Петр Кукань (№2) - Перстень Борджа

— Голышом? — удивился Петр.

— Да, — неуверенно подтвердил принц, явно обеспокоенный. — А что, разве не правда, что ваши женщины не закрывают себе лицо? Этим, Абдулла, ты бы очень меня огорчил.

— Да, наши женщины не закрывают себе лиц, — сказал Петр.

— Ну вот видишь! — торжествующе воскликнул принц.

— Но в остальном, кроме лица, — продолжал Петр, — тела наших женщин закрыты платьями.

— Это не важно! — сказал принц. — Главное, у них голые лица: а что у женщин более прекрасно и желанно — разве не их гладкое, чистое, безбородое лицо? Чем не устаешь любоваться, когда влюбляешься? Женскими ножками? Или животом? Ничего подобного! Женским лицом, а у нас никто не смеет на него взглянуть, только отец или супруг, и это очень противно. Вот, взгляни на эту даму: разве она не обворожительна? А ведь тебе открыто только ее лицо, одно лицо; но разве ты желал бы еще что-нибудь увидеть?

Принц, опираясь руками о край стола, с трудом поднялся и благоговейно посмотрел на растрескавшийся образ святой Теодоры. Только теперь Петр смог разглядеть, насколько уродлива его фигура: взгляд не находил в ней ни ровных прямых линий, ни симметрии; все было странным образом перекошено; правое плечо на полпяди выше левого, бедра искривлены дважды — правым боком вверх и вперед, о кривых ногах даже не скажешь, изогнуты они буквой «о» или буквой «х», ибо обе были словно надломлены в коленях слева направо, так что для равновесия Мустафе приходилось стоять враскорячку; кроме того, он был мал ростом, не выше двенадцатилетнего парнишки; макушкой едва доходил Петру до груди. Петр невольно подумал, что если принц считает лицо самым интересным, что у человека есть, а о человеческой фигуре отзывается пренебрежительно, как о чем-то скучном и постылом, попросту недостойном внимания, то для этого у него, бедняги, есть серьезные основания.

— Так вот, мы говорили, что от Мехмеда Али и Абеддина я поднабрался самых разных сведений, — продолжал принц; вытащив платочек, он принялся протирать им выцветшее пятнышко на лице святой Теодоры. — А кроме всего прочего, полюбопытствовал, что делать, если кому-то захочется принять крещение, а священника нет. Они ответили, что в таком случае обряд крещения может произвести любой взрослый христианин.

— Но в Стамбуле есть христианские священники, — возразил Петр. — Ведь тут центр греко-православной патриархии.

Принц рассмеялся.

— Можешь себе представить, какой поднялся бы переполох, если быя, брат султана Османской империи, отправился в греко-православную патриархию, чтобы там креститься? Тогда уже повсюду говорили бы, что я не тихий, но буйный maguge [18], и заперли бы меня в Черной башне, а Черногорец приказал бы меня задушить. Ты знаешь слово maguge? Я услышал его от Хранителя сокровищ, оно мне понравилось, потому что звучит прекрасно, по-европейски. Ты понял? Священники в Стамбуле, конечно, есть, но для меня они недоступны, а это все равно, как если бы их здесь не было, да я и не желаю стать греко-православным христианином, хочу стать вашим, римским, таким, как ты. Так скорей же, скорей, хватит болтать, окрести меня, а не то я закричу, будто ты на меня напал и пытался совратить; Черногорец и братец будут мне только благодарны, потому что, как ты знаешь, они ищут лишь предлога, чтобы посадить тебя на кол.

Петр рассердился.

— Вы все время угрожаете, что меня посадят на кол, и мне это уже наскучило, я устал. Вы просите, принц, о странной и деликатной услуге, меня это просто поразило, поэтому не удивляйтесь; я смущен и не знаю, могу я исполнить ее или нет. Но будьте уверены, я ни в коем случае не позволю заставить себя сделать это угрозами или шантажом.

Услышав эти слова, малорослый принц сделался еще меньше.

— Ну, ну, ну, — произнес он успокаивающе и смиренно, погладив Петра по руке. — Не сердись, так вышло; конечно, я не сделал бы такой пакости, ты ведь знаешь, как я к тебе расположен. И все-таки окрести меня, ведь я страстно об этом мечтаю.

— Вот это звучит уже лучше, — сказал Петр. Открыв бутылочку, он понюхал содержимое, потом немножко налил на ладонь и лизнул. Сделал он это из предосторожности и по привычке, приобретенной за годы жизни, полной приключений и опасных поворотов. Он нисколько не удивился бы, обнаружив, что в бутылочке — по тем или иным соображениям — налита смертоносная щелочь или быстродействующий яд. Но ничего подобного там не оказалось. В бутылочке и в самом деле была обыкновенная вода.

— Окрести меня, молю! — продолжал принц. — Окрестишь?

— Хорошо, — сказал Петр. — Снимите свой тюрбан и наклоните голову.

Принц положил свой маленький тюрбан на край стола и, зардевшись, как невеста, впервые переступающая порог общей спальни, опустил голову на свою впалую грудь. Петр пролил несколько капелек воды на его цыплячью головку, обросшую курчавыми, коротко остриженными волосами, и глухо проговорил на своем родном чешском языке:

— Совершаю это ради мира и покоя твоей души, несчастный принц, и если тебе хоть на единое мгновение станет легче, значит, это было не напрасно. Окрестить я тебя не могу и не хочу, да этого и не требуется, потому что тебе вполне достаточно иллюзии, будто твое немыслимое желание исполнено. Впрочем, не вполне даже ясно, бессмысленно ли это желание на самом деле, — просто ты веришь, что найдешь в этом спасение и покой, а любая вера — ненадежна и сомнительна; ведь не будь вера ненадежной и сомнительной, это была бы не вера, а уверенность; но мир людей, где во всем можно быть уверенным, пока еще не родился. Если есть доля правды в том, что вера целительна, то вода, чистая вода, которой я окропил твои волосы, освежит не только твое темя, но и твое сердце. Да будет так.

И Петр, договорив, отошел от принца. Тот еще некоторое время стоял со склоненной головой, потом распрямился — если при его искривленности можно говорить о распрямлении — и поглядел на Петра блуждающим взглядом.

— И это все? — спросил он.

— Да, принц, это все.

— И с этой минуты я христианин?

— Да, с этой минуты вы христианин.

— А что за речь ты произнес надо мной?

— Церковная латынь, принц, весьма отличная от классической.

Принц некоторое время шарил по столу, словно слепой, прежде чем наткнулся на свой тюрбан и водрузил его на голову.

— Теперь мне не страшен ад, — произнес он с улыбкой.

— Конечно, принц.

— И у сердца ощущаешь такую приятную прохладу, как в жаркий день на траве под сенью смоковниц.

— Я счастлив это слышать, — сказал Петр.

А теперь, прежде чем, действуя на собственный страх и риск, об этом спросит читатель, зададим сами себе вопрос: каким образом случилось, что Петр, человек правдолюбивый, смог так хладнокровно и спокойно обмануть несчастного принца?

Так вот, будем придерживаться взгляда, что Петр не обманул принца, ибо абсурдность представлений последнего о христианстве невозможно было преодолеть; и если упорное, настойчивое желание принца креститься было не чем иным, как проявлением бунта жалкого, убогого, растоптанного и живущего под постоянной угрозой смерти созданья против удушливой и самодовольной автократии мусульманского мира, в котором он, принц, страдающий и презираемый, влачил жалкое существование, то Петр до конца и полностью исполнил его волю, и поэтому было бы несправедливым утверждать, будто он обманул его и одурачил, иными словами — обвел вокруг пальца. Петр, как мы знаем, был неверующим, однако не настолько черствым и циничным, чтобы обряд крещения, к чему принц его принудил, совершить согласно подлинному ритуалу: сколь бы ни были смелы его взгляды, он был слишком сыном своего времени, чтобы позволить себе пародию на слова, которым люди сотни и сотни лет доверяли больше, чем самим себе, разумеется, если и тут — как знать — не сыграл решающей роли тот довод разума, что несколько лет назад не позволил Петру принять известный принцип этикета, гласивший: «у королев не бывает ног», или, — совсем свежий пример — согласиться, что «нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет Пророк Его». Поэтому он предоставил принцу — что и высказал на своем родном языке — возможность поверить в иллюзию мистического посвящения, подобно тому как смертельно больному мы даем иллюзорную надежду на скорое выздоровление. Итак, в конечном счете, это было не что иное, как святая ложь — pia fraus, а в праве на святую ложь нельзя отказать даже самому рьяному защитнику правды.

Принц стоял, опираясь на настольный портрет императрицы Теодоры, и улыбался.

— Я не верую уже ни в Аллаха, ни в какого другого Бога, — тихо произнес он. — Так же как и ты.

— Вот и чудесно, принц.

— А только лишь в Пантарэя, который пронизывает все сущее, — продолжал принц.

— Если вам угодно, да будет так, принц.

— А Коран буду читать одними губами…

— Это мудро, принц, — сказал Петр. — А теперь, когда я исполнил ваше желание, пожалуйста, проводите меня на заседание Совета.

Принц был настолько погружен в себя, что понадобилось некоторое время, пока он осознал, что у других тоже могут быть какие-то желания.

— А зачем тебе туда идти? — спросил он. — Ведь они тебя убьют.

— Я иду защищать свою жизнь, — ответил Петр. — Ничего другого я никогда и не делал, и в этом для меня нет ничего непривычного.

— Но тебе, наверное, еще никогда не приходилось стоять одному против всех янычар, сколько их ни есть. А это — самое сильное войско в мире.

— Что поделаешь, — сказал Петр.

— Ну, тогда иди, — сказал принц. — Я провожу тебя, коли ты на этом настаиваешь. Но, знаешь, когда тебя будут сажать на кол, я стану плакать.

И взяв Петра за руку, он, с трудом переваливаясь на кривых ногах, повел его в глубь коридоров.

БАК!

Дорога вела из полумрака во тьму, из тьмы — в полумрак, по ступенькам вверх-вниз, вправо-влево, а потом еще за угол; смутный звук людских голосов, который Петр расслышал уже давно, становился все отчетливее; хотя путь был не длинный, он занял много времени, ибо принц тащился медленно и с трудом, опираясь о стены и через каждые три шага останавливаясь отдохнуть. Наконец, они добрались до узких, низких дверей, про которые принц шепотом сказал, что это тайный вход в залу заседаний.

— Через него вхожу только я, — сказал он, осторожно нажимая старинную бронзовую ручку, чтоб она не скрипела. Двери полуотворились, и Петр различил голос султана, говорившего, что дольше терпеть уже невозможно и что пора со всей решительностью дать коварному персиянину по рукам.

— Бак! — завопили чауши.

— Владыка Двух Святых Городов пришел к ответственному решению, которое вся империя воспримет с удовлетворением, — проговорил другой голос. — И его с радостью воспримут мои храбрые полки, уже успокоенные известием, что дни презренной жизни того, кто вылез из вонючей канавы, уже сочтены.

Ага, Черногорец, подумал Петр и прошмыгнул вслед за принцем в залу, на скользкую арену неведомой ему восточной политики.

Меж тем принц, как раненый паук, спрятался на своем потаенном месте, в углу за креслами брата-султана, его визирей и высокопоставленных сановников, которые, как уже сказано, восседали на почетных местах по всей ширине залы, отвернувшись от окон, выходивших на Босфор. Справа и слева у боковых стен, перпендикулярно к главным лицам, тремя или четырьмя густыми рядами, образуя каре, стояли чауши; за спиной этих чаушей и очутился Петр, когда, оставленный принцем, прикрыл за собой дверцу, обтянутую изнутри залы той же тканью, что и стены, — голубым бархатом с золотыми звездами, — и потому на их фоне почти незаметную. Посредине залы лежала по обыкновению внушительная куча мешков с деньгами для выплаты вознаграждения. Четвертая стена напротив трона — там был главный вход, теперь задрапированный серебристой тканью, пышными складками ниспадавшей с самого потолка, — была свободна, пуста.

— Необходимо будет, — проговорил сиплый старческий голосок, — необходимо будет, будет необходимо…

Оратор смолк, явно раздумывая, что же «будет необходимо»; собрание учтиво ожидало.

— Будет необходимо, — спустя некоторое время снова послышался голосок, — на сей раз уделить торжествам орду самое большое внимание, сделать их самыми пышными… чтобы неприятеля охватил страх прежде, чем султан двинется в поход.

Ого, подумал Петр. Когда я стану во главе ваших войск, я всем этим торжествам положу конец.

Эта мысль — если учесть, что родилась она в голове человека, дни презренной жизни которого были уже сочтены, — представляется очень смелой.

Торжествами орду — заметим для ясности — назывался традиционный военный парад с последующим народным гуляньем, отличавшимся грандиозным размахом и проводившимся перед началом любой военной кампании.

Засим выступавший пустился в рассуждения насчет необходимости незамедлительного созыва вспомогательных отрядов изо всех западных провинций, включая Алжир, Тунис и Триполи, а также насчет того, где эти силы должны быть сосредоточены и объединены с постоянными и регулярными полками османской армии. Петр, скрытый за спинами внимательно слушавших чаушей, затосковал и сам себе казался уже лишним, нелепым и глупым; день был жаркий, и через распахнутые окна, за которыми полыхало южное небо, в залу заседаний лениво струился теплый ветерок; Петр раздумывал, как выпутаться из этой истории, для него оскорбительной, поскольку он привык находиться в центре внимания; тут какой-то незнакомый чауш, стоявший, перед ним, почувствовав, вероятно, за своей спиной волны нетерпения и беспокойства, оглянулся, скользнул по Петру равнодушным взглядом и отвернулся было — но что-то уже шевельнулось в его отюрбаненной голове, и, сообразив, кто это мог быть, он снова оглянулся, дабы убедиться, что не ошибся; а убедившись, что глаза его не подводят, он движением губ обозначил словечко «бак», хотя султан уже довольно давно не произносил ничего, достойного внимания. Вдруг разволновавшись, чауш толкнул локтем своего ближайшего соседа и что-то ему зашептал, после чего тот тоже оглянулся, и лицо его, сперва безучастное, удивленно вытянулось, а губы неслышно сложились в звук «ба», чтобы тут же разомкнуться, выпустив всего лишь «ак». Оглянулся на шепот и третий чауш и пожал плечами, давая понять, что чудной птенчик, дни презренной жизни которого, по заявлению генералиссимуса янычар, были уже сочтены, ему безразличен; однако четвертому из чаушей, оглянувшихся на Петра, передалось волнение приятелей, и он почти вслух произнес «бак». После чего раздался по-солдатски резкий голос, без сомнения, принадлежавший Черногорцу.

— Что там происходит и кто осмеливается мешать работе Высочайшего Собрания?

Вместо ответа Петр быстро устремился вперед по узкому проходу, образовавшемуся в трехрядье чаушей.

— Бак, — произнес султан.

И тогда визири, высокопоставленные государственные мужи и чауши повторили хором:

— Бак!

Бак, подумал Петр, ужаснувшись тому, сколько людей, приближенных ко дворцу султана, его знает; он не ведал, что с тех пор, как султан совершил свою славную ошибку, выдав доченьку ученого Хамди не за гнуснейшего из своих рабов, а за прелестного молодого авантюриста, особа Петра стала предметом насмешливого любопытства всех сплетников сераля, так что в те дни в целом Стамбуле не было уголка, за которым следили бы более пристально, чем улочка, где стоял дом Хамди. А вообще изумление, вызванное появлением Петра в зале Высочайшего собрания, объяснялось попросту тем, что стража, охранявшая снаружи главный вход в зал, несомненно, получила приказ задержать его при появлении, — что и пытался сделать первый стражник, карауливший вход в само здание, а может, даже и арестовать, поскольку, как мы знали, дни этой презренной жизни были уже сочтены; и вдруг он сваливается на них, как снег на голову, будто вынырнув из подполья, с султановым халатом, переброшенным через руку. Ни дать ни взять — портной, принесший заказчику готовое платье.

— Слава Аллаху, который ниспослал Пророку своему Писание и сотворил его не туманным, но точным, — донесся из угла голос слабоумного принца.

Теперь пришла пора вмешаться султану. В его распоряжении был богатый набор возможных вариантов решений, от самого миролюбивого и милосердного — просто по-человечески спросить Петра, чего он тут ищет, до самого жестокого — кликнуть стражу, велеть исхлестать Петра хлыстами из бегемотовых хвостов и бросить в темницу. Султан предпочел первое.

— Чего ты тут ищешь, Абдулла, и как сюда пробрался?

Избрав приличествующий случаю pas du courtisan [19], которому он выучился при дворе пражского императора, Петр приблизился к диванам главных лиц и склонился перед султаном в глубочайшем и изысканнейшем реверансе. Сдержанно улыбаясь в знак мужественной преданности, Петр глядел в лицо Повелителя, но при этом, обладая острым зрением и наблюдательностью, успел для общей ориентировки рассмотреть и разгадать главных высокопоставленных чиновников, среди которых восседал султан, и более того — с мгновенным легким умилением вспомнить, как ребенком ходил со своей маменькой, пани Афрой, по грибы в лесочек за городскими валами, — такой вот забавной грибной семейкой выглядели высокопоставленные особы со своими тюрбанами на головах.

Тщедушный старичок, сидевший в непосредственной близости от султана, не мог быть никем иным, как Великим визирем, кого принц Мустафа охарактеризовал как вонючего старикашку, — именно он предлагал обставить торжества орду с еще большей помпой, чем обычно. Человек с веселым, сытым лицом семитского типа и черными навыкате глазами, полными смеха, был, вне всякого сомнения, паша Абеддин, Хранитель сокровищ, иудей, превосходно, по мнению принца, разбиравшийся в вопросах христианского вероучения, а статный джентльмен с тонким лицом европейца не мог быть ни кем иным, как главным адмиралом Мехмед Алипашой. По правую руку от тестя, ученого Хамди, чье лицо исказилось от ужаса из-за очередной безрассудной выходки зятя, сидел муфтий — его Петр уже знал, а загорелый костлявый верзила, чья голова была покрыта не тюрбаном, а феской, не оставлял на свой счет ни малейшего сомнения, — вот он, его главный враг, генералиссимус янычар, кого принц Мустафа назвал Черногорцем.

Ибо этот грубый военный, глядя на Петра безучастным взглядом, большим и указательным пальцами правой руки нарочито держался за свой нос.

— Я имею честь уже довольно долго находиться в этом зале, — ответил Петр на вторую половину вопроса султана. — А пришел, чтобы Вашему Величеству, Неизменно Побеждающему, не имеющему равных среди владык этого мира, вернуть халат.

— Бак! — воскликнули чауши.

— На mim! [20] — послышался голос слабоумного Мустафы, о котором еще никто, кроме Петра, не знал, что он распрощался с мусульманской верой. — Писание ниспослано Аллахом, могущественным и мудрым.

Петр положил халат к ногам султана, на край подушки, где тот сидел, скрестив ноги.

— Бак, — сказал султан. — Никогда еще с тех пор, как Аллах, направляющий наши деяния, соизволил основать и воздвигнуть эту империю и наделить ее несказанной мощью, не случалось, чтобы человеческий червь отказался принять дар, каковым Повелитель этой империи его одарил. Ты нанес оскорбление Моему Величеству, и способ смерти, которой ты за это злодейство будешь наказан, еще не определен. Поэтому вместо того, чтоб кликнуть моих янычар и тут же на месте казнить тебя, я желаю выслушать твои объяснения. Слушаю.

— Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, и Неизменно Побеждающий снова удостаивает меня своею милостью, — сказал Петр, — ибо милостью он одарил меня уже вчера, когда наградил своим халатом. Хоть он и не объявил прямо «Дарю тебе свое одеянье», а только молча снял со своих плеч и возложил на мои, как мог поступить и в случае, если хотел лишь одолжить его, однако я исполнился сознания, что речь идет не об одолжении, а о даре, и был счастлив. Но — увы! — еще вечером того же дня к дому моего тестя Хамди-эфенди, где я живу, явился отряд янычар — возможно, тех самых, кому теперь, если бы преступление мое было не столь велико, Ваше Величество приказали бы казнить меня, не сходя с места, — и предводитель этих янычар вызвал меня с требованием отдать ему халат Вашего Величества, потому что Ваше Величество желают получить его обратно.

— Неправда, этот пес лжет, — вмешался Черногорец.

— Признаюсь, сердце мое в тот момент упало, — невозмутимо продолжал Петр, — мир померк, лишился улыбки и блеска, ибо я понял, что Владыка Владык падишах снова отвратил от меня свой светлый лик, оттененный бородой, достойной Завоевателей, и стало мне горько до слез. Я ответил предводителю, что халат Его Величества не отдам, поскольку речь идет о драгоценности непомерной, чтобы доверить ее рукам солдат, мне незнакомых, и что халат Его Величеству я отнесу самолично, что я и сделал, и теперь молю Властителя, чья справедливость неизмерима, поскольку не знает границ, рассудить, на самом ли деле я совершил преступление.

— Повторяю, этот пес брешет и сказку о приходе моих янычар он выдумал, — прогундосил Черногорец, не переставая держать себя за нос.

— Позволю себе добавить к своему рассказу небольшую, но, полагаю, небезынтересную подробность, — сказал Петр. — Янычары, нанесшие мне визит, держались за нос в точности так, как это изображает здесь господин в феске, который, кричит, что я лгу и все это выдумал.

По зале пронесся смешок. Черногорец побагровел и кулаком правой руки, которой до сих пор держался за нос, стукнул себя по колену.

— Я запрещаю тебе называть меня господином в феске. И у моих солдат была серьезная причина держаться за нос. От тебя воняло, помойная крыса.

— И по той же, причине схватили себя за нос и вы, господин, завидев меня?

— Еще бы, — сказал Черногорец.

— У господина в феске, — сказал Петр, — вероятно, более тонкий нюх, чем у всех здесь присутствующих сановников, включая и Ваше Величество, и то же самое отличает тех солдат, которых он послал отобрать у меня халат султана.

— Никого я к тебе не посылал, — буркнул Черногорец.

— Тогда почему господин утверждает, что у его солдат были серьезные причины держаться за нос? — настаивал Петр, с удовлетворением отмечая, что султан, следивший за ходом стычки, снова — по его собственному выражению — воспрянул и взбодрился, как и вчера, притом очевидно и несомненно держит сторону Петра. Он дергался, сверкал глазами, учащенно дышал в явном восторге оттого, что впервые в его жизни появился человек, осмелившийся противостоять беспредельному могуществу Черногорца, ограниченного лишь необходимостью делать вид, будто истинным хозяином Османской империи является не он, а султан. Это ограничение, для Черногорца, бесспорно, неприятное, имело силу прежде всего здесь, в Зале Высочайшего Собрания, перед лицом всех сановников и членов сераля; и Петр рассудил, что если ему и светит хотя бы слабая надежда выпутатьсяиз сложившегося положения, то именно благодаря тому обстоятельству, что в данную минуту Черногорец вынужден укрощать свои страсти и делать вид, будто слово султана значит больше, чем его, Черногорца, воля.

— Владыка Владык, — сказал Черногорец, — наверняка с неудовольствием терпит дерзости, которые позволяет себе в его присутствии самый низкий из рабов, и не допустит, чтобы кому-либо из членов Святого Дивана было нанесено оскорбление его гнусным языком.

— Этого Мое Величество, разумеется, не потерпят, — торжественно молвил султан и принял величавую позу, приметив, что зарешеченные припотолочные оконца в последние минуты обрели иной оттенок, точнее, — явно порозовели, что могло иметь единственную видимую причину, а именно то, что за оконцами собралось не одно-два, а множество женских лиц. Недоступные взору светлицы под потолком, откуда, как нам известно, жены и наложницы султана могли наблюдать за ходом заседаний Высочайшего Совета и которые обычно пустовали, нынче были забиты до отказа.

— Этого Мое Величество, разумеется, не желают и ничего подобного никогда не допустят. Я не заметил, однако, чтобы здесь прозвучали какие бы то ни было оскорбления. Знай, Абдулла, человек, которого ты, по незнанию наших дел, величал господином в феске, — Исмаил-ага, генералиссимус янычар. Впредь называя его так, продолжай защищаться.

— Прошу Ваше Величество принять мою искреннюю благодарность за эти сведения, — сказал Петр. — Однако, боюсь, что защищаться дальше уже нет нужды, поскольку мой рассказ о янычарах, приходивших вчера вечером ко мне отбирать халат Его Величества под вымышленным предлогом, будто Его Величество того желают, достопочтенный Исмаил-ага признает не выдуманным, как утверждал недавно, а всецело правдивым. Мне нечего к этому добавить.

— Кажется, тебе и впрямь нечего добавить, — сказал султан с оттенком удивления в голосе. — Я предоставил тебе возможность защиты, а ты уже защитил себя. Так…

— …мы устроим над этим хулиганом небольшой суд. — рявкнул Черногорец, бестактно перебив султана; и Петр с ужасом убедился, что Повелитель сник и как бы уменьшился в размерах. Упомянутый слабый свет надежды, на который Петр уповал, вновь померк, как меркнет последняя искорка догорающего лагерного костра, если вылить на нее ведро воды. Воистину тот щит, которым Петр защищался или рассчитывал защититься, был соткан из тончайших паутинок слишком слабых упований. Черногорец, видя, что Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, склонен уступить, явно решил пренебречь ограничениями, которые накладывали на него правила этикета, и супротив султановой воле на глазах у всего двора поступить с Петром по своему разумению и желанию. И это означало конец.

Султан съежился и, хотя окошечки под потолком все заметнее окрашивались в розовый цвет от прильнувших к решеткам женских лиц, откинулся расслабленной спиной на подушки; не оставалось никакой надежды, что он рискнет хотя бы пальцем шевельнуть в защиту молодого человека, который умел, как мы услышали из собственных правителевых уст, взбодрить и поднять его дух.

А дурные события накатывали стремительно, как полая вода, прорвавшая плотину.

— Стража! — не унимаясь, ревел Черногорец. Еще не смолк рев предводителя янычар, как раздвинулась серебристая портьера у главного входа, и в залу ворвался отряд из десятка, а то и побольше янычар — мускулистых, ретивых, вращающих белками глаз молодцов.

— Увести! — орал Черногорец, указывая своим бунчуком на Петра. — И посадить на кол прямо посреди двора, пускай все видят, как мы наказываем дерзость и развязность!

Громко сопя, янычары ринулись вперед исполнять приказ своего высокого предводителя, но, обходя кучу мешков с деньгами, замешкались и разделились на два рукава; и тут Петр, которому решительно стало все равно, ибо терять было уже нечего, перемахнул через голову своего тестя, сидевшего у него на пути, и, ухватив Черногорца одной рукой за воротник, а другой — за штаны, поднял на вытянутых руках довольно высоко и, прежде чем Черногорец пришел в себя и сообразил, что случилось, выкинул его через окно, как тряпичную куклу.

В ЭТОТ ДЕНЬ ПЕТР ВТОРОЙ РАЗ ГОВОРИТ НА СВОЕМ РОДНОМ ЧЕШСКОМ ЯЗЫКЕ

Утверждают, что так называемая Тридцатилетняя война, которую окрестили так, ибо длилась она тридцать лет, вспыхнула по той причине, что представители чешских дворян-протестантов выбросили из окна Пражского града трех императорских католических сановников. Событие получило столь широкую огласку, что возникла потребность в специальном слове, означающем выбрасывание живого человека из окна: слово это — дефенестрация, по-французски — la defenestration, по-английски — the defenestration, по-немецки — die Defenestration, или der Fenstersturz. На православной Руси, стоявшей в стороне от вышеозначенных кровавых событий, это слово не привилось. Таковы общеизвестные факты, подтверждаемые и Малым, и Большим энциклопедическими словарями Larousse.

Сомнительно, однако, чтобы дефенестрация, проведенная к тому же столь непрофессионально — все трое дефенестрированных упали на кучу навоза и остались целы и невредимы, — могла и впрямь стать поводом для столь мрачного, нешуточного и страшного действа, каким явилась война, длившаяся тридцать лет. Мы считаем гораздо более вероятным, что увертюрой к тридцатилетней трагедии явилась не дилетантская пражская дефенестрация, а дефенестрация в Стамбуле, которую осуществил, и притом мастерски, наш герой Петр Кукань из Кукани и которая до сих пор была историкам неизвестна, хотя исторические последствия ее оказались необозримы.

Докажем это подробным описанием разыгравшихся событий.

Высочайший предводитель, под громовое «бак», вырвавшееся из глоток всех присутствовавших, пролетел через проем окна и сгинул бесследно, словно его и не было вовсе, — если не считать турецкой туфли, спавшей с его левой ноги, и оброненного янычарского бунчука; янычары на мгновение остолбенели, не поняв сразу, что произошло, а разобравшись, взвыли и все как один тигриным прыжком устремились вперед, дабы исполнить приказ Черногорца еще более безжалостным и страшным образом, чем если бы ничего не случилось, но неожиданно путь им преградил сам султан; побагровев, он поднялся — снова владетельный и властный, как ему и подобало, — и выставил вперед руку, словно желая отбросить янычар ладонью с расставленными пальцами.

— Стойте, молодцы, — сказал он. — Это свершилось с моего ведома и одобрения.

Султан отважился произнести эти слова, рассчитывая, что Черногорец, даже если он после дефенестрации останется живым, будет в обозримое время не в состоянии вмешиваться в события, — ведь окно, из которого он вылетел, находилось на высоте шестидесяти футов от земли.

— А ты, Абдулла-бей, растолкуй этим людям смысл происходящих событий.

И он снова сел, убежденный, что Петр сможет играючи дать случившемуся такое объяснение, которое будет приемлемым даже в глазах самого Аллаха.

Некоторое время Петр стоял молча, ожидая, когда утихнет шум крови, громко стучавшей в висках от нечеловеческого напряжения, которого потребовал его богатырский подвиг. А потом сказал:

— Запомните хорошенько мои слова, храбрецы, чтобы полностью и без искажений передать их своим товарищам, которых сейчас здесь нет, и пусть те, в свою очередь, передают их дальше и дальше, чтоб они достигли даже самых отдаленных гарнизонов и частей вашего отборного, неповторимо-доблестного воинства, носящего гордое, устрашающее весь мир название — янычары.