На верблюжьих спинах -- тугие сумки с золотыми слитками и новенькими "евро". Шейхи не скупятся. Видя такую картину, НАТО смущенно просит прощения, Совет Безопасности клянется впредь без разрешения не делать ни шага. А я, красивый, неприступный, веду переговоры лично, попыхивая папироской, свободно цедя слова и фразы на английском с немецким, мимоходом уличая в неточностях волнующихся переводчиков. Обманутый моим добродушием, французский аташе пытается меня приобнять, но я на чеку. Неуловимым движением бью его под ложечку. Спокуха, Комаров! Обойдемся без рук!.. Простите, но я... Без "но"! Потому как все помню, камарад! До копеечки! В нынешней войне ты, конечно, не участвовал, но где в твоих музеях униформа наших солдат? Почему в хронике Второй Мировой фигурирует один де Голль? Он, конечно, Шарль, да только без наших двадцати с лишним миллионов ни черта бы вы, братцы, не сделали. И хваленую вашу линию Мажино немцы схавали, как пару худых бутербродов! Эх, не Кусто бы с Депардье, прописал бы вам ижицу... Кес ке се?.. Не кескесе, а ижицу! Лекарство такое... Да, но пардон!.. Хрен тебе, а не пардон! Газданова-то опять же вы в Париже мытарили? Такого мужика -- и в таксисты! А ядерные испытания?! А принцесса Диана?.. Эх, если б не Пьер Ришар с Бельиондо!.. И нечего тут кривиться! Мы вам еще за двенадцатый год всего не припомнили. А своими "Миражиками" ты тут не размахивай. Как говорится, есть у нас метод против Коли Сапрыкина. В виде Су-37-го...
      Я возвращаюсь на землю, и палец вновь колотит по пульту. На экране -- очередной депутат. Глаза вместе, щеки врозь, фразы маршевыми пролетами -- вверх и вниз, в обход слуха, словно кто царапает гвоздем по стеклу. Я резво щелкаю кнопками, сигаю по каналам, словно по кочкам. Но болото непроходимо. Всюду одни и те же сытые, о чем-то поскрипывающие лица. Приходится возобновлять прыжки. Мой японский "Шарп" ("мой" и "японский" -- хорошо, верно?) берет одиннадцать телеканалов, и для меня, привычного к вековечным российским двум, подобный диапазон -- сущее раздолье. Таким раздольем кажутся ребенку наши квартиры лет этак до шестисеми, пока макушка не начинает упираться в притолку, а ребра в стены безвариантного клозета.
      Очередная молния через экран, и какой-то деятель за столом, с крючком ноги на колене ласково принимается убеждать меня, что исконного языка нечего стесняться, он был, есть и будет, что именно в нем кроется особый колорит России, что от правды бегут только хлюпики и невежды, а на самом деле бежать надо совсем даже в обратную сторону.
      Не вняв доброму совету, я нажимаю кнопку и все-таки убегаю от правды. Попутно начинаю кое-что припоминать о выступавшем. Кажется, это известный театрал. Артисты у него отважно обнажают на сцене сокровенные участки тела, а в монологах вставляют непечатные выражения, от которых публика жмется и глупо хихикает. А что вы хотите? Правда -- это правда, и колорит -- это колорит.
      Чуточку взвинтив напряжение в ноющей голове, я делаю безрадостный вывод: человечество вновь меня обскакало. Не подлежит сомнению, что я в списке хлюпиков и невежд. Поэты и киношники с пеной у рта доказывают естественность нецензурных афоризмов, а я, брошенный муж, непоэт и некиношник, этих самых афоризмов по невежеству своему избегаю. Ханжа брюзга и, страшно подумать, -натурал!
      Игнорируя теледебаты, пальцами левой ноги я почесываю пятку правой, вслепую продолжаю наигрывать на пульте. Так чуточку веселее. Голоса перебивают друг дружку, создается впечатление перебранки. Будни парламента. Каждый о своем, и никто никому не внемлет. Только пустыня и только Богу...
      Почти засыпаю, однако заслышав знакомые интонации, сонно поворачиваю голову. Говорящего разглядываю не сразу. Возле дивана стул, на стуле завлекательно красные трусы. Сразу уточняю: трусы мужские -- мои. Из трусов торчит голова финансового гения Майдара (не путать с Мойдодыром!). Он объясняет и растолковывает мне насчет денег, которые я, не туда вкладывал, и насчет депутатов, которых я не так выбирал. Потому, дескать, теперь и пусто. На душе, в кошельке, всюду. Говорит он убедительно, и лоб у него убедительный. Почти как щеки. В детстве он был, вероятно, красивым мальчиком -румяным пятерочником, с кулаками бросающимся на хулиганов, смущенным шепотом сообщающим завучу про курильщиков в туалете. Все у него записано в блокнотик, ничего не перепутано -- фамилии, классы, количество и марка выкуренных сигарет. Мальчик безусловно блистал талантами. Мог бы, наверное, выучиться на доброго бухгалтера, но фигушки! -- скатился в депутаты. И скажет ему потом родная мама: "Лучше бы ты стал бухгалтером". Не поймет, старая, не оценит.
      * * *
      Окончательно дозрев, я решительно поднимаюсь. Хватит! Мариша, конечно, ушла, но жизнь-то ведь не закончена! И если нецельная натура сознает, что она нецельная, то у нее есть еще шанс исправиться. А я сознаю. Я очень временами сознаю!
      По-солдатски одеваюсь, трусцой бегу на кухню. Пара ложек кофе из жестянки, пятисекундный бутер из масла и сыра. По-американски -это чизбургер, по-нашему -- обед. Движения мужественны и бескомпромиссны, в ушах трубят походные горны. Увы, едва я подношу чашку к губам, как за стеной громко принимается рыдать соседка. Я вздрагиваю, и чашка, кувыркаясь, летит вниз. Летит, обливая по пути все на свете, а главным образом -- мои парадные особенно любимые джинсы. В пол она врезается с впечатляющей силой -- словно метеор в случайно подвернувшуюся планету, разметав по поверхности струи-протуберанцы, фарфоровой шрапнелью стегнув по залегшим под плинтусом тараканьим бандформированиям.
      Я огорченно гляжу на джинсы, перевожу глаза на стенку, за которой в данную минуту всхлипывает соседка. И почему они это дело любят? Ведь любят, честное слово! Или правду говорят, что плакать полезно? Выплеск отрицательного, попутная чистка глаз и все такое прочее. Мужчины не плачут, они гордо страдают и цедят сквозь зубы колоритную речь. Потому и умирают быстрее. В общем, все как у Жванецкого. Либо веселись, но коротко, либо плачь, но долго. Одни посредством исконного языка сближаются с народной нивой, другие посредством слез лечатся от печали. Все бы ничего, только у меня изза этих печалей произошел выплеск совсем иного рода, к полезным событиям отношения абсолютно не имеющий.
      Пройдя в комнату, я кое-как отряхиваю джинсы, включаю магнитофонную глушилку и, прихватив веник с совком, возвращаюсь на кухню. "Зайка моя!" -- поет черноглазый Киркоров, а "зайки" не слушают и продолжают натужно рыдать. Чтобы не бояться катаракт и жить до семидесяти пяти как минимум. Против наших статистических шестидесяти двух -- все равно что Эверест против Воробьевых гор...
      Фарфорово-кофейная клякса воодушевляет на космические метафоры, и я думаю, что точно так же, верно, взорвалась и расплескалась в пространстве наша с Машуткой любовь. Еще позавчера мы любили друг дружку, а сегодня уже нет. Правда -удручающа, как горький огурец, как крючковатый перец. Грустно, но мы с Маришей глядим на мир под разными углами, с разных сторон и с разных высот. Временами -- настолько разных, что это раздражает и того, и другого. Когда мне хорошо, ей почему-то плохо, и наоборот. Я, например, уважаю рыбалку и НЛО, а Марина души не чает в передачах КВН и Анне Карениной. Последнюю перечитывала, должно быть, не менее дюжины раз. Если ко мне заглядывают приятели с пивом, Мариша морщится и упрямо закусывает губу. Стоит же ей взяться за телефонную трубку, дурно становится уже мне, и я демонстративно начинаю массировать левую грудину. А еще я интересуюсь солеными огурцами и пельменями, которые она терпеть не может. Зато селедку под шубой, удающуюся ей по мнению окружающих, как ни что другое, не принимает уже мой организм. Супруге нравятся цветы, мне не нравится их покупать, она -- жаворонок, а я сова, и наконец по утрам Мариша пользуется помадой, а я электробритвой. Разные мы люди, что там ни говори. Чудовищно разные! Во всем, кроме любви. Эту чужую, непонятную мне женщину я отчего-то все-таки люблю. Мне плохо без нее, муторно и скучно. Все валится из рук, как эта треклятая чашка. И она меня любит. Должно быть, по глупости, по собственной неразборчивости. Это ее неумение распознавать людей я подметил еще в первую нашу встречу, чем коварно и воспользовался. Союз был склеен хлебным мякишем, выставлен на мороз. И все-таки это был Союз. Сообщество двух во многом зависимых республик. Должно быть, из-за этой зависимости на душе и скребут сейчас кошки. Но самое смешное, я твердо знаю: стоит Маришке вернуться, и я снова буду ворчать и сердиться. Такую уж я выбрал судьбу, такую выбрал женщину.
      Заметая осколки, крючковатым концом веника я цепляю под буфетом пыль прошлого. Она выползает на свет Божий -неприглядная, свалявшаяся, как шерсть доледникового мамонта. Шелуха памяти. Глядя на нее, я воображаю, что таким же образом сумею однажды смести в кучу все налипшее на обоих предсердиях, аккуратно опрыскать дихлофосом и ссыпать в ведерко небытия. Все разом -- и хвори, и невзгоды, и неприятные воспоминания. Даже ветви деревьев ломаются, не выдерживая тяжести плодов, а на наших предсердиях скапливается за жизнь такое, что никакой позвоночник не выдюжит. Прямо не сердца, а виноградные грозди. Хотя при чем здесь виноград? Абсолютно ни при чем...
      * * *
      Скупо всплакнув в ванной, в паузах между рыданиями я нюхаю полотенце, хранящее ее запах. Мариша пахнет необычно. Нечто среднее между маковыми рогаликами и кленовыми листьями. Рогалики я люблю, по кленовым деревьям лазил в детстве. Рука поднимается, чтобы бросить полотенце в таз с водой, но в последний момент останавливается. Спокойно, Комаров! Как говорится, еще не все перила сломаны, не все мосты сожжены... Возвращаю полотенце на крючок, тщательно просморкавшись, выхожу из дома. Глаза вновь сухи, я -- свободный мужчина с полным набором гражданских прав. Чтобы не скучать, захватываю с собой цветастый журнальчик, спускаясь по лестнице, распахиваю на середине.
      Раньше в моде были ребусы, теперь -- гороскопы. Во всех средствах массовой информации, в каждой передаче. То есть до эпидемии малость не дотягиваем, но, судя по всему, приболели основательно. Во что-то ведь надо верить -- даже нам, поколению разуверившихся. Вот и задули ветрила, растягивая парусный шелк, гоня в бухты ожидания каравеллы звездных прогнозов, авестийских карт и хиромантических иероглифов. Не то чтобы верим, однако прислушиваемся. Да и почему не прислушаться, если календари вечно под носом, если от телевизора мы ни на миг, ни на шаг. Тем более, что я Лев, а львам на этой неделе зодиакальные схемы обещают доброе здравие, денежный прибыток и роковую встречу.
      Я придирчиво всматриваюсь в убористый текст. Все враки! Не ожидается у меня никакого прибытка, да и со здравием что-нибудь вполне может приключится. Тем не менее журнальчик я продолжаю просматривать. Тактика астрологов проста, как черешня: всегда приятно -- приятно обмануться! Такая вот милая сердцу тавтология. И я насуплено листаю глянцевые листы, фыркаю, чуть ли не плююсь, однако при этом мысленно отсчитываю нужные числа, переводя их в нужные дни, сверяя собственную неделю с графиком гороскопа. В данном случае таблицы, кажется, не столь уж врут. Вчера, судя по хиромантическим выкладкам, у меня царило черное ненастье, а вот сегодняшний рисуночек сулит как раз наоборот -- встречу с будущим, приятные неожиданности, море конфет и осуществление заветной мечты. Удивительно! Я еще здесь, в подъезде, а будущее уже бродит по городским улицам, рыщет, принюхивается, поджидая заплутавшего в прошлом путника.
      Сунув журнальчик в чей-то почтовый ящик, я натягиваю на руки пошпионски черные перчатки и выхожу на улицу.
      Первая неожиданность -- встреча с незнакомой старушкой. Она улыбается издалека, подслеповато щурясь, здоровается. Наверное, принимает меня за своего внука. Я тоже говорю: "здрасьте!". Почему не сказать? С меня не убудет, а ей радость. Тем паче старушки -- народ особый, весьма характерный для средней полосы России. В Европе, по слухам, и старички еще местами попадаются. Умудряются как-то доживать до пенсии. Тоже, наверное, плачут втихомолку. С чего бы еще подобное долголетие? Так и бродят парами по тротуарам -- он и она. Грызут фарфоровыми зубками попкорн, культурно отдыхают в варьете или казино. Нашим старожилам не до отдыха. Какой там отдых, если сильные половины давно на том свете, а на этом оставлены одни лишь слабые. Они и слабыми перестают быть, постахановски бьются за двоих и за троих. Потому и красивы, как никакие другие старушки! Хирургическая обтяжка им незнакома, все честно заработанные морщины при них. Хочешь любуйся, а хочешь разгадывай как иероглифический узор, как смесь сложнейших пентаграмм, в которых абсолютно все -- и прошлое хозяек, и часть нашего собственного будущего. Будь я старушкой, обязательно стал бы гадать и прорицать. Чертил бы ногтем по ладоням молодых, скуповато ронял грозные предупреждения. Налево пойдешь -- бандитом станешь, направо -- адвокатом. Иди-ка лучше, милок, прямо. Куда-нибудь да выйдешь. В дороге не пей из луж, не залеживайся на печи, а появятся дети, не кляни фармакологию. Дети -- считай, опека небесная. Так оно, милок, в жизни устроено. Ты свободен, и над тобой свобода, а ребеночек -- он всегда с зонтиком рождается. От невзгод и напастей... А биовинталь -- ты ведь про него спрашивал? -- так вот это не средство от перхоти, правду тебе говорю. Обычный рыбий жир...
      Вещал бы я так, шамкая и пришепетывая, и слушали бы меня, как знаменитую Ванду, и жизнь бы резко меняли, слезно каялись, в грудь кулаками били -- свою, конечно, не мою. А денег с людишек я бы не брал. То есть -- не брала бы. Разве что в самые голодные годы и исключительно яичками с хлебушком. Слух обо мне прошел бы по всей Руси великой, и забредали бы в гости самые лютые прокуроры с политологами, чтобы испросить совета. А когда, обиженный за правду-матку о биовинтале, новорус-аптекарь ударил бы меня своим мобильником, додушив цепурой с собственной шеи, в стране три дня и три ночи стоял бы траур. И долго бы спорили, где хоронить, как? Народ голосовал бы за кремлевскую стену, интеллигенция -- за Питер близ царских останков, кое-кто прозрачно намекал бы на мавзолей, но...
      -- Артурчик! Артурчик!..
      Я вздрагиваю и прихожу в себя. Я вовсе не Артурчик, но очень уж манящий зов. Кричит девочка лет пяти-шести. Вероятно, своему кавалеру. Из форточки на четвертом этаже высовывается украшенная железными бигудями голова.
      -- Артурчик домой ушел. Кушать, -- зычно басит она.
      -- Домой?
      -- Артурчик ушел домой!
      -- А он еще выйдет?
      Женщина наверху морщится.
      -- Домой, говорю, ушел!
      Форточка захлопывается. Я почти слышу, как женщина наверху ворчит: "До чего бестолковая девчонка!". Девочка же оборачивается к подругам и недоуменно вопрошает:
      -- Она что, глухая?..
      Я шагаю дальше. Мимо рук нищих, мимо укоряющих глаз. В душе стыд, но подать нечего. Было дело, успел опозориться. Дал раз сушек вместо денег, но сушки вежливо вернули, попросив сыра с колбаской. Объяснил, что нет ни того, ни другого, по глазам разглядел: не верят.
      На скамейке мужчина перебирает собранный за утро урожай. Десятка полтора разноцветных бутылок. На небритой физиономии гамлетовская озабоченность. Сдавать или не сдавать? То есть содрать предварительно наклейки или сдать прямо так. Прямо так -- конечно, проще, но заплатят меньше, сдирать же -- значит основательно потрудиться. Вот и получается, что задачка не для первоклашек. Тут и парламент запросил бы не меньше недели. Лоб небритого, прыщавый, потертый жизнью, ходит туда-сюда, прячась под вязаной шапкой и вновь выныривая, а я вдруг с ужасом понимаю, что он значительно моложе меня. Ну да! Действительно моложе!.. По каким-то неуловимым черточкам возраст мужчины вполне угадывается. Он старик, но из молодых. Новые русские и новые старые. Я его обскакал года на три-четыре, а выгляжу лучше. Сохранился, как яблочко в вощеной бумаге, как замороженный персик. Только легче ли мне от этого? Нет, не легче. Мужчина на скамейке стар, а я суперстар. Потому что ленив, потому что надоело влюбляться, потому что не хочу начинать жизнь заново. Мне бы мою Маришку обратно -- и не надо больше ничего. Этот хоть бутылки по скверикам собирает, а я и на такой пустячок не гожусь. Видимо, созрел до стариковства. Жизнь в меня водичкой, из меня -- песочком. Все давным-давно выжато. Без всякой центрифуги. Насухо.
      * * *
      Ободранный пес возле мясного отдела. Лапой трогательно касается получающих покупку людей. Дескать, вот он я, обратите внимание! Кое-кто обращает, и вот результат -- пес поныне живой. А я в очереди за йогуртами. Я -- третий, за мной дама в каракуле, с бирюзовыми глазами. Личико -- так себе, но глаза! Свет от витрин отражается в глубине зрачков, сквозь ресницы проблескивают голубые всполохи. Поднеси спичку и, наверное, загорится. И смотреть хочется, не отрываясь. Я во всяком случае наблюдаю подобное чудо впервые.
      Может, спросить у нее "который час?", познакомиться? Потом пропустить вперед, придержать за каракулевый локоток и поведать эпизод, где я шарфиком выволакиваю пьяную тетю из проруби? Некоторых это впечатляет. В особенности тот факт, что за спасенную мне так и не присудили никакой премии, никакой медали. А тетя еще и шарфик вдобавок прихватила. Махеровый, совсем новый. Но в этом и есть главный смак. Мне ничего не дали, у меня украли, а я спокоен. Попыхиваю себе папироской, да хмыкаю в ус. Дамы таких любят. У них глаза, у нас -- усы, и неизвестно еще, чье оружие страшнее. А быть кавалером подле таких глаз должно быть неплохо. Впрочем...
      -- Что вам, мужчина?
      -- Мне? -- я успеваю забыть, за чем же здесь стою. -- Мне вот этого... Пару штук с орешками.
      Шуршат пакеты, стаканчики йогурта пакуют, точно новорожденных двойняшек. Следом за мной отоваривается "каракулевая шубка". Дама берет эскимо. Подержать ее за локоток не получается, -- очень уж быстро шагает. Должно быть, непросто жить с такой подругой! Лишь на улице девушку удается догнать.
      -- Извините!..
      Поворот головы, всполохи голубого огня. Боже мой! До чего всетаки красиво! И лица даже не разглядеть. Щеки, губы, подбородок -все в каком-то бирюзовом тумане. Мысли в голове вихрит, скручивает морскими узлами, словно кто опустил в черепную коробку включенный миксер. Откуда же у нее такие глаза? Где и когда украла? Или, может, подарил богатый дружок? Съездил в какую-нибудь Германию, купил в ювелирном и преподнес? Или сама отыскала на здешней толкучке?..
      -- Я это...
      Слов нет, в голове полный бедлам.
      -- Я как бы вот... То есть у вас закурить не будет?
      Всполохи гаснут, голова совершает обратный разворот.
      -- Я не курю.
      Так ведь и я тоже! Боже ж мой! И я! Даже не начинал никогда!..
      То есть как?.. Я что, закурить у нее попросил? Вот олух-то!.. Мне смешно и грустно. Запал иссяк. Я стыдливо семеню в противоположную сторону. Утешаю себя тем, что зато не надо теперь разыгрывать флирт, вымучивать медовые фразы. Не нужно провожать до парадного, целовать в безликий рот. Хотя глаза... Глаза -- конечно, да. Глаз немножечко жалко. Тайны моря, пара небесных омутков -- все было рядом, только поверни голову, протяни руку. Можно, правда, и обмануться. Глаза -- близкая родня миражей. Обладательницы призрачного дара знают себе цену, требуя соответствующего обрамления. И уже завтра меня бы попросили сотворить маленькое чудо: чтобы каракуль превратился в песца, а туфельки -- в колеса бриллиантового "Мерседеса". И говорить мы станем почти поанглийски... Боже! Как идет этот перстенек к цвету моей роговицы, ты не находишь, милый?.. А может, возьмем фломастер? С синими чернилами?.. Да нет же, уверяю тебя, перстенек -- значительно лучше!.. И вот я уже не инженер-программист, а купец-новорус. Оптом и поштучно покупаю и продаю. Черепах, колбасу, компьютеры, мыло. Чтобы зарабатывать на ежегодных песцов, чтобы субсидировать ежедневные просьбы о перстеньках. И по вечерам сам сочиняю рекламу для телевизионных роликов. Перо у меня легкое, тексты пишутся на раз... "Раньше я чистил кастрюли и миски песком из песочницы, но после того как теща подарила мне зубной порошок, жизнь моя чудодейственно переменилась. Блестят некогда сальные кружки, сверкают некогда черные ложки... Лучшие рестораны города наперебой приглашают меня в посудомойки..." Или посудомои? Кажется, такого слова в русском языке не водится. Велик и богат наш язык, а вот такой малости отчего-то не предусмотрели. Обидно. Посудомойки есть, а посудомоев нет. Дискриминация. Зато мы уели их в остальном. Ветеринар, полковник, кочегар, рекетир... Я пишу и пишу. Сценарии для роликов. Временами становится тошно, но я вовремя вспоминаю, что реклама -- двигатель прогресса, а зубной порошок -- это несомненный прогресс. И прав кто-то когда-то сказавший, что без прогресса, как без беды, -- скучновато.
      Дама с бирюзовыми претензиями уже далеко. Я меланхолично выпиваю из стаканчиков йогурты, задирая голову, вижу над собой слова. Длинные, большие, водруженные на крышах домов. Выпиленные и нарисованные в прошлые годы, они продолжали жить и поныне. Дом слева крепит и множит трудовую славу, пунцового цвета хрущевка справа смущенно блюдет честь смолоду. Такой неказистой, ей это не столь уж сложно. Широкоплечим подростком-боровичком прямо из земли прорастает неведомая церквушка. Еще пару месяцев назад здесь ничего не было, сегодня строители вплотную подобрались к куполу. Традиционные и нетрадиционные концессии живут, по всей видимости, не столь уж плохо.
      -- Здорово, орлы! -- приветствую я чумазых рабочих. -- Что-то мне не очень вестимо, откуда цемент берете?
      Один из копошащихся наверху глядит на меня пристально, демонстративно взвешивает на ладони малиновый кирпич.
      -- Сказать откуда?
      -- Да ладно, уже догадался... -- Еще раз оглядев скороспелое строение, я шлепаю себе дальше. В самом деле, чего пристаю к людям! Они кирпичи кладут, глазомер тренируют, а я к ним с дурными вопросами.
      Ноги сами ведут по тротуару. Я попросту ложусь в дрейф -- плыву, куда тянут течения, ни о чем не задумываясь, крутя головой, как ребенок в трамвае. Трамваи, кстати, вообще частенько способствуют развитию ума. "Чем отличается трасформер от трансформатора?" -спросил меня как-то один малыш в трамвае. Спросил совершенно серьезно, строго глядя в лицо. Увильнуть и отшутиться не получилось. Пришлось признаться, что в этой области я не слишком силен. Малыш снисходительно улыбнулся и добил меня сообщением, что в лесу ветра нет, а в городе есть. "В лесу -- деревья" -- сказал я. "А в городе -дома!" -- логично возразил малыш и, держась за руку мамаши, покинул транспорт. А я еще долго ломал голову над тем, почему дома не в состоянии останавливать ветер, а деревья делают это запросто. Эффект пистолетного глушителя или особая ветряная избирательность? Может, ветер -- живое существо, тоже тяготеющее к цивилизации? Что ему делать в лесу? Белок с дятлами пугать? Скучно. Иное дело -- город! Развлечений -- пруд пруди. Там белье с веревок сорвать, тут пылью в глаза плеснуть. А можно и шифер на крыше пошевелить, ветку заснеженную над головой прохожего тряхнуть. Разве не весело? Да уж не лес, конечно!
      Я присаживаюсь на скамью. Не оттого, что устал, а оттого, что подворачивается свободная и чистая лавочка. На такую грех на присесть. Попутно развлекаюсь зрелищем. Поблизости с кряхтением подтягиваются на турнике мальчишки. Кажется, играют в американку. Доходят до девяти, а самый шустрый вытягивает десяток. Я молча завидую. В их годы я доходил до двенадцати, но это не оправдание, потому что в свои годы я не дойду и до пяти. Такие вот пирогипирожные. Мальчишки, погалдев, убегают в глубину двора, а я украдкой приближаюсь к турнику. Металлическая перекладина еще теплая, местами тронута ржавчиной, местами отшлифована до зеркальной блеска. Пару раз вдохнув и выдохнув, вношу свою лепту в абразивный процесс. Сердце недоуменно берет в разгон, в висках неприятно ломит. Пять раз все-таки дожимаю. Дальше благоразумно воздерживаюсь. Отпыхиваясь, отхожу от турника и снова пристраиваюсь на лавочке. Нет, есть еще порох в пороховницах! Не дюже много, но есть!
      Дыхание потихоньку успокаивается, в мускулах приятный зуд. Ощущаю себя крепко поработавшим человеком. Теперь можно предаться и созерцанию. Заслужил... Я гляжу вверх сквозь тополиные ветви, гляжу вправо на яблоневые. Шумит многомоторный город, шелестят голоса. Слова, слова -- сколько же их вываливает за день наше население! Мусорные, прорастающие до туч горы! Мешанина шипящих и злых, восторженных и пустых, как пыль, созвучий. И хорошо, что они невидимы. Просто замечательно! Было бы еще лучше, если бы мы могли их не слышать. Да мы, по всей вероятности, и не слышим...
      Взор падает ниже. Теннисными мячиками по тротуару подскакивают воробьи. Они семенят за пузатым, поплевывающим семечной шелухой мужчиной. Верная дорога -- вкусная дорога. Или кто-то не согласен?.. Вглядываюсь в землю под ногами и озадаченно замираю. Текут секунды, вызревают вопросы. Зачем гляжу, почему? Но ведь зачем-то гляжу. Не на сугробы, не на воробьев, -- на обычную грязь.
      Чуточку напрягаюсь, ощущаю смутное шевеление в груди. Ну да! Вот и первая искорка в пыльных загашниках памяти. Земля! Как давно я, оказывается, ее не видел! Землю, по которой хожу. Потому что это действительно земля, а не грязь. Скользить по ней взглядом -- одно, видеть -- другое. А сейчас я, кажется, ее снова вижу! Как в далеком детстве, когда одной из наших забав являлось собирательство. Бродили по дворам и скверикам, по-собачьи уткнув носы в землю, искали. Не что-то конкретное, а просто -- искали. В чем-то, вероятно, имитировали жизнь взрослых. Потому как и взрослые тоже ищут. Жизненный смысл, ориентиры, цель... Только они ищут умозрительно, мы же искали глазами. Занимал сам процесс, волновали ощущения растягиваемого ожидания. Раз! -- и под ногами нечаянный проблеск -словно крупинка золота в промывочном лотке. С восторгом нагибаешься, поднимаешь. Иногда -- красивый камушек, иногда пластмассового солдатика, иногда (что и вовсе пиратское счастье!) -какое-нибудь утерянное украшение. Брошка ли, колечко -- все, как правило, простенькое, слегка попорченное, но нам подобные находки представлялись сокровищем. И даже самым близким товарищам мы показывали найденное, не выпуская из рук. Вот и сейчас кроха того утонувшего в трясинах памяти чувства вновь колыхнулась внутри, на один-единственный миг превратила меня в прежнего мальчугана. Я вдруг увидел бездну деталей, которые давно перестал подмечать. Стеклышки, камни, округлые скорлупки фисташек, песчаные барханы, которые и впрямь становились барханами, если мысленно менялся масштаб и вы лилипутом опускались на эту жутковатую, абсолютно незнакомую землю. Притоптанная жухлая трава становилась зарослями джунглей, а лужицы талой воды превращались в озера с таящимися на дне рептилиями. А вон и первый абориген -- жучок, которому тоже явно не по себе. Потому что вокруг зима, а он отчего-то не спит, потому что знает, сколь огромное количество опасностей поджидает его всюду.
      Я подаюсь чуть вперед, замираю изваянием. Это уже подобие реинкарнации. Сторонним зрением отмечаю, что голова у меня неестественным образом скошена, глаза отсутствующие. Ни рук, ни ног я больше не ощущаю. Спокойно, Комаров! Без паники! Сначала разберись, где ты сейчас? В собственном теле или где-то возле этого семенящего мохнатыми лапками жучка?.. И почему ты один? Почему рядом нет лилипутки подруги?
      Мысль бьет словно током. Лилипутки подруги у меня действительно нет. Ушла. Еще вчера. Унесла свой изумрудный взор, предоставив возможность искать иные цвета. Например, бирюзовые, пыльно-серые, агатовые... Вздрогнув, я выпрямляюсь. Мужественно сжимаю кулаки.
      Что ж, и найду! Неужели не сумею? Порох-то ведь еще есть! А клин -- оно известно -- всегда лучше клином. И пять раз на турнике -- это вам не хухры-мухры!
      * * *
      Странно, но некоторые дамы носят очки на кончике носа. Помоему, вещь -- крайне неудобная, однако им, это неудобство, похоже, по вкусу. Одну из таких -- востроносенькую, с приятным чистым личиком -- я усматриваю в универмаге. Малиновые яркие губы, золотистые очечки, высокие итальянские ботфорты, шубка из чего-то загорело-пушистого. Но дело не в шубке, дело в ней. Что-то в дамочке определенно есть -- то ли стать, то ли походка. Особого увлечения не чувствую, но тут уж надо проявлять волю, где-то даже перешагивать через себя. А там уж на досуге рассмотрим повнимательнее.
      Девушка бабочкой порхает от прилавка к прилавку, хмурит лобик, шевелит губками, что-то про себя считает. Я безрассудно покупаю пакетик с ирисками, мало-помалу сокращаю дистанцию. Разумеется, ириски -- неважная наживка, но что уж есть...
      -- О, здорово! Ты как тут?
      Приходится отвлекаться. Это Гена. Свежий, сияющий, точь-в-точь как проспект Ленина в майские праздники. Коллега по прошлой работе, большой гурман по части криминальных романов. Вот и сейчас он пасется возле книжного прилавка.
      -- Видал, что пишут! "Охота на карпа", "Карп на крючке" -- не читал? Мощные книженции! И сценки попадаются интимные. То есть, ты знаешь, я не бабник. Просто интересуюсь... А вон, кстати, и продолжение на полке: "Карп атакует". Хочу взять, а денег нема. Но обязательно куплю. Вот только выдадут зарплату за октябрь -- и сразу!
      -- Какой октябрь? На дворе январь.
      -- У нас, понимаешь, такая система. Денег-то в стране нет, вот бригадир и объяснил. Положено мне, скажем, пятьсот выдать, а в наличке только сорок, вот их и крутят. Через месяц это уже сто, через два -- двести. Как сравняется с зарплатой, так и несут в кассу. Майдар тоже по телеку выступал, сказал, что иначе не получается. Реформы больно трудные... -- Гена с сожалением пересчитывает на ладони мелочевку. -- Всего-то рублика не хватает, добавишь?
      -- Ты мне без того тридцать должен.
      -- Так я ж их тоже кручу, наращиваю, так сказать.
      -- А-а... -- Я добавляю рублик на книгу, полтора на метро и три на сигареты. Гена воодушевленно вступает в контакт с продавщицей, и я, пользуясь моментом, скрываюсь с места событий. Дамочки в магазине уже нет, а на улице я обнаруживаю, что она не одна, а с кулечком мороженого и каким-то бритым, обряженным в черную кожу молодчиком. Красота ее подрастает еще на пару делений. Чужое -- оно всегда краше. И накатывает досада с непониманием. Ведь и впрямь большинство этих краль отчего-то тянутся к криминальным субъектам. То ли это определенная слепота смазливеньких существ, то ли нагрузка к красоте. Мол, красива, так получи в шефство трудного подростка. Живи с ним, терпи, завлекай светлыми помыслами, перевоспитывай.