлекторное. Но это западня.
      - Да, давай уж лучше помолчим, чем смеяться над такими фразами. Бег дурака по пересеченной местности смешон несогласованностью его движений. Он не владеет телом. То же и с реакцией на смешное. Ты бы помолчала, милая.
      Он неправ, но он тысячу раз прав! Что делаешь ты здесь, пестрый фантик бывшей конфеты? Вымученная чеширская улыбка. Тенью сиюминутности скользишь между глыбами прошлой и будущей вечности, в испуге зажимая рукой рот. Это ли не смешно...
      Не желая говорить друг-другу ничего, хочется многое рассказать. Но рассказы наши рассыпаются в прах, так и не состоявшись, ибо пепел - он и есть пепел, даже хранящий форму источника - привычно слетает с истертых этих камней.
      Он не рассказывает мне о жене, доставшейся от друга, и о второй жене, уже на полпути к приятелю, потому что это типичное московское состояние интеллектуала средних лет. Я не рассказываю, что кроме жалости и недоумения, испытываю ограниченное количество эмоций.
      - ... да нет, меня занимает вся эта безнадежность,- заявляет он.
      -... став более созерцательной,- сообщаю зачем-то,- я отошла от понятия счастье. Осторожность моих мыслей - вот что тревожит меня ужасно...
      - Несвобода становится все менее узнаваемой,- с горечью говорит он.- Ты чувствуешь, что нас всех обманули?
      - До нас никому нет дела,- соглашаюсь я.- Вот это - главный обман.
      - Ты сегодня со мной не уедешь?- спрашивает он.
      - Уеду,- поспешно соглашаюсь я.- Обязательно. Завтра. Я уже давно думаю, что завтра уеду..,- фраза, как тело висельника, дергается в унисон лицу приятеля Конт., а потом тихо повисает. Скрипят свежесколоченные доски. Вот оно, -==возвращение N6.==
      Сегодня я снова не еду в Россию. Я отправлюсь туда завтра и сделаю это весело и адекватно. Я с миром встречу всех, кого суждено и с миром отпущу к их делам. И они обрадуются мне в меру, а не будут смотреть, зажимая ладонями рты.
      Но еще я куплю видеокамеру и буду все время снимать все подряд, потому что еще не выстроила необходимую отчужденность, а глазок электронного свидетеля оградит меня от того, от чего я не еду в Россию.
      Каждое утро я буду планировать завтрашнюю поездку, и с этим, видимо, уже ничего не поделать. Завтра, приятель Конт., завтра.
      - Знаешь,- оглядывается приятель Конт. в последний раз,- похоже, я свалял дурака. И давно.
      - Дурак не есть бессердечный свидетель,- киваю я в последний раз.
      - Так что, не ждать?- тихо спрашивает он.
      - Жди..,- шепчу я.- Это правильное состояние - ждать. Завтра.
      ... Но как это больно - высыхать, выходя на песок... -==Анкета.==
      ...Когда я смотрю из окна нынешнего своего пристанища на каменную пустыню, располосованную когтями вечности, меня сковывает покой. Он не помогает жить, а только созерцать, тем самым нарушая естественное стремление живого существа к действию. Мысль плавно скользит по видеоряду, а сознание белесо и знойно. Иудейская пустыня - это образ жизни и мыслей. Это снова вариант призрачного существования с легкой привязкой к физическому. Это затягивает.
      Многочисленные цветы и деревья, существующие ~на капельницах~ маскируют суть только поначалу. Опытный же человек ощущает атмосферу реанимационной палаты. Красота пустыни невыносима и сосуща, а оазис нашего городка симпатичен и жалок. Впрочем, человек не должен быть там, где ему хочется, ибо не может этого в принципе. А если и может, то достаточно скоро оскотинивается.
      ... и тогда судьба подбрасывает тебе анкету. Обязательно в кругах твоего круга оказывается психиатр, который не может не ставить диагнозы - в целом, но на основе частного. И частность - это обязательно я.
      Разве не хочется порой каждому нормально слабому человеку покончить с жизнью, чтобы прекратить все это. Это мое законное желание и почему же именно оно из всех является неким критерием и вызывает холодный медицинский интерес.
      Я никогда раньше не объясняла себе свои робкие мысли о самоубийстве, попытки конкретизировать пресекала в надежде, что неясность не влечет четких последствий. Я нарочно не желала знать когда мне больше всего Этого хотелось, где, почему и, главное, как.
      Сидя у окна и чувствуя, что меня загнали в угол по времени, месту, что действие должно плавно вытекать по законам жанра, я слабо огрызаюсь, выбирая нейтрально-депрессивные ответы, упрямо не желая высовываться в ту или иную сторону опросника.
      Ясно, как резвятся мои приятели, отвечая на это, но я уже впала в состояние торжественного смятения и способна только слабо уклоняться от конкретных уколов:
      Что останавливало вас?
      а/ страх
      б/ чувство вины перед близкими
      г/ надежда, что все изменится к лучшему
      д/ случайные обстоятельства
      е/ затрудняюсь ответить
      Мне страшно. Я виновата перед близкими. Поздно и нет сил что-то менять. Я затрудняюсь ответить что останавливало и будет останавливать меня. Может быть это чувство протеста или нежелание делать грязную чужую работу. Жизненные силы мои истончились, сквозь них уже можно видеть испуганные, жадно созерцающие лица - мое, Сюзаннино, всех действующих лиц и исполнителей. Я заполняю анкету, как живу - неловко отказать.
      1/. Да, я чувствую затруднения в общении.
      2/. Да, я часто плачу.
      3/. И устаю быстро.
      4/. Окружающие не понимают меня.
      5/. Да, люди, которым я смогу все рассказать где-то есть.
      6/. С памятью есть проблемы.
      7/. Жизнь, видимо, не удалась.
      8/. Снижение желания жить отмечается.
      9/. Аппетит повышен.
      Александр Саверский.
      Демиург
      -==ДЕМИУРГ==-==ВМЕСТО ПРОЛОГА.==
      Низкое небо над ночным Египтом убаюкивало бездонностью все живое, мягко покачивая любопытные звезды в не успевшем еще остыть воздухе.
      Меж суровых пирамид, громоздящихся в темноте, будто подобравшиеся невесть откуда великаны - настолько они были неестественны в этой голой пустыне, настороженно шли два человека. Изредка они переговаривались друг с другом, но так, чтобы не нарушить окружающее безмолвие.
      - Я все же не понимаю, Саша, как и какого черта ты здесь оказалось? - раздался недовольный голос мужчины.
      Извиняющийся, почти не приглушенный женский голос ответил из темноты:
      - Но, Джонатан, мне так хотелось увидеть все, что ты рассказывал...
      - Тише! Тише! - прервало ее нетерпеливое шипение.
      - Ой! Извини, - женщина понизила голос, хотя Пирсу все еще казалось, что ее слышит вся Вселенная, - не могла же я усидеть в этой проклятой гостинице в душном и страшном Каире, зная что вокруг так и снуют исламские террористы.
      - Ладно, ладно! - отмахнулся Пирс от этого водопада слов, прозвучавших в тишине как колокольный перезвон.
      Не согласиться со своей спутницей он не мог. За
      последний месяц в Каире произошло двадцать девять терактов, и все они были направлены против туристов-европейцев. А Джонатан Пирс - доктор востоковедения - со своей свитой из трех ассистентов представлял для исламистов-фанатиков объект особого внимания, и какая уж там чаша весов перевесит, окажется он нужнее им живым или мертвым, предсказать было совершенно невозможно.
      Приходилось быть осторожным. Кроме того, как не разыгрывал он досаду на свою спутницу, в глубине души ему было приятно, что она рядом, и поругивал ее Пирс только потому, что экспедиция, которую он затеял была не менее опасна, чем пребывание в Каире.
      С Александрой Пирс познакомился пять лет назад, когда она была еще студенткой, а он читал в ее группе лекции по философии Востока. Она сразу привлекла его внимание своими жадно горящими глазами, когда он говорил о тончайших различиях между течениями мысли в семи школах Индии. Кроме того, девушка была настолько красива, что Пирс, несмотря на свою искушенность в вопросах красоты, был поражен... Аккуратный прямой нос, начинавшийся почти от бровей, строгими линиями стекал с открытого, ясного лба. Миндалевидные с загнутыми кончиками глаза излучали королевскую мудрость, даря почтение думающим и награждая холодом глупцов. Небольшой рот, четко очерченный подбородок, брови вразлет и, наконец, пшеничные волны волос придавали этому лицу выражение чего-то неземного, светящегося.
      Несколько лекций подряд взгляд Пирса то и дело возвращался к этому лицу. Он понимал, как глупо выглядят его взгляды на одну и ту же девушку, но ничего поделать с со бой не мог. Он хотел, он должен был насмотреться. В конце концов это не то чтобы удалось, но ему стало достаточно ощущать присутствие Александры в аудитории. Он будто встроил ее в свое сознание, в какую-то часть себя, и вскоре понял, что образ этой девушки находится с ним постоянно.
      Этот образ не преследовал его, не заставлял страдать - это было бы и невозможно, ибо Пирс сразу же прогнал бы его, - он просто молчал, и в этой молчаливой красоте было что-то бесконечно мудрое, что вдохновляло ученого на новые поиски прекрасного, каковым он считал множество загадок Востока и мира вообще.
      Через три года Саша стала его ассистенткой. Они не были любовниками, но знали, что этого не произошло только потому, что случится подобное совсем необычным образом, совсем не так как у всех людей. Они не были и женаты, считая брак друг с другом неизбежностью своих жизней, а потому формальностью.
      Год назад Пирс понял, что Саша относится к нему так же, как он к ней, встроив в свои тонкие тела часть его ауры. И они были рядом просто и естественно, понимая друг друга, уважая, нежно любя и ..., да только Господь Бог знает, что еще светлого Он намешал в судьбы этих двоих, столкнув их между собой.
      После того, как Пирс выплеснул свои эмоции, в адрес Александры, они оба замолчали. Обиды не осталось ни у кого, поскольку каждый понимал и уважал психологические мотивы другого. Джонатан кричал, потому что боялся за нее, она пошла, потому что боялась за Джонатана.
      Та осторожность, с которой две тени преодолевали теперь расстояние до намеченной цели, была вызвана тем, что правительство Египта запретило туристам посещать пирамиды после захода Солнца, и смотрители этого музея вневременья могли доставить непослушным массу неприятностей вплоть до выдворения из страны.
      Но Пирсу не нужны были пирамиды. Сегодня ночью его интересовал только Сфинкс.
      Уже на заре своего философского образования Джонатан понял, что большая часть человечества настолько горда собой, что считает древних интеллектуально сродни обезьянам. Эта гордость делала современную цивилизацию чуть ли не глупее самих обезьян, потому что до сих пор сама она не создала ничего подобного пирамидам, Стоунхенджу и прочим так называемым тайнам, которые только потому и оставались таковыми, что современность еще не доросла до знаний, которыми располагали древние. Именно поэтому в мире то и дело возникали маленькие научные революции, когда какой-нибудь "ученый-сумасброд" или просто "любитель-фанатик", как ласково их крестит мир до поры, начинал "тупо" копать там, где указаны были в древних манускриптах города или описаны непонятные устройства. А потом весь мир вздрагивал: ах, почему же мы раньше не прислушались к Гомеру, ясно указавшему местонахождение павшей некогда Трои; ах, как же мы могли предположить, что ковчег Моисея, описанный в Библии, - мощнейшее электрическое устройство. Да и то сказать: откуда было жителям девятнадцатого века знать о свойствах ковчега, если и электричества еще не было, а у древних, как выяснилось, было.
      Сколького же еще в древности мы просто не понимаем, потому что не знаем сами, думал Пирс. А о скольком просто не думаем.
      Вот и сегодня он шел для того, чтобы проверить легенду, утверждающую, будто в час весеннего равноденствия Сфинкс может допустить внутрь себя избранных. Год назад его друг попробовал было сунуться в молчаливую пасть каменного изваяния, после чего полчаса лежал без сознания и рассказывал потом, что неведомая мощь угрожающе швырнула его на землю, как только он попытался заглянуть в глотку Вечного Зверя.
      И теперь Пирс сам решился на эту попытку.
      "Люди разные, - думал он. - Кого-то пустят, а кого-то нет. Надо все проверять на своей шкуре".
      Он оставил свою машину в пяти милях отсюда и шел пешком, когда ночь внезапно поглотила Солнце. Очевидно, Саша проделала то же самое, преследуя его по следам, резко выделявшимся на песке. Было без четверти двенадцать, когда двое людей оказались у подножия Сфинкса. Вокруг стояла невыносимая для современника, привыкшего к шуму больших городов, тишина.
      Сфинкс высился зловещей громадой, а его каменное молчание могло заставить трепетать кого угодно. Мужчина, поежившись от этой величественной неприступности, с интересом взглянул на Сашу. Сделал он это бессознательно, поскольку знал, что она тоже должна быть немного подавлена, а значит, прижалась бы к его плечу, но нет.... Ее глаза полыхали восхищенным огнем, и этот возвышенный трепет вновь заставил Пирса заглядеться на ее лицо, которое при свете звезд стало неожиданно сродни ... Сфинксу. От этой похожести Джонатану стало еще более зябко, и пришлось напрячь свою волю, чтобы сбросить с себя нахлынувшее наваждение.