У королев не бывает ног (Петр Кукань - 1)

      - Этого они не стерпят,- сказал капитан д'0берэ, раскуривая свою трубку,без жалованья куда ни шло, они бы еще стерпели, но возвращать деньги - са ja-mais [никогда (фр.), ] Вашей непоправимой ошибкой было уже то, что вы вообще заговорили о возврате. Это их разозлило вконец. Не говорил ли я вам раньше, что они разорвут нас в клочья; теперь я в этом твердо уверен.
      - On verra[ Увидим (фр.).],- сказал Петр в манере капитана, надеясь этим развеселить его, но капитан д'0берэ лишь мрачно курил свою трубку.
      Перуджанцы вели себя как помешанные, размахивали руками, перебивали друг друга и толкались; казалось даже, что они пританцовывали. Но вдруг успокоились и затихли, одни уселись на краю дороги, другие стояли, опираясь на мушкеты или копья, кое-кто из всадников слез с лошадей.
      - Вот теперь только начинается настоящий совет, кто-то держит речь,сказал капитан д'0берэ и прищурился, чтобы лучше видеть.- Ну, конечно, это наш испытанный Алессандро Барберини. Ax! dire que [подумать только (фр.).], такие ничтожества, такие негодяи, бог весть откуда взялись, а сейчас решают нашу судьбу... Петр, время еще не упущено, они далеко, достаточно сесть на лошадей...
      - Вам страшно? - спросил Петр.
      - Ма foi [ По правде сказать (фр.).], страшно,- ответил капитан.
      - Мне тоже,- сказал Петр.- Они советуются, непонятно только, почему так долго, о чем им толкует этот мальчишка? Ведь положение настолько ясное, что не требуется никаких комментариев: либо идти с нами дальше, либо возвращаться в Перуджу.
      Миловидный юноша Алессандро Барберини, сидя на своей кобыле, якобы арабских кровей, говорил и говорил, изредка взмахивая при этом копьем, острый конец которого иногда поблескивал на солнце, как золотая искра, а остальные, стоя будто вкопанные, слушали его, но вдруг от них отделилась одинокая фигура и нерешительно, походкой человека, который не знает, правильно ли он поступил, оторвавшись от своих, пустился в обратный путь в Губбио. Сделав несколько шагов, перуджанец остановился и оглянулся, и тогда вслед за ним двинулись еще двое, потом трое, четверо парней.
      - Уходят,- произнес Петр с надеждой в голосе,- а с нами даже не попрощались.
      - Пока еще их достаточно, чтобы с нами разделаться,- сказал капитан д'0берэ.
      Вскоре и остальные, конные и пешие, беспорядочно рассыпанными группами двинулись по дороге к воротам города" откуда совсем недавно вышли боевой колонной, которую Петр гордо именовал своим войском и которая, взяв Страмбу, должна была помочь ему покорить мир; от войска теперь осталось всего человек пятнадцать - двадцать и среди них - шесть всадников. Пе-руджанцы стояли без движения, будто бы о чем-то совещаясь, и вдруг неожиданно стремительным галопом направились в сторону рощи к Петру и капитану д'0берэ.
      - Сидите, не вставайте, пусть они не думают, что мы жаждем узнать, что они хотят нам сообщить,- сказал капитан д'0берэ.
      Алессандро Барберини ехал впереди, очевидно, он был признанным выразителем мнения оставшихся перуджанцев, опрятный мальчик Акилле тоже был среди них. Барберини притворился веселым и дружески кивнул Петру и капитану.
      - Я делал все возможное и пробовал убедить ребят, что их долг остаться на службе у Вашего Высочества, но - увы! - сообщил он, подъезжая.- Однако я вместе с моими ближайшими друзьями остаемся верны своему обязательству и ожидаем дальнейших приказов Вашего Высочества.
      - Немного же вас осталось,- сказал капитан д'0берэ, медленно вставая на свои длинные ноги,- для чего вы теперь нам нужны?
      - А вот для чего,- сказал Алессандро Барберини и, размахнувшись копьем, со всей силой вонзил его капитану д'0берэ в грудь.
      Петр взвыл, как будто копье пронзило его собственное тело; в тот же миг перуджанские дикари набросились на него и в мгновение ока связали руки за спиной, а капитан д'0берэ, рухнувший на ствол вывороченного бурей дерева, медленно опускался на землю, пока не уткнулся в нее стальным острием копья, выходившего сзади между лопатками.
      - J'ai bien dit ca,- простонал он, когда Алессандро Барберини, упершись ногой ему в грудь, вытаскивал копье из раны. Тут изо рта у него брызнула тоненькая струйка крови, он закатил глаза, голова упала на землю, и капитан скончался.
      "J'ai bien dit ca",- таковы были последние слова капитана д'0берэ. Это означало: "Я так и знал". Капитан д'0берэ был человек простой и не имел склонности к эффектным предсмертным изречениям.
      - Зачем ты это сделал, зачем ты это сделал, ты, изверг, ты, выродок? кричал Петр, сопротивляясь и отталкивая солдат, которые держали его.
      - Потому что он нам только бы мешал,- сказал Алессандро Барберини, улыбаясь.- И я хотел его отблагодарить за всех "лоботрясов", "лодырей" и "сопляков", которыми он меня угощал, зато вы можете принести нам большую прибыль, потому что, кроме вас, есть еще один герцог Страмбы, настоящий, и в отличие от вас он не сидит без гроша, он будет нам признателен за то, что мы приведем к нему Ваше Высочество живым, в надлежащем виде, как вола на веревочке, когда его ведут на убой.
      Указав хлыстом на тело капитана, он сказал:
      - Закопайте эту падаль.
      - Будь проклято все на свете! - кричал Петр, задыхаясь от глубоких и страшных всхлипываний, которые не мог в себе подавить.- Будь проклят, проклят!
      - Ahime! Ahime! Oh! Madonna Santissima aiuta-temi! [Горе мне! Горе мне! О святая мадонна, помоги! (ит.) ]- хныкал, насмешничая, Алессандро Барберини.Хорошенького героя захватили мы в плен! Нечего сказать! Но на вашем месте, Высочество, я бы не проклинал этот свет, потому что в вашем положении долго им пользоваться не идется.- И он дважды ударил Петра хлыстом по лицу.- Это тебе, собака, за изверга и за выродка. Будь благодарен еще, что дешево отделался. А теперь наверх к Страмбе, avanti! [Вперед! (ит.)]
      Так начались мучения Петра.
      Он шел пешком между двумя всадниками, Алес-сандро и Акилле, который пересел на его лошадь; руки у него были связаны за спиной, горло сжимала веревка, оба конца которой перуджанцы прикрепили к своим седлам; но не этот позор и унижение, не этот постыдный карикатурный проигрыш причинял ему невыносимую боль и горе, он страдал только из-за смерти капитана д'0берэ; от мысли, что уже никогда не увидит его, что никогда не услышит его французских ругательств и изречений, никогда не сядет с ним за стол поесть попьетт, потому что доброго капитана д'0берэ уже нет в живых, его сердце сжималось так, что он едва дышал, и ему не хотелось уже ничего, кроме того, чтобы побыстрее умереть и ничего не чувствовать. Повязка на голове Петра опять пропиталась кровью, крепко связанные руки онемели, его била такая лихорадка, что он был вынужден сжать челюсти, чтобы не стучать зубами. А молодые люди двигались быстро, не разбирая дороги, были веселы, шутили и балагурили, не сомневаясь, что их ждет богатая награда, и подгоняли своего пленника древками копий.
      После полудня они пересекли границу Страмбского государства, и Петру вдруг привиделась Изотта в одеянии послушницы - она стояла у дороги и показывала ему язык; потом крестьянин, сидящий на ослице, превратился в папу и протянул Петру ногу, чтобы тот ее поцеловал; потом он шел сквозь строй знакомых людей, которые сливались и исчезали, чтобы появиться в другом месте; они ухмылялись, гримасничали, показывали Петру задницы - среди них был и иезуит с желтыми мешками под глазами, а также очкастый подеста города Перуджи, Финетта с обнаженной грудью и маленьким кинжалом в руке, покойный император, герцог Танкред; герцог Танкред в великолепной одежде с пятном вина на груди внезапно исчез, а на его месте оказался мужчина с топором в руке и с корзиной за спиной, по виду горец, заросший щетиной; неприветливый, он окинул Петра и его конвой хмурым взглядом из-под нависших бровей. Когда Петр приблизился к нему, горец исчез, но грубых и суровых людей, подобных ему, вблизи дороги появлялось все больше и больше - одни стояли поодиночке, другие группами выходили из-за кустов, из-за деревьев, сбегали с косогоров, вылезали из оврагов, при этом по дикому предсумрачному краю послышался и зазвучал, распространяясь во все стороны и эхом отражаясь от холмов и горных вершин, протяжный непрерывный вопль, подобный крику сычей, сначала невнятный, но постепенно преобразующийся в более точную звуковую форму, так что уже можно было разобрать, что это одноединственное короткое слово, состоящее из двух слогов, непрерывно повторяется невидимой толпой, рассеянной повсюду: "duca, duca", что значит: "герцог, герцог". На горизонте, на вершине горы, подобной сосновой шишке, вспыхнул костер, а в шуме людских голосов раздалось протяжное пение пастушьих рожков. И все это видел и слышал не только Петр, охваченный лихорадочными галлюцинациями, но и те, кто волочили его на веревке,- миловидный Алессандро Барберини и опрятный мальчик Акилле, поэтому они забеспокоились и умерили ход своих лошадей, а Петр, наоборот, выпрямился и пошел быстрее; он понял, что делается: это была Страм-ба, его Страмба, которая узнала его, приветствует и посылает навстречу голоса своего народа.
      - Что это за люди,- спросил один из парней, шедших сзади Петра,- и почему они все на нас смотрят?
      - Может, разбойники? - спросил весьма обеспокоенный Акилле.
      - Что разбойникам может быть нужно от нас? - сказал Алессандро.
      Но тут уже вся дорога заполнилась людьми, и они вынуждены были остановиться.
      - Кого вы ведете? - спросил какой-то старик с белой бородой, которая, очевидно, никогда не знала ножниц, вооруженный более чем основательно, потому что в обеих руках он держал по пистолету, через плечо у него было переброшено ружье, а за поясом торчал нож.
      - Какое тебе до этого дело, старик? - ответил Алессандро.
      - Они только предполагают, что кого-то ведут,- сказал Петр,- в действительности это я веду их.
      - Куда это ты нас, скотина, ведешь? - с притворным смехом переспросил Алессандро, явно испугавшись.
      - Туда, куда следует вести изменников и убийц,- сказал Петр,- в застенки и на эшафот.
      Алессандро поднял хлыст и хотел было ударить Петра, но кто-то спрыгнул сверху с дерева прямо ему на спину, свалил его с лошади, и в страшном шуме, поднявшемся в эти минуты, и в возгласе "duca, duca", что нарастал, как морская волна во время шквала, в треске ветвей и топоте приближающихся ног раздались выстрелы, со страшным свистящим звуком пролетели стрелы, а потом послышались крики отчаяния и боли. Горцы стекались из леса, словно вода из прорвавшейся запруды,- дикие, свирепые,- им не было числа, и все они бросились на перуджанских парней с такой яростью, что потасовка эта кончилась, не успев начаться. Опрятный мальчик Акилле, пронзенный стрелой, пущенной в спину, еще какое-то мгновение сидел на лошади, будто бы от удивления болезненно искривив рот, прежде чем полетел головой вниз. Пока Петру перерезали путы, старец с белой бородой опустился перед ним на колени и, обняв Петра, приветствовал его приход, называя сиятельством и спасителем; а тут уже на месте кровавых действий появились и женщины, и одна из них, схватив руку Петра, стала ее целовать, плача и причитая:
      - Ах ты мое дитятко, ах ты мой красавчик, как они тебя отделали!
      Петра на самом деле "отделали", но еще сильней пострадали семеро перуджанцев, переживших эту резню,- среди них оказался и Алессандро Барберини,- жалкая кучка измученных, истерзанных, до смерти перепуганных бедняг, несчастные жертвы - выразимся языком, безусловно, вполне современным,недостаточной информации. Потому что, когда они были еще в Губбио, до их слуха дошло лишь известие о том, что за голову Пьетро Кукан де Кукана, нового претендента на герцогский трон в Страмбе, Джованни Гамбарини назначил большое вознаграждение; но о том, что в тот же день, на рассвете, Джованни Гамбарини сбежал из Страмбы, скрывшись в неизвестном направлении, в Губбио тогда не знали. Скверная информация подвела и его, Джованни. Молва, как мы уже однажды упоминали вслед за Вергилием, не только летит, но при этом еще и разрастается; подобно тому как известия о землетрясении в Вене - мы с вами были тому свидетелями,- распространяясь по свету, обрастали все новыми и новыми страшными подробностями, так же и весть о военных планах и действиях Петра Куканя из Кукани долетела до Страмбы фантастически преувеличенной. Джованни Гамбарини боялся Петра, как самого черта, потому что слишком хорошо его изучил, и поэтому с того момента, как только подтвердилось, что он из крепости сбежал, Джованни не имел ни минуты покоя и был не в силах забыться сном хотя бы на час. Когда же ему тайно сообщили, что Петру удалось снискать благосклонность Его Святейшества и что его, Джованни, папа проклял, а Петра поставил во главе своего войска, чтобы он завоевал Страмбу, беспокойство переросло в подлинный страх, и как только в Страмбе распространилась весть о том, что Петр уже добрался до Перуджи, где вербует солдат и пополняет свое войско, этот страх превратился в панику. Когда же убийцы, которых Джованни с отчаянья послал навстречу Петру, не вернулись, он, отдавая себе отчет в том, что его собственные солдаты, а также большинство жителей города Страмбы симпатизируют приближающемуся герою, и не имея представления о том, что Петр в действительности дышит на ладан и что убийцы, хотя им и не удалось лишить его жизни, все же кое в чем преуспели, потихоньку собрал свои пожитки и, вероятно, запасясь крупными аккредитивами, незаметно куда-то смылся - будто бы потайным подземным ходом, проведенным из герцогского дворца под стенами города, так что, в отличие от своего отца, ему не пришлось переодеваться в женское платье.
      Всего этого, повторяем, Алессандро Барберини и его друзья не знали, за что и поплатились более чем жестоко.
      А Петр, десятками сильных рук вознесенный в седло, начал свое триумфальное шествие к главному городу герцогства, к своей Страмбе, по скалистой тропинке, по обеим сторонам которой выстроились ликующие крестьяне.
      Уже стемнело, но было полнолуние, и на горах, на холмах и на скалах полыхали большие костры, ярким пламенем освещая небо, усыпанное звездами; а когда перед Петром открылась долина и показалась, подобная огромному пню, гора Масса, на своем каменном хребте несущая Страмбу, ему почудилось, что город горит, поглощенный вулканическим огнем, а из ворот его течет раскаленная лава, но то был не пожар, то была праздничная иллюминация; и не раскаленная лава, а толпа людей, размахивая факелами, текла навстречу приближающемуся новому герцогу: герольды с трубами, девочки в белых платьях с полными корзиночками свежих весенних цветов, охраняемые лучниками в парадных одеждах, восседавшими на лошадях, барабанщики, шуты и дудочники, картезианцы в белоснежных облачениях, распевающие религиозные, но радостные песнопения, солдаты в голубом и желтая гвардия; за ними - сам кардинал Тиначчо в сопровождении восьми пажей, верхом на гнедой лошади, покрытой карминно-красной, золотом шитой попоной; за ним герцогиня-вдова, сидя в золотых открытых носилках, прижимала к себе блаженную Бьянку, в окружении всех своих придворных дам, которые шли пешком, кокетливо приподнимая юбки; за ними следовала вся страмбская знать и богатые горожане и, наконец, бесконечный людской поток,бедняки, тоже в праздничной одежде, с факелами и фонарями в руках, и все до хрипоты возглашали свое "duca, duca, evviva duca, duca".
      Петр жадно искал среди них лицо прелестной молодой особы с возбуждающе грешными тенями под неправдоподобно огромными глазами, ее головку, увенчанную тройной короной черных волос, отливающих темным огнем, но не находил ее нигде; прекрасная Финетта, которая по окончании спектакля, выражавшего - пользуясь собственными ее словами - гнев и досаду из-за бегства вероломного Петра Куканя, наверняка была повышена в должности и стала старшей управительницей, но уже не дворца Гамбарини, а герцогского, теперь, конечно, готовила великолепную встречу возвращающемуся победителю; думая о ней, Петр чувствовал такой прилив тепла на сердце, что печаль, вызванная смертью капитана д'0берэ, мало-помалу отступала. Если у меня на целом свете нет ни одного друга, подумал он, зато есть подружка, которая не предаст меня никогда.
      Толпа, сопровождающая Петра, направилась к Партенопейским воротам; вероятно, был в том определенный коварный замысел, потому что ворота находились несколько в стороне от их дороги, ими пользовались обычно лишь те, кто шел с севера, из Болоньи, но ни в коем случае не те, кто приближался к Страмбе с юга, из Умбрии. Как нам известно, перед этими воротами возвышался холм - место смертных казней, и, очевидно, нужно было, чтобы новый правитель сразу же убедился в жестокосердии своего незаконного предшественника, потому что виселицы на этом холме были увешаны мертвецами так же плотно, как в тот раз, когда Петр и Джованни впервые приехали в Страмбу, и во все пять колес, укрепленных на сваях, также были вплетены изуродованные тела; одно из этих тел, тонкое, стройное, было женским. Волосы замученной, грубо выстриженные ножницами палача, местами чуть ли не у самой кожи черепа, покрытые пылью, грязью и кровью, стали белыми; лицо было неузнаваемо, тронуто распадом и расклевано птицами, так что на нем можно было распознать только два провала когда-то это было глазами - и черную дыру рта, до сих пор широко разверстого в последнем крике отчаяния. Все это напоминало тлеющую груду листьев, развороченный муравейник, кучу грязи, растоптанную копытами скота; Петра охватил ужас при виде этого зрелища и твердого сознания, что это не тлеющие листья, не разворошенный муравейник, не растоптанная грязь, а человеческое тело. Петр, и без того бледный, побледнел еще сильнее.
      - Это...- сказал он, хотя уже хорошо знал, кто это.
      - Это, Высочество, никто,- послышался услужливый голос одного из сопровождавших его придворных.
      - Как это никто?
      - Una niente, никто,- повторил голос придворного таким подобострастным шепотом, которым говорят с теми, кто поднялся на высшую ступень власти.Бывшая трактирщица, а потом любовница Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его.
      Услужливый голос продолжал, доносясь словно сквозь сон:
      - Узурпатор Джованни Гамбарини подозревал Финетту, так звали эту особу, в том, что она кому-то... мне точно не известно, кому... помогла бежать из заточения, и она в том под пытками созналась... Поэтому он приказал ее колесовать. Но, повторяю, это una niente, никто, особа, ничем не примечательная, в кровавой истории этих дней не представляющая никакого интереса... Разве только тем, что...
      - Только тем, что? - переспросил Петр.
      - Только тем, что отличалась совершенно исключительной силой и волею к жизни,- сказал придворный.- Испокон веков никогда не было слышно, чтобы колесовали женщин. Женщин вешали, сжигали, заживо закапывали в землю, но чтобы их разламывали в колесе - такого не было. Это первый известный в истории случай, и должен вам сказать, что для всех это было неожиданностью, потому что еще никто так долго не жил, когда умирал на колесе, как она. Все в Страмбе ходили на нее смотреть и даже заключали пари, долго ли она еще выдержит. А она жила и жила, пока ее наконец Господь Бог не призвал к себе.
      - И мучилась? - спросил Петр со слабой надеждой на то, что услышит в ответ, будто Финетта сразу же лишилась сознания и, хотя продолжала жить, ничего уже не чувствовала. Но услужливый придворный взглянул на него с удивлением:
      - Как же иначе, Высочество? Смерть на колесе несказанно тяжела.
      Петр прижал к глазам оба кулака, здоровый и пораженный, и простонал:
      - Будь проклята та минута, когда все это началось!
      Часть пятая
      ПЩ STRAMBAE
      ВЬЮГА
      На следующий день в главном зале герцогского дворца собрался сенат, так называемый Большой магистрат, куда прежде всего входил Суд двенадцати мудрецов - giudizio di dodici savi, а также представители цехов; единственным пунктом программы этого заседания было формальное избрание нового правителя. Ситуация определилась: узурпатор Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его, исчез, желание Его Святейшества общеизвестно, население Страмбы относилось к Петру с явной благосклонностью, и поэтому заседание, происходившее при закрытых, ревностно охраняемых дверях, продлилось недолго; уже спустя полчаса на башенных галереях дворца появились наряженные в пестрые одежды герольды и пронзительными звуками своих труб оповестили собравшихся на пьяцца Монументале, что выборы завершились успешно, и толпа встретила эту новость возгласами: "Слава!" Вскоре на балкон, откуда во времена своего благословенного правления герцог Танкред произносил речи, вышел председатель Суда двенадцати мудрецов, испанский дворянин дон Тимонелли дела Зафра, чтобы радостную новость, которая только что была возвещена обществу в форме музыкальной, подтвердить еще изустно; после чего учтивым и приветливым жестом пригласил нового властителя, который до тех пор держался в стороне, подойти поближе и представиться своим подданным.
      Петр был одет в роскошный костюм из белого атласа, сшитый мастером Шютце с подмастерьями за одну ночь; голову его украшал белый, алмазами усеянный берет, надетый на свежую повязку, покрывавшую рану, что придавало ему героический вид и особую привлекательность; левая рука, еще вчера обмотанная окровавленной тряпкой, из-под которой выбивались клочья корпии, была тщательно забинтована, но элегантная повязка не мешала жителям Страмбы хорошенько разглядеть, что новому герцогу недостает безымянного пальца. Исхудавшее лицо героя, старательно подправленное косметикой, было бледно, а от подбородка к виску и уху тянулись два кровавых следа от ударов хлыста.
      Из рук кардинала Тиначчо, который стоял сбоку, он принял благословение, а красивая и улыбающаяся герцогиня Диана начертала на его лбу крест. Как вам уже известно, Петр не пользовался расположением герцогини, он казался ей подозрительным и странным, да и кардинал Тиначчо, конечно, тоже не был доволен тем, что представитель местной энати, Джованни Гамбарини, вел себя так трусливо, глупо и бесстыдно, из-за чего преемником рода д'Альбула и властителем Страмбы стал иностранец, однако... успех есть успех, а успех Петра был столь явным и убедительным, что обе эти важные персоны, кардинал и вдовствующая герцогиня, были вынуждены считаться с ним и, затаив в душе обиду и злость, приятно улыбаться своему собственному проигрышу. Итак, Петр получил благословение, причем пристально следивший за этой Церемонией народ, обсуждая и комментируя разные подробности, тут же отметил, что маленькой Бьянки нет на торжестве; очевидно, вдовствующая герцогиня опасалась, как бы идиотка не допустила какой-нибудь новой непристойности, и поэтому нарушила свою beneficenza permanente, постоянную благосклонность, в иное время неукоснительно проявляемую. Ведь в прошлый раз, когда узурпатор Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его, вышел на тот же балкон в сопровождении той же знати, кардинала и герцогини, Бьянка протянула к нему руку, словно и она тоже хотела благословить его, как это только что сделали кардинал и герцогиня, но когда Джованни с улыбкой наклонился к Бьянке, чтобы та дотянулась до его лба, она, к ужасу всех наблюдавших за ней, закатила ему пощечину. Страмбане расценили эту выходку как плохое предзнаменование и, по всей видимости, не без оснований.
      Так вот, на сей раз ничего подобного не произошло, церемония благословения Петра по случаю вступления в герцогскую семью совершилась без всяких осложнений. Затем кардинал Тиначчо снял с подушечки, которую перед ним держал главный церемониймейстер, maltre des ceremonies с беличьими зубами, герцогский меч в золотых ножнах и золотой скипетр и неторопливыми, как у всех священников, степенными движениями передал обе эти драгоценные регалии дону Тимонелли, а он, опустившись на колено, благоговейно поцеловал скипетр, прежде чем вложить его в руку Петра, а потом прикрепил к его поясу меч. Затем, поднявшись, приложил три пальца к распятью, которое перед ним держал кардинал Тиначчо, и проговорил своим старческим голосом:
      - От имени всех граждан Страмбы я, главный судья, избранный ими представитель, присягаю вам, Ваше герцогское Высочество, и клянусь в верности и повиновении.
      И народ, забыв или не желая вспоминать, что то же самое уже происходило совсем недавно, что произносились те же самые слова, когда узурпатор Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его, принимал скипетр, сейчас ликовал так буйно, словно и впрямь был убежден, будто грядут времена новые и небывалые, наилучшие из всех существовавших до сих пор. Итак, с этой минуты Петр сделался герцогом подлинным, избранным, как это подобало, и ничто уже не могло ему помешать привести в исполнение свои спасительные начинания.
      Когда ритуал вручения меча и скипетра был завершен, Петр, украшенный этими атрибутами власти, по главной лестнице спустился к воротам дворца; там для него была приготовлена белая лошадь с золотыми подковами, покрытая белоснежным чепраком; ее породистую узкую голову украшал колышущийся султан из перьев; по старинному обычаю на этой лошади Петру предстояло проехать по улицам столицы. Смысла и истинной подоплеки этого обычая никто толком не знал - возможно, это был символ, намек на неразрывную связь герцога с его подданными, а может, это делалось просто для того, чтобы народ вблизи мог получше разглядеть своего нового властителя.
      Когда Петр взобрался на седло, его окружили четыре пажа и на позолоченных деревянных палках подняли балдахин; защищенный этим балдахином, сопровождаемый кардиналом Тиначчо и иностранными послами - чье участие в этом параде было желательно, поскольку надо было показать, что не только сама Страм-ба, но и окружающий ее мир с одобрением относится к избранию нового герцога,- Петр медленным шагом объехал пьяцца Монументале, причем народ, уже со вчерашнего дня охрипший, изо всех своих сил кричал:
      "Эввива!" - и заполнил всю площадь так, что шествие продиралось по узкому проходу между людьми, а балдахин, с трудом удерживаемый слабыми ручками пажей, качался и кренился на один бок, но эта маленькая несообразность ничуть не умаляла достоинства герцогской прогулки, а, наоборот, возбуждала симпатию собравшейся публики и здоровое веселье.
      С пьяцца Монументале шествие завернуло на виа дель Соле, а оттуда на маленькую треугольную площадь Санта-Кроче, где наконец произошло то, чего с нетерпением ждали страмбане, о чем каждый из них только и мечтал, к чему каждый готовился, тот всеми желанный и тщательно подготовленный эффект, нечаянный срыв которого горько разочаровал бы весь город. Белая лошадь Петра потеряла одну из своих золотых подков, правую заднюю, которую герцогский кузнец с умыслом прикрепил непрочно; нужно отметить, что только эта подкова была целиком изготовлена из чистого золота, тогда как три остальные, хорошо прибитые, были лишь позолоченные. Из-за этой подковы Петр на несколько минут был отделен от кардинала и иностранных послов, которых темперамент итальянцев часто приводил в изумление, ибо драка из-за подковы была столь упорной и дикой, что пришлось остановиться и переждать, пока она окончится.
      Когда же Петр и его свита завернули с пьяцца Санта-Кроче к пьяцца Монументале, солнце неожиданно скрылось за лиловыми тучами, засвистел ветер и ни с того ни с сего поднялась налетевшая, словно ураган, снежная вьюга; снег был такой густой и колючий, что на расстоянии пяти шагов ничего не стало видно; ветер трепал балдахин над головой Петра, и вскоре туда намело целый сугроб снега. Ничего особенного, непривычного для этого горного края не произошло, но то обстоятельство, что вьюга началась именно во время первой прогулки нового герцога, во многих суеверных сердцах породило тревогу, и устрашающее предвестие того, что власть герцога Петра Первого будет исполнена треволнений, передавалось из уст в уста.
      Наутро, чуть свет, кардинал Тиначчо отбыл в Рим за своей племянницей Изоттой, чтобы привезти ее в Страмбу и отдать в жены Петру.
      ПРАВДА,РАЗУМ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
      Первой государственной акцией Петра был созыв giudizio di dodici savi. Суда двенадцати мудрецов, который должен был установить виновность Алессандро Барберини и его шести соучастников, переживших резню перед Страмбой, и вынести им соответствующий приговор.
      - Это первое настоящее судебное разбирательство после смерти герцога Танкреда, потому что узурпатор Гамбарини, да будет проклято имя его, захватив в руки всю власть, не интересовался нашим мнением,- сказал Петру Верховный судья, достопочтенный дон Тимонелли. У мудрецов по отношению к Петру совесть была нечиста, потому что среди них не было ни одного, кто не участвовал бы в заговоре против него; например, аптекарь Джербино - первый советчик узурпатора и его правая рука, или министр финансов банкир Тремадзи, который послал гонца в Рим вслед за Петром, чтобы его там арестовали, или Антонио Дзанкетти, сыну которого Гамбарини поручил убить Петра,- а потому все они состязались и в услужливости по отношению к новому правителю, и в проявлении доброй воли и лояльности. Зато обвиняемые перуджанцы держались на удивление самоуверенно, почти дерзко, о чем-то посмеиваясь, шушукались между собой,- словом, вели себя так, будто наперед получили заверения, что им ничего не грозит и если они вырвались из рук разъяренных горцев и остались целы и невредимы, то теперь уже им ничего не страшно.
      Дон Тимонелли открыл судебное заседание тремя ударами молоточка о колокольчик и обратился к Петру:
      - Прошу, Ваше Высочество, чтобы вы лично разобрались в этом деле и по своему усмотрению вынесли приговор этим юношам. Не желая влиять на мнение Вашего Высочества, я все же позволю себе высказать покорную просьбу, чтобы Ваше Высочество милостиво приняли во внимание почти детский возраст обвиняемых, так же как и то, что девять их товарищей заплатили жизнью за свою безрассудность. Я ходатайствую поэтому за то, чтобы они были наказаны поркой на пьяцца Монументале, а потом под охраной отправлены домой.
      Петр посидел молча с закрытыми глазами и затем спросил:
      - Остальные члены Суда поддерживают это предложение?
      Одиннадцать мудрецов почтительно закивали в знак согласия.
      - Но "порка" - слово многозначное,- уточнил Петр,- вы должны были бы, господа, выразиться более точно. Мое толкование этого слова такое: обвиняемых надо просто стукнуть поварешкой, как это делают матери, когда их сыновья рвут на заборах штанишки, или, может быть, высечь метелкой, разумеется, не палкой, а другим концом, чтобы не сделать больно.