ПОСЛЕДНЕЕ УТЕШЕНИЕ

Через час, а может, немногим более, в камеру Петра вошел отец Жозеф. Петр радостно приветствовал его, ибо не чувствовал к странному монаху никакой злобы, а допрос в застенке отнял у него много сил, так что, кроме физической муки, его угнетали еще тоска и одиночество. Отец Жозеф, как всегда босой, простоволосый и грязный, все еще носил ту самую сутану, которую получил от Петра, только вместо голубого шнура был подпоясан грубой веревкой.

В руке он держал круглый белый узелок, из которого, стоило святому отцу им тряхнуть, посыпалась мелкая пыль.

— Пьер, сын мой, я скрытно от всех следил за учиненным тебе допросом и могу сказать, что ты проделал важную и полезную работу, — сказал он, развязывая узелочек. — Но сперва приложи к руке муку, что я тебе принес, потому что нет надобности терпеть больше, чем это необходимо. И несколько минут жизни, которые тебе еще остаются, того стоят.

Петр сунул свою обожженную руку в мешочек с мукой и облегченно вздохнул.

— Мне остается всего несколько минут жизни? — переспросил он.

— Да, всего несколько минут, — повторил отец Жозеф. — Ты совершил геройский поступок. При всем самоистязании, которому я себя подвергаю, чтоб приблизиться к Богу, я, право, не знаю, достало бы у меня в такую минуту решимости опустить руку в эту страшную, самим адом пышущую сковороду.

— Я сунул туда только левую руку, — заметил с улыбкой Петр. — А как вам известно, на левой руке у меня не хватает пальца. И потому я опалил себе всего лишь четыре пальца, а не пять, как случилось бы со всяким, окажись он на моем месте. А во времена не столь отдаленные, когда неизъяснимым повелением судьбы мне приходилось заниматься истреблением крыс, к которым я питал отвращение, я научился раздавливать их мерзкие тела, используя только силу, но отключая при этом и осязание, и чувства; это искусство мне пригодилось теперь, когда я решил размять горсть горящих углей. Ожог был сильный, и болит рука ужасно, но я могу шевелить пальцами, так что через две-три недели все снова будет в порядке.

— Через две-три недели! — воскликнул отец Жозеф. — Разве не говорил я тебе, что у тебя остается всего лишь несколько минут?

— Правда, а я и запамятовал, — признался Петр. — А когда меня должны казнить?

— Еще до захода солнца, — ответил отец Жозеф. — Как тебе известно, в это время года солнце заходит рано. Я пришел с официальным визитом дать тебе последнее утешение, но ты ведь не признаешь Бога и поэтому в примирении с ним не нуждаешься; так что поговорим о делах мирских, насколько они тебя в твоем безнадежном положении перед уходом на тот свет занимают.

— Занимают, — ответил Петр. — Ибо я не нахожу свое положение безнадежным и не собираюсь расставаться с этим светом, где до сих пор при всем моем искреннем старании мне удалось столь мало совершить.

— Тем лучше, сын мой, — сказал отец Жозеф. — Но, как я уже тебе говорил, ты все-таки проделал — важную и полезную работу, во всяком случае — сегодня. Как ты, конечно, заметил. Ее Величество — исключительная женщина, хоть и не из породы тех женских созданий, о которых с таким благоговением написано в «Книге Царств», — последовательно пытается утвердить свое придворное окружение во мнении, что ее сын — неполноценное существо без воли и разума, чтобы таким образом держаться на троне практически неограниченное время, и приходится с сожалением признать, что Его Величество король играет ей на руку. Не знаю, в чем тут причина, возможно, ей удалось сломать его еще в детстве, когда он был малым ребенком, а может быть, это такая уж натура с самого рождения, но ясно одно, что ходит он как тело без души и не противясь подставляет задницу шлепкам сначала Кончини, а теперь Гамбарини. Я не думаю, что его бьют немилосердно и до крови; но то обстоятельство, что его вообще бьют, не способствует его престижу как будущего владыки Франции. Недавно он вошел в салон и, когда присутствовавшие там придворные, включая Ее Величество, воздали ему должные почести, он будто бы произнес: «Мне было бы приятнее, если бы мне доставалось меньше реверансов, но и меньше шлепков», — а королева-регентша за это высказывание велела всыпать, ему двойную порцию шлепков по голой заднице, и он даже не пикнул. И это нехорошо, нехорошо. Лишь тебе одному, Пьер, сын мой, удалось настолько его расшевелить, что он отважился произнести несколько прочувствованных слов о выдающихся героях Муции Сцеволе и Петре Кукане и о подлом Гамбарини — причем это не был ораторский прием, достойный arbitri rhetoricae, коим, как известно, ты был, но сказано это было по-королевски; услышав такие слова, общество задвигало ушами, и я готов держать пари, что сейчас не только весь двор, но и весь Париж живет легендой о герое, который за короля сжег себе руку, и о пламенной монаршей речи, которой молодой принц, до сих пор считавшийся слабоумным, одобрил этот жест.

— Ну вот видите, — заметил Петр. — И при таких обстоятельствах я должен оставить всякую надежду?

— Разумеется, — ответил отец Жозеф, — эти обстоятельства могут поднять дух, и не приходится удивляться, сын мой, что тебе это льстит и придает бодрости, но в то же время они и неблагоприятны, ибо королева-регентша взбешена, а Его Преосвященство кардинал Гамбарини встревожен и ввиду столь неожиданного поворота событий считает необходимым без проволочек и колебаний отослать тебя к твоим усопшим предкам; если бы я самым решительным образом не настоял на своем праве прийти к тебе с последним утешением, лежать бы тебе сейчас в самом мрачном месте на свете, в мертвецкой при Бастилии. Так что предоставь себя воле Божьей; чем валяться в какой-нибудь канаве на лионском большаке, как вполне могло случиться, лучше уж лежать в мертвецкой Бастилии, потому что здесь твоя смерть получит желательный политический резонанс, чего не было бы, если бы тебя, безымянного, прикончили где-нибудь под открытым небом. Предаваясь в Балансе таким вот рассуждениям, сын мой, я и наслал стражников схватить тебя и вызвал из Парижа эскорт, чтоб тебя в целости и сохранности доставили в Бастилию.

— Так все-таки это сделали вы? — спросил Петр. — У меня было подозрение, и тем не менее я отказывался верить в такое вероломство.

— Вероломство? — изумился отец Жозеф. — Разве не я снова и снова уговаривал тебя бежать, ибо во Франции тебя ждет верная смерть? И раз уж ты отказался бежать и выбрал смерть, какое же это вероломство, если я хотел придать твоей смерти значительность и блеск? Спастись от наемников Марио Пакионе ты не мог; ты же сам видел, как он непрестанно покушался на твою жизнь — даже когда тебя охранял вооруженный отряд мушкетеров. А теперь ты в Париже, куда ни за что бы не попал без моего вмешательства. Поверь мне, Петр, сын мой, даже считаясь с неизбежностью твоей гибели, я использовал все свое влияние и до последнего мгновенья пытался тебя спасти. Но Гамбарини, коль скоро ты уж попал к нему в лапы, не упустит своего шанса, королева-регентша совершенно подчинена его воле, а ты своим геройством, как я сказал, только приблизил свой конец; единственное, чего мне удалось добиться, так это обещания, что ты не умрешь от руки палача, не будешь ни повешен, ни обезглавлен, но тебя, согласно приговору, застрелят при попытке к бегству. Надеюсь, мое известие тебя порадовало и ты почерпнешь из него необходимые силы.

Петр заверил отца Жозефа, что это известие его действительно обрадовало и укрепило.

— Но самым большим утешением для тебя, — продолжал отец Жозеф, — должна быть мысль, что жизнь свою ты прожил не зря.

— Это я-то прожил жизнь не зря? — удивился Петр. — Вот это, oтче, вы должны мне растолковать. Потому что у меня прямо противоположное ощущение — что любые мои попытки, какие я только не предпринимал, кончались ничем, и сознание этого приводит меня в отчаяние.

— Пьер, благословенный сын мой, ты способствовал славе Франции, — молвил отец Жозеф. — Прежде всего тем, что если наследный принц окажется способным к действию, чего ожидает весь народ, если он вырвет власть из рук своей властолюбивой матери и ее фаворитов, то в этом будет и твой вклад. Но я имею в виду и другую, возможно, самую главную твою заслугу. Насколько я осведомлен, турецкий султан относится к тебе с великой любовью и почтением и, поддавшись своему неуправляемому мусульманскому темпераменту, может решиться на насильственные действия, которые в конце концов подвигнут Святого отца объявить против турок крестовый поход, во главе которого, естественно, встала бы Франция. Если бы это свершилось, Пьер, твое имя стало бы бессмертным и всегда произносилось бы с благоговением. Мысль о такой возможности осенила меня уже тогда, в Балансе, когда я приказал взять тебя под арест. Это же я имел в виду и тогда, когда говорил об историческом резонансе, который получит твоя смерть, если тебя казнят надлежащим образом, пусть даже и без суда. Я буду молиться и просить у всемогущего Бога именно такого, а не иного поворота событий. Да не допустит он гибели твоего дела, которое ты столь безрассудно оставил, а, напротив, сделает так, чтобы даже само по себе, без твоего участия, достигло оно поставленной цели и желанного завершения. А теперь, сын мой, когда в душе твоей, исполненной надежды, воцарились, как я полагаю, покой и благодать, мы можем спеть, как певали по дороге в город Оранж, и таким образом приятно провести время, которое у тебя осталось, пока за тобой не пришли. Итак, внимание, начинаем.

И отец Жозеф затянул своим плохоньким баритоном:

— Frere Jacques, frere Jacques…

Но Петр, вместо того чтобы повторить строку, угрюмо молчал, и монах взглянул на него — полувопросительно, полуудивленно:

— Ну?

— Мне не хочется петь, — ответил Петр, — лучше поговорим.

— Людям, осужденным на смерть, нельзя отказать в их последнем желании, — вздохнул отец Жозеф. — Хорошо, давай поговорим, коли ты настаиваешь. Но о чем? Разве тебе не все еще ясно?

— Не все, — ответил Петр. — Потому что я не хотел крестового похода, я хотел, чтоб воцарился мир.

— Мир? — удивился отец Жозеф. — Для чего он нужен, мир? Разве люди заслуживают мира? Разве ты не знаешь, как они себя проявляют, не видишь, какие совершают поступки, и за все эти подлости ты хотел бы вознаградить их миром? Господь сказал: «Не мир пришел я принести, но меч», — так он выразился, дав понять, что одобряет, когда человек ополчается на человека, и ты хотел бы воспротивиться этому? А что сталось бы со славой Франции, если бы твой безбожный замысел осуществился, если бы и впрямь на земле воцарился вечный мир?

— Слава Франции меня не волнует, — ответил Петр. — Меня заботит спасение человечества.

— Но ведь человечество уже было спасено святой Христовой кровью! — воскликнул отец Жозеф. — И поскольку до сих пор еще не все народы мира признают факт этого спасения, необходимо убедить их в этом Христовым мечом: это ясно, разумно и неизбежно, и не в твоих силах, сын мой, помешать неизбежному. Впрочем, опроверженьем твоих слов являются твои собственные деяния, которые суть все что угодно, только не мирные поступки, проникнутые духом покоя и сострадания к людям. За время твоих странствий по Франции, предпринятых ради мести одному высокому духовному лицу, к настоящему моменту заплатило жизнью десять человек, две женщины и восемь мужчин, одного из которых я вынужден был убить собственной рукой. А твоя турецкая политика, твои поспешные закупки оружия и приглашение европейских военных специалистов в Стамбул тоже плохо сочетаются с твоей болтовней о мире. Ах, помолчи, я знаю, чем ты мне сейчас возразишь: si vis pacem, para bellum — хочешь мира, готовься к войне — ты, дескать, всего-навсего намеревался укротить неспокойную Европу. Ну, можно представить себе, если напрячь воображение, как мир при твоем содействии и впрямь замер бы в каком-то удивительном состоянии покоя, постоянного подозрения и недоверия, когда, скажем, католик Габсбург поостерегся бы оказать давление на протестанта-шведа из-за боязни, что мусульманин куснет его за ягодицы, чего турок, конечно, никогда бы не сделал, поскольку Габсбург, до зубов вооруженный, мог бы объединиться со шведом и трахнуть милого турка по голове; и когда Святой отец противился бы объявить крестовый поход против турка уже не из-за того, что у него иных забот выше головы, но просто из-за страха перед турецким оружием и турецкими вооруженными силами, возрожденными твоими стараниями. Допустим. Но что дальше?

— К этому времени, — ответил Петр, — приспел бы благоприятный момент для того, чтобы я возвестил человечеству, объединенному общим чувством неопределенного ожидания грядущих событий, мой манифест разума, правды и справедливости. Вы сами убедились, сказал бы я людям, что нет необходимости вечно тонуть — согласно псалму, который вы, отче, недавно пели, — в море крови; отложите в сторону оружие, перекуйте свои мечи на орала теперь уже раз и навсегда, ибо все ваши раздоры, распри и зависть, разделяющие вас на друзей и врагов, проистекают из неведения, глупости и тысячелетних суеверий. Если защитник правды убьет того, кто оказывает ей сопротивление, это еще не означает, что правда победила. Поэтому заключите друг друга в объятия, ибо вы оба — в неправде. Правда не в учении Иисуса, не в учении Магомета, Кальвина или Лютера — правда отнюдь не в них, и она проста, всем доступна и непреложна: правда — это то, что есть солнце, и воздух, и вода, и что земля жаждет, чтоб ее возделывали, а все иное — бессмыслица, предрассудок, ложь и преступное измышление!

— Пьер, сын мой, — сказал отец Жозеф, — благословляю твое наивное простодушие, коему радуются хоры ангелов, так что и при твоей безбожности ты наверняка будешь принят в их круг: я убежден, что ты обретешь спасение много вернее, чем кое-кто из епископов и кардиналов, которые вельми учено и со знанием дела умеют говорить о вопросах теологии и канонического права. Твое воодушевление — искренне, благородно и достойно всяческих похвал, даже если бы оно привело — не дай Бог — к бедам, куда более страшным, чем любое из тех, как ты выразился, преступных измышлений, против коих ты так ожесточен. Право, я далек от того, чтобы восторгаться твоей идеей лечить религиозные раздоры, сотрясающие наш мир, созданием новой религии разума; ведь это значит, сын мой, изгонять черта дьяволом. Что светит солнце, что вода мокрая, а земля родит — это вовсе не правда, но природная данность, и если это все-таки правда, то в ней нет даже той силы, которой обладает пар, ничтожная стихия, едва способная заставить дребезжать крышку горшка; с такой правдой, сын мой, ко мне не подступай. Мне не хочется говорить сейчас о Божеской правде; я сейчас не прислужник Божий, но человек, с головой ушедший в дела этого мира. Хочешь знать, что есть правда? Правда есть то, что говорят Ее Величество королева-регентша и ее духовник кардинал Гамбарини. Правдой будет то, что скажут Его Величество Людовик Тринадцатый, как только возьмут власть в свои руки. Правда — это то, что говорит — разумеется, в пределах своей власти — князь Имярек. Правда — это то, что проповедует Святой отец. Коротко и ясно: правда — это то, что говорят богатые и сильные мира сего; неправда — это то, что говорят те, кто им противодействует. Чем больше власти, больше богатства — тем больше правды. Это означает, что в мире людей не существует одной правды, но есть тысячи правд, взаимно друг друга исключающих, ибо каждая из них нетерпима ко всякой иной. Ты, сын мой, в наивности своей полагаешь, что мир разделен на добрых и недобрых, честных и нечестных, справедливых и несправедливых. Вовсе нет; мир делится на богатых и бедных, сильных и слабых; и эта правда столь же реальна, как реальна река Сена, протекающая в этом городе, равно как и море, в которое она впадает; вот это — реальность, говорю я, и она вовсе не жаждет, как ты уверяешь, осуществления твоей миссии правды и мира, обрекающей ее на гибель. Общество людей — это чудовищное переплетение зависимостей, привилегий, прав, обязанностей, законов, обычаев и сословных преград, столетиями создававшееся из такого материала, как алчность, глупость, эгоизм, трусость, высокомерие, жестокость, тупость, и не знаю из каких еще несообразных и в большинстве своем отвратительных человеческих свойств. С этим отвратительным, но своей цели соответствующим и живучим наследством минувших столетий нельзя сделать ничего другого, кроме как принять его к сведению и либо повернуться к нему спиной и искать опасения и утешения в Боге, как поступаю я, либо приложить к делу руки и способствовать возвышению Франции, в некотором смысле лучшей из населенных людьми земель этого мира, и этим, как ни странно, занимаюсь тоже я.

— Вы, — сказал Петр, — возвысили то, что вы называете Божеской правдой, до надзвездных миров, чтобы тем удобнее низринуть обычную человеческую правду в болото. В сущности, вы не открыли для меня ничего нового; я не столь наивен, чтобы не сознавать, что самая правдивая правда беззуба и ни на что не пригодна, если не опирается на рычаги власти. Дважды я достигал царственного положения и дважды принимался за осуществление своих замыслов: первый раз — будучи герцогом Страмбы и второй раз — как граф ди Монте-Кьяра, не ограниченный в финансовых средствах, которые добывал с помощью Философского камня, изготовленного моим отцом-алхимиком, и дважды я терпел крушение, побежденный злобой и глупостью тех, кто меня не понимал или не желал понять; Гамбарини был подлейшим среди них. В третьей своей попытке я сумел встать во главе великой турецкой империи, и этого своего места, после того, как сведу счеты с Гамбарини, я уже не оставлю до тех пор, пока не добьюсь своего.

— Пьер, несчастный сын мой, — молвил отец Жозеф, — ты не замечаешь, сколь неудержимо клонится к западу солнце?

Петр покачал головой, сжал зубы так, что на его исхудавшем лице выступили желваки, и продолжал будто в лихорадке:

— Я не знаю и никогда не признаю, отче Жозеф, вашей двойственной правды — трансцендентной и земной, ибо правда всегда одна, и эта правда, окрыленная возможностями, кои предоставит ей человек доброй воли, достигший высот власти, способна творить чудеса. Вы справедливо говорили о чудовищной сложности общественного механизма у людей, но именно потому, что он так сложен, следует просто направить его по прямой. Отнять богатство у богатых, отменить рабство рабов, сломать власть имущих, сжечь своды законов, снисходительные к сильным и беспощадные к слабым, открыть тюрьмы, стереть границы меж государствами, закрыть костелы и монастыри — вот первые шаги, которые я хочу предпринять, как только наступит подходящий момент.

— Ты забыл, сын мой, упомянуть об одном весьма существенном шаге, — сказал отец Жозеф, — о возведении гигантского эшафота, куда ты будешь посылать тех, кому твои реформы пришлись бы не по душе, и прежде всего — короля и королеву. Наверное, для этой цели тебе пришлось бы заказать какую-нибудь механическую гильотину, ибо справиться с таким объемом работ тебе не хватило бы палачей. Но такой момент пока что не наступил, зато наступает совершенно иная минута.

Действительно, на лестнице раздался грохот приближающихся солдатских шагов.

— Прости меня, Пьер, сын мой, что в пылу дискуссии я дал тебе весьма сомнительное утешение, — сказал отец Жозеф. — Впрочем, я даже рад тому, что мне не удалось тебя переубедить.

— А я, напротив, жалею, что вам не удалось переубедить меня, отче, — возразил Пьер. — Уж коль скоро меня и впрямь ждет казнь, что теперь кажется весьма правдоподобным, мне было бы куда как легче умирать, если б я поверил вам и признал себя малодушным сумасбродом и безумцем, которому не имеет смысла обременять мир своим присутствием. К сожалению, я в это так и не уверовал.

Шаги солдат замерли по команде перед благоустроенной камерой Петра, потом заскрипел затвор и вошел кастелян.

— Ну, господин Кукан, пора, — сказал он.

— Желаешь ты, сын мой, чтоб я проводил тебя? — спросил отец Жозеф. И когда Петр, мертвенно побледнев, отрицательно покачал головой, святой отец на краткий миг возложил руку ему на плечо и, миновав строй солдат, стоявших на лестнице перед камерой, удалился весьма поспешно, словно бежал от погони.

Гулко шлепая босыми ногами по гладкому каменному полу, монах спустился на первый этаж, где помещалась канцелярия королевского префекта. При его входе префект, сидевший за своим столом и куривший трубку, вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

— Досточтимый отец, я к вашим услугам, — сказал он.

— Тотчас снарядите и отправьте конного посла в Стамбул, — приказал отец Жозеф, — с письмом, которое я сейчас продиктую.

Префект удалился, и, когда писарь приготовил чернила, перо и бумагу, отец Жозеф, беспокойно прохаживаясь вдоль и поперек помещения, принялся диктовать:

— «Его Превосходительству господину д'Анкетилю, посланнику королевства Франции в Стамбуле. Ваше Превосходительство уведомляется, что в Бастилии только что казнен член государственного совета Его Величества султана Турецкой империи, носивший титул „Ученость Его Величества“, который путешествовал по Франции инкогнито с тайной целью, несомненно, известной Его Величеству султану и им одобренной. Вашему Превосходительству настоятельно рекомендуется безусловное и неотложное распространение известия об этом достойном сожаления событии, чтобы вызвать в турецких правительственных кругах как можно более глубокое возмущение. Необходимо подчеркнуть, что казнь известного государственного деятеля совершилась без ведома судебных инстанций и без вынесения приговора и что судебное разбирательство ограничилось допросом в застенке, во время которого осужденному не было предъявлено никакого обвинения».

В этот момент снаружи прогремел залп. Отец Жозеф взял у писаря перо и поставил подпись.

В МЕРТВЕЦКОЙ БАСТИЛИИ

Получив известие, что его желание исполнено и вышеупоминавшийся Петр Кукань из Кукани расстрелян, молодой кардинал Джованни Гамбарини сел в свою запряженную шестериком карету с гербом рода Гамбарини — серебряной ногой в поножах меж двумя звездами на красном поле, равно как и девизом Гамбарини «Ad summam nobilitafem intenti» — и приказал отвезти себя в Бастилию, поскольку желал собственными глазами удостовериться, что Петра действительно уже нет среди живых. Шел девятый час вечера, небо было черным и беззвездным, но опускавшаяся ночь не принесла городу обычного успокоения и тишины, скорее наоборот, ибо на набережной и в улочках по соседству с Лувром было оживленнее, чем среди бела дня, и влажный, южный ветер с противоположного берега Сены доносил до слуха обеспокоенного кардинала громкий и мятущийся гул растревоженного людского муравейника.

Неискушенный кардинал уже довольно долгое время четко сознавал, что недовольство французов правительством королевы-регентши и ее фаворитов, а значит, и им, неудержимо растет, и поэтому ради устрашения приказал в разных местах Парижа — на перекрестках главных путей и на площадях — поставить виселицы; и теперь был очень напуган, увидев, что на одной из этих виселиц, воздвигнутой на углу старинного Бурбонского дворца и освещенной фонарем, болтается он сам, то бишь соломенное чучело, которое явно изображало его, молодого кардинала, о чем свидетельствовала красная тряпка, наброшенная в виде кардинальского одеяния, и красная напяленная на голову шапочка. Но это возмутительное изображение, которое молодой кардинал разглядывал, не веря своим глазам, поскольку до сих пор был не в состоянии освоиться и примириться с мыслью, что вообще подобное бесстыдство возможно, вдруг исчезло, словно Гамбарини ни с того ни с сего ослеп: кто-то швырнул в окно его кареты ком грязи, отчего оно сразу утратило прозрачность. А толпа, через которую пробиралась карета с ненавистной эмблемой ноги в поножах, свистела, издевательски хохотала и блеяла, провозглашая славу королю и смерть Кончини и Гамбарини.

«За все это один он в ответе, — трепеща от страха, думал Гамбарини. — Это все — следствие его дешевого жеста в застенке, толкнувшего молодого короля на дерзкое выступление. Но все пройдет, все образуется, парижане более дики, чем мы, итальянцы, они легко впадают в ярость и совершают глупости; несколько примерных казней — и все образуется, главное — я жив, а он мертв, и это решает дело».

Но тут — бах! — и другое, противоположное окно кареты залепил ком грязи, так что молодой кардинал очутился в полной тьме и, удрученный, не мог отделаться от мысли: сегодня в меня швыряют грязью, а завтра — кто знает — забросают камнями. И он искренне обрадовался, когда под колесами кареты глухо затарахтели просторно уложенные бревна подъемного моста, ведущего в Бастилию, а следом бухнули железные решетки. Потом послышалась команда. «В ружье!», а когда молодой кардинал вышел из кареты, остановившейся посредине главного подворья, то очутился лицом к лицу с девятью мушкетерами-кадетами, которые, выстроившись в безупречно ровную шеренгу, салютовали ему оружием. Их командир, капитан де Тревиль, двумя быстрыми pas du soldat приблизился к кардиналу и, сняв с головы широкополую шляпу, отвесил ему глубокий поклон.

— Ваше Преосвященство, я к Вашим услугам, приказывайте, — произнес он голосом, полным энергии и усердия.

— Благодарю, скомандуйте своим подчиненным «вольно!», — произнес молодой кардинал. — Я хотел бы помолиться за спасение души молодого человека, которого, как мне стало известно, только что застрелили. Где можно увидеть его тело?

— В мертвецкой. Ваше Преосвященство, — ответил капитан де Тревиль. — Завтра его похоронят по христианскому обычаю, ведь он не был казнен как преступник, но застрелен, согласно уставной формуле «при попытке к бегству». Я позволю себе проводить Ваше Преосвященство.

И он взял фонарь, который подал ему один из кадетов.

— В него стреляли из мушкетов? — поинтересовался молодой кардинал, покидая с капитаном де Тревилем главное подворье и входя в так называемый Проход Мертвых, le passage des Morts, узенькую улочку между восточной башней и стеной.

— Никак нет, Ваше Преосвященство, из пистолетов, — уточнил капитан де Тревиль, и тогда, к немалому его изумлению, молодой кардинал прошептал:

— Значит, из пистолетов, ну, я рад, я рад.

Он и на самом деле был рад, потому что из-за весьма слабого желудка боялся увидеть тело Петра страшно изуродованным и разорванным на куски, как, без сомнения, и случилось бы, если бы в него стреляли из мушкетов.

— Теперь я покину Ваше Преосвященство, — сказал капитан де Тревиль, остановившись вместе с молодым кардиналом у низких, железными гвоздями обитых ворот, над которыми виднелась грубо вытесанная надпись:

ВХОД В ОБИТЕЛЬ ГОСПОДА

Когда капитан передавал молодому кардиналу фонарь, он отметил, что рука у того была мокрая, будто только что вынутая из воды. И впрямь молодого кардинала с головы до пят прошиб пот и бил такой пронизывающий озноб, что он лишь с трудом унимал стучавшие зубы.

Капитан де Тревиль повернул в замке толстый ключ, открыл половинку ворот, и мертвецкая дохнула им в лицо ледяным холодом и запахом подвальной плесени.

— Я подожду на улице, пока Ваше Преосвященство закончит свою молитву, — сказал капитан де Тревиль.

— Спасибо, — прошептал молодой кардинал сквозь сомкнутые зубы — он знал, что стоит ему разомкнуть их, как они тут же начнут выбивать дрожь.

С фонарем в руках молодой кардинал осторожно прошел в ворота, и капитан де Тревиль прикрылихснаружи.

В мертвецкой, которая представляла помещение с низким сводчатым потолком, не было ничего, кроме двух рядов нар, выбитых из камня; все они были пустые, кроме одних, где лежал Петр Кукань из Кукани.

— Вот видишь, вот видишь, — шептал молодой кардинал, вглядываясь в спокойно-прекрасное лицо Петра. Он был бы рад произнести что-нибудь более глубокое и мудрое над трупом поверженного бывшего друга, которого когда-то горячо любил, кому не переставал удивляться и кого не переставал ценить, даже когда более всего страшился; он был бы рад найти значительные слова, чтобы точно выразить трагизм их расхождения, был бы рад просто и по-человечески попросить прощения за вероломство, не раз совершенноеим по отношению к Петру, и отнести его на счет высшей, человеческой воле не подвластной фатальности, но ему не приходило в голову ничего, кроме «Вот видишь, вот увидишь» — будто сам не видел, что глаза Петра закрыты, — и еще «Ничего не поделаешь, мне нужна полная уверенность».

С этими словами он вынул из рукава своей мантий кинжал, но, занеся его над Петром — чтобы, следуя своему выражению, для пущей уверенности пронзить ему сердце, с ужасом увидел, что глаза Петра уже не сомкнуты, наоборот, широко раскрыты и в упор смотрят на него. И прежде чем молодой кардинал успел пикнуть, Петр выбросил вверх правую руку и со всей силой сдавил ему горло. Не ясно, от чего Гамбарини умер — от страшной ли силы сжатых пальцев, переломивших кардиналу шейные позвонки, или же просто от ужаса, застыв на месте.

От этого события, когда мушкетеры капитана де Тревиля только обстреляли Пьера Кукан де Кукана из своих пистолетов вместо того, чтоб застрелить его, берет начало их знаменитая, в изящной словесности отмеченная, а впрочем — не совсем понятная преданность королю Людовику Тринадцатому, который уже назавтра взял бразды правления в свои слабые руки.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ