Данный "подросток" к светлому явно не тяготеет. Парочка откровенно ругается, и я навостряю слух.
      -- Нет, не хочу!
      -- С хрена ли не хочешь? -- молодчик цапает ее за руку, и мороженное летит на тротуар. Дамочка не из робких -- размахивается и бьет "подростка" по лицу. Он легко уклоняется, подставляя литое плечо, и в свою очередь без замаха задвигает ей в челюсть. Клацают красивые зубки, золотистые очечки отправляются вслед за мороженым.
      Все правильно. Рыцарские времена миновали. Эмансипация вытравила последние атавизмы. Я придвигаюсь ближе, во мне растет черное любопытство. Из-за чего сыр-бор? Из-за любви? Из-за мороженого? Может, она откусить не дала, а он обиделся?
      Паренек снова тянет девицу, она вырывается.
      -- Пусти, гад! Ну пожалуйста!..
      Мне чудится, что это ее "пожалуйста" обращено ко мне, и я почти ругаю дамочку. Масть паренька явно из разряда темных, с такими связываться себе дороже. Это Миклован их пачками расстреливал в румынских фильмах, но я-то не Миклован. Кроме того "подросток" вполне может знать тхык-вандо. Грозная это штучка -- тхык-вандо. Тхык -- и нет тебя! Самое разумное -- удалиться, но дамочка чуть ли не плачет, и по всему выходит, что сам погибай, а дурочку востроносую выручай. И на черта я выбрал именно ее?
      В коленях неприятная слабина, но я уже в паре шагов от молодчика. Собираюсь с духом. Что ж, как сказал Гена, и Карп порой атакует!.. Эффектно кладу руку на плечо "подростка".
      -- Эй, друган!..
      "Друган" оборачивается и сходу заправляет мне в лоб. Не разбираясь. Реакция у него отменная, и силушка тоже чувствуется. Но молодые умирают иногда, старики -- всегда, и уступать я не намерен. Руки сами выполняют необходимую операцию. Ширк в карман, ширк из кармана! Второй удар у "другана" не проходит. Тхык-вандо он, по счастью, не знает, и струя из газового баллона с шипением освежает его ряшку. Враг с воплем зажимает лицо в ладонях, прыгает в сторону, запинаясь за бордюр, падает. Очень удачно -- головой в металлическую урну. Бум! Урна, подрагивая, гудит маленьким колоколом, поверженный "подросток" вытягивается пластом.
      -- Вадик! Что с тобой, Вадик! -- девица бросается перед ним на колени. -- Ты что ему сделал, козел!
      Вот так! Я -- козел, а он уже Вадик. И личико у востроносой перекошено, тушь грязными подтеками на щеках. Глазки без очков крохотные, какие-то отсыревшие. С чего я взял, что она красавица? И голос такой мерзкий, писклявый. Может, и ей брызнуть за все попранное и содеянное? За развал Союза и за сожженный Гоголевский роман? Но я стискиваю зубы и, нагибаясь, трогаю кисть лежащего. Пульс на месте, да и сам поверженный потихоньку начинает оживать. Еще пара минут, и воспрянет жаждущим мести тореадором. Чтобы со шпагой -- и вновь на врага. А я не враг ему. И не друг. То есть и не друг, и не враг, а так. Потому и отхожу в сторону. Сначала за угол, потом через арку. Неспешной трусцой разминающегося спортсмена -до остановки, а там размеренным шагом в сторону городского музея. Все! Оторвался, следы запутал, хвост обрубил. А на душе сумятица и стыд. О, времена, о, нравы!.. Четырнадцатилетний мальчуган влюбляется в учительницу. Все вполне романтично. Еще одна история Ромео и Джульетты. Но -- итог!? Американцы сажают учительницу в тюрьму. Якобы за совращение малолетних. Изумительно, да? Это онто малолетний? Здоровенный оболтус, научившийся пить, курить и ширяться? Да наш Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, маузером лютовал, шлепнуть запросто мог перед строем. Малолетних... Ханжеское время! Даже любить страшно. А уж драться - страшно вдвойне. Не дай Бог застукает милиция. От сумы да от тюрьмы окончательно перестали зарекаться. Вадик грозен сам по себе, но еще более грозными могут оказаться его возможные приятели. Стукни такого, а он возьмет и пожалуется браткам с папиком. Самое обычное дело. Мы тоже в детстве порой грешили: "Я вот брату скажу, он тебя в парту засунет...", "А мой папа придет и вон на ту веточку тебя забросит...". Но тех пап, и тех братьев мы не слишком боялись. В добро верили, в справедливость. Другое дело -- теперь. Братьев сменили братки, а пап -- папики. И увы, с ними мы изначально в разных весовых категориях. А носить "Узи" и отстреливаться нам почему-то не разрешают. Они плохие -- им можно, мы хорошие -- нам нельзя. Впрочем, наверное, правильно, что нельзя. Ох, и настреляли бы мы народишку! Даже из самых хороших побуждений. Потому как -сколько же кругом чужих людей! Востроносых и не очень, бритых, с цепями, с волкодавами на поводках, свирепых, как контролеры в поездах и троллейбусах!.. Нет, нельзя нам выдавать "Узи". Определенно нельзя...
      Снова магазин. Теплый, чистый, без тараканов. Теле-видео-аудио... Лопочут шеренги экранов. Добрая половина -- в унисон и об одном. Знакомая передача. Кажется, "Человек в каске". Сутулящийся диктор прозорливо взирает на сидящего в кресле.
      -- Ммм... А все-таки признайтесь, Америка -- страна исключительная. Я там был, мне понравилось, а вам?
      -- Ну, в общем ничего. Полицейские с револьверами ходят. У прохожих сплошь валюта на руках.
      -- Но там ведь и конституция, даже два океана.
      -- Ну да. Тихий и этот, как его...
      -- Атлантический?
      -- Ну, в общем...
      -- А еще? Что еще вы бы хотели нам рассказать?
      -- Я?.. Ах, да. Я, как представитель структуры власти, вот чего пришел сюда. Америка, Европа -- ладно, это все командировки, запарило уже. Я не понимаю другого, почему народ нас ругает. Газеты, анекдоты, то-се... Мы ведь тоже хотим жить. Некоторые из нас даже что-то делают. В смысле -- хорошее для тех, кто внизу.
      -- Вы шутите?
      -- Зуб даю! В смысле, значит, отвечаю. Есть такие. То есть я чо хочу сказать. Я такой же, как все. Зачем мне завидовать? Мог бы, кстати, и дворником работать. А чего? Свежий воздух, сплошная физика. Не то что у меня. Постоянно в "мерсаке", в офисах, в самолете. Для живота опять же полезно. В смысле, значит, когда с метлой...
      А слева на экране тетеньки и дяденьки угадывают с трех нот мелодии. Толпящиеся у телеэкрана посетители магазина переживают вслух, опережая друг дружку, подсказывают телеучастникам ответы.
      -- Ну, дубье! Это ж "Остров невезения"! Да остров же! Миронов еще поет! Тьфу!..
      -- Утесова называй! Утесова! Вот, дура! Ничего не знает!..
      Мимо меня с багровым от возмущения лицом протискивается толстяк в дубленке. Он знает все и про все и потому не в силах больше смотреть. Люди на экране способны довести его до инсульта.
      А справа человек в каске продолжает обиженно лопотать:
      -- ..В свете вышеупомянутого пренцендента я бы хотел сказать нижеследующее...
      Слово "прецедент" столь упорно произносится через лишнее "н", что время от времени я начинаю сомневаться, да правильно ли меня учили? Заглядывая в словарь, убеждаюсь: вроде правильно. Включаю телевизор, а там опять "пренцендент". Не значит ли это, что правда в одном отдельно взятом уме и сердце -- уже вроде как и не правда? И причем здесь словари, если все говорят иначе? Следовательно словарь устарел, надо подправить, сноску сделать на полях, а в школах училкам подсказать, чтобы не морочили зря головы. В конце концов и в хваленой Америке треть населения практически неграмотна. Но живут ведь!..
      Бац! На телеэкране снова реклама, пора уходить и мне. Следом за багроволицым. Я разворачиваюсь, и в спину несется бодрое, торопливое:
      -- ..Многочисленные эксперименты показали, что обычной пасты хватает лишь на половину зубов, при этом зубы выкрашиваются, теряют блеск, покрываются пятнами, заболевают кариесом. Наша паста лечит и чистит все! Зубы, раковины, холодильники, бамперы грузовых машин...
      -- И еще остается на полотенце родимой, на скважину соседа... -бормочу я бессмысленно.
      -- Лучше дай на поллитра, -- умоляет попрошайка на крыльце. я ничего не отвечаю. Интересно, что бы подумал Клод Эмиль Жан Батист Литр, когда услышал, как коверкают его фамилию.
      Поллитра... Почти культовое словцо. И для меня, между прочим, могло бы таким стать, будь у меня иное ДНК. А что? Очень просто. И не было бы тогда никакой Маришки, и не шуровал бы я курсором по экрану монитора. Жил бы давно в какой-нибудь неблагоустроенной канаве, одевался бы в сто одежек, корешился бы с коллегами в канализационных тоннелях. Кругом темно, крысы, трубы, а у нас праздник. Новый год под журчание фикалиевых вод. Поднимаем смуглые от грязи стопарики, желаем, чтобы всем и за все. Опрокидываем в черные рты, и лица у нас розовеют, в сердцах появляется радость. Еще по одной, и жизнь приобретает вполне приятные очертания. Подумаешь, трубы! В крысу вон можно и бутылкой, зато мы не буржуи какие, и братство наше самое искреннее на свете. Шмыгая обрубками носов, мы рассказываем друг дружке свои истории. И что примечательно, рядовых среди нас нет и быть не может. Все мы бывшие доктора наук, прокуроры и мастера спорта международного класса. Вот тот щуплый, который в крысу с первого раза попал, про Уимблдон рассказывает. Как делал всех одной левой, а после вытачивал на ракетке зарубки. Потом, конечно, слава, виллы, доллары, вечерние возлияния. Постепенно привык. А тот толстяк, что собирает за день больше всех бутылок, когда-то был знаменитым математиком, пару формул открыл, преподавал геометрию в Гарварде. Говорит, тупее тамошних студентов только ихние же пэтэушники. Любой наш троечник там прима. Потому как Россия -- это Россия, а Гарвард -- жуткое место. В классах -- дым коромыслом, на партах в бильярд играют, тут же при всех ширевом балуются, мальчики мальчиков взасос целуют. Свобода нравов, так ее перетак! Полицейские, само собой, наезжают трижды в день. Драчунов растаскивать, трупы в коридорах прибрать, раненых до реанимации подбросить. А шмон у капиталистов запрещен, потому как нарушение прав. И ушлые студентики чего только в карманах не носят. И ножи, и кастеты, и рогатки. Там и рогатки, слышь-ка, не как у нас. Мы-то сами из веток выстругивали, резину докторскую приматывали, кармашек для камней вырезали. А за кордоном все исключительно заводского изготовления -- прицел, резина и шарики из особой стали. Как даст ученичок такой пулькой -- раму деревянную влет прошивает. Но за оружие все равно не считается. Бедной профессуре выдавали мелкокалиберную артиллерию -- револьверы, пистолетики разные. Математик в калибре кое-что смыслил -- сразу себе "Калашников" попросил. Не дали. Объяснили, что с "Калашниковым" можно только доцентам. Он разобиделся и выпил. Потом еще раз -- вместе со студентами в библиотеке. А дальше пошло-поехало...
      Что и говорить, люди здесь сплошь именитые, да и сам я -- человек далеко не последний. В прошлом -- директор НИИ, лауреат Букера и чего-то там еще на букву "Хе". Имел изобретения, рационализаторские предложения, по вечерам удачно халтурил сторожем за полоклада. В общем -- славно жил. Припеваючи. Или кто не верит?.. Что за вопрос! Разумеется, верят. Безоговорочно. И оттого сидеть среди канализационных труб -- особенно гордо. Закуска -- без вкуса, зато ощущаема пальцами. Хватаешь -- и в рот. В груди жаркие джунгли, соловьи. Песни наружу рвутся, а эхо тут знатное. Поем и понимаем: не хуже Шаляпиных... Не-е-ет!Мы вам не дурно пахнущие бомжики, мы -сломленные богатыри, в прошлом герои и новаторы, умельцы на все руки, отцы счастливых семейств. И все бы ничего, но время... Время -наш главный враг. Все идет и катится, как шар. Строго под гору. И будущего нет. Совсем. Потому и ваяем собственное прошлое. Как хотим, как умеем. Создаем фазенды, дворцы и китайские терема, крыши подпираем колоннами, возле парадных размещаем охрану. Небо строго в голубой цвет, леса и долины -- в зеленый. И рыбы в убежавшем времечке у нас ого-го-го сколько, и люди добрее, а трубы не дымят, потому что вовремя выдают пенсию. Сказка, а не жизнь! Не было бы нас, историки давно бы такого понаписали, что все кругом поперевешались. Но не позволим! Встанем грудью и заслоним! Потому что было! И у нас тоже что-то когда-то было...
      * * *
      Небо -- нараспашку, горизонты упрятаны за деревянными трибунами. Я на центральном стадионе. Ноги привели, не спрашивая команд и разрешения. Впрочем, загадок тут особых нет, дорожка -знакомая, мы частенько забредали сюда с Маришкой. Позагорать, когда никто не видит, попрыгать в яму с песком, вволю помахать теннисными ракетками. Но нынче не позагораешь. Да и вид стадиона крайне неопрятен. Две трети скамеек сожжены, тут и там выглядывающий из талого снега мусор. Вместо синиц и воробьев -смуглое племя воронов, по земле вьются какие-то лохматые кабели, все во власти молодых ватаг. Одни ползают по электронному табло, выкручивая уцелевшие лампочки, другие гоняют по снегу в футбол. И еще одно веяние времени: традиционные парочки вытеснены тройственными союзами. В качестве планеты -- парень, в спутницах -пара размалеванных пигалиц, чуть реже наблюдаются иные расклады. Ничего не попишешь, новые времена, новые отношения.
      По гаревой дорожке бредет пьяненький милиционер. Ростику крохотного -- что называется "метр с кепкой". Резиновая дубинка волочится по земле, однако походка -- царственная, хозяйская. Стадион -- его нынешний боевой пост. Веселящаяся шантрапа поглядывает на блюстителя с веселым недоумением. Вот страшно-то!..
      Наклонившись, черпаю в пригоршню липкий снег, катаю в крепкий ком. Шлеп! И мимо столба. Да я в него и не целился. Вообще никуда не целился... Невдалеке от меня дети с азартом раскладывают костерок, вкатывают в него автомобильную шину. То-то будет дыма! Самые сметливые незаметно подкладывают в огонь капсюли, проворно отбегают. Треск, грохот, хохот. Что ж, дети -- это наше завтра. Возможно, они и есть мое будущее? Согласно тому же гороскопу? Может, и так...
      Становится зябко, кажется, и ноги совсем промокли. Бреду к выходу, спотыкаюсь о какие-то камни, балансирую руками на краю свеженьких траншей. Надо бы глядеть в оба, но глядеть хочется совсем в иную сторону -- настолько иную, что одним прыжком я перемахиваю через широченный провал, бодро взбираюсь по глинистому склону. На чудом уцелевшей скамеечке стройная фигурка. Девушка в профиль. Одна-одинешенька. И личико как раз в моем вкусе. Жаль, что именно тогда, когда сил уже нет. Ни на чарующую мимику, ни на обольстительные беседы. День на исходе, праздничный шарик -- не больше яблока и весь в старческих морщинках. Вышел воздух. Иссяк. Просто приближаюсь и сажусь рядом.
      -- Здравствуй.
      -- Привет.
      Голос девушки сух, однако особого отвращения не чувствуется.
      -- Весь день тебя искал. Честно-честно.
      -- Меня?
      -- Конечно, -- я чуть придвигаюсь и кладу голову ей на колени. -Столько кругом женщин, ты не поверишь! -- и все чужие.
      -- Да ну?
      -- Наверное, я уже никого не смогу полюбить. Я дурак и однолюб.
      -- Ну да?
      Она не говорит, она просто переставляет слова: "ну да", "да ну", но мне и этого достаточно.
      -- Да, однолюб, и в этом, если хочешь знать, моя трагедия.
      -- Хочу, -- Маришка гладит меня по голове, тихо добавляет: -- И моя, наверное, тоже.
      Я закрываю глаза и вижу жучка, оказавшегося вдруг на кончике былинки посреди зимы. Вот где тоска-то! И хорошо, что жучки этого не понимают. Или все-таки понимают?
      Так или иначе, но гороскоп сулил встречу, и встреча состоялась. Именно сегодня и именно с будущим. Был жучок, да весь вышел. И в канализационных катакомбах мне, видимо, не жить, бирюзовые глаза не целовать. Мое будущее -- вот оно, рядом. В вязаной шапочке, с чуть надутыми губами.
      А завтра... Завтра гороскоп обещал мне финансовую удачу, внимание близких и отличное самочувствие. Прямо с самого утра. Но я не обольщаюсь. Слишком уж жирно. Наверняка заработаю острое респираторное заболевание, Маришка сготовит селедку под шубой, и кто-нибудь ласково попросит в долг. И пусть. Что с того, если это только завтра, а пока, слава Богу, еще сегодня.
      г. Екатеринбург, 1998 г.
      ОСТРОВА В ОКЕАНЕ
      -- Люди обязаны быть сомножествами, понимаешь?
      -- Какими еще сомножествами?
      -- Ты геометрию помнишь? В школе должна была проходить.
      -- Наверное, проходила.
      -- Ну вот. Тогда рисую. Это одно множество точек, а это другое. -Герман карандашом изображает на вырванном из тетради листе пару овалов. -- Видишь? Сомножествами они станут, если будет соприкосновение. То есть часть точек окажется принадлежащей обоим множествам.
      -- Это у тебя какие-то облака, а не множества.
      -- А что такое облако? Тоже множество точек.
      -- Почему точек?
      -- Тьфу ты!.. Я ведь условно говорю. Ус-лов-но! Множеством что угодно можно назвать. Вот ты, к примеру, тоже множество. И я множество. Если бы мы были сомножествами, у нас нашлись бы общие интересы, общие темы.
      -- А у нас их нет?
      -- У нас их мало.
      -- Почему?
      -- Откуда я знаю, -- голос у Германа расстроенный. -- Я из кожи вон лезу, чтобы как-то все склеить. Жизнь нужно связывать, понимаешь? Узелками. Я к тебе петельки выпускаю, ты встречные должна выпускать. Вот и свяжем семейный свитер.
      -- Свитер?
      -- Ну, не свитер, -- что-нибудь другое. Не в этом дело. Это я к примеру говорю. Образно.
      Ирина, не отрываясь, смотрит на него. Глаза у нее красные, чуть поблескивающие, и Герман старается в них не глядеть.
      -- Сама посуди. Даже сейчас я говорю и говорю, а ты молчишь. Я трачу энергию, а взамен ничего не получаю.
      -- Можно мне в душ? -- Ирина порывисто поднимается.
      Герман хмуро кивает. Шуршат удаляющиеся шаги, шумит вода в ванной. Вот и потолковали. Муж и жена. Вчерашние студенты, сегодняшние инженеры. Два абсолютно разных человека.
      Пройдясь по комнате, он наугад берет с полки книгу, раскрывает на середине. Что-то полудетское -- из обычного Иркиного репертуара. Он кривит губы. Ну как такое можно читать? Ей ведь все-таки не десять лет. И даже не шестнадцать... Пальцы листают страницы. Шрифт крупный, сочный, как зрелые ягоды смородины. Начальные буквы стилизованы под зверей. Вместо "О" -- какая-то узорчатая черепаха, вместо "К" -- огромный олень. Рога оплетены узорчатыми бантами, шерсть золотистая, в кудельках, как у кавказского барашка.
      Герман кладет книгу на место, яростно растирает лоб. На секунду прислушивается. Но из-за шума воды ничего не слышно. Интересно, плачет она или нет? Наверное, плачет. Ее нельзя ругать, ее можно только хвалить. Есть такой сорт людей. Люди-цветы. Когда вокруг тепло -- расцветают, когда пасмурно -- скукоживаются и погибают. С ними хорошо праздновать и плохо бедовать. Такая вот распрекрасная дилемма. Но ведь радоваться вечно нельзя, жизнь -- это будни, преимущественно серые, как правило нудные, изредка розовые. И каждый день с семи утра, с нервотрепкой на работе, с чугунной головой по возвращению. А праздники -- они потому и праздники, что иногда и не часто.
      Герман тянет себя за левое ухо. Оно у него чуть меньше правого. Он это заметил еще в детстве, тогда же и решил исправить положение жестокими манипуляциями. Увы, положения исправить не удалось, но привычка дергать себя за ухо осталась. Но это ладно, ухо -- не глаз, его и ваткой в случае чего заткнуть можно, вот у Ирины действительно проблема. Собственную судьбу, людей, весь мир она процеживает через глаза. И радуется глазами, и скучает, и горюет. Верно, из-за глаз он ее и полюбил. Жуткое дело -- глаза козы или барашка. Самые красивые глаза -- у детей и жирафов. У Ирины глаза так и остались детскими. По сию пору, вопреки всем встречным течениям. Хотя она и плавать-то толком не умеет. Озера, моря любит, а плавать вот не выучилась. Зато глаза у нее, как у ребенка. Доброго и доверчивого. Иногда Герман просит ее улыбнуться. Особенным образом -- без помощи губ и иной мимики. Если настроение у Ирины подходящее, она соглашается. А он глядит и тоже на какие-то секунды превращается в ребенка, которому показывают удивительный фокус. И не понять, как это ей удается. Рот -- неподвижен, лицо серьезно, и вдруг -- раз! Ресницы дрогнули, от глаз протянулись легкие лучики, зрачки засияли, разливая по радужке игривые всполохи. Закрой лицо шалью, оставь только глаза, и все равно поймешь: улыбается. Он и поцеловал ее первый раз -- не в губы, не в щечку, а именно в глаза...
      Осторожно Герман крадется в прихожую, замирает рядом с дверью в ванную. Но вода бурлит и ничего не слышно. Может, и хорошо, что не слышно. Разве можно подслушивать?..
      Устыдившись собственного поведения, он возвращается в комнату. Быстро раздевшись, укладывается спать. Лучшее лекарство от стресса - сон.
      А она уже не плачет. Ванна -- не океан и не море, чтобы ее подсаливать слезами. Обида прошла, анаконда, обвившая грудную клетку тугими кольцами, задремала, расслабив ленточные мускулы. Теперь можно дышать, можно вновь любоваться миром. Мир для того ведь и создан, разве нет?..
      Вода гремит подобием крохотного водопада. Мореплаватели прикладывают к глазам козырьки ладоней, спешно отворачивают в сторону. Крышка от мыльницы, самонадеянный дредноут, неосторожно приближается к мощной струе и тут же идет ко дну. Даже в этом небольшом водоеме жизнь подчас сурова. Ужас теснит красоту, и последней непросто выйти в победители. Но она все-таки выходит.
      Ирина быстро достает со дна утопленную мыльницу, водружает в док -- плетеную корзинку, в компанию к куску пемзы и свернутой в клубок мочалке. Все члены экипажа спасены -- лишь чуточку хлебнули воды, ошарашено озираются, не веря в столь чудесное избавление. А Ирина занята уже другим. Ладонь с шампунью она подставляет под струю водопада, и ванна быстро заполняется пеной. Пузырчатая масса искрится под стоваттными лучами, снежными холмами лепится к согнутым ногам. Точно два острова колени торчат из воды, вокруг каждого кружевное белое жабо. Вот так и они с Германом. И никакие они не множества, они -- острова. Он -- остров, и она -- остров. А между ними широкая полоса воды. Пролив Лаперуза. Можно пускать друг к другу кораблики, обмениваться световыми сигналами и не более того.
      Ладонями она гонит волны, поднимает маленькую бурю. Ничего не меняется, лишь пены чуть прибывает, а колени становятся блестящими, точно лысины стареньких вельмож из чеховских кинолент. Настенное зеркало покрывает антарктический туман. Оно ничего уже не отражает, оно -- само по себе. Если чуть прищуриться, можно увидеть в нем самые причудливые фигуры. Некоторые из них даже способны передвигаться. Но сегодня смотреть в зеркало не хочется. Из головы не выходят слова Германа о сомножествах. Видимо, в чем-то он прав. Они соприкасаются каждый день, а общих точек у них почему-то нет. Семейный свитер вязать не получается, и длинное, дремлющее на груди тело анаконды, вновь начинает пробуждаться.
      Ирина разгоняет пену и глядит на собственное тело. Еще одно из сотен крохотных "дежа вю". Смешно, но когда-то она искренне любовалась своим телом, почти восхищалась, наперед предчувствуя восторг того, кому все это достанется. Каким счастливцем представлялся плывущий к ней под алыми парусами герой. Он пребывал еще в пути, но за мужество и терпение, за жестокие шторма ему уже готовили щедрый приз. Везунчик, он даже не представлял -какой! Не смел надеяться, что приз этот будет носить на руках. Бережно, трепетно, всю свою жизнь. Глупая, наивная дурочка...
      Ирина колышет воду, и вместе с ней колышутся очертания ее утонувшего тела. Ноги сливаются в единое целое, и вот она уже русалка. Красивая, сильная, волею судьбы упакованная в эмалированную ванну.
      Ирина выбирается из воды, выдергивает из слива пробку. Обмотавшись полотенцем, выскальзывает в коридор.
      Еще светло, но Герман, конечно, уже спит. Он всегда быстро засыпает, когда расстроен. Своеобразная защита организма от обид, от ежедневной инфляции. У нее так не получается, у нее все наоборот. Стресс вызывает бессонницу, и она бродит кругами по комнате, как дремлющий одним полушарием дельфин. Дельфинам нельзя спать. Они дышут воздухом. Если заснут, могут утонуть и никогда больше не проснуться. Поэтому, бедные, они только дремлют. То левым полушарием, то правым. И плавают попеременно -- то по часовой стрелке, то против.
      Ирина приближается к окну. За ним двор с тополями и редкой сиренью. Сирень каждую весну обламывают на букеты, и потому тополиного пуха все больше, а сиреневого цвета все меньше. Скоро букеты будет делать не из чего, тогда, наверное, возьмутся за тополя.
      Налетает ветер, полиэтиленовый пакет раздутым шариком поднимается ввысь и застревает в ветвях. Мимо по тротуару бредут трое: с багровым лицом мужчина, за ним женщина с авоськами, на отдалении зареванный карапуз. Еще одна семья. Еще три острова в океане...
      Ирина вспоминает, что так, кажется, назывался какой-то роман у Хэмингуэя. Герман любит Хэмингуэя, а она нет. Хэмингуэй ходил смотреть бой быков, радовался крови. Она такие вещи не переносит. Но роман такой у него точно был. Что-то и где-то она об этом слышала.
      Ирина отходит от окна и не сразу отыскивает в шкафу нужную книгу. Забираясь с ногами в кресло, включает торшер и начинает читать "Острова в океане". Ей чудится, что монолог Германа будет продолжен, что-то важное она наконец откроет и поймет, но, увы, книга совсем о другом. Чужая война, столь не похожая на нашу, -сытая, с дорогими напитками и непременными сигарами, -совершенно не задевает. Ирине становится скучно, она листает быстрее. Сначала к середине, а потом и к концу. Увы, книга и впрямь о чужом, постороннем, непонятном.
      Она со вздохом откладывает пухлый томик, накинув на ноги плед, задумывается. Проходит минута, другая, и Ирина ловит себя на том, что улыбается. Ей снова становится хорошо. Беспричинно и потому особенно остро. Возможно, и Герману сейчас хорошо. Он спит и отдыхает во сне от нее. Может быть, играет с друзьями в футбол. Ноги его чуть подергиваются, наверное, он каждую минуту забивает голы. Она смотрит в пустоту, а за тюлевой занавеской, точно на театральной сцене, одно за другим зажигаются окна противоположного здания. Это безумно красиво. Артисты возвращаются с работы домой, наскоро гримируются и начинают играть главную роль своей жизни. К островам приделывают моторчики, в землю вкапывают мачты с парусами, кто-то пытается засыпать проливы щебнем и глиной, кто-то строит плоты и паромы. Как обычно у кого-то получается, у кого-то не очень. Островам в океане сложно перемещаться. Они как зубы корнями уходят в далекое дно, и десна держат крепко. Очень и очень крепко. А у Хэмингуэя почему-то про это ничего не сказано. А жаль. Название такое хорошее. Грустное...
      г. Екатеринбург, 1996 г.
      Михаил Бару.
      Экклезиазмы
      Стихи, фразы, выражения и просто слова (1989 -- 1999)
      ИЗ КНИГИ "ВЕРБЛЮЗ"
      Осень
      (обрывок)
      ... чуть горьковатый запах прелых листьев,
      которые взметает толстый дворник
      с свирепым выражением лица
      под сдвинутым на лоб засаленным треухом,
      с цыгаркой измусоленной в зубах,
      кривых и длинных, словно ятаганы
      жестоких и турецких янычар,
      берущих приступом славянское селенье
      в поры, когда уж мирный хлебопашец,
      собрав свой небогатый урожай ,
      играет свадьбы, водку пьет и веселится,
      и парни бойкие смущают молодух
      частушками уж больно озорными,
      и в лес с лукошками уходят поутру,
      чтоб бегать друг за дружкой, целоваться,
      вдыхая полной грудью прелых листьев
      чуть горьковатый и прощальный запах...
      ***
      Как хорошо, где нету нас!
      Там есть кокос и ананас,
      Там завсегда играет джаз,
      Большой ассортимент колбас,
      (И с подогревом унитаз),
      Вино и женщины там - класс!
      Там, что ни чувство - то экстаз!
      Всему там радуется глаз
      Лишь потому, что нету нас!
      ***
      ... сотрудник неподкупного ГАИ,
      тянущий длань бездонную за взяткой
      в раздолбанный и гязный "БМВ",
      с дешевой проституткой на сиденье,
      готовой полюбить за кружку пива,
      лишь только бы ей справиться с похмельем
      после вчерашней дружеской попойки
      с ребятами из фирмы "ХренИнвест"...
      ***
      Все короче радости, все длинней печали,
      Неужели это нам черти накачали?
      Неужели все это перст слепой Судьбы?
      Или же последствия классовой борьбы?
      ***
      Перечитывая "Евгения Онегина"
      ...И вот уже трещат морозы,
      К ОВИРу очередь длинней...
      Читатель ждет уж рифмы "розы"
      Напрасно. Рифма-то - "еврей".
      ***
      Психологическая разминка
      Представьте себе каракатицу,
      Одетую в синее платьице;
      Представьте себе тараканов
      Небритых, без галстуков, пьяных;
      Представьте семью аллигаторов
      Ударников и агитаторов;
      Представьте себе канарейку,
      Купившую с рук телогрейку;
      Представьте себе альбатроса,
      Сдающего членские взносы...
      Представив, что взносы уплачены,
      Потрогайте лоб - не горячий ли?
      ***
      В голове поздний вечер... Под черепом,
      Вдоль извилистых тропок подкорки,
      Гаснет свет, опускаются шторки
      Мысли лезут под кочки и в норки.
      Встрепенулись слепые инстинкты,
      Просыпается страх темноты,
      На мелькающих мрачных картинках
      Черти, женщины-вамп и коты.
      Где-то бродят шальные мыслишки
      Нет, не то чтобы мысли всерьез:
      О шампанском, соседке, картишках...
      Вдруг пропали - проклятый склероз!
      ***
      Один молодой крокодил
      По берегу Волги бродил.
      Бродил и мучительно думал:
      Ну как я сюда угодил?
      ***
      Жил-был мусульманин в Рабате,
      Он спал на двухспальной кровати,
      А жены его возмущались
      Они на ней не помещались!
      ***
      Жил в Киеве некий профессор
      Вампир, вурдалак и агрессор,
      Обжора, любитель спиртного
      А ну его к черту такого!
      ***
      Один безобразный мужчина
      Искал для попойки причину,
      Но повод нигде не виднелся
      Тогда он со злости объелся.
      ***
      Гражданин по фамилии Фиш
      Уехал сегодня в Париж,
      Он взял три билета обратно,
      Но нас не обманешь - шалишь!
      ***
      Три стихотворения о любви
      Жила-была девушка Катя,
      Любившая новые платья,