Евангелие от Лукавого
      I
      Нарвались! Он сперва и не заметил ничего - щурился близоруко, стараясь разглядеть что-нибудь в темноте проулка, и слыша - ближе и ближе - долетавшие голоса, - он даже не сразу почувствовал, как Андрюха Волочаев вцепился накрепко в рукав его курки: - Назад, назад, - выдохнул он, поворачиваясь обратно - к белевшим шитой строчкой фонарям на набережной. - Да что? что? - не понимал Лёха, и все они - пятеро пацанов остановились, выжидая, - подобрав в кулаки похолодевшие пальцы. Навстречу им показались всего трое. Один, ёжась в тонкой ветровочке, перекатил во рту "бычок" и осклабился: - Ребята, б..., вы откуда? И занесло же вас, а!.. Серёга Завьялов - трепло и заводила - что-то ответил ему - тихо, с невольно просквозившей хрипотцой, но мог бы и не отвечать - драка всё равно была неминуема. Их "Китай" считался в городе "мажорским" районом: давно, лет с десять тому назад, приехали строители-югославы и протянули на болотистой пустоши ряд невиданно красивых многоэтажек; ордера в них доставались по крутому блату, за взятки, и тех, кому повезло, весь неустроенный - барачный местами городок - прозывал "деньгарями". Здесь, на "Горке", среди старых рабочих дворов, нечего было и думать отделаться по-хорошему. Лёху прохватывало боязливым ознобом, он повторял себе, чтобы успокоиться: "С ними-то - что? С ними мы разойдёмся", - но за теми троими - вытащившими уже из карманов руки - подходили ещё и ещё, целая стая человек в пятнадцать. Первым ударили Ковалёва. Как штыком - ткнули палкой "под дых", накинулись скопом, не давая опомниться. Лёха вырвал у малорослого - с длинной челкой на лоб - пацана стальной прут и пробежал до черной, выщербленной стены дома. - Этого! этого! - полоснуло вдогонку, и в те мгновения, пока они стояли, пружинясь, забирая поглубже в нос сопли, метавшийся Лёхин взгляд запечатлел Пашку Сохина, которого носили по кругу кулаками, не давая упасть, Серёгу с его узким ножом-заточкой и навзничь лежавшего скулившего на земле Андрюху. "А ведь убьют нас!" - отчаянно испугался он, и испуг этот подтолкнул его на совсем уже глупость: он с маху хлестанул кого-то прутом (кто-то ахнул и застонал), замахнулся снова и ринулся от стенки вперёд - только бы пробиться сквозь них. От него отскочили - и тут же нависли со спины на шею, потом всё замелькало, рассыпалось лоскутами, и ночь, глубокая холодная ночь, сменилась кромешною тьмой...
      Даже смешно было - в который раз ему снился этот сон. Нет-нет, а всплывал со дна памяти, и вытаскивал за собой воспоминания о той его жизни, о которой - впору забыть бы совсем! Чему научила его та драка? - да ничему, не понял ничего. Правда, две, может - три недели - пока не мог оклематься - поскабливало его по сердцу: того сейчас и гляди - подохнешь, а ни следочка от тебя на свете, ни дела настоящего. Гулял, баловался. Но скоро это прошло. Только тонкий шрам вечной памяткой - спрятался под ещё гуще отросшими волосами. А дальше - завертелось всё по-накатанной: днём отбывай уроки - скуку смертную - от перемены до перемены, а с вечера - айда опять куролесить по городку, по дискотекам, по набережной с песчаным откосом и башнями шлюза. Тянули дрянное жигулёвское пиво, прижимали к себе девчонок насмешливых, угловатых, со своей на душе заботой-печалью: и родители - псы цепные, и в стенах четырёх - постыло, и принца дожидаешься, да любви уже хочется. Водили их - тех, кто поподатливей, по углам и подвалам; иных и не берегли по-пьяни - да и сколько ж ему, "сокровищу"-то девчачьему беречься? "Залетали" в ментовку, ездили в Москву раздевать "московских", "качались" в обклеенной порнухой подсобке возле завода - в той, которую вскоре прикрыли по неведомо-чьему доносу. Дома появлялись лишь засветло. Спали с час-другой, - отупелые, с синевой под глазами - разбредались, кто в "путягу", кто в школу. Так проходило - тащилось черепашьи - время, и только изредка к этим цедившимся по каплям дням - примешивалась окружающая действительность.
      Когда мать с отцом развелись, денег совсем не стало. Лёха нипочём бы не поверил, что степенный тугоумный батя может голову потерять от какой-нибудь "козы", да так, чтобы разом уложить вещички и съехать. Поначалу он ещё наведывался: входил неузнаваемой своей молодцеватой походкой и здоровался с Лёхой, будто хотел развести руками: "вот, браток, как оно бывает", но после оформления разводе заглядывать перестал. Мать психовала, плакала, но Лёхе нисколько не было жалко её. Напротив злил её виноватый вид, неизвестно откуда возникшая ревность к его друзьям. Она донимала его расспросами - куда он идет и что делает. Он огрызался, и тогда она разражалась причитаниями, - что никому-никому не нужна - и, разумеется, ему тоже... И всё чаще он слышал от неё нелепые растерянные слова: "Алёшенька, у нас ведь нет ни копейки", а попробуй - вытерпи это "ни копейки!" - когда челяешься чёрт знает в чём и еле выгадываешь на курево!? Признаться кому засмеют. Весь десятый (последний) учебный год сжималось Лёхино самолюбие тугой пружиной. Однажды, в мае, возле универсама (в просторечии - "Чума"), увидел он в качуринском "Мерсе" Ульяшку Малахову. Толян Качурин промышлял когда-то фарцой, при Андропове его загребли посреди бела дня в парикмахерской, и вернулся он только в 87-м, с бородой, прикрывавшей на горле лиловатый шрам. Осмотрелся, наставил "палаток" у станции и мало-помалу - подмял под себя всю городскую торговлю. А Улечка была чемпионкой Европы по водным лыжам - первой королевой и гордостью района, и числилась в параллельном с Лёхой классе, хотя вспоминали об этом только в конце четвертей. Тренировал её известный на всю округу чудак-человек Богдан Сергеевич Цюх ("Цухила"). В прошлом - судовой механик, он был отправлен на берег, в больницу, с проходившего "на низ" теплохода. "Отец у Маяковского тоже заработал заражение крови, уколовшись иглой, поговаривал он. - Думал я думал, куда ж мне без руки податься, и надумал, что раз мне тут её оттяпали, пускай тут меня и терпят." Секцию по водным лыжам он сколотил на голом энтузиазме. "Выбивал", бранился всем на потеху, сам отремонтировал списанный катер, а успехам Улечки радовался, как ребёнок: - "Европа", хамьё, она сотни наших непутёвых жизней стоит. Я обе ноги, башку кому-хошь подарю, лишь бы она - не мы, так она! - выправила из нашей лохани на большую волну, - и шлёпал себя ладонью по лысому черепу. Теперь-то - здесь, у "Чума" - ясно стало, почему он вдруг запил "по-чёрному". Улька узнала Лёху, лукаво разулыбалась и вылезла из машины. - Я приеду... Я на выпускной приеду! А сейчас меня Толька в Москву повезёт... Она помолчала, и Лёха тоже молчал. Качурин вышел из магазина с запечатанной упаковкой немецкого пива. Бросил её на заднее сиденье, надорвав - вытащил для Ульки сразу позапотевшую банку. - Ты, может, сказать чего хочешь... Али попросить? - стрельнул он взглядом на Лёху. - Просто я ему нравлюсь, - сообщила ему Улька. - Нравиться можно, - разрешил Качурин, - а вот пробовать, пацан...только попробуй... Знаешь, какая она там, под одеждой, без всего-всего, красивая? Дай вам волю - так облепите целым роем, - на ней живого места не будет, и в глазах его заплясали смешинки. - Толька, не будь медведем! - покривила Улечка губки. - Заживут твои прыщи, Алёшка, - ты приходи, чтобы Тольки не было, - я тебя поцелую. Ага? Лёха выдавил невразумительное мычание. - Ты не горюй, пацан! Говорить научишься - все бабы твои будут! Даже такие ехидные! - Качурин уселся за руль и тиснул за плечики колокольчиком захохотавшую Улечку.
      ...Она и вправду приехала на выпускной. Нудная "официальная" часть - с цветочками и родительскими соплями - закончилась. Свечерело. Отсидели чинное застолье с "преподами", - и вот столы с тарелками и не початой газировкой раздвинуты были по стенам. Там же, на стульях, лежал перебравший портвейну Серёга; в ДК гасили свет и Рюхин - заправила дискотеки - объявлял танцы. Малахова проскользнула в зал, оставив за порогом Толькиных охранников, - Илюшкин, подъедавший торт, заметил её - и её сразу подхватили на центр, в середину брызгавших огней цветомузыки, в которых толком и не узнать никого... Лёха выходил покурить - удивлялся на незнакомых мужиков, топтавшихся в холле. "Малаховские", - шепнул кто-то. Столкнулся он с Улькой на лестнице. - А в костюмчике ты гораздо умнее выглядишь, - поощрила она. - Идём пригласишь меня... Только закажи Рюхину - пускай помедленнее сделает... И опять - занемел у Лёхи язык. Ладонь - не ладонью, а негнущейся деревяшкой лежала на Улькиной талии. - Ну - что? - не выдержала Улька. - Что? - Это твой отец к портнихе удрал? - Да. - Она просит, чтобы Толька ей ателье открыл, только он не откроет. Ещё годик-другой, и барахло разрешат прямо из-за "бугра" пригонять - хоть вагонами... Зачем же шить? Но вообще-то она не дура. Вот отец твой - фуфло последнее. А ты сам-то о жизни что думаешь? - Что? - "Што-пошто"... Смотри, - она обвела пальцем зал. - У них у всех будет всё обыкновенно. Перетолкутся до восемнадцати - и в армию, а из армии - на трудовые будни - горбатиться, потом переженятся на этих же куклах, дети родятся - и можешь жирную черту подводить. Конечно, до старости каждый подёргается, как твой папаша, но это будет запоздало, не всерьёз. - А Цухила с тобой тоже не всерьёз возился? - У него характер такой: нравится кому-нибудь помогать. А я не такая... Чего он от меня ждал?.. Благодарности?.. Смотри: а Юлька Равикович выскочит за секретаря горкома и будет вам до старости про "крейсер Аврору" распевать... Ты понимаешь? Нет, Лёха ничего понимал. Улька схватила его за руку и бегом - повлекла за собой на улицу. Дохнуло сырым воздухом, уступами - темнели вдали здания "Китая" - в прогале между окружавшими клуб соснами. - Ты на звёзды-то давно смотрел? Рыло своё из лужи вытаскивал? запальчиво спросила Улька. - Над тобой - миры без края, но люди обязательно до них доберутся... Но не ты... Ты загрузнешь в своих мелочных проблемках, придавит тебя к земле - и даже прыгать разучишься. Человек, Лёш, измеряется не с ног до головы, а от головы до неба: я это до точности постигла... Ты почаще свой рост измеряй! - Улька спустилась по ступенькам к машине. - Обойдёмся без обещанного поцелуя, ладно? А то, боюсь, Толька мой взбулгачится, - прибьёт тебя, - она похлопала в ладоши. - Мальчики! Come here! Come here! Go! Через полгода Качурин её бросил, а ещё на полгода позже она умерла от передозировки наркоты...
      Лёха встряхнулся. Сел - помятый, потирая припухшее ото сна лицо. Нашарил на полу тапки. Дина заворочалась, ногами сбила с себя одеяло. Голая, приподнялась на четвереньки, бесстыдно поводя бёдрами, потянулась - сладко-сладко, всем телом, сминая руками измаранную за горячую ночь простыню Сквозило. На часах - за двенадцать. Лёха доплёлся до кухни, включил чайник; в спальне - трезвоном - залился телефон. - Господи, я с самого утра звоню! - взорвался из трубки голос Оксаны. Развлекаешься? Не мутит с перепою? - Нет, - Лёха сел на постель. - Ты что мне обещал на октябрь? Ты что обещал? Я у тебя, понятно, ломоть отрезанный, но ты Ксюхе что обещал? Думаешь - малышка, думаешь - не смыслит ничего? - Оксан... Оксан... Оксан... Мне сейчас по делам надо быть - кровь из носа... Я тебе перезвоню... Я тебе не интендантская служба: я деньги даю на Наташку, а не тебе с твоей треханутой мамашей. Будьте добры не швыряться ими на тряпки... Помети хвостом, заработай, в конце концов. - Оставь, пожалуйста, свои поганые присказки! Для собственной дочери у тебя нет ни гроша, а на б... - за ради бога! Лёха бросил трубку. "Сейчас она перезвонит и закричит, чтобы я не увиливал от разговора... Невозможно так. А я всё тяну и тяну с ней..." Никак он не мог решиться - порвать с Оксаной окончательно. А Ксюха? Ему же вовсе не дадут её видеть! А Оксана знала, что он любит дочь, и пользовалась этим, и Лёха видел, что она держит его в капкане, поэтому любой звонок её был для него неприятен втройне. Настроение стало муторным. - Поставил бы себе автоответчик. Ну чего ты мучаешься? - сказала Дина, отдергивая от окна занавески. Позднее - сентябрьское - солнце слепящим потоком хлынуло в комнату. Дина накинула халатик, едва прикрывавший её смуглокожую попу, и чуть подзадрав его, сверху вниз огладила округло очерченные ягодицы. Чайник вскипел. Она сделала густой - до угольного цвета - кофе: Лёха глотнул его залпом, даже не разобрав терпкой горечи, и опять взглянул на часы. - Подбросишь меня? - спросила Дина. - Оставайся. Ни к чему нам разбегаться. - А ты в самом деле этого хочешь? Лучше займись своими жёнами-тёщами (или кто там на тебе ещё висит?), а как найти меня - знаешь, покличешь. - Давай одеваться. Они вдвоём встали под душ. Дина помочилась под тёплой, живчиком бьющей струёй воды, шагнула к Лёхе, ища его губы. - Не попался ты мне, мальчишка, пораньше. Обняла бы, оплела бы ивой крепко-крепко, - и не отпустила бы. - Я тогда совсем другой был. - И другого оплела бы - любого. Леха поцеловал её - совершенно равнодушно, и отстранился. Как-будто впервые - разглядел он её до времени наметившиеся морщинки и желтоватый налёт на зубах. "А ведь ей почти тридцать, - подумал он. - Для проститутки - старуха. Сколько ей осталось? Год, два? А потом она либо сопьётся, либо "подсядет", и тоже начнёт выклянчивать у меня деньги. Не надо бы больше звать её". Бросить Дину он собирался едва ли не в каждую их встречу. Само намерение это всегда успокаивало его и поднимало в собственных глазах. Ему казалось, что раз он имеет его - он легко его и исполнит, когда захочет, и что вообще - он может легко отказаться от всего скверного в своём житье-бытье, - не сегодня, конечно, а завтра-послезавтра, после... И думая так, можно было не сдерживать себя никакими рамками... Они пришли в спальню одеваться - и желание снова овладело им. Он довольно грубо повалил Дину на кровать; она всё поняла и покорно повернулась, как он хотел - на бок, подогнув одну ногу коленкой к груди. Она не стонала, не пыталась играть в удовольствие - попросту терпела, пока он не насытился ею, и только потом, подтерев себе полотенцем, сказала с укором: - Вот и мойся с тобой... курносый...
      - А-а, вы еще нас не забыли, молодой человек? - Свешнев выполировывал платочком стекляшки очков - это было у него знаком высшего неодобрения. Разве не у вас назначена сделка? А? А? После сделки я вас внима-ательно буду слушать. - Нотариус здесь? - С ним я тоже поговорю по душам. Оба вы - два брата-акробата. Оказалось, что нотариус Шавейко заявился в офис прямо с дачи, в полинялой футболке и в шортах. Рубашку ему отыскали, пиджак и галстук одолжил Свешнев, но штанов подходящих не было. Оформление договора в срочном порядке перенесли в угловой кабинет, где было тесно, но не "светились" под столом кроссовки и грязно-белые носки Шавейки. А ему самому велели ни в коем случае не вставать: девушка-юрист что надо - распечатает и подаст. Сделка, в сущности, была простой: выкупить на фирму квартиру (точнее - на частное, подставное от фирмы лицо) и рассчитаться в банке. Продавец по фамилии Сырбу, коренастый, широко сколоченный молдаванин, сидел в переговорной. Жену его Лёха раньше видал лишь мельком. Приезжал к ним домой, чтобы сделать оценку - она сухо поздоровалась и тут же ушла куда-то. - Переживает, душа, - вздохнул Сырбу. - Посчитала уже, что больше нам не оправиться, что неудачник я. А с ней отроду этого не было. Судьба (куда ж без неё!) обставила его очень обыкновенно: он не так повернул на своей "семёрке", и мчавшийся мимо джип сходу долбанул во встречного "японца". Сырбу рассказывал об этом очень скупо. Зато за водкой, которая с лёгкостью развязала ему язык, сосредоточенно поскрёбывая ногтем грань стакана выговорился.
      - Женился я, - мне двадцать четыре было. По нашим краям - очень поздно. У нас девочек, бывает, и в тринадцать выдают. Ребята мои, погодки, все устроились, один я отстал. Хотя невеста у меня была давно, вся деревня про нас знала. Я перед армией предлагал ей расписаться, но она не захотела: у ней старшая сестра ещё в девках сидела, так она пожалела её. Правда, чего бы тут было обидного? Плохо, когда братья наперёд друг друга женятся, а для девушки - всё равно. Попал я в Германию. Янка мне ни одного письма не прислала. Мама моя иногда черкнет про неё по нескольку строк - жива, мол, здорова, парней от себя начисто отшивает, а я и верил, и не верил - не знал, что мне и думать. Два года - не короткий срок, мало ли что меняется? Служил я, служил, на холёную немецкую жизнь поглядывал, и запало мне вот так же пожить - опрятно, богато. Спать не мог - дни считал, когда по домам. После приказа я в деревню не поехал. Пристал к шабашке - за длинным рублём охотиться. Мотало нас за ним по всей по бескрайней России. Времени утекло - что песку - и вот решил я на недельку домой съездить. Праздник закатил - до сих пор вспомнить весело, да только сижу (и выпил уже прилично), а Яны-то нет! Я к ней. Червонцы из карманов тащу, держу их, смятые, в пригоршнях, и молю: "Яна, лапа моя, что тебе подарить, что ты хочешь?" А она мне отвечает (только голос немножко дрогнул): "Столько мы с тобой не видались - и ты пьяный, покупать меня пришёл. Убирайся - знать тебя не желаю". Проявила характер. Сейчас-то, иной раз, жалеет об этом: "Поистратился ты тогда на пустячки, дуралей". Плюнул я, разобиделся на неё страшно, и опять - шабашить. Однажды клали мы в Переделкино дачу, вылез я на заре из шалаша - продрог весь, кости стынут - развел костер - греться, и стало мне так тоскливо - хоть волком взвыть. "Ради чего, - думаю, - бьюсь? Моё ли это место на свете: на крачках от холода ползать?" Взял и послал всё к черту. Машину купил. Не эту, не "семёрку" (тогда их не было), костюм с жилеткой. Подъезжаю к деревне барином. А вечерело уже. Гляжу - стайка наших девчат идёт, и Яна с ними. Меня бес и обуял: рванул прямо на них - они врассыпную. Одна Яна на дороге осталась: голову гордо вздернула, зажмурилась: хочешь, дескать, давить - дави! Я в кювет и махнул. Доплёлся до дома - морда в кровь разбитая. Умыли меня, перевязали; спать улеглись - а я на крыльце курю беспрерывно, жду рассвета. Пока забрезжило - извёлся весь. Пришёл к отцу Янкиному: "Отдай её за меня!" А он на меня любуется и ржёт вовсю: "Ну как такому страшилу исправную девку доверить! Добро бы - ума палата, а то так себе - гусь залётный... А впрочем, я ей не узда, пускай сама решает." Так и обкрутились мы. Только в деревне я не усидел. Друг, с которым вместе работали, написал, что в Москве осел, прорабом на стройке. Чтоб приезжал к нему с семьёй, если захочу. "Целый-де микрорайон, будем строить, одна квартира - твоя". Та, которую мы продаём сейчас. Обидно.
      На квартире его надеялись заработать тысяч десять. Торговаться Лёха умел виртуозно - напирал на срочность выкупа и на недостатки, которые удалось обнаружить и выдумать. Начал он, правда, с довольно высокой цены, но едва увидел доверие Сырбу - резко снизил её, а тот был слишком оглушён несчастьем, чтобы долго сопротивляться... Была пятница. Агентство состояло из нескольких филиалов, разбросанных по Москве; и в каждую пятницу в центральной конторе собирался общий совет директоров. Лёха нарочно - чтобы досадить Свешневу - поднял вопрос об увольнении части агентов из обученной в июле группы - тех, у кого дела "не пошли". Среди них была девочка - то ли родственница, то ли протеже Свешнева (Свешнев не уставал пенять Лёхе на то, что ей не помогают). - И Прижнюк тоже увольнять? - с угрозой спросил он. - А разве это имеет значение - Иванов, Петров или Сидоров? Они упускают клиентов, которые не получают должных консультаций и "уходят" от нас. А иных, если и зацепят, то удержать не могут, - пояснил Лёха. - Мы фактически льём воду на мельницу конкурентов. - Если бы вы - начальник отдела - побольше уделяли внимания своим обязанностям - проколов значительно бы поубавилось. А заодно и опозданий. - С теми агентами, которых вы подготовили летом, проколы не переведутся! - Господа, господа! - прервал их президент Кадничанский. Свешнев картинно развёл руками: - Я далёк от мысли предписывать Алексею Игоревичу правила его работы... Но то, что он чрезвычайно загружен и не справляется со всеми делами очевидно. "Вон куда ты клонишь!" - подумал Лёха. - Прибыли у фирмы падают, - полез напролом Свешнев. - И совмещать сейчас руководство квартирным отделом с рекламой - роскошь непозволительная! Ситуация на рынке меняется - и далеко не в лучшую сторону. Мы в прошлом году продремали несколько месяцев из-за выборов Ельцина - что ж! но какие надежды мы возлагали на этот год! И вот, пожалуйста, с января - по сию пору - положение не поправилось. По-моему, рекламе нужно уделять гораздо больше усилий и времени. - А вы в феврале или в июле хотите той же эффективности, что и в декабре? - спросил Лёха. - Но был ещё май, а мы и в мае проплавали кверх брюхом. - Ерунда... - Вдобавок Алексей Игоревич лично "ведёт" отдельных клиентов. Не мудрено, что в его отделе - проходной двор. Ни в какие ворота, знаете ли... - Набором агентов занимаетесь вы... - Анатолий Фёдорович! Анатолий Фёдорович! - негромко, с расстановкой, проговорил Кадничанский. - Я, например, не вижу - как мы должны перестраивать рекламную кампанию. Нельзя обсуждать это на эмоциях. Если есть конкретные предложения - приносите их через неделю. Хорошо? Камешек был запущен удачно. Рекламой никто не бывает доволен: а вдруг совсем рядом - "молочные реки и кисельные берега"? Лёха понимал отлично, что Кадничанский не прочь будет отдать "рекламу" новому человеку - только б сыскать подходящего. Шутил ведь он про Лёху, шутил со значением, переиначив старую, известную фразу: "Товарищ Сталин, став Генеральным секретарём, сосредоточил в своих руках необъятную власть... Готовьтесь, ребята: Алексей своего не упустит!" Намечалась у Лёхи чёрная полоса.
      После заседания - пили как ни в чём не бывало. Пока не были ещё пьяны - трудно было отрешиться от забот прошедшей недели, поэтому разговор вертелся вокруг работы, потом вспомнил кто-то, как держали пари прошлым летом - упадёт или не упадет Ельцин на инаугурации, и кто сколько проиграл. Начхоз Горелин, считавший себя твёрдым "реформатором", заметил, что положение в стране плохое, что таким плохим оно было разве что в 20-м году, и в подтверждение этому, по памяти (он легко запоминал по полдюжине страниц текста) пересказал место из книги Г. Уэллса: "В сентябре 1920 года г. Каменев, член русской торговой делегации в Лондоне, предложил мне снова посетить Россию. Я ухватился за это предложение, и в конце сентября отправился туда с моим сыном, немного говорившим по-русски. Мы пробыли в России 15 дней..." "Положение настолько тяжело и ужасно, что не поддаётся никакой маскировке. Иногда можно отвлечь внимание каких-нибудь делегаций шумихой приёмов, оркестров, речей. Но почти немыслимо приукрасить два больших города Москву и Петроград - ради двух случайных гостей, часто бродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь..." "Основные наши впечатления об положении в России - это картина колоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в 1914 году, с её административной, социальной, финансовой и экономической системами, рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем 6 лет непрерывных войн. История не знала ещё такой грандиозной катастрофы..." "Улицы находятся в ужасном состоянии. Их не ремонтировали уже три или четыре года; они изрыты ямами, похожими на воронки от снарядов, зачастую в два-три фута глубиной. Кое-где мостовая провалилась; канализация вышла из строя. Зимой были разобраны все деревянные дома, и одни лишь их фундаменты торчат в зияющих провалах между каменными зданиями..." "Люди обносились; все они, и в Москве, и в Петрограде, несут с собой какие-то узлы, которые набиты либо продуктовыми пайками, выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначаемыми для продажи или купленными на чёрном рынке..." "Яйцо или яблоко стоит 300 рублей... Невозможно достать лекарства и другие аптекарские товары. При простуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобы купить обыкновенную грелку. Поэтому небольшие промокания легко переходят в серьёзную болезнь. В прошлом году температура во многих жилых домах была ниже нуля, водопровод замёрз, канализация не работала. Люди ютились в еле освещенных комнатах и поддерживали себя только чаем и беседой. Железные дороги находятся в совершенно плачевном состоянии; паровозы, работающие на дровяном топливе, изношены, гайки разболтались и рельсы шатаются, когда поезда тащатся по ним с предельной скоростью 25 миль в час. Если бы даже железные дороги работали лучше, это мало что изменило бы, так как южные продовольственные центры захвачены Врангелем. Скоро с серого неба, распростёртого над 700 000 душ, всё ещё остающихся в Петрограде, начнёт падать холодный дождь, а за ним снег. Ночи становятся всё длиннее, а дни всё тусклей..."
      - Где же тут подтверждение? - удивлённо спросил вице-президент Райзман. Вы ещё перескажите его мысль о том, что большевики принимали единственно правильные меры, и поэтому, дескать, имели право на власть. - В том-то и дело, - сказал Горелин. - Вся их компашка - Ленин, Троцкий и Сталин, - как бы мерзка она не была, сумела интригами, обманом и силой привлечь к себе поддержку народа. А мы - те, кто истинно болеет за страну, делаем всё, чтобы отталкивать людей. И тоже лжём зачем-то. - В чём же? - Как - в чём? А зачем это говорить: в России, мол, правил святой и кроткий царь-самодержец, который любил свой народ, и любил играть в домино. Я же читаю, что задают моему Кольке. Мы же не монархисты! Зачем нам оправдывать царя, который проиграл две войны, с его Гришкой Распутиным, и бездарным управлением? "Прошедшее России, мол, было удивительным, настоящее - более чем великолепным, а что касалось её будущего, то оно обещало быть выше всего, что можно себе представить", но появились часовщики-евреи и германские шпионы - и на 80 лет ввергли её в раздрай и бесовство. Они погубили 60 миллионов людей и устроили войну с фашистами, которую проиграли (хотя взяли Берлин), и в которой Сталин погубил ещё 30 миллионов человек... - А что, репрессий не было? Да и не говорит никто ничего подобного. Вы просто надёргали факты и довели их до карикатурности. - Нет, именно так говорят! Нам нужно объединять, а чем мы объединяем? Издевательством над историей? - А народ не имеет исторической памяти. Это всё выдумка интеллигентов. Народ верит телевизору и понуканиям... И в конце концов, куда Вы клоните? - Чтобы переделать страну, нужно признавать правду, нужно объединять людей и разделять с ними те бедствия, которые они переживают, тогда нам поверят и всё будет хорошо. А Ельцин... Он дебил, он всё переломал, он как слон в посудной лавке - заденет тарелку, и пока придерживает её, чтоб не упала роняет на пол ещё десяток. Райзман усмехнулся. - Чтобы объединять, Владимир Константинович, нам придётся расстаться с той привольной жизнью, которую мы ведём. Нам придётся закрывать фирму. Это в сказке старик смог поймать золотую рыбку в синем море. А на самом деле такие рыбки ловятся исключительно в мутной воде. Мы все - мы не статуи без сердца и совести, но моя жизнь - это моя жизнь, я не могу входить в обстоятельства чужих жизней. У всех бывают шансы, но если я воспользовался, а мой сосед - нет, то значит так тому и быть, значит должно быть по-моему... Да вы махровый коммунист, Владимир Константинович! - Да ну вас тоже... Я на Арбате за Ельцина агитировал, - когда вы ещё в своих НИИ сидели и не чухались. Сколько надежд было! Сколько надежд!
      Снежным, семидесятилетним комом лепился в Советской России "жилищный вопрос". "Общаги", "коммуналки", как не надсмехайся, были единственным способом переселить людей из подвалов и бараков, где жили через занавесочки-перегородки; но в том была беда, что сумели врасти они в быт, заглубиться корнями в советскую - в человеческую - жизнь на целые поколения. Обмен - только равноценный, построить дачу - только по двум или трём проектам, а ранжировали там, в проектах, всё, вплоть до оконных проёмов: печурки никуда не приткнёшь. Приватизация девяносто первого года столкнула этот снежный ком с места он покатился лавиной, и на много лет покупок, продаж, обменов, новостроек, на тысячи преступлений хватило его движения. Маклеры были обычные и были "чёрные". Обычные работали в фирмах, в рамках горстки противоречивых законов - "стригли" свои честные проценты со сделок. На первых порах квартир для продажи было мало, посредники могли накручивать на них по 30-50% от стоимости, да вдобавок при любой возможности выцыганивали у клиентов "штуку"-другую. Бизнес есть бизнес. "Чёрные" маклеры были каждый сам по себе. Их прибыль была несравнимо выше, на их долю приходилось больше половины рынка жилья. Постепенно спрос стал в 2, в 4, в 10 раз меньше предложения, комиссионные агентств сократились до 2-6%, и "денежные" сделки перепадали всё реже: переселить какую-нибудь пьянь, запутать, обсчитать на сложной "цепочке" обмена... Методы "черного" рынка были поэффективней. Подделать документы - это ещё мастерство, ловкость рук, а можно было без всякого мастерства - запугать, если надо - убить. Примеры не перечислишь... В этой среде и варились риэлтеры. Законов не было, стряпать их не успевали - значит, и взятки гладки со всех.
      II
      - Ей богу, земляки, зазря! Зазря, а! Ведь русский - русского! Человека без жалости осуждаете! Ведь один хлебушек ели! Егоров шёл, запинаясь босыми ногами на травянистых кочках, и то и дело словно оступался - прямил в коленях, ища ногой черную и податливую землю. Казалось - он идёт, пританцовывает. - Не жалобись, - мрачно оборвал его лейтенант. - Жил - хоть прими, что нажил, достойно. Мы таким как ты навечно решку наведём. Уж больно время подходящее. Всё ваше поганое семя наружу открылось. - Наводи, наводи; глядишь - что и останется! Отплатятся тебе твои слова, кривил разбитые губы Егоров. - Кому? - Лидке поверил! А у неё дядья враги народа, у ней отец первым на селе кулаком был. Вот такой тебе мой сказ, сволочь. А больше ни слова от меня не получишь!.. - Да мы и без слов стрельнём, - ответил старшина. - Охота была - слушать... Егоров отвернулся, посмотрел на поле, на поросший ивняком берег речонки. "Подумают - трушу, - почему-то запрыгало у него в голове. - А не всё ли равно?" Рвануть бы туда - к оврагам. Птицей бы долетел. Лейтенант вынес вперёд руку с пистолетом. Что-то глухо, без боли, ударило Егорова в затылок, в ушах разорвалась струна, и тут он увидел, что стоит на коленях над этой жёлтой речонкой, до которой хотел убежать, и ему захотелось напиться из неё. "Нельзя, догонят", - испугался он и попытался встать, но не поднялся, а покачнулся - и сунулся лицом в лёгкую, как облако, воду. Там - за водой - он проснулся в хате, и мать, смеясь, тормошила его, мальчишку, за плечи, а отец - за столом, в белой холстинной рубахе вытачивал ему из чурбака сивку-коника. А Егоров проснулся, потому что жажда распалилась с нестерпимой силой. Он быстро-быстро зашарил руками вокруг себя, чтобы найти ковшик - зачерпнуть из ведра - и вдруг подумал, что не успевает... не успевает чего-то главного, но чего - не мог вспомнить... Голова Егорова была неподвижной, но тело - долгие секунды - вилось червём. По дороге назад старшина присел на кирпичный выступ - у разрушенного конного двора. Закурил. Под новым, наспех сколоченным навесом стояли колхозные лошади - два пораненых мерина и кобылка-третьячка. Лейтенант застал Лидку в доме. Старуха Плешкова ушла к соседям "за угольком" (печь была ещё не топлена); он с минуты две помолчал, а под конец, как уходить, - решился, спросил: - Загляну после войны - не прогонишь? Может быть, поглядишь, и любовь у нас сладится. Что ты думаешь?.. А старухе скажи - пускай бабы пойдут, закопают его...
      Немецкие танки прошли село Никольское - на Орловщине - не останавливаясь. 3-я и 13-я армии Брянского фронта отступили, и Гудериан захватил Орёл, не встречая серьёзного отпора. В село приехали солдаты с офицером и с щуплым, лет пятидесяти, русским. Лидкин с матерью дом под железной крышей заняли под комендатуру. Спасибо приютила их у себя бабка Плешкова. Не чаяли зимовать под немцем, но канонада всё удалялась и скоро позатихла совсем. Иван Слепнев служил в Никольском счетоводом. В армию он не попал из-за болезни: слышал то хорошо, а то плохо, и в такие дни был неприветлив и хмур. Накануне отступления поручили ему с Серёжкой Четвертаком уводить в тыл колхозное стадо. Вёрст двадцать они прогнали, но в поле, у просёлка к дороге на Орёл их отрезали немецкие мотоциклисты и открыли пальбу. - Скачи-и! Дядька Иван, скачи-и! - тонко закричал Серёжка. По ним с Серёжкой не стреляли - случайная, не прицельная пуля угодила в Серёжкину спину. Он - сгоряча, должно быть, не придал этому значения мчался, мчался во весь опор, пока не сполз с коня замертво. Только десятка два коров сумел собрать и привести обратно в Никольское Слепнев. Бабы ходили - искали свою скотину, да где же найдёшь... На третий день Егорова вызвали в комендатуру. Обер - статный красавец, в грубо связанном свитере, дул прямо из крынки молоко. Русский - Котельников - с нарочитой ленцой поднялся навстречу, цепко скользнул взглядом по фигуре Егорова. - Вы - Трофим Егоров? Я вас уже видел вчера. Присаживайтесь, - он по-свойски подтолкнул Егорова к столу. Сдвинул два стакана, плеснул первача и, не дожидаясь, пока Егоров возьмёт свой стакан - с цоком ткнул в него своим. - Да пейте же, на кой чёрт нам церемонии? Немец отставил крынку и пошёл на двор. Там двое солдат, придавив коленом, резали поросёнка. - Представьте себе - не пьющий, - сказал Котельников. - По-русски - ни в зуб ногой, а я немецкий плохо знаю. Толкуем с ним, что тетерев с сорокой. Хорошо, что есть у них тут болгарин - помогает мне иногда. Он кивнул в дверь, куда ушёл офицер. - Хотят назначить вас бургомистром. - Кем? Котельников повторять не стал. - Посудите сами, товарищ Егоров: порядок - это их немецкий идол. Если вы откажетесь - всё равно пришлют какого-нибудь уголовника, а с ним, я уверяю вас - вы слезами умоетесь. А вы в деревне - свой, где возможно облегчите, подскажете, что нужно. Пауль своим тоже баловаться не даст: после войны ваша земля ему достанется - ему не резон. Да вы не мнитесь - я же не воевать вас зову. - Какой... из меня начальник? - Егорова ударило в липкий пот. - С четырьмя-то классами? - А из меня? Я, голубушка, городской, пахать не умею. Вы лучше подумайте, а то, не ровён час - и "в расход" пустим... Шучу, шучу. Опять же, надо людям колхозное имущество раздавать, а вы откажетесь - кто этим займётся? А немчики - продуванят всё подчистую. Котельников захватил из плошки кислой капусты - жуя, прошёлся по комнате. - Но по правде-то сказать, какое оно имущество? Худые кадушки да в болоте лягушки! Погнать скотину под обстрел! Почитай - три села, четыреста семей "раскулачили"! Вас, Егоров, учили, наверное, тактике "выжженой земли", только не доучили - что и баб, и ребятишек выжигать. Ну зачем вы это сделали, Трофим? "А ведь верно, - подумал Егоров, - вредителей "за колоски" сажали, а сами..." - Это не я - Ванька Слепнев чудил, - вслух, тихо-тихо проговорил он. - Ему велели, а он идейный, даром что щенок ещё. - Не в этом суть, Егоров. Вы же отлично понимаете, что Москва не продержится дальше декабря. Так зачем же это никчемушное мужество, а поточнее назвать - глупость? Мужественный человек умеет бороться, но он умеет и признать своё поражение. Мужество вовсе не в том, чтобы умирать. Ведь не с чистого листа он говорил Егорову! Видать, с того, скользнувшего взгляда, уловил в нём слабину - и давай заколачивать в неё клин. Впервые в жизни услышал от него Егоров о голоде на Украине, когда вывезли весь хлеб, а обезумевшие от голода люди ели человечину; с подкупающей - не фальшивой - горечью рассказывал Котельников о "чистках" в Красной Армии. - Сидел бы разве Пауль в Никольском, не уничтожь ваш героический Клим способных командиров? А вам лично, Егоров, даже паспорта не полагалось. Приковали вас, крестьян, к колхозам, как в царское крепостное право. Это-то точно была правда. И эта правда, несправедливости, коснувшиеся когда-то его самого, оправдывали Егорову его предательство.
      Всякого было за два года. Ивана Слепнева забрали в тот же вечер. Под зиму немцы отняли валенки и тёплые вещи. Обувались в чуни, кутались на морозах во что поплоше. Соли не было, спичек, угля. Картошку прятали прикрывали в ямах соломой, засыпали землёй, заваливали чем можно. С весны начался тиф, и немцы стали с опаской ходить по домам. Летом 42-го года мальчишка Дарьи Гусаровой (полсела было Гусаровых) смастерил из гильзы зажигалку и прокрался к складу, к канистрам, чтобы налить бензина. Налил, да не заметил, что облился сам. Попробовать зажигалку решил тут же. Чиркнул - у него вспыхнули руки. Он заколотил ими о землю - пламя змейкой перебежало на канистры, на стоявшие рядом бочки с горючим. От взрыва занялся сарай с боеприпасами (его нельзя было тушить - рвались пули), сгорела комендатура и несколько соседних дворов. Офицер и Котельников расположились у Егорова. - Не волнуйся. Скоро его на фронт поверстают, помещичка, - подмигнул, въезжая, Котельников. У Егорова от тифа умерли жена и ребёнок. Он сильно сдал, пил каждодневно. Жену он не любил, но очень жалел дочь Надюшку - весёлую кроху-былиночку. Бывало - она выходила посередь улицы и выпевала, притопывая: "Пла-ато-очек мой, василё-ёвенький!" - душа со смеху тряслась. А болгарин-шофёр, который был переводчиком у Котельникова, вздыхал: - И зачем нам эта война, Трофим?! Живут у вас все бедно, а у меня четыре гектара и сад. Руки по работе истосковались. - Чего ж ты приперся сюда? - грубил Егоров, но болгарин не обижался. Угрызений совести Егоров давно не испытывал. Помогал ловить лётчиков, выпрыгнувших со сбитого над селом советского самолёта, и был даже доволен, что не было вокруг лесов и прятаться им было негде - поиски не затянулись надолго. А ещё - затлело у него гадкое, неотвязное влечение к Лидке Слепневой. Из вчерашней девчонки-подростка превратилась она в девку на загляденье, сколько не прячь под обносками красоту. Егоров старательно давил свою страсть, но не мог от неё избавиться. - Что... что ты маешься, друг заветный? - подначивал его Котельников. - Мы с тобой до веку - страннички, перекати поле. Нынче мы на белом коне, так хватай куски, которые послаще. Давай позовём её, разложим на лавке - и ты сам поймешь, что ничего в ней особенного нет. А изведёшь себя до горячки я тебя собственноручно - мордой суну в помойную яму и утоплю. Котельников был отвратителен Егорову. Внешностью он ничем не выделялся: столкнёшься с таким в толпе, и через минуту забудешь: бухгалтер из захолустной конторы. Но за неприметностью прятались проницательность и ум. Сущность человека он улавливал с чутьём звериным. И словом с ним не перемолвишься, а он уж догадался, как себя с тобой повести. Умел представляться с неожиданной стороны - сбивал этим с толку и тогда брал с тебя, что ему нужно. Наверное, он одинаково презирал и немцев, и русских. Вообще, относился к людям, как относится к животным недоросль, любящий их помучить: то он увлеченно играет с кошкой, ласкает её, а то - вешает, потому что это тоже забавно.
      Ещё упрямо держались холода. В серые, сырые утра воздух тяжелел, как стекло, по низинам - клочьями - стелился туман, серебря росой пожухлые волосья прошлогодней травы. Егоров - верхом - возвращался из Билибина, и поблизости от Никольского повстречал Лидку. Она тащила несколько жердин - поднять кренившуюся ограду. Некоторое время Егоров держался на шаг позади - Лидка не оборачивалась и не здоровалась с ним. - Эвон, девка, ветром тебя шатает! Давай подмогу, - Егоров соскочил с седла. Лидка бросила жерди, схватила одну - побелевшими худыми пальцами. - Попробуй - вмажу. "Вот сейчас! Вот сейчас! Моя!" - За что же ты так? - переменился Егоров в голосе, - и тут же бросился на неё, не позволив ей замахнуться - и коротко ударил в лицо. Она упала на раскисшую весеннюю колею - он торопливо навалился на неё своим потно пропахшим телом, заламывая ей руки, вздёргивая обмокший подол юбки - и вдруг понял, что ничего не может. Не было ничего, кроме безмерной усталости. Егоров встал, отряхиваясь; подобрал шапку. Лидка давила в груди немые рыдания, и сидя - судорожно старалась прикрыть заголённые молочно-белые ноги. Егоров взялся за поводья. - Ты и заикаться, Лидуха, не смей! Молчи! Власть пока моя - и матерь твою, и Плешкову порешу - если что. - Дотерплю... До наших дотерплю, сука! - Вон как? Ну, тогда не раскаиваюсь я, что братца твоего сдал. Жалею, что не повесили его сразу. - Ваня за меня и рассчитается. - Эва! его и на свете-то давно нет, - Егоров встронул коня шагом. Помалкивай, Лидка, а лучше - не попадайся мне вовсе, не то сверну я тебе шею, как курёнку. Ни с того ни с сего завертелась у него в голове похабная частушка, сочинённая о нем до войны озорной, колкой бабой Дашкой Гусаровой: "Я - на гору, я - под гору, Глядь - бежит за мной Егоров. Чего бегаешь зимой С незастёгнутой мотнёй?" "Ведь так страшно - умирать, - подумал Егоров. - И почему только судьба не подарила мне возможности сохранить и жизнь свою, и честь, как бесчисленному множеству других людей? Зачем, зачем она заставила меня выбирать? Смешно и бессмысленно". Искать ответа на эти вопросы было слишком больно, и он успокоил себя тем, что, конечно же, искупит вину, выкрутится, что "они" поймут, оценят ту пользу, которую принёс он не немцам, а своим же сельчанам - и оставят его жить.
      - И вот ты знаешь, Алексей, - прав он оказался, этот Егоров. Отплатилось мне их подлой мерой сполна. Под самый под конец сторожило, чтобы наверняка уже, без оплошности. Дед смахнул крошки, проведя по столу узловатой, загрубелой коричневой ладонью. Обстановка на кухне, одежда его указывали на царившее когда-то благополучие, а заплатанная до предела клеёнка, обилие мелких и сорных вещей, которые Лёха привык выбрасывать, но которые здесь берегли - на исподволь подступившую нищету. - А я ведь старый. Кашель душит, - сказал дед. - Сил не имею докопаться, какой же это теперь нечисти воля у нас. Лидушка - покойница - ругалась, бывалоча: "И чего ты вспопашился, клюкой стучишь?! Совсем из ума выжил. Ельцину спасибо скажи - пенсию нам прибавляет. А остальное - что ни есть всё богом отмерено. До нитки, небось, не проживёмся, на хлеб и чай хватит. А "чаем" она простой кипяток называла. А я сердился, что поглупела старуха, колотил её, себя не разумел, а Лидушка в кладовке от меня запиралась. Плохой он, наш православный бог, если Россию свою, которую от прадедов - по пяди мы складывали, позволил прахом развеять. Такие как ты, Алексей - они по егоровской стёжке ходят. И наплевать мне, какого ты мнения теперь обо мне. Отселяй хоть в нужник - только б мне на гроб хватило. В окне - за спиной деда - виднелся кусок загаженного голубями асфальта. День заметно тускнел. Редкая в октябре синева небосвода блекла, и по ней, из края, где прячется солнце, растекалось яркое, медного оттенка сияние. Неряшливые, лоскутные мазки облаков одевались в золотую бахрому. Между ними - потягиваясь на ветру - плыли на восток сизые дымчатые тучи - и таяли там в шлейфе надвигавшихся сумерек. Вид заката отвлёк Лёху. - Вы, Григорий Семёнович, не сомневайтесь, пожалуйста. Вы хорошие деньги выручите, без обмана, - невпопад сказал он. - Вы разыщите документы на квартиру, и мы завтра с вами их посмотрим, хорошо? А насчёт нас - напрасно вы! Понадобится - не сробеем. Ребята настоящие не перевелись, не все у нас от армии "косят". Неубедительно сказал, не подстроился, сфальшивил. Сам-то Лёха массу усилий потратил на то, чтобы ускользнуть от призыва попадать "в солдаты" было "не вовремя", теперь - ещё более "не вовремя", но, разумеется, если будет война, он пожертвует всем и пойдёт. Институт он выбирал по наличию военной кафедры (поддался настоянию матери - учиться). А бросил его сразу после сборов - обрыдли сессии и зачёты, и зарабатывал он достаточно, чтобы снимать квартиру в Москве и не бояться повесток.
      В очень хорошем расположении духа он приехал в офис. Несмотря на поздний час его ждали. Негласно соблюдался обычай: после сделки (а Лёха продал квартиру Сырбу) - угощай, выставляй "стол". Начали задолго до Лёхи и успели порядком размякнуть от коньяка. - Замучился? - спросил Глеб Геннадьевич, агент, старожил фирмы, помнивший время, когда Кадничанский, без кабинета, работал, притулившись на подоконнике. - "Грузил без передыху. Слова не втиснешь, - ответил Лёха. - Завтра по-новой. - У них, если маразм наступает - вообще тяжело. А бывает и того веселее. Мы меняли квартиру, а там бабке - под сто лет было, не соображала уже ни хрена. Родственники нас, правда, успокаивали: она, мол, бабушка ещё бодрая. "Склеили" варианты, идём на оформление, а нотариус - дотошная по самое некуда - возьми и спроси: а где бабушка-то? "Да она здесь, в машине". "А пошли, проверим". А бабка - то ли со страху, то ли ещё от чего - пока сидела - коньки отбросила. С утра нормальная была: говорю: "Меняешься, бабушка, на Южное Бутово?". - "Южно Буто, Южно Буто", повторяет, а тут - такой фортель! Нотариус подходит к машине: "Да вы что! За кого вы меня принимаете!" "Да бабушка устала, намаялась очень!" "А вот посмотрим, прочтёт ли она договор." Ну, сынок подаёт договор бабуле, а сам ей руку незаметно толкает - будто она шевелится. Нотариус смотрела-смотрела: "Везите её в больницу." А какая больница? Сделка "горит"! Насели на меня все, я - необстрелянный, ни опыта, ни послать их на три буквы. Бабкин сын с женой - сразу в сторону: "Мы же бабушку доставили, а дальше - твои проблемы. Риэлтор ты или не риэлтор?" Недели две я юлой вертелся - спать не мог, пока не обменяли... Ты решил, куда "своего" отселять? В Качине несколько домов не занято. (Это был посёлок в Подмосковье, состоявший из наскоро построенных сараев, в которые переселяли московских пенсионеров и алкашей. Условий там не было никаких, поэтому хлопот тоже не было - всем, кого туда переселяли, становилось не до жалоб. Свести бы концы с концами). Но Лёхе, хотя он знал прекрасно о Качине, почему-то стало невообразимо гадко. Он выпил вина, и, не оставшись отмечать - попрощался.
      О сборах на военной кафедре, в "учебке", остались у него записки - вот какие: "1. Последний анекдот перед отъездом: Вовочка возвращается в деревню из армии. - Ну как там, на службе-то? - Тупи-изм. - А это как? - А Вот завтра покажу. Назавтра, в шесть утра, бьют в набат. Деревня сбежалась - кто в чём, а Вовочка кричит с колокольни: - Внимание! Мы с отцом идём за дровами, а остальные могут разойтись! 2. Всю дорогу бухали - до последней станции. Скозобуев ещё на вокзале шлялся пьяным по перрону и неровно орал: "Где моя отделения? Стройся!" Форму выдали старьё, штаны мешком висят. С прибытием! 3. Запрячь подальше свою гордость и человеческое достоинство, отупей настолько, чтобы сравняться со своими командирами и ничего не соображать, а отвечать только "есть" и "так точно" - в духе святого и непогрешимого Устава. 4. Сколько букв в цифре "6"? 5. Ночь напролёт гремел у тумбочки дневальный, потом стадом пронёсся наряд. А я допоздна рисовал рамки в штабе части. Сплю на ходу. Обедаем в чайной... 6. ...потому что жрать помои, которыми кормят в солдатской столовой нельзя. "Сечка" склизская, в ней - куски фиолетово-серой, нечищенной картошки, которую мы окрестили "шампиньонами". Остатки заварки пускают по второму кругу, хлеба взять с собой нельзя - "прапоры" сразу бьют в морду, зато его сумками собирают пришлые бомжи. Войдя в зал, проскальзываешь сапогами по зас...ному грязью полу. Нужно драить с песком каждый метр, чтобы отмыть. Столы поломаны, лавок не хватает, бачки без ручек и без крышек, ложки воруют. Разносим пищу на неподъёмных деревянных поддонах. Тележки были, но их некому починить - и это в танковой "учебке"! Окна законопачены намертво. Следующий круг ада - на кухне. Скользишь, как Роднина по льду. Помещение в завесе густого пара, не видно в двух шагах, а ведь нужно бегать накрывать на столы. Мясо протухшее. Когда не хватает порций, в котёл, в "готовку" идут потроха и обрезки. По углам - бурая плесень в палец толщиной. На мойке - горячей воды нет. Армия же, а не маменькина юбка. Дежурный офицер дегустирует обед. Изредка это дерьмо съесть можно, но солдаты-то едят его постоянно. Спартанцы любили похлёбку из бычьей крови и чеснока - к ним бы наших поваров, которые просто припозднились родиться! 7. Патроны можно купить свободно. Купил 10 штук. 8. Тянем мыски, ухаем кирзой о плац. Готовимся к присяге. В расположение возвращаемся впритирку к отбою - "подшиться" некогда. 9. Были на стрельбище. Отчитывались о количестве выстрелов числом гильз. Из ПМ они отлетают за 2-3 метра - ползаем, ищем в траве. Майор Фаткуллин поставил поверх мишеней бутылку. - Цель видите? - прямо-таки "Зверобой" по Фенимору Куперу, снайпер наш ох...ий. - Она полная? - спросил кто-то. - А что - жалко? Не попал со всей обоймы. 10. Стоит изнуряющая жара (32-34 градуса). Из-за аварии - воды нет никакой. Туалет не работает, загадили весь сосновый лес вокруг "учебки". Бегаем пить в колодец к смотрителю на переезде железной дороги. А солдатам дают те же полкружки чайного пойла. 11. У них там была "разборка" ночью, в казарме. Одного из "молодых" убили ударом сапога в затылок, у другого - от побоев, прободилась язва произошло кровоизлияние в желудок, и он умер в госпитале. Командный состав "на ушах". 12. Нас втроём снарядили на озерцо рядом с полигоном - здесь строится чья-то дача. Разгружали и укладывали под навес брус и доски, а потом "оттягивались" по полной: загорали, объедали с кустов смородину. Они зря подумали, что студенты на неё не позарятся! 13. Собирали грибы для наших кафедральных господ-офицеров. Заплутали в просеках. 14. Танки мы водить не будем - не выделяют горючего на моточасы. 15. Порядок запуска двигателя (читать медленно): "Прокачать масло МЗН, следя, чтобы давление было больше "ноль-пять", включить масловпрыск, нажать кнопку стартёра-генератора без подачи топлива, рукоятку ручной подачи топлива, находящуюся в отделении управления снизу от ГРЩ, нужно установить на половину или одну треть хода. Затем включить стартер". Какие, к ляду, могут быть танкисты (лётчики, подводники) с практикой по разу в год? В люк-то заберёшься, а дальше - не велосипед же! 16. Теперь ясно, отчего не отремонтировали тележки из столовой. В ремонтных мастерских негласно открыт авторемонт - починяют "тачки" из города. 17. Спустя две недели ведут мыться в душевые - присяги ради. 18. Перечитал блокнотик - то ли я такой нежный, то ли вправду здесь бардак. А ведь "учебка"-то - обыкновеннейшая: КПП, в/ч и п/п... Сколько ж их - таких в/ч от Питера до Сибири! 19. Тютчев, безответственный дядька, выступил со своей цидулкой: "В Россию, дескать, можно только верить!" А если не верить без колебаний, а пораскинуть мозгами да оглядеться - содрогнёшься!"
      Дальше была вырезка из газеты: 20. "Что такое дедовщина, я представлял ещё до армии - в газетах об этом достаточно пишут, ребята постарше, которые уже отслужили, много рассказывали, но чтобы такое... Первое время, до того, как мы приняли присягу, нас особенно не гоняли и не чмырили - боялись, что сбежим, ведь до присяги уголовная ответственность нам не грозила. Однажды, зайдя в курилку, я сам услышал, как один из офицеров, разговаривая с сержантами, просил их не трогать "духов" (т. е. молодых солдат) до присяги. Поэтому поначалу обращались с нами довольно сносно. Всё началось сразу после присяги, в первую же ночь. После отбоя сержанты построили роту и объявили сбор средств в помощь младшему командному составу. Дело в том, что ко всем нам на присягу приезжали родители, понавезли изголодавшимся по домашней еде парням всевозможных вкусностей, сигарет, денег. Всё это было у нас отобрано, причём так грамотно, что сразу было видно - дело поставлено на конвейер уже давно и отработано не на одном призыве. Из передач отбирали не всё, кое-что и оставляли - чтобы не вякали. Скажем, из десяти пачек сигарет две или три милостиво разрешали оставить себе. Деньги же делили так: половину забирал единственный сержант-дембель, он сидел в каптёрке, и деньги ему несли сами, чтобы потом не было проблем. Всё равно узнает, кто не поделился, так к нему аж целая очередь выстроилась. А половину от оставшегося брали себе "на общак" остальные сержанты, помоложе. Однако это были цветочки, ягодки начались позже. На отобранные у нас деньги сержанты в городке накупили водки. К середине ночи они перепились, и вот тут-то и началось самое веселье. Выйдя из каптёрки, где они пили, сержанты вошли в расположение роты и устроили нам подъём по тревоге. Тех, кто не успевал одеться за сорок пять секунд, выволакивали на "взлётку" - центральный проход в казарме, названный так из-за того, что там "летают" "духи", - и избивали. Одного молодого солдата пьяный сержант бил дубовой армейской табуреткой по голове, цитируя при этом строчку из устава: "Военнослужащий должен стойко переносить все тяготы и лишения армейской службы". Когда сержанты устали и индивидуальные избиения закончились, нас всех построили и начали "прокачивать" скопом: мы отжимались и приседали, приседали и отжимались, а в перерывах мы "отдыхали": смотрели "телевизор" (в полуприседе держали на вытянутых руках табуретку), "сушили крокодилов" (висели над койкой - руки держатся за одну дужку, а ноги уперты в другую) и обдумывали своё поведение в позе "думающего удава" - когда лежишь на полу только на мысках и локтях. ...После этого началась, так сказать, служба. Редкая ночь теперь обходится без "кача", причём методы самые разнообразные. Могут, например, "пробить фанеру" - на протяжении примерно получаса раз за разом методично бить в грудь, в то самое место, где находится третья пуговица на кителе, добиваясь того, чтобы эта выпуклая металлическая пуговица была полностью утоплена в человеческое тело. Или "пробить лося" - бить в скрещенные на лбу наподобие лосиных рогов руки. "Цыганский лось" - это когда ногой, или "армейский" - это уже табуреткой. Есть также "поющий лось", "лось с выходом", "простой" или "командирский"... Жаловаться кому-нибудь бесполезно - бьют-то умеючи, синяков практически не остаётся. Но если со всех снять куртки, то у каждого второго грудь будет синяя. Да и так офицеры про это всё знают, просто им выгодно так управлять ротой: отдал приказ сержантам, а уж как они там добьются его выполнения, это уже их дело, лишь бы выполнили..."
      И совсем уж странное патетическое заключение, которому несказанно поразились бы те, кто знал Лёху: 21. "У России грехов нет. А нам говорят, что мы должны каяться. Мы виноваты во всех бедствиях от сотворения мира, ибо и змей-искуситель, по всей вероятности, был русским. Мы виноваты: - что у нас несправедливо огромная территория - жестокая издёвка над другими народами; - что мы потеряли 20 миллионов жизней в Великой Отечественной войне - в этом тоже мы виноваты; - что среди нас попадались негодяи и палачи (и предатели); - что мы заразили коммунизмом половину земного шара - миллиарды очень наивных и добропорядочных людей; - что мы построили великую экономику; - что у нас были ошибки, за которые мы расплачивались, побеждая. Мы виноваты, что отстаивали свои взгляды, а не взгляды Франции, Германии, Англии, Ватикана, Америки, Новой Гвинеи - чьи угодно! И чтобы понаглядней покаяться - мы раскроили страну на части - и наши "духовники" сказали, что это хорошо; мы развалили свою армию - и наши "духовники" сказали, что это хорошо; мы развеяли прахом свой флот, и наши "духовники" снова сказали, что это хорошо. За время реформ - с 91 по 96 годы - потери национального богатства составили 1,2 трлн. долл. США, хотя в период второй мировой войны - только 420 млрд. долл. Остановилось до 70 000 заводов и фабрик, занятость снизилась на 8,2 млн. чел. В сравнении с РСФСР 1985 года объёмы производства в России снизились в 5 раз, розничного товарооборота - втрое, валовой продукции сельского хозяйства - на 72%. Незаконный вывоз из страны валюты составил 500 млрд. долл. Двое из каждых трёх российских граждан-мужчин умирают пьяными. Не от пьянства, а в пьяном состоянии. Только 10-15% детей рождаются здоровыми. Две трети всех беременностей кончаются абортами. 75% беременных женщин имеют те или иные патологии. За последнее десятилетие анемия у беременных возросла в 4 раза. Сифилис среди девочек от 10 до 14 лет вырос в 40 раз. Среди юношей от 15 до 17 лет только 30% обладают хорошим здоровьем. Число больных СПИДом дошло до 500 тысяч. Половина россиян живут ниже прожиточного минимума с доходом, составляющим лишь 40% от уровня 1991 года. А мы всё каемся... Память об этом унижении не избудется - пока живы будут русские люди. Гнев, но не немощь и раскаяние должны направлять нас. "Россия - это не страна, Россия - это часть суши". Не нам отчитываться перед другими. У России грехов нет". Записки эти Лёха считал полной глупостью и никогда не перечитывал их, хотя и хранил на память.
      III
      Свалилось - откуда не ждал. Сырбу вздумал не отдавать долга - заикнулся, что риэлтеры, мол, его "кинули", и денег нет, но ложь была настолько сшита белыми нитками, что Лёху даже не разыскивали для уточнений. Тогда Сырбу заплатил, а потом подал иск на расторжение сделки. Приём был известный - в договоре купли-продажи - как обычно делалось указали минимальную, оценочную стоимость квартиры, а с рук на руки Сырбу получил гораздо больше: считал в кабинете - по бумажке мусоля - подбитые в пачки стодолларовые. Ему - буде сделка недействительной - достаточно было возвратить сумму из договора (а в делах, подобных его, судьи весьма охотно верили пострадавшим). Квартира, между тем, была уже продана - и Лёха оказался между двух огней. Строго говоря, "де юре" он был "сторона". Агентство, выкупая квартиру, оформило её на Нюрку - секретаршу. Ей бы и расхлёбывать. Помогать вообще было не в правилах: чаще всего агентов, из-за которых заваривалась каша, потихоньку увольняли до начала "разборок" - и сам Лёха неоднократно поддерживал такую практику. Поэтому разговор - на бегу, короткий, - на который вызвал его Кадничанский, был не особенно-то и нужен. - Что у тебя там? - Не могу с ними переговорить. Это жена его подбила. Я звоню - она трубку у него отнимает, и не слушает: костерит меня почём зря: "ответите, управу найду" - всякая ахинея. Истеричка. Адвокат понадобится. - За адвоката мы платить не будем, Лёх. Ты знал, на что шёл, проценты получил - твоя и боль головная. Впрочем, ты посоветуйся с Прижнюк, у неё есть кто-то из знакомых. Словом, выгребай как сумеешь. Кадничанский был из тех людей, которые легко, без усилий, приспосабливаются к любой окружающей обстановке. В институте - дельный технолог, кандидат наук - он усвоил стиль по-горло занятого исследователя - с долей молодой непосредственности, полагавшейся к его возрасту. Он не был талантлив, но был исполнителен. После объявленной перестройки, увидев перемену во взглядах, он тоже сдвинул их в пользу инициативы: изобрёл с несколькими студентами новую газовую горелку. Лицензии на неё закупили в США, во Франции и в Великобритании. Слава студентов вычерпалась фотографиями на стенде, зато Кадничанского отправили в ФРГ изучать производство (для этого он спешно вступил в партию). Вернулся он ещё более энергичным. На кафедре - мёртвым грузом - висела перспективная разработка. На государственный масштаб она не тянула, а отдельные предприятия с упорством отпихивались от неё. Кадничанский предложил ввести в группу сына одного из членов Политбюро - человека, которому не хватало для должности ректора сущего пустяка - галочки - научного имени. Работа разом получила Госпремию, а Кадничанский - в обход "стариков" - деканат и заказы от иностранных издательств. Он ни за что не предложил бы этого прежде. Однако гласность открыла (вещь обыденную) "подсиживание" и "телефонное право", и раз уж они оказались в общих правилах, грех было не пользоваться ими. Попав в своей должности в мир советской элиты, он приобрёл вкус к "престижности", научился направлять, советовать с помощью энергичных и расплывчатого смысла фраз, и очень естественно, между словом, выставлять чужой труд за свой. К середине 90-х - институт задышал на ладан. Кадничанский убедился, что законы на дворе "совсем волчьи" - и окунулся в них, словно в добрую, знакомую стихию. Целью этих законов было сколотить состояние - как угодно, и он сколотил его.
      Ирочке Прижнюк было лет двадцать, а на вид - дашь пятнадцать, не больше. Худая, ноги коротковаты, но лицо - с носом с горбинкой - было как солнышко, с сиреневой оттенью в ресницах, в больших, притягивающих глазах. Свешнев поручил ей "подумать над рекламой" - сам, похоже, не верил в свою затею, но надо ж было выкладывать хоть что-то из обещанного на совете. Однако реклама у Прижнюк заспорилась лучше не надо. Лёха с ревностью следил за её успехами. Она пробовала завязать с ним рабочие отношения, но он старательно уклонялся от них - статью за статьёй сдавая ей рекламный бюджет. Кадничанский перевёл её в центральный офис и целиком отнял у Лёхи рекламный отдел ("Разумеется, не навечно, Алексей, не навечно... Покуда не развяжешься со своими молдованами"), и совет поддержал это обеими руками. Лёха жил на постоянном "взводе". Нюрка, кажется, совершенно не понимала ситуации - что судиться ей, что рядиться - и он невольно проникался неприязнью к ней. "Ясно же - прет невезуха. От неё, от Нюрки - и у меня проблемы, - думал он. - Парапсихопатка." (Нюрка однажды брала его фантом и объявила, что у него, в раннем детстве, был сломан позвоночник. Ему не шутя пришлось объяснять ей анатомию. "Но что-то всё-равно было, возражала она. - Я так вижу. Может быть, пока ты не чувствуешь, а потом прихватит - почём тебе знать?") Не без затаённой издёвочки - он подначивал её иногда на разговор "о неисследованном" - о поле, закосневшей наукой непаханном. - Вот всем известно, что есть растения, которые отдают энергию, а которые - отбирают, - заносило Нюрку. - И среди нас, людей, так же! Мой муж был жутким вампиром - чуть в могилу меня не свёл. Мне плохо было - болела почасту. А поделать с ним ничего нельзя - таким его Господь создал. Я отгородилась от него метафизическим экраном. Днём, вроде бы, ничего, а ночью - чувствую (кожей чувствую), что он перекидывает ко мне невидимые шланги - и снова высасывает. Говорю: разводимся, а он понимал, что виноват - не перечил. Вампиров, нечисть дети очень тонко опознают. У моей подруги сынишка капризничал. Ночами кричал. Стуки, шорохи по квартире. Терпели-терпели, вызвали знатца - он за голову схватился: "Что же вы ребёнку-то своему не доверяли! Нечисти у вас - ого-го! Зажгли по всем комнатам свечи, принялись молитвы читать, а из угла - горелой резиной запахло... Но это - нечисть, зло, а духи, например, ни дурными, ни хорошими не бывают. Они, разве что, спиритистам мстят: не любят, когда те их вызывают. Не придти духам нельзя, а вернуться обратно они не могут, не покушав от кого-нибудь энергии. Ищут людей некрещённых, отяжелённых грехами и набрасываются на них. А обитают духи в астральном поле вокруг Земли. Моей подруге (она экстрасенсорикой увлекалась) нравилось ночами - во сне - туда летать. Я ведь предупреждала её, прыгалку, что это плохо кончится. И вот настроилась она, наслаждается, вдруг - появляются перед ней четыре светящихся суслика и начинают её жрать. Муки невыносимые. Она взмолилась всем святым... Наверное, Матерь Божья смилостивилась - вернула её. Не то померла бы или ведьмой стала - чего хуже?.. Ну стоило ли Лёхе ради неё хлопотать? Надо было поговорить с Прижнюк - тут же, не уезжая к себе в офис, а там - побыстрее решать - "или-или"...
      - Пойдём в "Три ступеньки" ("Три ступеньки" был ресторанчик в полуподвале). Мне нужно пообедать - терпеть не могу обедать в конторе. - А что - так долго рассказывать? - Долго - не долго... Я же не уговариваю тебя есть. Ты думаешь, Артём (это Кадничанский-то? Быстро же он стал "Артём"!) - он просто так тебе насоветовал? Нетушки, он помирить нас хотел. Наверное, она нарочно подпустила это своё "нетушки"; Лёха не удержался фыркнул. Ирка подцепила его под ручку. - У меня мобильник - смотри, на ладошке умещается. "Сейчас она скажет: давай подружимся", - подумал Лёха. Но Ирка проболтала по пути - со знанием дела - о сотовых телефонах. Когда она торчала у Лёхи в отделе - он не приглядывался к ней невзрачная... мышка серая. Да она и теперь была одета так же безыскусно, a la "сэконд хэнд", но туфли дорогие, и серьги - не стекляшки на проволочке. Себе он ничего не стал заказывать, она тоже почти не ела. - Ну, ты что вообще думаешь? - спросила она. - То есть? - Надо менять нам работу. - Какую? - У других фирм - новые отделы, услуги. Маклеры не таскаются по БТИ, по очередям - курьеров посылают. А у нас - большая фирма, а все поврозь тянут, инициативы - ноль. Нам же первым это откликается - и тебе тоже. - По-моему, ты немножко тово... Не к месту затронула эту тему. Что там - с адвокатом? и я пойду. - У моей подруги есть своя практика. - Ну и что с того? Адвокатов по Москве миллион, только "бабки" отстёгивай. У неё гонорары меньше? - Если ей будет интересно - она сделает тебе скидку. Процентов пять. А так - с какой стати? Тебе же результат важен. Она серьёзные процессы выигрывала. У неё известность приличная... Ты в курсе, какие взносы в коллегии адвокатов? А для неё это копейки. Она тебя совсем по-другому примет, если я тебя приведу. - И сколько её лет, подруге? - А ты найми какого-нибудь старика - продуешься с ним в пух и прах. Адвокатов не на лошадиной ярмарке выбирают. - Понятно. Что она могла выигрывать - без опыта? "Поцелуй" двух "Жигулей"? Кражу кошелька? Я "залечу" тысяч на сорок, а ты мне втюхиваешь бог-знает-кого. Взносы платить - не доблесть! Не хватало ещё, чтобы она их не платила! - Сорок тысяч - а ты торгуешься из-за трёх! Ты просто выдумал себе принципы - от сих до сих - и не хочешь от них отступить. Создал отдел - и "ша", некуда двигаться. Соорудил что-то такое по рекламе - точка. Сердишься, что я лучше тебя её делаю? Лёха давно приучился сдерживать себя, но тут - вырвалось - с вскипевшей кровью - ударило в виски бешенство. Он побагровел. Ирка не испугалась, а напротив, наблюдала за ним с наивным любопытством. - Ну ты, кошка! ты реши - будем ли мы дальше разговаривать! - Лёха отшвырнул свой стул. - Кто ты мне - читать мне нотации!? И он позорно выскочил на улицу - на холод. Боялся ударить её. "Поквитаться ей захотелось. Рано! рано, милая, нос задираешь!"
      Оксана - безалаберная баба - оставила Ксюху одну в квартире. Ксюха повисла у Лёхи на шее, выронив на пол ободранного до плешей на боках жёлтого тигра. - Как же ты его искромсала! - сказал Лёха. - Шерсть обрастёт - ерунда! Мы с тобой посмотрим - скоро ли. - А хвост где? - А я его крутила, а он взял да отвалился. Зато тигры сто лет живут... А я, когда вырасту, буду принцессой. - У нас принцесс нет, у нас олигархи. Ксюха сморщила нос. - Папа, ты аспирин невыносимый... Пап, а дома растут? - Растут, если поливать как следует. Вон, - Лёха показал в окно на панельную "хрущёвку", - под крышей уже щёлочки - галки прячутся. А будет целый этаж. - А мама говорит - не растут. Давай, достанешь мне Кузю со шкафа. Кузя - котяра - был ещё маленький, но с характером хулиганским. Объедал цветы в горшках, царапал когтями паркет, жрал разборчиво только рыбу-минтай, и не боялся на всём свете никого, кроме Ксюхи. Лёха стащил его с пыльной верхотуры, где он чихал - встряхивался палёвым пушистым комком. - Я его в милицию, козла, сдам, - пообещала Ксюха. - А мама где? Ксюха - с нарочитой жеманностью - поджала губы: - "А я - по магазинам, а потом к дяде Коле, а ты не лазай под тахту - там грязно, а придёт папа Лёха - пускай деньги спрячет в серванте, а придёт без денег - прогони его". Вот. Папа, ты деньги не прячь, купи мне лучше ляльку с домиком. - Да ведь поздний вечер уже, - сказал Лёха. - Мы с тобой купим куклу, а потом ко мне поедем - согласен, малыш? - Я не согласен - я согласная. В магазине - минут за десять до закрытия - убирались поло-мойщики. Топтаться по отделам не пришлось. Ксюха сразу же схватила в охапку буквально влюбилась во что-то пёстрое, умевшее пищать "мама". - Папа, какой страшный, - вдруг прошептала она. У одного из уборщиков - на обеих - культяпых - руках не было пальцев. Лёха не узнал бы его - не верил глазам, а человек довёл "поломойку" до конца зала, развернул и повёл навстречу - смешно отбивая ногой вправо мешавший идти электропровод. - Серёга! Завьялов! - окликнул его Лёха. Серёга замедлил машину, потянув к себе за обрезиненные рукоятки. - А ты добился-таки своего - разбогател, - не радуясь и не удивляясь сказал он. - Твоя? - он кивнул на Ксюху. Ксюха спряталась за Лёху, а за свою спину спрятала коробку с Белашкой. - Ты-то, Серёга, откуда здесь? - Да мы, вроде, земляки. Откуда ж мне быть? Тоже за счастьем подался. Нашё-ёл, - он показал свои изуродованные ладони. - Если хочешь - можем побазарить чуток в подсобке, пока я воду сменю. А за дочкой твоей присмотрят - я попрошу...
      Ведро - железным днищем - глухо отдало по кафельному полу. Серёга задвинул его в угол, сел на корточки, притулившись к фанерному коробу с опилками. Обрубками - вытряхнул из пачки сигарету, затянулся, выдыхая дым в потолок с подслеповатой, на проводе болтавшейся лампочкой. - Ты не думай, Лёх, что я из-за пальцев сильно убиваюсь. Отболело. Помнишь Цухилу, что ему башки не жалко? Мне тоже не жалко - жаль, что понадобилось пальцы отрезать, чтобы здесь, в уме у меня прибавилось. Гонялся, гонялся за ветряными мельницами. Целых три раза женат был. Бабы ж ко мне льнули почему-то - ты же знаешь. А я их на одну и ту же хохму нанизывал: "Встречаются двое глухих: "Ты в баню идёшь?" - "Нет, я в баню иду." "А-а, а я думал, ты в баню идёшь!" Пошло и плоско. Наташке - четвертой моей - я тоже это загнул. Вижу - смеётся, и закадрил её в полчаса. Неделю у нас - тары-бары, а потом сам же я и втюрился. Как-то после танцев, затемно уже, переносил её через лужу - и упал. Ночь глубокая, мы с ней сидим друг против друга - лица не видать - и хохочем до слёз. Я думал сейчас отсмеюсь и на ремешке со стыда повешусь. Проводил её до подъезда, а когда добрёл к себе - аж распирало меня от щенячьего восторга. Уснуть не смог - завернулся в одеяло - и промечтал втихаря до рассвета. А утром я был влюблён до тоски сердечной. Если б надрался в тот день глядишь - всё бы и утряслось, да где там... К ней полетел... Жизнь у нас была - малина, из постели сутками не вылезали. Переносица у меня перебита - тоже из-за неё повздорил - памятка до гробовой доски. Короче, в мановение ока, запустилась моя болезнь до стадии ЗАГСа. А родня её терпеть меня не могла. Сидят на свадьбе, а рожи на бок воротят, друзьяки мои ещё и подмигивали им, пари держали, скоро ли на четвертый развод позову. А до этого - у ЗАГСа - совсем веселуха была. Мне Наташку от дверей до машины нести, а у меня ступор - лужи мерещатся. Наташка меня обняла, на ухо, через смех, сквозь зубы, подбадривает: "Главное, женишок, держи морду по ходу движения". И вот - классно мы отгуляли, и той же ночью почему-то впервые поссорились. Я не сдержался - матюгнулся на неё, она обиделась, но немного погодя слышу - ластится. Надо б было мне сразу поразмыслить - откуда он, тревожный звоночек, да мне никчему. А бытовуха - она и есть самое большое испытание для любви. Добил всё её институт. Она училась - начала мне пенять - чего на вечерний не иду? Пивка после работы дёрнешь - зачем с пьянью водишься? Деньги где? Шубу хочу, мебель нужна. Я терплю-терплю, и опять ругаюсь; она к родителям бежит. Назавтра-послезавтра либо я за ней топаю, либо сама возвращается. Поревёт, поласкаемся - и вроде бы у нас мир. А в сентябре я в ментовку попал - разбил витрину, и тут уж Наташка решила, что совсем во мне разочарована. Вещички - тряпки свои - упаковала, черкнула мне в записке, из какой Сибири я родом, и чтоб-де не искал с нею встреч. И вот, Лёх, задумался я, почему у меня с семейной жизнью обломы. Про тебя вспоминал. Решил, что дело в деньгах, с ними - от тупого нашего быта сразу избавишься. Устроился я в Москве водилой-дальнобойщиком. А начало февраля - от мороза воздух звенел. Перегоняли мы две фуры из Клайпеды, дороги оставалось всего-ничего. Шоссе пустое, глушь. Вдали деревня чернеет - тонет по крыши в снегу. За деревней - тормознули нас "менты" - переодетые бандюки. Водкой накачали, избили до полусмерти. Меня - в шерстяных носках на босу ногу из кабины вышвырнули. Очухались мы темень, идти не можем. Корчимся, гнём одеревенелое тело. Наутро - чудом нас местный мужик - в санях ехал - услыхал. В больнице меня и обкорнали. Домой я пришел - и хода мне нет другого, как подыхать. Шнурков не завяжешь, пуговиц - не застегнуть. Запил, прожился до нитки. Как Наташка обо мне узнала - она до сих пор не рассказывает. Приехала - с чемоданчиком: "Я остаюсь, - говорит, - у тебя. Мне в Москве жить негде." Я ей - "идиотка! Надеешься, что пятерни у меня отрастут? Я теперь - горбыль, брошенный человек". А она щурится, язвит: "Думала я - ты покрепче, а тебя первым же ветром сломало. "Если б она жалела меня, сопли мне вытирала мне бы наверняка каюк. Но ты скажи, Лёх, разве достоин я такой любви? Благословен каждый миг, в который я с нею вместе! Серёга помолчал, поднялся. Тяжело развернул "поломойку". - Скоро охрана вход запирает. Уезжай. Извини, но что с тобой было - мне неинтересно. - А ребята наши? - Жизнь как жизнь, а кого и в живых-то нет. Тебе же мать пишет, звонит? Чего же мне повторяться? "Надо будет найти способ дать ему денег - но чтобы не обидеть", - подумал Лёха, прощаясь. Позже он несколько раз порывался исполнить это, но вновь встречаться с Серёгой с его полусказкой-полубылью, которой он пытался замаскировать и от Лёхи, и, главное, от себя то дно, на которое его опустило - ему не хотелось. И Лёха успокоил себя тем, что Серёга и сам попросит, что будет нужно, а самому - зачем навязываться?
      Оксана - разъярённая - примчалась за Ксюхой заполночь. - Как ты смеешь её забирать? - с порога прошипела она. - А ты не смей оставлять её одну. Дядя Коля у неё завёлся! Свиданка! Я Ксюхе - на счёт буду деньги класть. Вырастет - получит. - Да подавись ты ими. Я про твои сделки по Туристской и Красноказарменной расскажу. Забыл? Забыл, с какой мерзости ты начинал? Чистюля! - Нашла - чем пугать. - Чем - ни чем, а найдётся - чем! И как он мог её любить? Они - студенческой ватагой - гостили у неё на даче. Ночевали в двухэтажном сарае, забитом старыми книгами - на окованных железом сундуках. В шесть утра - бегали через рощу - на зеркалом блестевшее озерцо. Днём девчонки выбирались с дачного чердака на ржавую, почти непокатую крышу и загорали на ней голышом, а они - резались внизу - среди яблонь - в карты и орали песни на всю округу. - Я Ленку поставлю. Кто её выиграет - должен поцеловать, - ёрничал Белов, который жулил немилосердно. - Ты себе опять тузов нараздашь... Сам целуйся. У неё губы мокрые. - С Машкой - ещё хуже. Она ведьма. У ней хвост на заду. Превратит тебя в забор - и будут на тебе всякие гадости расписывать. - Если выиграешь её - проверишь. Оксана досталась Лёхе. - Подфартило. Хозяйка гостиницы - самый лакомый кусок, - авторитетно констатировал Ванька с кличкой Рыжийхаритонов. - Мы через тебя льготы будем выпрашивать. Добавки к обеду. - Теперь будут не льготы, а комендантский час. Оксана очень иронично относилась к Лёхе. В его глазах она была "голубая кровь" - дочь профессора, директора СП, и он робел перед ней, перед её острым, метким язычком. Он так и не сделал попытки целоваться с ней, хотя Белов намекал беспрестанно - тыкал его кулаком в спину. Уезжали рано - на первой электричке, поэтому не спали совсем. Травили байки - соловея от водки и от жара - от оранжево завивавшегося костра. Оксана провожала их на станцию. Не сговариваясь - пацаны выпихнули Лёху из тамбура на платформу. - Нам расставаться нельзя-а-а! - кричал Рыжийхаритонов, которого порядком развезло. Поезд тронулся. Побежали - быстрее и быстрее - со шмелиным гулом - вагоны. - Глупо, но оригинально, - сказала Оксана, решив, что Лёха выскочил сам. Теперь тебе часа три куковать. И она пытливо, сосредоточенно посмотрела на него, а потом развернулась и, не торопясь, пошла к лестнице. - Ну что заторчал, истукан? Пойдём обратно!.. Лёха прилёг вздремнуть на часок, но проспал до полудня. Солнце лупило во все щели, в небе - ни облачка, недвижимая знойная тишь. Он поднялся в дом, по скрипевшим деревянным ступеням. Оксана спала на старомодной - с медными шарами - кровати, без одеяла, в шёлковых - треугольным лоскутком трусиках. Заворожённый ею, он присел на край постели. - Ты ещё здесь? - спросила она. - Ты взъерошенный, как мой барбос, когда линяет. Учти, что грудь у меня бьёт током 380 вольт, так что трогать ни-ни. Иначе тебя в урне похоронят - что уцелеет. - Так это - если за обе сразу взяться, а по одной - не опасно. Электроцепь незамкнутая. - Ка-арроче, умник - брысь отсюда! Я иду купаться, а ты проваливай - чеши на свою станцию. Озеро - с утлыми рыбачьими мостками - было по пути. Оксана помахала ручкой - окунулась в воду. Лёха отмерил по тропинке 39 шагов - столько было им вместе лет, и продрался сквозь заросли и крапиву к берегу. Разделся, ухнул разом - в скользкую тёмно-зелёную тину, и плыл, плыл под водой эти 39 шагов сколько хватало дыхания. Оксана, с волосами, слипшимися в мокрые русалочьи пряди, казалось поджидала его. Должно быть - чтобы влепить затрещину. Лёха вынырнул перед ней, хлебая ртом воздух; она подалась навстречу ему близко-близко, запьянив ароматом своего тела. Лёха подхватил её за талию Оксана села, скрестив ноги на его бёдрах, и часто - жадно - заскользила губами по его лицу. На секунду Лёха успел удивиться - себе, ей, всему, что происходило с ними... Такой нежности, счастья, как в тот - единственный - день у него с Оксаной никогда больше не было, а с Диной, близость которой он покупал - и подавно. Теперь, при сравнении той Оксаны с нынешней - порастерявшей самолюбие и обаяние бабой - ему становилось не по себе. Слава богу, что Ксюха уродилась на его стать, и в ней мало что было от матери.
      Кадничанского убили во дворе его дома - застрелили через опущенное стекло на дверце машины, едва он захлопнул её и завёл мотор. Фирма походила на растревоженный улей. Не понятно было, что делать дальше; впрочем, и без семи пядей во лбу можно было предугадать разворот событий. Филиалы имели предостаточно независимости - и у их руководства появился реальный шанс отделиться. Риск минимальный: добавь к названию букву, слово - и даже раскрученное годами имя останется за тобой. Лишь немногих это не устраивало. Свешнев стал бы директором, и всё, чего достиг Лёха в карьере - насмарку. Ирка Прижнюк и Горелин - превратились бы в рядовых менеджеров, "на бобах" вместо денег. А вице-президент Вадим Райзман - по духу скорее администратор, нежели предприниматель - в случае раздела вряд ли потянул бы оставшийся за ним центральный офис. Он поступил очень умно, незамедлительно собрав совещание и не дав никому времени столковаться. Свешнев метал гром и молнии, поняв, что Прижнюк предала его. Её, с Лёхой на паях, окрестили "дубинками Райзмана". Впрочем, Лёху из совета выперли он давно состоял в нём по инерции, уже не подходя по должности. Райзман соглашался со всем, не уступив в главном - вопрос о дальнейшей структуре агентства перенесли на две недели. - Они сейчас разъедутся и всё равно зашустрят, - сказала Лёхе Прижнюк. Свешнев тебе житья не даст. - Дожмёт - не сегодня-завтра. - Я, Лёшка, опомниться не могу. Ну и заваруха у нас затевается. - По большому счету нам от её исхода - ни тепло, ни холодно. Бились до хрипоты, а хозяином-то будет Вадим. Новая метла - она по-новому заметёт. Не будь Свешнева, я бы вовсе вас не защищал. - Не сомневаюсь. В человеческую благодарность ты мало веришь. - Когда знаешь, где тебя "поимели" - благодарности как-то не испытываешь. Она бывает от неосведомлённости. - Это в бизнесе... Я о другом говорю. - А всё, что связано с нашей фирмой - это тот же бизнес. А насчёт чего-то ещё - Артём тебе мозги пудрил. Это его была задача - отдавать поменьше, а энтузиазма разжигать - выше крыши. - Ага. А ты его раскусил и бросил свои дела на самотёк. - И рекламу в том числе? - улыбнулся Лёха. - Будто кроме рекламы - ни о чём подумать нельзя... Ну что ты смеёшься? Что ты смеёшься?
      Ужина Дина не приготовила. Лёха спустился до магазина - принёс персиков и бутылку красного. Вечер не клеился. Лёха был хмур и рассеян, и Дина - умница - не тормошила его, сразу уловив его настроение. Они хотели пойти в театр - но получилось, что она напрасно битый час подкрашивалась и принаряжалась. - Ты на кого училась? - ни с того ни с сего спросил её Лёха (хотя знал и сам прекрасно). - И чего тебе не жилось в твоей Костроме? - Так работы нет - что тебе повторять? Детей ведь учить - полдела. Надо вдобавок журналы вести, анкеты для общешкольных отчетностей, тетрадки грёбаные - проверять. А платят - подачки. - А здесь лучше? И как тебя не мутит - и от меня в том числе? - Ну, тебя сравнивать - ты младенец. Я приезжаю к одному - он мнётся, мнётся - аж лицо в купоросных пятнах. "Что нужно? - говорю. - На кой нам твой стыд, если ты удовольствие хочешь получить?" "Копро" хочет. На "копро"... По-дожди, Лёш, и тебя на чего-то особенное потянет. - Я не свихнусь. Такие - не люди, черви из нечистотной ямы. - Почему? Тебе же нравится что-то, а другим нравится другое. У всех по-разному. - Отстойная у тебя философия. Знаешь, чего мне действительно хочется? Я в классе пятом учился - рассказ читал - то ли Хемингуэя, то ли Синклера. Про Америку в начале 20-го века, с конвейерным производством, дроблением труда на операции. Работал на одной фабрике мальчик - завязывал узелком ленточки на упаковках. Насобачился так, что двойные нормы перекрывал. Изо дня в день - автоматом - связывал, связывал, связывал... Зимой - света не видя, потому что начинать надо было затемно, а заканчивать поздним вечером; летом - в духоте. На всю фабрику прославился. На его зарплату - мать надеялась из младшего брата бухгалтера сделать, чтобы семья их окончательно на ноги поднялась. И вот - тянулся он, тянулся в жилу, и вдруг пропал. Вышел на работу, но не дошел, а пошёл на железную дорогу, залез в товарный вагон и поехал - куда повезут. А мимо - несётся бескрайний мир, которого он от роду не видел, потому что глаз не поднимал от своих узелков - нельзя было рисковать лишним центом. И я, хоть и не на фабрике вкалываю, - чувствую, что упускаю что-то, что всё "не то". - Но причём тут моя философия, причём тут я? У тебя, милый, в огороде бузина, а в Киеве дядька. - Вот-вот-вот. У тебя просто не было этого. Мне, Дина, часто хочется уехать - в глухомань, в Тынду в какую-нибудь - пауком забиться, а дальше хоть трава не расти. И почему-то кажется, что так будет очень хорошо, хотя я знаю, что ничего хорошего не будет. - Влюбиться тебе надо по-настоящему. Чересчур много мыслей наплодил у себя. А я - какая твоей наречённой замена? - она помолчала, выбирая из вазы непомятое яблоко. - Ну да авось ничего. Допивай вино - и в кроватку, развеешься. У меня изнылось внутри - так тебя хочется. "Вечная её ложь, - с раздражением подумал Лёха. - Зачем? Не только отдаёт себя - ещё и зазывает, чтобы воспользовались ею?"
      IV
      У Лёхи это случалось - одолевала слабость духа: томился, маялся, на ум налезала всякая дрянь, и, кажется - выстлана тою же дрянью вся жизнь. В этот раз - Дина не отвлекла его, он и назавтра был не весел. Самому себе Лёха объяснял это "накопившимся балластом". Живя с Оксаной, он забегал с ней в церковь - скинуть его с плеч долой - и выстаивал без мыслей (молитв он не знал) - пока не сгорала в огарок свеча. Сама обстановка нравственно бодрила его - точно так же, как бодрили папироски с травкой или задушевные песни. В бога - Лёха не думал - верит он или нет: заходя в церковь - пожалуй, что и верил, но в основном - смеялся не без издёвки. Во время своей учебы, на втором курсе - замытаренный "вышкой" - встретил он в институтской столовке сокурсника Надира Латыпова - рослого татарина с форсовой, стриженной в клин бородкой ("преподы" бородатых шпыняли). - Привет, - улыбнулся Надир тонкогубым ртом, протискиваясь рядом с Лёхой в очередь. - Видок у тебя неважный. Сели есть - Надир без предисловий, без Лёхиной подачи - закрутил свою излюбленную шарманку: - Лёх, а ты не думал изменить свою жизнь? Ты не обращал внимания: кого ни спроси "как дела?" - "нормально" - отвечают, "всё ничего". А что "нормально", что - "ничего"? Просто похвастать нечем - обыденно, пресно, однообразно. - Не у всех так, - ответил Лёха, чтобы что-нибудь ответить. - У всех, Лёх, у всех, - обрадовался возражению Надир. - Они без бога в сердце живут, у них цели нет. Надо непременно побывать там, непременно тут, отдохнуть; там подсуетиться, ещё где-то; здесь поучаствовать. А смысл? А дальше? Без Бога так и не поймёшь, зачем эта беготня. "Если пребудете в Слове Моём - познаете истину, и истина сделает вас свободными" - вот что Он говорил. Богу безразлично, кто ты - христианин, мусульманин, русский, не русский, но ты с Ним - значит ты спасенный человек. Поступай по Его заповедям - и увидишь, как легко тебе заживётся, когда тебя поведёт Бог. Он будет думать о тебе: "Вау! Как круто, что Алексей со мной, как хорошо, что он не хочет попасть в ад, а хочет попасть в рай. Он отличный парень!" Иисуса - ты знаешь - распяли за то, что он любил людей. Я читал о его мучениях - бр-р, мне было страшно. Но к счастью, он не мог умереть - он воскреснул и вот что он сказал в Библии: "Вникай в себя и в учение, занимайся им постоянно, ибо так поступая, и себя спасешь, и слушающих тебя." И ещё: "Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день". И ещё: "Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или повредить себе?" - Впустую ты сеть развешиваешь, - поухмылялся Лёха, собирая тарелки. Над Надиром откровенно потешались; Лёха не был исключением - слишком разнились они с ним. Надир поверил после того, как погиб его приятель. Впервые - задумался о жизни вообще, но кругозор был узок, и он схватился за первую же - под рукой - подпорку для души - за Библию. Мысль, что нужно помогать людям, поразила его. Он бросил учебу, родителей, работал на фирме, принадлежавшей его Церкви, недоедал, недосыпал - поддерживая, чем можно, других, более бедных ребят. Лёха тоже окунался в извечные темы, но честолюбие его незыблемо парило над всем. Попробуй, добейся чего-нибудь, помогая встречным и поперечным! Обдерут донага и порскнут восвояси. Бог был гипотезой не полезной - Лёха и относился к нему, как к безделице.
      А издёвочка его родилась, когда он разок допустил слабость и сходил с Надиром на собрание. Зал заштатного кинотеатра - с блюдце; темно, душно, кресла скрипят. Раздали листки с гимном - творение французской аристократки 700-х годов. Герман - глава общины, в зелёном свитере, с клетчатым, повязанным на шее платком - напомнил: - Братья поют те ноты, которые снизу. Сёстры - сверху. Не сбивайтесь! - Давай, Герман! Давай! Давай! - задробило в ответ по рядам. Затянули - стройно, но тотчас сбились на разные лады: "Душа, воспо-оо-ой! Господь всегда с тобо-оо-ой!" Герман не дал паузы - кое-как допели второй и третий куплеты: "Во всех дела-аа-ах Надейся на Отца-а-а! Он твой защит-и-и-итник Верный до конца-а-а-а!" Последнюю строку Герман заканчивал в одиночестве - своим красивым, хорошо поставленным тенорком. - Помолимся, братья! - возгласил он. - Обратимся вместе к Иисусу! Хорошо? Ученики сцепились руками; стало слышно, как барабанит снаружи по крыше и по асфальту проливной дождь. - Я помолюсь за тебя, - шепнул Лёхе Надир. - Господь! Мы обращаемся к тебе! - с воодушевлением сказал Герман. Спасибо тебе, что мы можем изучать Библию! Спасибо, что мы вместе! спасибо, что ты даровал нам любовь! - Давай, брат! Правда, брат! Аминь! - доносилось со всех сторон. - ...Ибо сказано Тобой: "По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою". Сделай так, чтобы приходили к нам тысячи! Сделай так, чтобы наши братья успешно проповедовали и в Екатеринбурге, и в Ленинграде, и в Ярославле, и в Омске!.. - Аминь! Давай, Герман! Спасибо, Бог! - "Ибо Слово Божие живо и действенно, и острее меча обоюдоострого. Оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, судит помышления и намерения сердечные. И нет твари, сокровенной от Него, но всё обнажено и открыто перед очами Его: Ему дадим отчёт". Но знайте, что "никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою. Ибо никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы духом святым." Вникай в учение и в слова пастырей! Будь совершенен Божий человек, и к добрым делам приготовлен! Так ли, братья и сёстры? - Та-а-ак! Аминь! Аминь! Аминь! Та-а-ак! - вторилось и вторилось на протяжении его бессмысленной, с надёрганными из Библии стихами, проповеди. Надир отдал за Лёху взнос (скидывались - кто по скольку мог), познакомил со своей группой и обещал непременно позвонить - в ближайшие день-два пригласить на церковную дискотеку. Лёха ушел с большим облегчением. С Надиром он расстался почти грубо и никогда больше не интересовался религией...
      - Может быть, вам предоставить отпуск на время суда? - А что - так важно, чем он закончится? - А почему вы отвечаете вопросом на вопрос? - А вы? Толстый Свешнев разозлился - по-совиному вжимал голову в плечи, черкая ручкой завитки по бланку на своём столе. Сказал - точно сплюнул: - Вот и поговорили. По старой памяти - Лёхе прислали приглашение на фуршет: издавался новый риэлтерский журнал, и редакция надеялась привлечь к себе рекламщиков. Идти Лёхе было "в лом", но после ссоры со Свешневым - нарочно захватил с собой Прижнюк и поехал. Вадим Райзман нашёл банк, пожелавший перекупить небольшое агентство - и с неожиданной покладистостью согласился на раздел. Ирка пригрозила, что уволится, но совет, в запарке дележа (делили имущество) пропустил это мимо ушей. Общая неудача отчасти сблизила их с Лёхой. - Я хочу купить зелёные контактные линзы. У меня будут глаза, как у Скарлет О`Хара, - беззаботно говорила Ирка, разглядываясь в миниатюрное зеркальце. В ресторане было людно, но они успели занять столик у дверей на веранду, где гости толпились у летнего кафе - подле двухметровой пёстрой статуи китайца. - А кто тебе Свешнев? - спросил Лёха. - Они сослуживцы были с моим папой. Папа умер, и он взял меня на фирму. - Может быть - вернёшься к нему? Не на Райзмане же свет клином сошёлся. - Вадим себе сам яму выкопал. Он потом поймёт, неумелый ловчила! Я, кстати, уверена, что Фёдорыч простил бы меня, отчитал бы с пристрастием и простил. Он дома - смирный, им жена и сын шутя вертят, он только успевает поворачиваться. Это он на работе волевой. - Так вернёшься? - Ну его. Устрою себе каникулы, а там что-нибудь подвернётся. Думаешь мне деньги важны? Мне важно, чтобы у моих мужиков они были. Я зарок дала лет пять замуж не выходить, чтобы всего напробоваться. - Похвальная доктрина, - сказал Лёха. - Но она у тебя лопнуть может очень банально: бац - и ребёнок, который свяжет тебя по рукам и ногам. - Я няню найму - тоже мне, проблема из проблем. Но дети мне и правда сейчас ни к чему. Я сумею позаботиться, чтобы их не было. Я уже спала с парнем - и всё было в порядке. Представь, он даже влюбился в меня; а он богатый - посулил мне квартиру, машину, если распишемся, но я его отшила наотрез. - Можно было подоить его, а потом развестись, - сказал Лёха, совершенно не поверив ей. - А мне оно надо? Чего доброго - потребовал бы, чтобы я не работала, зевала бы у окошка и вязала ему свитерочки. И не заметишь - паутиной покроешься. Лёха вспомнил ДК, Малахову и стеклянное крошево звёзд под кронами сосен. - А у тебя жена вязала свитерочки? - спрашивала его Ирка. - У них домработница вязала. А Оксана - дизайнер, боюсь, что именно это и отравило наши отношения. Она их вырисовывала себе в эдаком безоблачном-безоблачном свете, а получалось всегда не по нарисованному. - У тебя с тех пор были девушки? - Нет. - Забавно, - Ирка изобразила, что аплодирует. - Как же ты живёшь-то, бедолага? - А мужикам, дорогуша, проще женщин. Прижмёт - снимаешь на Тверской проститутку, и не нужно серенады бренчать под балконом - она тебе без дальних кругалей даёт, что ты хочешь. - По-моему, все проститутки - круглые дуры. Можно не отдаваться, а всё равно "разводить" вас на те же деньги. А подольше "разводишь" - и вернее, и больше получается. - Но только круглые дураки позволяют себя "разводить". А как раз у них-то денег нет. - А у тебя деньги есть? Ты ужином меня накормишь? А? Здесь классно готовят... А куда было деваться?
      Музыка позвучала - и приумолкла, пока выступала перед собравшимися редколлегия. - Подожди, - сказала Ирка и ушла, оставив на Лёху свой мобильник и сумочку. Минут через десять он поискал её глазами - она танцевала, томно прикорнув на плечико к какому-то явному оболдую. Уязвлённый, Лёха закурил прямо за столом, стряхивая пепел не в пепельницу, а прямо в пустой стакан. "Н-да, девушка достигнет многого - или я осёл... Надо спихнуть ей её шмотки и прощаться, а то вон - сторожем заделался..." Но всё-таки он медлил. "Ну что она из себя? Мамина дочка с школьными пустяшными переживаниями. Повезло - и сразу же головка закружилась, а за душой - те же медный алтын и копейка. Чего я потащился с ней? Дину, может, кто и назовёт дурой, но по мне - она больше достойна уважения, чем такие ухоженные с детства куклы". "Это шлюха-то - больше достойна?" - иронично возразил ему внутренний голос. "Но ведь хотел же я жениться на ней. И не двое же её детей меня остановили - побоялся заляпаться, пропуск в "высший свет" потерять. А так... Мог бы жениться". Жениться на Дине он никогда не собирался, но ему дозарезу необходимы были доводы в пользу своего бескорыстия, чтобы мысленно отомстить Ирке, бросившей его и танцевавшей с другим. В отношениях с Диной, как ему казалось, проявлялись его лучшие качества, но тут же он с невыносимым стыдом вспомнил его первую с Диной ночь. "Снял" он её по колонке "Досуга" в газете - во многом в отместку Оксане, с которой собирался развестись, но главным образом - из-за того, что мозги уже "сдвинулись" от вседозволенности - к разврату поманило, с перчинкой, к острому. Дина не напоминала ему про их первое свидание, но сам он - не забывал, зазубренным осколком сидело оно в голове. - Надо будет клизму купить, крем, презервативы, - томно придыхая в трубке, сказала она перед встречей, будто посылала его в скобяную лавку. Он привёз её к себе - задыхаясь, возбуждаясь от дрянного, под стать зелёному юнцу - волнения. Она открыла в ванной кран и обнажилась снизу зараз впустила брючки и трусы, переступив с них по отделанному чёрным кафелем полу. - Догола я потом разденусь, ладно? Иначе замёрзну... Да ну не трясись ты, будто заячий куст... Тебе что, шестнадцать лет что ли? Только воду тёплую сделай. После клизмы она старательно подмывалась и смазывала проход, сама подала Лёхе еле уловимо - ванилью - пахнувшую "резинку". - А что, через попу тоже "залетают"? - шумно сглотнул он комок слюней. - Как мне встать? - спросила она. - На четвереньки, или наклониться? И добросовестно - видя, что Лёха никак не мог приладиться - поправляла его, мотаясь от бестолковых его движений: - Ты зад-то мне покрепче придерживай - и сади сразу резко вперёд, а то медленно - и больно, и я так и буду уводить им в сторону. И с той же добросовестностью, - видя, что Лёха молчит, - чтобы заполнить оставшееся время и перебить одолевавший сон - поговорила она о себе. Поступала, якобы, в педагогическое в Костроме, на первом же семестре родила двойню - Мишку и Ленку. Родитель их не брился ещё - чуть-чуть горячим потянуло - он сопли высморкал - и дёру. Она хотела отказаться от детей - да как их, смешных, маленьких, бросишь? Зажили вчетвером с матерью. Мать - завуч - была неплоха, но уж очень изводила: пеленки полощешь, а она сядет - и ну бубнить под руку: непутёвая, бесстыжая, прелестей у тебя богато напёрло, а ума - хоть бы добрый кто одолжил. Терпела. На мать ребят оставляла, а сама в медсёстры пошла - в приёмное отделение. Кровь, мат, нечистоты; с поножовщины привозят - сизые кишки из живота вываливаются - дышат, зимой - бомжи полузамёрзшие - под себя ходят. А куда тыркнешься? В посудомойки, в фрезеровщицы? Поцеловала Мишку с Ленкой - и в Москву - за честной долей. Прямо на "Трёх вокзалах" доля ей её и показалась: менты деньги отобрали за то, что прописки нет, а там - по накатанной - затянуло. Одно горе - детям уже по 7 лет, а видишь их 2 раза в год и тоскуешь по ним невыносимо. И хотя отношения у Лёхи с Диной стали теперь совсем иными - и он знал, и она знала, что было в тот злополучный вечер.
      "Да, невыносимо, - повторил Лёха. - Начал, блин, за здравие, закончил за упокой". Сидел он странно: сжатые добела в костяшках кулаки давили крышку стола, голова избочена, одна нога - заведена под стул. Его мутило, и внезапно замутило так сильно, что он метнулся - бросив Иркины вещи и свою барсетку, в туалет и долго дёргался в судорогах рвоты над унитазом. А умывался - при каждом вздохе в груди щемило, в позеленевшем лице - ни кровинки.. "Господи! От меня, наверное, смердит, как от трупа!.." - Джентльмен! Слинял без предупреждения, - прощебетала, встретив его в пустевшем зале Ирка. - Закажи мне мартини. - Мы не остаёмся. - А мне "до фонаря", но домой я не хочу. Придумай, куда бы нам обоим податься, чтобы был бильярд, потом мороженое, потом - нежные ласки. Он смутился определённости её предложения. - Я могу тебя отвезти, либо ты лови "левака". - Ну конечно же - подвезти! А ты - эвон - и губы раскатал, - она аж прижмурилась от удовольствия. - Отвезёшь меня до самого порога - и адью тебе, спокойной ноченьки! Сил уже не хватало - сердиться на неё. Ехал он невнимательно. Переулочками вырулил на Тверскую. Слева маячил Пушкин - от памятника и до площади левая сторона улицы Горького называлась "Бродвеем". В 92-м году - вдоль всего "Бродвея" цепочкой выстраивались "барахольщики", разрезая тротуар на два потока. На Тверской была первая коммуналка, которую Лёха расселил. Жильцы там все перессорились, и общего у них было только то, что необходимо разъезжаться. Каждого из них в отдельности Лёхе легко было обмануть, и он очень хорошо заработал на их квартире. Около "Интуриста" Лёха развернулся и доехал до Страстного - мимо Елисеевского магазина, которым в 20-х - нэповских - годах заправлял его двоюродный прадед, бесследно канувший "враг народа". На Страстном жила семья, на которую насели бандиты-азербайджанцы (был там какой-то старый долг), и Лёха помогал "азерам" распихивать её по дешёвым углам. Отца этой семьи, в спешке, они расселили неудачно - в той комнате, в которую его отправили, был прописанным ещё кто-то, какой-то зек, который вернулся с зоны и выгнал мужика к черту. Со Страстного - по Малой Дмитровке, он выехал на Садовое Кольцо, узнавая по дороге несколько домов. Вот в этом доме купил большую, хотя и запущенную квартиру академик, а на адрес квартиры было зарегистрировано около полусотни юридических лиц, и академика два года донимали всевозможными проверками. А вон из того дома человек продавал две комнаты и уезжал на ПМЖ в Канаду, а соседи были против, чтобы он продавал, и их пришлось "обрабатывать". А вон в том новые хозяева соорудили чуть ли не бассейн, а перекрытия были старые и всё рухнуло на нижний этаж, но ничего им за это не было... В конце Проспекта Мира - за "Северянкой" - он взял вправо - по улице Лётчика Бабушкина. Здесь было темно и пустынно, только впереди помигал зачем-то фарами встречный грузовик. Лёха сбавил скорость и его обогнала "Газель" с незакрытым и хлобыставшим позади тентом - съезжаясь с грузовиком - она вдруг шарахнулась в сторону, прокатив метров 20 по краю тротуара, а грузовик забрал влево - прямо на Лёху, лоб в лоб. Лёха увидел, отчего это произошло: по диагонали - с большим выхлестом вбок - торчали из кузова грузовика прутья арматуры, подвязанные тряпкой-флажком. АКП сослужила Лёхе иудину службу - слишком комфортно он ехал и не успел собраться: вывернул руль и - на тормозах - вмялся в железную раму автобусной остановки. Лобовое стекло наскочило на Лёху и гулко разбилось в ушах, чем-то тупым ударило в солнечное сплетение. Перед лицом взмахнула ощеренная когтями тигриная лапа. Лёха замотал головой, чтобы уклониться от неё, но в грудь была забита ватой, и он не мог ни дышать, ни сопротивляться. Когти острыми ножами - глубоко полоснули по его лицу, и Лёха очнулся. - Эй, мужик, а, мужик? Ты живой? - кричал кто-то. Хлопнула дверца, и грузовик уехал.
      Лёха всегда думал, что не боится крови. Смотрел у Мишки Казанкова замочаленную от перезаписей подпольную кассету, на которой резали человеку пальцы, нос, уши, половые органы, потом - от уха до уха - располосовали горло - и нормально, вроде бы, бодрился, что в обморок не валит. А тут - ровно что обезумел. У Ирки - из разбитой головы - кровища, и не поймёшь - жива она или мертвая. Лёха снял с себя рубашку, но так растерялся (руки не слушались), что не смог толково перевязать - намотал кое-как, комом. У самого - тёплым стекало на брови и шею, но ему всё казалось, что это пот. Мысли чередовались яркими вспышками - и Лёха никак не мог зацепиться, что ему делать. Медлил он непростительно долго - пока в темноте не замаячила приближавшаяся "легковушка". Боль появилась только в приёмном "Склифа". Нестерпимая - заперекатывалась, запульсировала под черепом - не пошевелишься, не вздохнёшь. Ирку куда-то повезли. Лёха поплёлся следом, но его остановили и что-то с ним делали, и говорили ему что-то делать, а его всё беспокоила его боль, представившаяся вдруг в виде бильярдного черного шара, который нельзя сразу загонять в лузу, а надо сперва забить все другие шары, и тогда уже разделываться с ним. Он сосредоточивался, - силясь побыстрее играть партию, но его невидимый соперник ловко разводил шары по столу, и Лёха не мог попасть ни одним. Он смутно понимал, что и не попадёт никогда, что это кто-то надсмешничает над ним. "А почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему? Ведь это от бога нет никаких знаков, а от дьявола ежечасно. Надо высказать ему эту мысль..." Но дьявола рядом не было - смешно и стыдно было так ослабнуть разумом, чтобы поверить в него. Надир сочувственно улыбнулся Лёхе - тонкогубым вишнёвым ртом, - сожалея: "Тебя, Лёх, просто замучил твой черный шар, вот и грезится, что ни попадя. А ты подумай лучше о пятом шаре - ведь он - это ты сам и есть, Алексей Нестеренко, а что с тобой самим-то будет - тебе не интересно? Ты почитай, почитай, - кинул он Лёхе книжку. - Здесь написано, как тебе выиграть."
      "И когда родился в Вифлееме Иудейском Иисус - воспрянул Сатана в надеждах своих, ибо как сможет Бог покарать грешников, если Сын Его среди людей (и погибнет от них), но Сам лишь человек, и не царь, и многих ли увлечёт за Собой?" "Закон же, о котором должен был возвестить Иисус, также обнадёживал Сатану, потому что закон тот был твёрже и чище прежнего завета, и значит, легче было отвращать от него людей, и жатва Сатаны с поля сего возрастала. Не только Бог возвеличится благодеяниями на земле, но и ад прославится во всей мерзости дел своих." "Ведь сказано уже было, что "нет в Нём ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нём вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умалён пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращаем от Него лицо своё; Он был презираем и мы ни во что не ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понёс наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижён Богом. Но Он изъязвлён был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нём, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу: и Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих, как овца, ведён был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих... Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению, и к злодеям (Он) причтён был, тогда как понёс на себе грех многих и за преступников сделался ходатаем"... Итак, если Сын Божий будет гоним и распят, а Дьявол никем (не прогоняем) - разве не вырастет сила его в глазах смертных?" "А то, что искупит Сын Божий грехи людей, так разве не грешили они перед лицом Его и разве не будут грешить и впредь?" "И Дьявол захотел искусить Иисуса, чтобы укрепился Иисус в Духе Своём и не дрогнул в помыслах Своих. Сорок дней Он был искушаем от Диавола и ничего не ел в эти дни, а по прошествии их напоследок взалкал. И сказал Ему Диавол: если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. Иисус сказал ему в ответ: написано, что не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом Божиим. И возведя Его на высокую гору, Диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему Диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё. Иисус сказал ему в ответ: отойди от меня, Сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. И повёл Его в Иерусалим, и поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему в ответ: сказано: не искушай Господа Бога твоего. И, окончив искушение, Дьявол отошёл от Него до времени, но пошёл попятам за Иисусом." "И учил Иисус, говоря: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, - и Сатана добавил, что ничтожен их голос среди людей, но велико их отчаяние, и не трижды, а тысячу раз по трижды откажутся они от Бога во дни отчаяния своего. Блаженны плачущие, ибо они утешатся, - и Сатана добавил, что (и те его), потому что много они найдут утешений от него, и немного от Бога. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю, - и Сатана добавил, что страхом победит их, ибо страх сокрушает веру. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, - и Сатана добавил: возрадуемся и мы, ибо поиск истины - от Бога, но только людской разум будет вести людей на сём поприще; вознесём же людей в самомнении их, и все ко мне придут. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут, - и Сатана добавил, что за милостынями распылится большое, и значит не будьте милостивы, но будьте целеустремлённы - во славу Божью, единственно во славу Его! Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят, - и Сатана добавил: и эти мои, ибо как отличат они добро от зла, а дела Божьи - от моих? Движение всё под солнцем земным, но место, в какое идёшь - ничто, потому что изменится (оно), пока шёл. Откуда же знать им, слепцам, куда придут, к Богу или ко мне? Значит - всё суета, и живя грехом, тоже обретёшь Царство Небесное. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими, - и Сатана добавил, что мир утверждается силою, так будьте сильны и беспощадны - во славу Его, во славу Его, единственно во славу Его! Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное, - и Сатана добавил, что пусть изгоняют за правду, ибо гонимых будет Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить на Меня, - и Сатана добавил: моими устами и моей волей будут поносить и злословить о вас, и я поведу вас на гору распять Его. Чего же вы верите ничтожным Его чудесам, но не верите великому чуду, что я безнаказанно поношу Его? Лицемеры! За немощным поводырём идёте и тешите себя небылицей, что выведет вас! Разве Он избавит вас от горя, если Сам пришёл разделять его с вами? Придите ко мне, и станете выше Его, и горе забудется!"
      "(И сказал Иисус): не думайте, что Я пришёл нарушить закон или пророков: не нарушить пришёл Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдёт небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдёт из закона, пока не исполнится всё. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейший наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном. Ибо говорю вам, если праведность ваша не превзойдёт книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное. Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьёт, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду. Если ты принесёшь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой. А Дьявол повторил (за Ним): воистину, не убивай и прощай других: всё равно поразят тебя, и брат твой принесёт жертву, не примирившись с тобой, зачем же тебе вперёд чужих грехов устраивать свой? Гневаясь на грешника, ты либо останешься праведным, либо сам станешь грешником, но праведным - не сдвинешь ты горы из мерзостей человеческих, а в вере усомнишься. Примирись со мной, как с братом твоим, и не согрешишь, и не отойдёшь от Бога. Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своём. Если же правый глаз твой соблазняет тебя - вырви и брось от себя, ибо лучшее для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну. А Дьявол повторил (за Ним): воистину, не соблазняйся женщиной. И будь женщина нечистым в твоих руках: иногда и берёшь его, но ведь не приемлешь (этого), и бросишь, когда не нужно, не сожалея. Ещё слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянитесь вовсе, потому что не сможешь ни одного волоса сделать белым или чёрным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от Лукавого. А Дьявол повторил (за Ним): и я говорю: не клянитесь. Кто из вас ведает завтра? Завтра скажете нет о том, о чём вчера сказали да. Но если не клянётесь, то и залога не требуйте - что есть залог, как не обещание? Клятва сегодня истинна, но завтра лжива, залог сегодня верен, а завтра обращается в прах. каков же залог вам от Бога? Сын Божий? Поклянётесь ли вы, что это Он и есть, и будет до скончания света? Если поклянётесь, то согрешите, но если не поклянётесь, то не изведёте сомнения в вере, значит и неправедных нет у Бога; праведен или неправеден - одинаково. Вы слышали, что сказано: око за око, зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую... Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. А Дьявол повторил (за Ним): воистину, не противьтесь злому. Ибо и среди апостолов найдётся предатель, и Иисус не помешает предательству его. Как же вы дерзнёте осуждать меня - Ангела? Прощайте врагов до семи и до семижды семи раз и не сопротивляйтесь им, но не страшитесь сами ударить другого и отнять у другого, ибо и вам простится от него. А если (он) не простит - не станет ли он сразу грешником? Праведному ничего не нужно, кроме Бога, значит принимаешь ты удары только от нечестивцев и им же отдаёшь одежду свою - это ли не подлинный грех перед Богом? А по сему терпи от сильного и бей слабейшего, и одинаково будешь и не грешен, и грешен. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их... Не всякий, говорящий мне "Господи! Господи!" войдёт в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не твоим ли именем чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие. А Дьявол повторил (за Ним): и я вам говорю: не верьте лжепророкам, но я дам их вам столько, что затеряется среди них истина, как единое зерно среди целой насыпи плевел. И если кто принесёт вам истину, вы не сможете отличить её от лжи и не поверите ему. И будете говорить: Господи! Господи! но примет ли Он вас, если давал вам истину, а вы не взяли её? Не верьте лжепророкам, и со мной будете. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. А Дьявол повторил (за Ним): не копите богатства! Богатство - от Лукавого, а вы голыми приходите в мир, голыми и уходите, и ничего не можете взять с собой, когда умираете. Всё суета и томление духа! Не сейте, не стройте и не сражайтесь даже во имя Господа, ибо это складывает и приумножает земные сокровища ваши, но ни небесные; не Богу - мне послужите этим! И когда Иисус окончил слова сии, народ дивился учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи. Когда же сошёл Он с горы, за Ним последовало множество народа. И Дьявол шёл среди них и говорил: слушайте! Господь один праведен. Никому не предоставил Он изъяснять дела Его. И кто может исследовать дела Его? Кто может измерить силу величия Его? и кто может изречь милости Его? Невозможно ни умалить, ни увеличить, и невозможно исследовать дивных дел Господа. Что есть человек и что польза его? что благо его и что зло его? Число дней человека - много, если сто лет, как капля воды из моря... так малы лета его в дне вечности, а конец его очень бедствен. Но убейте Иисуса - и увидите, как сильны вы; даже Отец Его не станет мешать вам, и тогда вырастете в мощи своей до небесного свода. Разве не рад будет Господь Бог, что дети Его возвеличатся и разве не для того Он отдал вам Сына Своего? Убейте Иисуса - во славу Божью, во славу Божью, единственно во славу Его!"
      Раньше, когда Ирка болела, болезнь для неё воплощалась только в том дискомфорте, который неизбежно возникал вместе с лечением, но она совершенно не задевала её молодого, жадного до жизни духа. Появлялись неприятные вещи, которые нужно было вытерпеть какое-то время, чтобы всё прошло, и всё проходило, нужно было лишь кутаться потеплее, когда пронизывает ознобом, оформлять "больничный" листок (впрочем, можно и не оформлять), зажмуриваться, когда больно, спать до одури или слоняться день-деньской по квартире, ища, к чему бы приложить руки. На этот раз - хотя она и верила врачам, что сотрясение мозга не опасно она почему-то очень испугалась за себя. Внутренне взглядывая на своё головокружение и тошноту, наблюдая за больными в палате (то есть - видя поминутно, чем может болеть человек) - Ирка искала у себя улучшение, но его не было, и она думала, что ей - напротив - становится хуже. "Ведь может получиться, что я и не замечу - скорее всего не замечу! - этого! Потихоньку, потихоньку - и умру. Кто знает - вырастет какая-нибудь опухоль". А доктор - немолодой, узкоплечий, ещё больше расстроил её, оборонив игриво фразочку, что "вон-де у нашей барышни глазки грустят, потухли - безобразие, я доложу вам! Ай-я-яй!" И поэтому, очень обрадовавшись, что Лёха пришёл её навестить, она не нашла в себе ни капли душевных сил, чтобы выразить ему свою радость. Выглядела она скверно, и совсем не имела уверенности в себе. Лёхе же из собственного опыта было знакомо её состояние, но он видел, что говорит она с неохотой, и - вероятно - не простила ему произошедшей аварии. То, что он готовился сказать ей - действительно настоящее, нужное - сразу показалось ему неуместным: она могла бы ответить, что не ему бы её успокаивать, а что сказать другого - он не придумал, и отделывался тривиальными словами. И только расставаясь - они оба почувствовали, что нельзя просто так невозможно - разойтись, не подтопив возникшего между ними льда. - Через недельку мы непременно увидимся, - сказала Ирка. - Я не собираюсь долго разлёживаться. - А я уволился, - сказал Лёха. - На следующий же день настрочил заявление, чтобы безо всяких двухнедельных доотработок. Свешнев, сердяга, аж рассиял: гора с плеч долой. Остался я и безлошадный, и безработный. Зашёл в автобус, и не знаю, сколько проезд стоит. - Но ты не пропадай - позвони мне. Обязательно, слышишь? Поклянись позвонить! - Будет всё нормально - поклянусь, а не нормально - буду проситься к тебе на работу: прими, Ирка, неудачника с подмоченной репутацией - на должность мужа-размазни с фиксированным окладом. Возьмёшь? - Ты - и будешь неудачником? Не надейся! - А вдруг бы я пожалел об этом? Ты, прямо-таки, отрешаешь меня от шанса жениться на тебе. - А на кой мне нужен безработный, и который в автобусах ездит? А машину водит пар-ршиво. - Да, ни к чему... Ладно, пора мне - я ещё звякну как-нибудь, поболтаем. Ирка накрепко вцепилась в рукав его куртки (что-то далёкое-далёкое и неприятное мигом напомнилось Лёхе). - Ты обиделся? Обиделся? Да перестань, чудило! Глупости! - Мне не на что обижаться. Это правда, что победителей не судят, а до проигравших - никому дела нет. Повезёт мне, значит пересечёмся когда-никогда: мир тесен. Я другана встретил - совсем не ожидал, а нам-то с тобой значительно проще будет - нас одним течением несёт: хлоп - и сведёт нас вместе... В общем - нагородили опять друг другу - до веку не перелезешь...
      Этот хотя бы не кривил: - Будут обещать вылечить - не верьте, деньги выудят, а не помогут. Проводите периодически курс - антибиотики, В1, В2, чтобы не запускать процесса, но настраивайтесь на то, чтобы отныне с этим жить... Зиму, весну, лето - до исхода августа - пропустил, протабанил Лёха вхолостую: хотел отдохнуть, вознаградить себя за многолетнюю каторгу. В декабре настойчиво звонила мать - ему, лапушке (за глаза он называл её "х... дурой") - слёзно молила приехать, соскучившись. Только тогда и опомнился. Сам не поехал - позвал мать к себе. Месяц, который она гостила у него тошнота подступала от её вида: стареющая расплывшаяся баба, у которой всех потребностей - поспать, еда и телевизор. Она и сказала Лёхе впервые - мимоходом, что докутился-де, допьянствовал даже глохнуть стал. Действительно - замечал Лёха, что если устанешь или не выспишься - ровным фоном, тоненько - стрункой - начинало звенеть в ушах. Пока тянул - собирался на аудиограмму - 10 децибел слуха - как не бывало. Суд то и дело откладывали. Адвокат Лёхин излучал уверенность - будто исключал даже тень возможности неудачи. Что предпринимал Сырбу, было неизвестно, но первое же заседание оправдало самые нехорошие Лёхины опасения. Нюрка путалась беспрестанно, Свешнев - свидетель - ловко отбояривал все вопросы на Лёху, а судья Присухина, сразу составившая своё мнение о деле, не сдерживала вольных комментариев по адресу ответчика. Лёха снял другую квартиру - нарочно без телефона. С экспертизами и проволочками - тяжба разбиралась до мая, - в мае, после проигрыша, по-прежнему излучавший уверенность Крижевский посоветовал подать апелляцию. Лёха взбесился - ругал Крижевского последними словами, хватал за грудки и дерганул книзу, разорвав дорогой пиджак. За деньгами, которые - ясно же - ни Свешнев, ни Сырбу возвращать не будут, неминуемо должны были придти к нему - к Лёхе. Он был настороже, но из Москвы не уезжал - не представлял себе жить в другом месте. В августе обрушилась "пирамида ГКО". Лёха часто хвалил себя, что в 94-м не поддался на акции МММ, но видно, выходит всегда по присказке: "Умных тоже можно ободрать, но только по-умному". Спасти удалось крохи - хотя и хранил он деньги в разных банках - уцелел из этих "разных" всего один, да ещё кое-что осталось в банковской ячейке. Прячься - не прячься, а нужно было подумать о заработке. Из-за кризиса на работу нигде не брали. Куда там! - своих увольняли за милую душу, урезали оклады вдвое, втрое, вчетверо. Цены не поспевали расти за обвалом рубля, и те, кто получал зарплату в долларах - в несколько дней стали богаче в полтора-два раза. Но много ли было таких? Пышная, пометавшая лисьим хвостом идеология, поднявшая в 91-м году призыв: "Сейчас только ленивые не зарабатывают!" - похудела до трусливо поджатой собачьей хворостины - "Выживай, кто как сможет!"
      В июле-месяце журналист, ведущий криминальную колонку в небольшой газете не знал, чем бы заполнить "провисающий" абзац, и поэтому написал о совсем неинтересном обыденном происшествии. Журналист умел очень живо и весело рассказывать о самых мерзких вещах, а ещё был известен тем, что на собственные средства заменил разбитый унитаз в редакции, и вообще был компанейским малым, поэтому статьи его печатали охотно. "Четверг. "Маленький мальчик в войнушку играл..." Играл, воинственное дитя, на берегу Яузы - тут же нашёл и первого погибшего. Молодой человек был избит и задушен несколько дней назад. Жил он неподалёку и работал в своё время риэлтером. Не иначе, как встретил у речки благодарных клиентов: выпили и начали считать, кто кого на сколько надул. Впрочем, подробности выясняются. Известно, что не так давно риэлтер действительно судился по одной из своих сделок..." А Лёхин город - строился помаленьку. За стройкой - карьеры с затхлой жижей и головастиками и старая обкомовская дача за крашеным дощатым забором. На реке, у пляжа, по пояс плещутся толстые безобразные бабы, подвизгивая кидают на себя пригоршнями воду. Пацан-четырёхлетка ковыряется в песке. - Ты чей? Насупился: - Я с мамой. На противоположном берегу - выцветший за годы транспарант с квадратным белобрысым рабочим, а был ещё памятник Ленину - с гладкошарой головой, с рукой, указующей на плотину. Прорвёт её - затопит по низине всю округу. На шлюзе, в башенке, испокон веков скучает мент и вяло гоняет забредающих сюда зевак. Рядом с ним, на бетонной, окантованной перилами площадке дремлет жёлто-бурая, в колтунах в сваленной шерсти дворняга Бим, о которой никто не слыхал, чтобы она бегала или лаяла. Заборы завода. И почему-то не огороженная забором заводская гостиница. В ней жили югославы, когда строили "Китай" - при удаче у них можно было выменять значок на жвачку: бегали за ними стаями. Перед входом - автоматы с газированной водой. Переверни вверх дном стакан, вдави в мойку, чтобы брызнул фонтанчик, и - валяй, бросай жетон, который тут же продаёт тётка с редкими чёрными усами над верхней губой. Давным-давно - жетонов не было. Без сиропа - 1 копейка, с сиропом - 3. Невдалеке от гостиницы - в старом деревянном бараке - музей. Город новый, советского рождения, но какой-то Мухорткин, арендатор, держал ситцевую фабричонку. В бараках жили работники, тут же у бараков была церквушка из мелкого, в ладонь, кирпича. В 33-м году её не смогли взорвать - оставили скелетом торчать на виду у копавших канал зеков. Теперь, в единственном уцелевшем бараке, под стеклом - и ситец Мухорткина, и его фотографии - с мордовскими скулами, с отпущенным брюхом купца, под ручку с широкой телом - по мужицкой красоте - женой, и приказы какого-то Гурьева о расстреле эксплуататора Мухорткина и о передаче фабричонки местному Совету. Потом - пятилетки, стахановец Митяев - разоблачённый позже троцкист, стахановец Хапело, оговоривший Митяева, убитый на войне под Брянском. И опять - пятилетки, пятилетки... Только о двух событиях нет в музее. В 75-м году Серёжка Волохов - токарь - пьяный - бил за жену начальника цеха Венцеля, еврея. С проходной прибежала охрана - разнимать, и как-то неудачно Серёжку оттолкнули - он ударился затылком и раскроил себе череп. Весь завод загудел, как улей. Мяса не было, исчезало молоко, за которым отстаивали "хвосты" до ноющей боли в ногах, из вещей - одежда уродливая, за телевизором или холодильником - запись на три-четыре года вперёд. И над тобой же ещё изгаляются! На свою беду, начальник охраны захотел навести порядок - его избили до полусмерти. Толпой - потекли за Венцелем, который спрятался в горотделе милиции. Большое бревенчатое здание было разгромлено и подожжено, Венцеля разорвали на клочки. Тушить "ментовку" никто не стал. Вечерело. Самые горячие - вскрыли водочный магазин,; пошумели, кто поумнее - поорали и разошлись спать. За бунт этот посадили человек пятьдесят. Серёжку хоронила мать и двое дочерей - не то что на кладбище нельзя было пройти - носа из подъезда не высунуть. Второе событие было в 1996 году. Директор завода Хамовников переделал число голосов на выборах президента. Было 7% - сделал 70. за подлог ему обещали выплатить бюджетный долг - уже месяцев шесть не платили зарплату, потому что государство не рассчитывалось по заказам. Обещали, собственно, и не деньги - обещали оплатить векселя, с которыми надо было ехать в министерство. министр иногда подрабатывал - давал 80% от стоимости векселей, в обмен на подпись о целиком полученной сумме. Выборы прошли благополучно. Ельцин, чудом не упав на инаугурации поклялся на Конституции собственного сочинения - и Хамовникова послали к черту. Он вернулся домой и застрелился. Приняли его самоубийство - слухами и сплетнями отдавшееся по городу - без сочувствия. Мало ли он понахапал, зажимая у тружеников гроши? А вот поди ж ты - одолела блажь - подыхать... Самыми последними экспонатами были фотографии молодых и не очень молодых людей. Заголовок - "Наши горожане", повыше всех - Качуринская, с пометкой "Предприниматель", пониже - одни имена и фамилии. Не удивляло никого. Качурин - вместе с ментовскими чинами нередко погуливал в ресторане "Бригантина". За музеем - шоссе, луга и нераспаханная пустошь с поросью березняка. Городок - весь позади; теперь, если протопать по обочине полчаса встретишь заброшенную, с шестью старухами, Лычёвку, а ещё через 37 километров - соседний, точь-в-точь такой же - русский - городишко.