).], интересно и по-новому решавшее вопрос, кто из полководцев значительнее - Сципион Африканский или же Ганнибал,- пользовалось благосклонным вниманием в кругах специалистов и вообще в обществе образованных людей. Ну и наконец прямой потомок этих знаменитых мужей - наш граф Одорико, знаток искусств, укрепил традиционную дружбу рода Гамбарини с правителями Страмбы, в начале шестнадцатого столетия возведенной в ранг герцогства, тем, что отдал замуж свою любовницу, прелестную Диану да Прочида, представив ее своей кузиной, за Танкреда д'Альбула, когда сей любитель прекрасного пола, потомок Вспыльчивого пердуна, воспылал к ней безумной страстью. Брак этот заключили приблизительно лет за десять до переезда графа Одорико в Чехию, после чего Одориков сынишка Джованни стал называть герцога Танкреда своим дядюшкой.
      Похоже на правду - поскольку нет оснований предполагать обратное,- что граф Одорико Гамбарини был богат, уже когда покидал родину, чтобы поселиться в Праге,- кроме всего прочего, об этом убедительно свидетельствует и то немаловажное обстоятельство, что в его коллекции старинного оружия, перевезенной в Прагу, имелась и знаменитая пищаль, некогда принадлежавшая славному ваятелю и золотых дел мастеру, чеканщику Бенвенуто Челлини, а также и то, что его юношеский портрет, где изображено, как он, собираясь на охоту и натягивая перчатки, с улыбкой смотрит на прыгающих в нетерпении гончих, создан кистью самого Лоренцо Лотто. Однако ясно и то, что, служа советником и помощником императора по коллекционированию предметов искусства, он весьма успешно "и основательно "обрастал жирком", скупая деревни и виноградники, пивоварни и усадьбы так, как иные скупают сервилаты;
      в его конюшнях раздавалось ржание чистокровных венгерских лошадей, а на открытой распродаже пущенного с молотка имущества какого-то разорившегося дворянина он заплатил за рукопись древнегреческого врача Диоскорида Педания триста добрых чешских коп [Копа - старинная чешская денежная единица, содержащая шестьдесят чешских грошиков. Чешский грошик равен трем крейцерам.], а это составляет, поверьте, вполне приличную сумму, если рассудить, что рукопись, хоть и редкостная, ничто перед хорошей тягловой лошадью, а она стоила тогда двадцать коп. Словом, выражаясь коротко и ясно, граф Одорико Гамбарини - по простенькому, немудреному мнению пани Афры Куканевой из Кукани - был именно тот вельможа, который знал, когда созревает пшеница и откуда дует ветер, и мог наставить ее сынка на путь истинный, где ездят в золотых каретах; из того факта, что граф искал компаньона своему сыну и дозволял ему жить в замке, вытекало, что счастливец, им избранный, не только будет пользоваться сказочной роскошью, окружавшей графа, но и познакомится с теми людьми, от которых все зависит, и проникнет всюду, где делаются деньги и карьеры.
      Такие вот вычисления произвела пани Афра, и Петр не имел ничего против ее намерений, в особенности потому, что в школе начиналось расследование его участия в разбойном походе на учеников протестантского училища в Старом Месте, во время которого они разбили два окна; это расследование повлекло бы за собой пардус и карцер; к тому же представление о жизни, когда он мог в безопасной дали укрыться от страшной и ненавистной отцовской мастерской, пришлось ему очень по вкусу.
      И вот во вторник с утра пани Афра, облачившись в самое свое нарядное выходное платье из зеленого Дамаска с пестрыми цветами,- платье уже дважды перешивалось, но выглядело все еще вполне сносно,- и набросив на голову расшитую накидку из прозрачной ткани, пешком отправилась на Итальянскую улицу, одной рукой держа Петра - чтобы казался поменьше, ведь он был-таки постарше Гамбарини на два годочка,- а другой приподнимая юбку, ибо дороги были страшно грязны и завалены отбросами и всякой дрянью, и вскоре постучала латунным кольцом в ворота дворца Его Сиятельства графа Гамбарини.
      Им отворил величественный швейцар, при бороде и усах, расчесанных на две стороны и закрученных как две пики; на голове у него красовался плоский берет, украшенный петушиным пером; он был в красной ливрее, плотно застегивающейся под горлом, с пышными рукавами, в облегающих, того же цвета, штанах; правый рукав украшало изображение герба Гамбарини - серебряная нога в поножах меж двумя звездами на красном серебром был вышит их девиз: "Hbuitatem intenti", что означает: "Устремим знатности". Сперва он с серьезным видoм выслушал объяснения пани Афры о цели иx визита, что, как позже оказалось, было видимостью, поскольку швейцар не знал итальянского, а точнее говоря - Ойтского наречия, которого не понимали итальянцы северных областей; двумя ударами золоченой палочки, каковую имeл в руке, вызвал лакея, тоже облаченного в ливрею, украшенную гербом и девизом, но выбритого. Лакей провел матушку и сына через вecтибюлъ, выложенный полированными плитами мрамора, с фонтаном в форме чаши, где тихо плавали, скучая, несколько золотых рыбок,- в приемную залу, которую хозяин дома, на свой милый, несколько высокопарный манер, называл Sala del paradiso, Райской залой, и которая архитектору, проводившему реставрацию дворца, в свое время стоила многих бессонных ночей, потому что по приказу хозяина пришлось расширить ее, присоединив несколько прилегающих помещений, без достаточной уверенности, устоит ли здание, лишенное нескольких перегородок, не рухнет ли оно. Но все обошлось, дворец рухнул много позже, во время пражского землетрясения, а до тех пор Райская зала оправдывала свое претенциозное название, ибо была отделана с непомерной пышностью и выглядела великолепно - стены ее от пола до потолка были обтянуты красным бархатом, подчеркивавшим снежный блеск хрусталя, серебра и слоновой кости на столах и на стенах и в огромном, подобном алтарю, шкафу; потолок ее был расписан аллегорическими изображениями Весны, Лета, Осени и Зимы. Bce это показалось пани Афре и Петру прекрасным и поразительным; куда менее прекрасно они почувствовали себя, когда вступили в Райскую залу и очутились перед хозяином дома, который сидел в кресле на небольшом возвышении, устроенном в углу залы, где уже прогуливалось не менее дюжины перепуганных мальчиков, тщательно вымытых и причесанных, затянутых в тесные парадные костюмчики, и когда пришлось принять участие в этом странном и непонятном осмотре, которому дети были подвергнуты в обществе маменек, чешских дворянок, чьи надежды и чаяния, подобные тем, что заполонили головушку пани Афры, родились все от того же предложения Гамбарини. Прогуливаясь по зале, маменьки то и дело подскакивали, задорно приподнимая свои шитые-перешитые юбки, и обмахивались веерами, чтобы не оставалось сомнения в том, как тонко они воспитаны и с какой непринужденностью умеют держать себя в избранных кругах,- словом, маменьки вели себя изысканно, при этом незаметно и злобно цедя сквозь зубы сыновьям, чтоб те не корчили дурацких рож, не горбились, не топали как ослы и так далее.
      - Пройдитесь, пройдитесь, пожалуйста,- предложил пани Афре одетый в черное немец-мажордом, который стоял, угодливо наклонясь, за графским креслом в ожидании распоряжений.- Ходите, как вы ходите дома, ходите и ни на что не обращайте внимания.
      Уязвленная тем, что граф Гамбарини даже не полюбопытствовал узнать ее высокородное имя и сам не только не представился ей, но и не потрудился ее приветствовать (уж эти мне манеры! - отметила пани Афра,- заморские аристократы здесь чуть ли не лопаются от спеси!),-она с обидой и злостью в сердце крепко схватила Петра за руку, чего он, однако, не стерпел и вырвался, и присоединилась к веренице прогуливающихся дам, так же, как они, с удовольствием приподняла юбку и, расплываясь в улыбках, принялась вертеться, изгибая стан, и обмахиваться веером, и так же, как они, бросала оценивающий взгляд то на ту, то на другую: ну и вид у тебя, господи прости, да что ты тут делаешь, пугало огородное? Ты такая же дворянка, как я царица Савская, а уж этот твой бутончик - вот уж кто тебе удался так удался,- да если он станет компаньоном молодого графа Джованни - значит, нет никакой справедливости на свете - вы только поглядите на него, люди добрые, ведь он косит, у него ведь уши торчком!
      Ну, что мне грозит, размышлял Петр, в самом худшем случае - граф меня не выберет, и я вернусь к иезуитам. Подперши ручкой левый бок, высоко держа голову, он пошел подле матери легким скользящим шагом, уверенно и достойно, будто с младых ногтей только и делал что жил в Райских залах, обтянутых красным бархатом; черными, широко расставленными глазами спокойно и пренебрежительно поглядывал он на своих конкурентов, равнодушный к тем глупым ухмылкам и кривляниям, какие они исподтишка адресовали ему, ибо настолько разительно отличался от них, что не мог не возбудить их ненависти.
      - Пожалуйста, ведите себя, как дома, пани,- снова повторил мажордом,- как дома, ни на что не обращая внимания.
      Граф Гамбарини - маленький, невысокого роста, с лицом, будто выточенным из слоновой кости, с красивыми седыми волосами, завитыми на висках, то и дело кривил губы, презрительно усмехаясь. Он сидел неподвижно, скрестив ноги, обтянутые жемчужно-серыми шелковыми чулками, и, не скрывая своего удовольствия и скуки, разглядывал расхаживавших перед его троном через золотой лорнет, и, время от времени обращаясь к мажордому, давал никому не слышные указания, а мажордом старательно поддакивал ему в ответ.
      - Улыбайся,-прошептала Петру пани Афра.
      - А зачем, ведь тут нет ничего смешного!
      - Забудь у меня это свое чертово "а зачем" и ссутулься немножко, стань поменьше и не делай вид, будто тебе принадлежит полмира, а то еше граф подумает, что у тебя не все дома, ведь если бы твой папенька не был нищим, ты бы едва ли стал добиваться здесь места, господи боже, да покажи ты ему хоть что-нибудь, он как раз на тебя смотрит!
      И это действительно было так, даже более чем так, поскольку граф не только уставился на Петра своими графскими буркалами, но, разглядывая, позабыл даже о своем презрении к окружающим и, спустив обе все еще скрещенные ноги на пол, склонял искусно завитую голову то вправо, то влево, назад и вперед, приставлял сложенные кольцом большой и указательный палец то к левому, то к правому глазу,- словом, вел себя как знаток искусства - каковым в действительности и являлся,-разглядывая картину, вызвaвшую у него чрезвычайный, исключительный интерес.
      - Видите вон того мальчика в синем костюме с белым воротничком? - спросил он мажордома. По-немецки граф говорил плохо, с сильным акцентом, но помогал себе жестами столь выразительными, что понять его было очень легко.
      - Разyмеется, Ваше Сиятельство, я вижу,- отозвался мажордом.
      - Этот ребенок мне кого-то напоминает, не знаете, кого.
      Лицо мажордома выразило сокрушение и печаль.
      - Ничем не могу вам помочь, Ваше Сиятельство. Разве что... Ваше Сиятельство имеет в виду молодого Лобковица? Тот также высоко держит голову, и у него есть привычка подпирать рукой левый бок.
      - Нет, нет,- возразил граф,- никакого Лобковица я в виду не имел, я имел в виду картину. Этот мальчик напоминает мне чью-то картину, вы случайно не помните, что это за картина?
      - Не "Минерва" ли Боттичелли? - предположил мажордом не слишком уверенно. Граф фыркнул:
      - Какая бессмыслица, там ведь женщина!
      - Я осмелился на такую вольность,- произнес мажордом,- поскольку полагал, что лицо мальчика в этом возрасте скорее напоминает лицо девушки, чем взрослого мужчины или женщины. Но если Ваше Сиятельство настаивают, имея в виду картину, где изображен муж, я позволю себе высказать предположение, что лицо этого паренька напомнило Вашему Графскому Сиятельству лицо "Давида" Верроккьо - это хоть и скульптура, не живопись, но ведь и статую при желании можно считать в некотором роде картиной, поскольку она тоже что-то изображает, а главное - вышеупомянутый Давид у Верроккьо тоже положил руку на пояс.
      Одним лишь изгибом губ, оставшихся безгласными, граф изобразил несколько, без сомнения, гневных слов и левой рукой, украшенной огромным перстнем-печаткой, поманил Петра, чтобы тот подошел к нему.
      Когда это произошло, прогуливающиеся пары маменек и деток остановились будто вкопанные, и только пани Афра, подведя сына к графскому трону, поклонилась, как умела изысканно.
      - Куканева из Кукани,- представилась она.- А сына моего зовут Петр.
      - Кукань... Кукань... - припомнил граф.- Кажется, это фамилия придворного поставщика духов и эликсиров, я сам покупал у него высококачественный after-shave [лосьон после бритья (англ.). ].
      Пани Афра зарделась от гордости, поскольку ей еще никогда не доводилось слышать похвал в адрес своего мужа.
      - Мой супруг будет весьма рад и польщен, когда я передам, что его изделие...
      Граф нетерпеливо прервал ее, взмахнув тощей желтой рукой.
      - Это не важно, это сейчас к делу не относится,- заметил он и повернулся к Петру.
      - Ну а ты, ragazzo mio [мой мальчик (ит).]? Не можешь ли ты ответить мне, откуда у тебя такой облик?
      Смысл этого вопроса Петр не уловил, но, поскольку иезуиты славно обучили его искусству никогда не оставлять без ответа ни один вопрос, даже самый что ни на есть неожиданный, лучше ляпнуть, сморозить любую, какую угодно тривиальность, чем промолчать или неуверенно заикаться,- то он и ответил без всякого смущения:
      - Об этом вам, наверное, лучше спросить мою матушку.
      Едва он договорил, дамы, враждебно наблюдавшие за этой сценой, принялись издевательски гоготать и непристойно хихикать; они хохотали во всю глотку, а мальчуганы, обрадовавшись разрядке напряженной атмосферы, хоть и не поняли, о чем речь, но присоединились к ним визгами, кваканьем, карканьем, так что гвалт образовался чрезвычайный, но длилось это недолго, поскольку возмущенный граф сперва покраснел, причем на лбу и на висках у него взбухли жилы, а потом вскочил на свои коротенькие ножки и закричал, показывая на двери:
      - Вон, все вон, чтобы и духу вашего тут больше не было! Убирайтесь прочь, коли не умеете себя вести! Над кем вы смеялись? Вы надо мной смеялись, потому что мальчик ответил на мой вопрос быстро и правильно. И вы, находясь у меня в доме, посмели надо мной же смеяться - pronti, pronti [ быстро, быстро (ит.)], вон! К вам это, разумеется, не относится, синьора,- заметил он, обращаясь к пани Афре, меж тем как прочие дамы в ужасе бросились наутек, увлекая за собой своих детей, ропща, и взвизгивая, и толкая друг друга,- настоящий куриный переполох, чему способствовал, правда, услужливый мажордом; соступивши с возвышения, он размахивал руками, будто тонкими крыльями, подгоняя толпу к дверям.
      Этот господин вспыльчивый, с ним долго не уживешься, подумал Петр и, восхищаясь происходящим, с любопытством наблюдал, как граф, разразившись негодованием, снова уселся в кресло и с закрытыми глазами ждал, когда очистится Sala del paradise,- Зала рая, временно превратившаяся в ад,- и как лицо его постепенно приобрело присущий ему цвет слоновой кости.
      Наконец водворилась тишина, и тут граф, все еще не открывая глаз, бросил коротко и резко:
      - Проветрить.
      Только после того, как приказ был исполнен и двое слуг с помощью крюков на шестах пооткрывали высокие окна, так что по великолепной зале потянуло свежим воздухом раннего утра, граф поднялся и, словно желая вознаградить общество за недавнюю потерю самообладания, повел себя изысканно и учтиво.
      - Пожалуйста, садитесь, синьора,- пригласил он и, подведя пани Афру к столику, выложенному перламутром, сам пододвинул ей стул и сел напротив.Прежде чем нам продолжить переговоры, нужно, чтобы все было ясно; вы, я надеюсь, католичка?
      - Католичка, и благочестивая, благочестивая,- подтвердила пани Афра.Ежедневно хожу молиться в костел миноритов.
      Едва она это выговорила, как тут же спохватилась, потому что лицо графа Гамбарини вдруг, словно внезапно задули свечку, сделалось глуповатым и утратило свое прежнее выражение - таким парадоксом оборачивается иногда блестящая, словно с небесных высот снизошедшая мысль.
      - Вы говорите, в костел миноритов?
      - Да, с вашего милостивого соизволения, в костел миноритов,- неуверенно повторила пани Афра.
      - Но минориты,- вскричал господин граф,- это же мерзавцы, вот уже два года они отказываются продать мне архангела Михаила, который у них висит!
      - Я этого не знала,- виновато проговорила пани Афра.- Уверяю Ваше Графское Сиятельство, что если бы я только могла предполагать, что они прогневили Ваше Графское Сиятельство, я бы пошла молиться в другое место.
      - Да не об этом речь,- отозвался граф.- Минуту назад мне не давала покоя мысль, какую картину напоминает мне облик вашего сына, а для знатока искусства моего уровня это чрезвычайно мучительно и досадно, потому что мне не у кого попросить помощи, в таких случаях я могу рассчитывать только и только на самого себя и свою память, которая вообще-то отменна, но на сей раз предательски меня подвела. А теперь я вспомнил: да, да, это образ архангела Михаила из того костела, куда вы каждый день ходите молиться. Значит, он всякий раз был у вас перед глазами?
      Пани Афра слабо представляла себе, какой архангел Михаил висит у миноритов, хотя и на самом деле чуть ли не каждый день он маячил у нее перед глазами, но сочла благоразумным дать графу утвердительный ответ:
      - А иногда и по нескольку раз в день, Ваше Сиятельство.
      - И тогда, когда вы носили сына под сердцем?
      Пани Афра стыдливо склонила голову. Граф поднял обе руки к аллегории Зимы, украшавшей ту часть потолка, которая пришлась как раз над его головой.
      - Accidente! [Вот так дела! (ит.)] - воскликнул он.- Но это означает что, меж тем как живописцы копируют творения природы, природа на сей раз скопировала произведение живописи, и минориты могут теперь подавиться своим Михаилом-архангелом, ведь отныне у меня дома будет весьма приличная копия, воспроизведенная кистью самого Господа Бога. Разумеется,- тут он поглядел на Петра,- ежели этот ragazzo - не глупец и не негодяй. О, поп scherzamo, мы не шутим, поскольку я не только знаток искусства, но и торговец, и не в моих привычках покупать кота в мешке. Как тебя зовут, мальчик?
      - Мама уже сказала, что меня зовут Петр.
      Граф укоризненно погрозил Петру пальцем.
      - По-видимому, своей незначительной персоне ты приписываешь исключительное значение, если полагаешь, что твое имя, будучи один раз произнесено, должно у каждого засесть глубоко в памяти. Сколько тебе лет?
      - Двенадцать,- ответил Петр, невзирая на то, что маменька наказала ему убавить два года, когда его спросят о летах.
      - Это не имеет значения, пусть у моего сына будет компаньоном мальчик чуть постарше, чем он сам. Теперь ответь мне, за сколько дней Бог сотворил мир?
      - В Библии написано, что за шесть.
      - Верно, за шесть. А кто злейшие врaги рода христианскoго?
      - Говорят, что турки.
      - Это "говорят" ты можешь оставить при себе, если не хочешь создать впечатления, что ты сам этому не веришь,- заметил граф.- Перечисли-ка мне элементы, из которых состоит мир. Сколько их?
      - Как будто четыре,- ответил Петр.- Земля, вода, огонь и воздух.
      - Правильно, если исключить это "как будто",- произнес граф.- Добавив "как будто", ты тем самым выражаешь недоверие, как и в предыдущем случае, когда ты употребил словечко "говорят". Усвой одно: ты столь незначителен и ничтожен, что твое личное мнение никого не интересует, так же как никто не обязан помнить твое имя. Но теперь я бы хотел услышать, сколько раз цифра "шесть" содержится в шестидесяти шести. Дважды, правда?
      Петр улыбнулся.
      - Разумеется, дважды, если кое-кто число "одиннадцать" расценивает как эквивалент "двойки", поскольку его записывают двумя единицами.
      Граф заморгал в некоторой растерянности.
      - Ну все-таки, коротко и ясно - сколько раз?
      - По-моему, я уже сказал, что одиннадцать,- уточнил Петр, все еще улыбаясь.
      - Наконец-то хоть один-единственный факт знаменитый молодой пан Петр Кукань из Кукани признает без оговорки,- молвил граф.- Славно, оказывается, ты не так уж глуп и свою несносную самонадеянность умеряешь тем, что умеешь мило, и я бы даже сказал - почти скромно, улыбаться. Черт побери! Я только теперь сообразил, что, когда я задал тебе свой первый вопрос - за сколько дней бог сотворил мир, ты ответил, что "в Библии написано - за шесть", ты и тогда не желал сослаться на авторитет Библии, напротив, это твое "в Библии написано" имело тот же скептический смысл, как и твои позднейшие "говорят", "как будто", за что я тебя пожурил. Ergo, выходит, тебя нам только и не хватало, чтобы убедиться, верить или не верить Священному писанию.
      Но тут вмешалась пани Афра, принявшись взволнованно убеждать графа, что Петр - мальчик благочестивый и примерно блюдет долг, который возлагает на нас наша святая вера, однако всемогущий повелитель и господин, на красивом, тонком лпце которого отразилась усталость и скука, поднялся в знак того, что больше уже ничего не желает слышать.
      - Ну что ж, попробуем,- проговорил он.- При одной мысли, что придется объявлять конкурс еще раз, мне делается дурно.
      Так начался новый этап в жизни Петра.
      КАК ПЕТР ОКАЗАЛ СЕБЯ В ЗАМКЕ ПОД ПЕТРШИНОМ
      В ученых книгах, где алхимики описывали свои действия и поступки, настойчиво подчеркивается то обстоятельство, что изобретение Философского камня имеет смысл не только практический, но - главное и в первую очередь нравственный, или спиритуалистический, то есть речь здесь идет не только о превращении грубых металлов в металлы благородные, но также об упрочении такого взгляда на мир, который опирается на основной догмат, состоящий в том, что "все едино есть", что любая материя - мертвая и живая - происходит из одной и той же основной праматерии; кроме того, изобретение Камня ведет и к метаморфозе самого человека, который занимается Великим творением; в сущности, низкий и грешный, как и все люди, алхимик, благодаря невероятному испытанию в долготерпении, которому он вынужден подвергать себя, постепенно избавляется от своих вредных склонностей и страстей, от эгоизма, зависти и прочих недостатков. Сосуд скверны, чем он был изначально, с течением лет становится хрустальным бокалом покорности, самоотречения, самоотвержения и прочих мирских добродетелей; неверно поэтому общее мнение, будто сверхчеловеческие усилия алхимика вызваны единственно желанием разбогатеть, ибо в тех редких случаях, когда Великое творение его завершается удачей, он делается столь совершенен нравственно, что все золото мира для него уже не представляет цены.
      То, что это постоянно повторяемое утверждение адептов философической, или герметической науки абсолютно справедливо, пан Янек Кукань из Кукани доказал со всей убедительностью, даже невзирая на тот удар ниже пояса, который нанесла ему пани Афра, когда без его ведома и согласия вырвала из-под его влияния и воздействия единственного, обожаемого им сына, чему он никак не мог воспротивиться, поскольку по условиям существования был обречен на тягостную зависимость от придворных кругов, где граф Гамбарини занимал весьма значительное положение; итак, когда пан Янек узнал, что Петр уйдет из дома к чужеземному пройдохе-авантюристу, за плечами у него было уж полжизни труда над Великим творением и оно внутренне настолько облагородило его, что, вместо того чтобы возмутиться и совершить нечто необдуманное, безрассудное, он печально усмехнулся, погладил Петра по его темным волосам, подстриженным, как у пажа, и сказал:
      - Ступай с богом, малыш, и вспоминай иногда о тех добрых и приятных минутах, которые мы провели с тобой вместе, и да сопутствует тебе удача. Я тоже с охотою и признательностью буду воскрешать в памяти то благословенное время, когда мне довелось следить за твоим ростом и возмужанием.
      Хотя Петр понятия не имел, о каких добрых и приятных минутах, проведенных вместе, толкует отец, это проявление великодушия и смирения, окрашенное грустью, так его тронуло, что у него слезы брызнули из глаз - черных, широко расставленных глаз двенадцатилетнего архангела Михаила.
      - Я буду вспоминать, папенька,- проговорил он,- хотя мне немножко стыдно за то, как я сердил вас во время ваших уроков.
      - Сейчас это не важно, Петр,- ответствовал пан Янек, все еще печально улыбаясь.- Может, когда-нибудь ты придешь к иным взглядам и поймешь, что на свете нет ничего выше, чем философическая наука. Как бы там ни было, помни,покуда я жив, двери моего дома для тебя всегда открыты.
      Петр, собрав свои пожитки, перебрался в графский дворец под холмом Петршин; однако - таково уж коварство судьбы - уже в тот же день дело повернулось так, что он чуть было не воспользовался отцовской снисходительностью и не поспешил воротиться в дом, всегда для него открытый.
      Маленький Джованни, сын графа, светловолосый мальчик, хрупкий - в отца, со своим бледненьким, дрябленьким личиком и незабудкового цвета голубыми глазами, в свои десять лет выглядел на восемь.
      Явление Петра - воинственного ангела - так его напугало и привело в такую растерянность, что он, из чувства самосохранения притворившись равнодушным, смотрел куда-то в пространство, как будто новый компаньон ни капельки его не занимал. В самом деле, удивительно, что этот хрупкий блондин был итальянец, меж тем как у смуглого Петра с его черными пылающими глазами не было ни капли иной, не среднеевропейской крови, однако у природы - свои прихоти, и с ними ничего нельзя поделать, разве что принять к сведению.
      - Джованни - слабенький, а мир - большой и сильный,- проговорил граф Гамбарини, познакомив мальчиков,- поэтому я придаю огромное значение упражнениям в ловкости и силе, фехтованию, верховой езде и так далее. А поскольку мне лично очень мешает незнание здешней речи, я хочу, Петр, чтобы ты разговаривал с Джованни как можно больше по-чешски и как можно быстрее улучшил его знание вашего языка. А теперь ступайте, теперь час вольных развлечений.
      Немец-мажордом, облаченный в черные одежды, и лакей в красном, несший в руках холщовый мешочек, а под мышкой две деревянные биты и серебряный поднос провели обоих мальчиков во французский парк, разбитый между задним крылом дворца и оранжереей, замыкавшей систему ступенчатых, широкими лестницами соединенных террас, украшенных статуями и куртинами, которые в холодную эту пору года были еще укрыты хвоей. Отсюда по деревянному мостику, перекинутому через обмелевший ручей, они осторожно, размеренно шагая, перебрались на небольшую, посыпанную песком площадку, защищенную оградой из глога, то есть боярышника, и разделенную на две части натянутой посредине сеткой. Лакей вытряхнул содержимое мешочка,- там, как оказалось, лежали совершенно круглые кожаные мячики веселых расцветок, и с поклоном вручил Джованни и Петру по бите.
      - И что с этим делать? - спросил Петр,
      - А это, юноша, классическая игра, о которой упоминает сам великий Гомер,отвечал мажордом,- и называется она paume, это французское слово, и означает оно "ладонь", ибо прежде мячик отбивали ладонью. Теперь же, благодаря прогрессу, достигнутому в новое время, для этой цели используют биты; как изволите видеть, они представляют собой деревянный овал, на который натянуты струны, и рукоятку, а играют в это так: игроки через сетку подают мяч друг другу, стараясь, чтоб он как можно дольше не падал на землю.
      - А зачем? - спросил Петр. Этот вопрос, такой простой и толковый, удивил мажордома.
      - Я уже сказал, юноша, что это игра, и основное правило этой игры - как можно дольше держать мяч в воздухе. Играйте, развлекайтесь, а Иоганн будет вам помогать и подносить мячи. Иоганн, следите за молодыми людьми.
      Он поклонился и ушел.
      - Скучища,- по-чешски сказал Петр.- И охота тебе, Джованни, заниматься такой ерундой?
      Джованни, бледное личико которого было отмечено выражением тихой покорности, хоть и не разобрал ни единого слова, но твердо понял, что это было проявлением несогласия с характером вольных развлечений, которые им тут навязывали.
      Он ответил благозвучной речью, простодушно полагая, что говорит на латыни, но на самом деле его латынь была ближе языку Боккаччо, чем Цицерона.
      - Так надо, а то слуга расскажет падре, а падре обоих нас растерзает, как букашек, понимаешь?
      Взяв большим и указательным пальцами один из мячей, он деликатно послал его через сетку Петру, Петр взял мяч и возвратил его Джованни, послал и получил, и вновь послал; так благовоспитанно они перекидывались да перекидывались, а когда мячик отлетал в сторону, Иоганн, учтивейший худенький молодой человек с длинными черными баками, но тщательно выбритый, бежал за ним и с поклоном приносил игрокам на серебряном подносе.
      Минут через пять - десять это развлечение здорово наскучило Петру, и он с такой силой хватил по мячу, что мяч сквозь кроны голых деревьев отлетел куда-то к оранжерее, а когда лакей, верный своему долгу, самоотверженно полез за ним, Петр перемахнул через сетку и подхватил Джованни под руку.
      - А теперь мотаем отсюда,- коротко приказал он и потащил Джованни, ошеломленного столь неожиданным оборотом дела, за живую изгородь, а оттуда - к руслу обмелевшего ручья.
      - Но, Петр, не валяй дурака, это не позволяется делать, что скажет Иоганн, когда вернется? - противился Джованни, багровый от возбуждения, потрясенный до глубины души, ибо еще никогда в жизни он не совершил ничего поперек воли своего отца.- Это же личный footman падре; такой подлый, он обо всем донесет падре, да еще преувеличит, нет, нет, Петр, мы дадим такого маху, какого еще свет не видел!
      Однако Петр, пропустив эти возражения мимо ушей, несся вперед, увлекая за собой и Джованни, который был не в силах удержать его, а немного погодя даже ощутил неведомые прежде восторг и блаженство, составляющие привилегию героев и авантюристов. Ну ладно, мелкнуло в его светлой головенке, я тут не в ответе, это Петр выдумал, а что мне оставалось делать, если он старше и сильнее?
      Они подлезли под решетку, закрывавшую проем в стене, через который ручей, пока в нем струилась вода, втекал в парк, и оттуда по вонючей боковой улочке, примыкающей к Итальянской, помчались на большую Малостранскую площадь, где черные толпы людей теснились вокруг черных подмостков, на которых, ожидая осужденного, стоял подле плахи палач, весь в черном, с красным капюшоном на голове и сложенными на груди огромными ручищами, а потом к Гандлиржскому пятачку, приблизительно к тому его краю, где нынче стоит Вальдштейнский дворец и где Петр провел прекраснейшие минуты своего детства.