Смею повторить слова, что вашему величеству необходимо привлечь к себе Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приемах. Бог знает, каких событий мы можем еще быть свидетелями и когда мы дождемся спокойствия и уверенности. Не надобно обманывать себя: судьба назначила вашему величеству проходить бурное, очень бурное время, и самые опасности и затруднения еще впереди. Теперь время критическое для вас лично: теперь или никогда, - привлечете вы к себе и на свою сторону лучшие силы России, людей, способных не только говорить, но самое главное, способных действовать в решительные минуты. Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза до того овладела всеми, что уверяю честью, глядишь около себя и не знаешь, на ком остановиться. Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум, и умеет действовать, ах, этих людей так немного! Обстоятельства слагаются, к несчастью нашему, так, как не бывало еще в России, - предвижу скорбную возможность такого состояния, в котором одни будут за вас, другие против вас. Тогда, если на стороне вашего величества будут люди, хотя и преданные, но неспособные и нерешительные, а на той стороне будут деятели, - тогда может быть горе великое и для вас, и для России. Необходимо действовать так, чтобы подобная случайность оказалась невозможной. Вот, теперь будто бы некоторые, не расположенные к вашему величеству и считающие себя обиженными, шепчут Скобелеву: "Посмотри, ведь мы говорили, что он не ценит прежних заслуг и достоинств". Надобно сделать так, чтобы это лукавое слово оказалось ложью не только к Скобелеву, но и ко всем, кто заявил себя действительным умением вести дело и подвигами в минувшую войну. Если к некоторым из этих людей, ваше величество, имеете нерасположение, ради бога, погасите его в себе; с 1-го марта вы принадлежите, со всеми своими впечатлениями и вкусами, не себе, но России и своему великому служению. Нерасположение может происходить от впечатлений, впечатления могли быть навеяны толками, рассказами, анекдотами, иногда легкомысленными и преувеличенными. Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный. Вспомните, ваше величество, много ли в истории великих деятелей, полководцев, которых можно было бы назвать нравственными людьми, а ими двигались и решались события. Можно быть лично безнравственным человеком, но в то же время быть носителем великой нравственной силы. И иметь громадное нравственное влияние на массу. Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние, т. к. люди ему верят и за ним следят. Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь... У всякого человека свое самолюбие, и оно тем законнее в человеке, чем очевиднее для всех дело, им совершенное. Если бы дело шло лишь о мелком тщеславии, - не стоило бы и говорить. Но Скобелев вправе ожидать, что все интересуются делом, которое он сделал, и что им прежде и более всех интересуется русский государь. Итак, если правда, что ваше величество не выказали в кратком разговоре с ним интереса к этому делу, желание знать подробности его, положение отряда, последствия экспедиции и т. д., Скобелев мог вынести из этого приема горькое чувство. Позвольте, ваше величество, на минуту заглянуть в душевное ваше расположение. Могу себе представить, что вам было неловко, неспокойно со Скобелевым и что вы старались сократить свидание. Мне понятно это чувство неловкости, соединенное с нерасположением видеть человека, и происходящая от него неуверенность... Но смею думать, ваше величество, что теперь, когда вы государь русский, - нет и не может быть человека, с которым вы не чувствовали бы себя свободно, ибо в лице вашем - предо всеми и перед каждым стоит сама Россия, вся земля с верховной властью и т. д.".
      Приведенное письмо, написанное со свойственной Победоносцеву вкрадчивостью и лестью, чрезвычайно показательно. В нем виден высокий общественный и политический авторитет Скобелева в то время. И это даже со слов Победоносцева, презиравшего людей вообще.
      Теперь можно верить, что Скобелев если не пытался играть роль Бонапарта, возвратившегося из Египта, то во всяком случае фрондировал, чувствуя свое влияние, и, судя по отзывам лиц, знавших его в то время, не всегда был сдержан на язык. Петербургские острословы тут же окрестили его иронической кличкой - "первый консул".
      О том, что Скобелев тогда вел себя довольно вызывающе, говорят многочисленные факты. Барон Н. Врангель (отец известного белогвардейца. - А. Ш.) вспоминал, как в свою последнюю встречу со Скобелевым они сидели у генерала Дохтурова в большой компании - были Воронцов-Дашков, Черевин, Драгомиров, Щербаков и др. Между прочим говорили и об императоре Александре III, отзываясь о "хозяине" не совсем лестно.
      Затем обсуждали современное положение. Всем мало-мальски вдумчивым людям, по словам Врангеля, уже тогда становилось ясным, что самодержавие роет себе могилу. Воронцов оказался настроенным оптимистически, но можно было понять, что говорит он одно, а в душе не уверен, что все обстоит благополучно. Когда все уехали, Скобелев принялся шагать по комнате и расправлять свои баки:
      - Пусть себе толкуют! Слыхали уже эту песнь. А все-таки, в конце концов, вся их лавочка полетит тормашками вверх...
      По отзыву Врангеля Скобелев в то время отрицательно относился к Александру III и окружавшим его лицам.
      - Полетит, - смакуя каждый слог, повторял он, - и скатертью дорога. Я, по крайней мере, ничего против этого лично иметь не буду.
      - Полететь полетит, - сказал Дохтуров, - но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим с ним, еще полбеды, а того смотри, и Россия полетит...
      - Вздор, - прервал Скобелев, - династии меняются или исчезают, а нации бессмертны.
      - Бывали и нации, которые, как таковые, распадались, - сказал Дохтуров. - Но не об этом речь. Дело в том, что, если Россия и уцелеет, мне лично совсем полететь не хочется.
      - И не летай, никто не велит.
      - Как не велит? Во-первых, я враг всяких революций, верю только в эволюцию и, конечно, против революции буду бороться, и, кроме того, я солдат, и, как таковой, буду руководствоваться не моими симпатиями, а долгом, как и ты, полагаю?
      - Я? - почти крикнул Скобелев, но одумался. - В революциях, дружище, стратегическую обстановку подготовляют политики, а нам, военным, в случае чего, предстоять будет одна тактическая задача. А вопросы тактики, как ты сам знаешь, не предрешаются, а решаются, во время самого боя и предрешать их нельзя.
      Этот разговор, записанный Врангелем, происходил вскоре после возвращения Скобелева из заграничного отпуска, в который он отправился после аудиенции у императора.
      В переломное время
      В Париже Скобелев "бросился в веселый омут" развлечений, стараясь отвлечься и забыться от всего. Но это удавалось ненадолго. Здесь он виделся с графом Лорис-Меликовым, с премьер-министром Франции Л. Гамбеттой, с которым установились тесные отношения. В разговорах с ними его мысли вновь возвращались к России. В те дни Михаил Дмитриевич стоял на распутье: "Возвращаться ли ему в корпус и продолжать командовать, или ехать обратно за границу, испросив продолжение отпуска до 11 месяцев. Тогда, само собою разумеется, с отчислением от должности".
      По обыкновению, он попросил своего дядю, графа Адлерберга, разузнать настроения при дворе в этом плане. В письме к нему он высказал мысли, характерные для многих вдумчивых россиян: "Жилось за границей неохотно, а возвратился против воли. Эта двойственность чувств и стремлений присуща, думаю, не мне одному, и, полагаю, есть результат наших общественных недугов, еще более прежнего, ныне затемняющих все. Впрочем, очень может быть, что, не надевая вновь известных зимницких зеленых очков, я, тем не менее, невольно смотрю через их тусклые стекла. Дай-то Бог... я охотно бы в данном случае ошибся. Тем не менее я верую, что не отделяюсь ни мозгом, ни сердцем от всего мыслящего на Руси. Крайне разнородны виды нигилизма - только цель единая. Тем хуже для тех, которые того не сознают... Мы живем в такое время, что люди склонны к крайностям. Если не с нравственной, то с психической точки зрения это вполне объяснимо".
      Эти строки говорят о том, что взгляды Скобелева по вопросам внутренней политики были далеки от крайностей славянофильской концепции. "Время такое, - писал далее Михаил Дмитриевич, - ведь мы живем теперь недомолвками. Невольно слышатся слова Грановского по случаю смерти Белинского: "Какую эпоху мы переживаем. Сильные люди ныне надломлены. Они смотрят грустно кругом, подавленные тупым равнодушием. Что-то новое слышится... но где же правдивая сила".
      Скобелев искал исторических аналогов. "За последнее время я увлекся изучением, частью по документам, истории реакции в двадцатых годах нашего столетия. Как страшно обидно, что человечество часто вращается лишь в белкином колесе. Что только не изобретал Меттерних, чтобы бесповоротно продвинуть Германию и Италию за грань неизгладимых впечатлений, порожденных французской революцией. Тридцать лет подобного управления привели в Италии к полному торжеству тайных революционных обществ, в Германии - к мятежу 1848 года, к финансовому банкротству и, что всего важнее, к умалению в обществе нравственных и умственных начал, создав бессильное, полусонное поколение... В наш век более чем прежде обстоятельства, а не принципы управляют политикой" .
      К рассуждениям Скобелева можно добавить наблюдения за историей России, где уже почти пять столетий развитие шло по спирали: сначала политические реформы, перестройка, потом отступление, контрреформы. В основе такого развития, на наш взгляд, лежала борьба между либеральными и консервативными элементами. Существование и тех и других в общем-то оправдано. Если либералы движут прогресс, то консерваторы не дают ему отойти от реалий страны и тем самым сохраняют ее от разрушения. Но в России эта борьба протекает особенно остро, так как наши либералы слишком эгоистичны, оторваны от народа, часто не учитывают его интересов. В результате они провоцируют междоусобицу, приводящую к огромным потерям...
      Судя по всему, летом 1881 года М. Д. Скобелев был резко настроен против нового императора. Так, П. А. Кропоткин в своих воспоминаниях пишет: "Из посмертных бумаг Лорис-Меликова, часть которых обнародована в Лондоне другом покойного, видно, что, когда Александр III вступил на престол и не решился созвать земских выборов, Скобелев предлагал даже Лорис-Меликову и графу Игнатьеву... арестовать Александра III и заставить его подписать манифест о конституции. Как говорят, Игнатьев донес об этом царю и, таким образом, добился назначения министром внутренних дел".
      При этом Кропоткин ссылается на упомянутую книгу "Конституция гр. Лорис-Меликова". Однако в этом сочинении не приводятся никакие факты о предложении Скобелева Лорис-Меликову организовать государственный переворот. Почему же Кропоткин ссылается на вполне конкретное издание? Нет оснований обвинять его в умышленной фальсификации. Книга Лорис-Меликова издана русским эмигрантским революционным издательством, к деятельности которого был близок и Кропоткин. Возможно, он видел документы еще до их опубликования, о чем и записал в своем дневнике. При окончательном же редактировании книги эти материалы по неизвестным соображениям были изъяты.
      Такое предположение наиболее правдоподобно, тем более что в рассказе самого графа М. Т. Лорис-Меликова о свидании с Скобелевым, переданным А. Ф. Кони, содержатся определенные намеки на решительное настроение генерала. Эта встреча произошла в Кельне летом 1881 года по желанию Скобелева. Генерал ожидал Лорис-Меликова в специально приготовленном вагон-салоне.
      "Встретил на дебаркадере с напускной скромностью, окруженный все какими-то неизвестными, - вспоминал Лорис-Меликов. - Умел играть роль!.. Когда мы остались одни в вагоне вдвоем со Скобелевым я ему говорю: "Что, Миша? Что тебе?" Он стал волноваться, плакать, негодовать. "Он (то есть Александр III, принимая Скобелева после завершения Ахалтекинской экспедиции) меня даже не посадил!" - и затем пошел, пошел нести какую-то нервную ахинею, которую совершенно неожиданно закончил словами: "Михаил Тариэлович, вы знаете, когда поляки пришли просить Бакланова о большей мягкости, он им сказал: господа, я аптекарь и отпускаю лишь те лекарства, которые предпишет доктор (Муравьев), обращайтесь к нему. То же говорю и я! Дальше так идти нельзя, и я ваш аптекарь. Все, что прикажете, я буду делать беспрекословно и пойду на все. Я не сдам корпуса, а там все млеют, смотря на меня, и пойдут за мной всюду. Я ему устрою так, что если он приедет смотреть 4-й корпус, то на его "здорово, ребята" будет ответом гробовое молчание. Я готов на всякие жертвы, располагайте мною, приказывайте, Я ваш аптекарь..."
      Я отвечаю ему, что он дурит, что все это вздор, что он служит России, а не лицу, что он должен честно и прямодушно работать и что его способности и влияние еще понадобятся на нормальный службе и т. д. Внушал ему, что он напрасно рассчитывает на меня, но он горячился, плакал и развивал свои планы крайне неопределенно очень долго. Таков он был в июле 1881 года. Ну, и я не поручусь, что под влиянием каких-нибудь других впечатлений он через месяц или два не предложил бы себя в аптекари против меня. Это мог быть роковой человек для России - умный, хитрый и отважный до безумия, но совершенно без убеждений". (С последним утверждением Лорис-Меликова нельзя согласиться. А. Ш.)
      Нет оснований сомневаться в правдоподобности рассказа Лорис-Меликова. Он хорошо рисует душевное состояние обиженного императором генерала. В новой политической обстановке Скобелев еще не разобрался, неясность его выводила из равновесия, он часто давал волю своим эмоциям.
      Возможно, М. Д. Скобелев действительно вынашивал какие-то планы насильственного принуждения Александра III пойти на реформы и ограничение самодержавной власти. Лорис-Меликова, который никогда не был поклонником военного таланта Скобелева, он конечно же не захотел до конца посвятить в свои планы. Не случайно министр нашел их неопределенными. Но это было далеко не так. Скобелев великолепно знал, что хотел. Его же поведение во время описываемого разговора - скорее всего хорошо разыгранный спектакль, чтобы уточнить взгляды и настроения либерального министра.
      По всей видимости Скобелев имел собственную программу перестройки всех сторон жизни в России. Над этой программой он много и давно работал, оттачивал ее в мельчайших деталях... В одном из своих писем И. С. Аксакову Скобелев отмечал: "Для вас, конечно, не осталось незамеченным, что я оставил все, более, чем когда-либо, проникнутый сознанием необходимости служить активно нашему общему святому делу, которое для меня, как и для вас, тесно связано с возрождением пришибленного ныне русского самосознания. Более, чем прежде, ознакомясь с нашею эмиграцией, я убедился, что основанием общественного недуга в значительной мере является отсутствие всякого доверия положению наших дел. Доверие это мыслимо будет лишь тогда, когда правительство даст серьезные гарантии, что оно бесповоротно ступило на путь народный, как внешней, так и внутренней политики, в чем пока и друзья и недруги имеют полное основание болезненно сомневаться".
      В другом послании он жаловался: "Эта будничная жизнь тяготит. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня. Совсем нет ощущений. У нас все замерло. Опять мы начинаем переливать из пустого в порожнее. Угасло недавнее возбуждение. Да и как его требовать от людей, переживших позор Берлинского конгресса. Теперь пока нам лучше всего помолчать - осрамились вконец".
      Скобелев считал, что только подъем национального сознания и православия может укрепить русское государство и дать ему новые силы. "История нас учит, - подчеркивал генерал, - что самосознанием, проявлением народной инициативы, поклонением народному прошлому, народной славе, в особенности же усиленным уважением, воскрешением в массе народа веры отцов во всей ее чистоте и неприкосновенности можно воспламенить угасшее народное чувство, вновь создать силу в распадающемся государстве".
      Скобелев много размышлял и о любимой им армии, которая в результате недавних реформ стала комплектоваться на основе всеобщей воинской обязанности. Михаил Дмитриевич писал по этому поводу:
      "Реформы в Бозе почившего императора Александра II в нашей армии сделали солдата гражданином. Всякий шаг по пути возвращения к старому будет поставлен против принципа всякого уважения к личности. Этот-то принцип составляет главную силу нашей современной армии, ибо он защищает солдатскую массу от произвола". Скобелев сам принадлежал к новому поколению, но, разумеется, он практически знал и старую армию, поэтому имеет право судить о ней. "Старые порядки в армии были ужасны, ибо сверху донизу царствовал произвол вместо закона, слишком тяжело ложившийся преимущественно на солдат. Эти порядки, по словам очевидцев, делали из нашей армии массу без инициативы, способную сражаться преимущественно в сомкнутом строю, между тем современные боевые условия требуют развития личной инициативы до крайней степени, осмысленной подготовка и самостоятельных порывов. Все эти качества могут быть присущи только солдату, который чувствует себя обеспеченным на почве закона. Я уже имел честь докладывать Комиссии о той важности, которую имеет неприкосновенность нынешней военной судебной системы для армии...
      Командуя войсками в мирное и в военное время, к сожалению, приходится сознаться, что привычки произвола и, скажу, даже помещичьего отношения к солдату еще не искоренились и проявляются в среде многих (отсталых) офицеров еще слишком часто. Между тем лучшая и самая интеллигентная часть наших молодых офицеров, а также и солдат, совсем иначе смотрит на службу и на отношения к ним начальников, чем это было несколько лет тому назад. Я считаю эту перемену большим благом для Отечества и гарантиею успеха в будущих боевых столкновениях. Реформы минувшего царствования в нравственном отношении могут быть названы слишком бесповоротными. Поэтому-то так страшно слышать заявления о необходимости возвратиться к старому, былому, как учит нас отечественная история, далеко не привлекательному. Учреждения, как бы их ни видоизменять, не могут отрешиться от своих исторических корней, и я твердо верю, что всякое колебание в армии коренных нравственных оснований великих реформ императора Александра II, олицетворяемых окружною системою, и может найти сочувствие лишь в тех слоях армии, которым тяжело отвыкать от прежних помещичьих привычек".
      Приверженность к реформам Александра II и опасение за их судьбу в новое царствование выражены Скобелевым в записке очень отчетливо. Надо сказать, беспокоился он не совсем напрасно: контрреформы в дальнейшем в какой-то степени затронули и особенно близкую ему военную область.
      Как и многие мыслящие люди своего времени, Скобелев искал пути выхода из кризиса, в котором оказалась Россия. Михаил Дмитриевич все более сближался с И. С. Аксаковым, который также резко осуждал итоги Берлинского конгресса, выступал за освобождение и объединение славян, самобытный путь развития России и с большой опаской относился к активности германских милитаристских кругов. Позор России Аксаков видел в добровольном отказе на Берлинском конгрессе от успехов, достигнутых кровью русских солдат. В замыслах и притязаниях Англии и Австрии, руководимых пресловутой маклерской честностью германского канцлера, он усматривал доказательства того, что "кривде и наглости Запада по отношению к России и вообще Европе Восточной нет ни предела, ни меры".
      В своей газете "Русь" Аксаков пропагандировал "русский политический идеал", сводившийся к формуле: "Самоуправляющаяся местно земля с самодержавным царем во главе". Формулу эту Аксаков считал "несравненно шире всякой западной республиканской формулы, где есть политическая свобода, т. е. парламентский режим в столицах, а самоуправления нигде - и социальное почти рабство внизу".
      Аксаков полагал, что главный враг - радикалы, борьбу которых он понимал как "преступление против народа, посягательство на изменение исторического народного строя". Радикальные идеи он связывал с "западным влиянием" и распространением образования, лишенного нравственного начала.
      Объектом нападок Аксакова были по его терминологии и "лжелибералы". Он уверял своих корреспондентов, что "петербургская либеральная партия, начинающаяся с высот, нижним своим краем примкнула к действующим подпольным силам и старается навязать им свою программу вместо анархической, т. е. воспользоваться их средствами терроризации для проведения своих конституционных планов".
      Аксаков обвинял так называемых либералов в том, что они являются "отцами нигилизма", проводят антирусскую политику, старался убедить правительство в необходимости принять славянофильскую политическую программу. Сблизившись с Игнатьевым, Аксаков настойчиво внушал министру мысль о необходимости созыва Земского собора. В этом его поддерживала жена А. Ф. Аксакова, дочь известного русского поэта Ф. И. Тютчева.
      Прислушивался Михаил Дмитриевич и к голосу М. Н. Каткова, активно призывавшего со страниц своей газеты "Московские ведомости": "Будем прежде всего русскими, верными духу нашего отечества и откажемся от воздухоплавательных опытов в правительственном деле".
      Отметим, что это писал человек, ранее близкий В. Г. Белинскому, А. И. Герцену, М. А. Бакунину, но затем, видимо, под впечатлением эксцессов русского "нигилизма" перешедший на правый фланг журналистики и призывавший к "твердой власти" и даже выступавший против славянофильского проекта Земского собора.
      Разумеется, не все взгляды Аксакова и Каткова разделял Скобелев. Он отвергал крайности славянофильской концепции, в частности критику петровской реформы. Не принимал катковскую позицию по Польше. Воинственным и резким выступлениям Каткова суждения Скобелева о поляках были совершенно противоположны. Он несколько раз счел возможным подчеркнуть благородство польского народа и его культурное равноправие. Михаил Дмитриевич в противоположность многим своим современникам, решительно осуждал польские разделы. "Завоевание Польши я считаю братоубийством, историческим преступлением. Правда русский народ был чист в этом случае. Не он совершил преступление, не он и ответственен. Во всей нашей истории я не знаю более гнусного дела, как раздел Польши между немцами и нами. Это Вениамин, проданный братьями в рабство! Долго еще русские будут краснеть за эту печальную страницу из своей истории. Если мы не могли одни покончить с враждебной нам Польшей, то должны были приложить все силы, чтобы сохранить целостным родственное племя, а не отдавать его на съедение немцам.
      Возвращаясь из Франции через Варшаву в Петербург, Скобелев дал интервью польским журналистам. "Я желаю, - сказал он, - чтобы поляки были вместе с нами, как и все славяне. Правда, здесь находится русский гарнизон. Но если бы его убрали, то вы бы имели вместо него гарнизон германский".
      О генерале Скобелеве менее всего можно говорить, как о честолюбце и доктринере. Широкие европейские взгляды и здравый смысл спасали его от политической узости некоторых его сторонников.
      "Господин первый консул"
      Парадокс заключается в том, что Скобелев какое-то время связывал свои надежды с Александром II, несмотря на то, что, по словам А. Ф. Тютчевой-Аксаковой, тот не был популярным в истинном смысле слова, народ не чувствовал к нему притяжения потому, что в нем самом совершенно отсутствовала национальная струнка". А вот с Александром III, в котором такая струнка была, у Михаила Дмитриевича первоначально установились весьма прохладные отношения. Думается, что произошло это от того, что политика нового императора еще не определилась, а поводов для взаимных подозрений в те смутные времена было более, чем достаточно.
      Вес же Скобелев надеялся, что "новое царствование откроет эру национальной политики и что правительство не будет больше продавать Германии интересов России", хотя при дворе держались германофильские настроения. Скобелев рассказывал А. Ф. Тютчевой-Аксаковой, что, несмотря на русские шаровары, кафтан и меховую шапку, в которые был одет великий князь Михаил, его жена грозила выйти из-за стола, услышав предложение генерала заменить немецкую кокарду русской эмблемой.
      9 (21) января 1882 года перед банкетом в годовщину взятия туркменской крепости Геок-Тепе (Денгиль-Тепе) Михаил Дмитриевич в беседе с И. С. Аксаковым сказал, что "12-го в Петербурге состоится банкет, где намерен произнести речь и воззвать к патриотическому чувству России в пользу славян, против которых вооружаются в настоящее время мадьяры".
      Действительно, 12 (24) января 1882 года на банкете в ресторане Бореля в Петербурге, устроенном в честь первой годовщины со дня штурма Геок-Тепе, М. Д. Скобелев взял слово. В частности, он сказал:
      "Великие патриотические обязанности нише железное время налагает на нынешнее поколение. Скажу кстати, господа: тем больнее видеть в среде нашей молодежи так много болезненных утопистов, забывающих, что с такое время, как наше, первенствующий долг каждого - жертвовать всем, в том числе и своих духовным я, на развитие сил отечества...
      Опыт последних лет убедил нас, что если русский человек случайно вспомнит, что он, благодаря своей истории, все-таки принадлежит к народу великому и сильному, если, Боже сохрани, тот же русский человек случайно вспомнит, что русский народ составляет одну семью с племенем славянским, ныне терзаемым и попираемым, тогда в среде известных доморощенных и заграничных иноплеменников поднимаются вопли негодования, и этот русский человек, по мнению этих господ, находится лишь под влиянием причин ненормальных, под влиянием каких-нибудь вакханалий. Вот почему прошу позволения опустить бокал с вином и поднять стакан с водою.
      И в самом деле, господа, престранное это дело, почему нашим обществом и отдельными людьми овладевает какая-то странная робость, когда мы коснемся вопроса, для русского сердца вполне законного, являющегося естественным результатом всей нашей 1000-летней истории. Причин к этому очень много, и здесь не время и не место их подробно касаться; но одна из главных - та прискорбная рознь, которая существует между известною частью общества, так называемой нашей интеллигенцией, и русским народом. Гг., всякий раз, когда Державный Хозяин русской земли обращался к своему народу, народ оказывался на высоте своего призвания и исторических потребностей минуты; с интеллигенцией же не всегда бывало то же - и если в трудные минуты кто-либо банкрутился перед царем, то, конечно, та же интеллигенция. Полагаю, что это явление вполне объяснимое: космополитический европеизм не есть источник силы и может быть лишь признаком слабости. Силы не может быть вне народа, и сама интеллигенция есть сила только в неразрывной связи с народом.
      Господа, в то самое время, когда мы здесь радостно собрались, там, на берегах Адриатического моря, наших единоплеменников, отстаивающих свою веру и народность - именуют разбойниками и поступают с ними, как с таковыми!.. Там, в родной нам славянской земле, немецко-мадьярские винтовки направлены в единоверные нам груди...
      Я не договариваю, господа... Сердце болезненно щемит. Но великим утешением для нас - вера и сила исторического призвания России.
      Провозглашаю, господа, от полноты сердца тост за здоровье государя императора".
      Речь вызвала широкую огласку, и правительство Австро-Венгрии высказало свое неудовольствие, расценивая слова Скобелева как вмешательство во внутренние дела империи. Александр III также неодобрительно отнесся к высказываниям "белого генерала". Управляющий министерством иностранных дел Н. К. Гире принес австрийскому правительству "изъявления своего сожаления по поводу этой застольной речи Скобелева". В "Правительственном вестнике" было опубликовано соответствующее разъяснение, а генералу предложили незамедлительно взять заграничный отпуск.
      Выступление в ресторане Бореля было, вне сомнений, заранее обдуманным демаршем. Об этом свидетельствуют не только воспоминания А. Ф. Тютчевой, приведенные выше, но и другие данные. В руках Н. Н. Кнорринга был черновик речи, написанный рукой генерала. В нем набросаны тезисы и сформулированы наиболее острые места и даже сделаны указания на то, когда следует взять в руку вместо бокала с вином стакан с водой.
      Вполне вероятно, что в написании этой речи, так же как и в последующей парижской, приняли участие Аксаков и граф Игнатьев. Во всяком случае, в дневнике военного министра Д. А. Милютина есть такая запись: "Наконец, третий рассказ - будто бы после смерти Скобелева при разборе бумаг, оставшихся в его кабинете в Минске (где корпусные квартиры 4-го корпуса), нашли черновики политических речей, произнесенных Скобелевым в Петербурге и Париже, с пометками рукою Игнатьева. Все это странно, но не лишено вероятия".
      "Чужестранец проник всюду!"
      В конце января 1882 года, взяв заграничный отпуск, М. Д. Скобелев, в который уже раз, отправился в Париж, где у него было много друзей.
      По пути он встретился со своим старым приятелем В. В. Верещагиным, который вспоминал:
      "Последний раз виделся я с дорогим Михаилом Дмитриевичем в Берлине, куда он приехал после известных слов в защиту братьев-герцеговинцев, сказанных в Петербурге. Мы стояли в одной гостинице, хозяин которой сбился с ног, доставая ему различные газеты с отзывами. Кроме переборки газет, у Скобелева была еще другая забота: надобно было купить готовое пальто, так как заказывать не было времени: масса этого добра была принесена из магазина, и приходилось выбирать по росту, виду и цвету.
      - Да посмотрите же, Василий Васильевич! - говорил он, поворачиваясь перед зеркалом. - Ну как? Какая это все немецкая дрянь, черт знает!
      С грехом пополам остановился он, с одобрения моего и еще старого приятеля его Жирарде, который с ним вместе приехал, на каком-то гороховом облачении: признаюсь, однако, после, на улице, я покаялся - до того несчастно выглядела в нем красивая и представительная фигура Скобелева.
      Во время этого последнего свидания я крепко журил его за несвоевременный, по мнению моему, вызов австрийцам, он защищался так и сяк и, наконец, как теперь помню, это было в здании панорамы, что около Генерального штаба, осмотревшись и уверившись, что кругом нет "любопытных", выговорил:
      - Ну, так я тебе скажу, Василий Васильевич, правду, - они меня заставили, кто они, я, конечно, помолчу.