Все, кроме Медведева. В нем есть что-то от космоса. Может быть, это холодное, беспощадное, безжизненное молчание?
      Безжизненное молчание… Тринадцать планет-близнецов, которые не хотят говорить… Почему?
      Где-то краем сознания Андрей удивлялся непростительно откровенной улыбке вошедшего капитана: меланхоличный латыш, начинавший еще на досветовых плазменных колымагах, был подстать Медведеву. Правда, поговорить он любил.
      Но его разговоры почему-то почти всегда касались только дисциплинарных нарушений. Волей случая или судьбы чаще всего он беседовал с Андреем. Поэтому Андрей привык ко всему, кроме…
      — Товарищи, простите меня за опоздание. Несколько неожиданно к нам пробилась Земля. Внеочередная связь…
      В кают-компании стало тихо. Улыбался только капитан.
      — Земля дала «добро» на наше возвращение. Старт корабля — через сутки по бортовому времени…
      Капитан покосился на незадернутую портьеру, но даже это явное нарушение порядка не испортило его настроения. Он искрился какой-то хорошей вестью и тянул с простодушной лукавостью сильного человека.
      — И еще одно сообщение. Было очень много помех нестационарного порядка, поэтому сообщение передавали трижды на двойной мощности менго-передатчиков… Но я записал все точно.
      Он повернулся к Андрею, и вслед повернулись шесть напряженных лиц.
      — Дело в том, что население Земли увеличилось…
      У Андрея внутри затикали часы: капитан явно переигрывал.
      — Увеличилось на одного человека…
      Что-то зябкое и нежное сжало горло…
      — Сын у тебя, Андрюшка!
      Андрей опомнился, когда десять сильных рук подхватили его у самого пола, а как он очутился у потолка, до него так и не дошло. Он увидел, как в резких складках морщин по губам Медведева мелькнула тень улыбки:
      — Молодые люди, учтите, что в данное время тяготение почти равно земному…
      Андрей сел за стол, поправляя костюм. Шум покрыл раскатистый капитанский баритон:
      — Ладно, товарищи. Крестины справим на Луне. А совет все-таки проводить надо. Устав требует. Я думаю, подробных докладов не нужно. Все мы работаем вместе. Давайте прямо с вопросов. Что кому неясно…
      Вопросы посыпались со всех сторон. Только к делу они не имели ни малейшего отношения.
      О витаскопе Андрей вспомнил только через два часа. Он услышал, как за спиной Медведев сказал Бремзису:
      — Капитан, Савину сейчас не до проблемы жизни на кристаллопланетах. Он блестяще справился с этой проблемой на Земле. Я к тому, что надо кого-то послать за прибором.
      Андрей густо покраснел и встал:
      — Петр Егорыч, не надо! Я сам… Простите, немного ошалел, но не настолько, чтобы… Короче, я в трезвом уме и твердой памяти, как говорят. И потом, мне сейчас совсем не помешает прогулка по свежему воздуху.
      Медведев поднял брови, а капитан засмеялся:
      — Ну что же, товарищ папа, если ты считаешь стерильный углекислый газ свежим воздухом — пожалуйста! Только не вздумай открывать скафандр, если запаришься!
      Снова со всех сторон послышались шутки, но Бремзис поднял руку:
      — Товарищи, времени до отлета осталось совсем мало. Пора готовить «Альфу». Совет считаю законченным… Да! Чуть не забыл. Последний вопрос: будем присваивать этой планете полное имя или ограничимся цифровым индексом?
      — Какой смысл? Все кристаллопланеты похожи, как две капли воды. Единственная разница — возраст…
      Медведев поддержал астрофизика:
      — Кривцов прав. Достаточно цифрового индекса. Планета вполне ординарная.
      — Хорошо. Договорились, — капитан повернулся к Андрею, похлопал по плечу. — Ну, а ты, товарищ папа, влезай в «Яйцо», бери диск и отправляйся…
      — «Яйцо»… — Андрей недовольно поморщился. — Здесь рукой подать… А с ним возни столько…
      — Никаких разговоров. Мне и так тебя отпускать не следует одного. Но время горячее, ты человек опытный. С «Яйцом» тебе Кривцов поможет, а связь…
      — Связь буду держать я, — бросил на ходу Медведев. — Мне все равно в радиорубке работать с «Хроносом», и я смогу заодно следить за «Примой».
      — Добро. Не задерживайся, Савин. Время дорого.
      Пока Андрей собирал записи, кают-компания опустела.
      Кривцов догнал Андрея уже в «инкубаторе».
      — Возьми вот это, — он кивнул в сторону третьей ячейки справа. Только вчера в нем ходил. Абсолютно свежее и отлично чувствует руки.
      Придерживая за сложенные манипуляторы, они довольно легко выкатили двухметровый полированный эллипсоид из ячейки и закрепили между решетчатыми дисками возбудителя. Кривцов отошел к панели управления.
      — Открывай! — бросил он через плечо.
      Андрей только сейчас заметил, что САЖО-5 — скафандр автономного жизнеобеспечения — мало напоминает яйцо. Он похож скорее на мертвого жука со скорбно скрюченными лапками. Точнее, не на мертвого, а на спящего. Достаточно одного движения и…
      — Ну что ты там? Никак не опомнишься?
      — Да нет, Алеша. Просто засмотрелся. Странно — сигнал готовности горит, как кусок ночного лабира…
      — Вот уж не знал, что отцовство развивает скрытые художественные наклонности, особенно творческую фантазию. Надо будет запомнить на будущее…
      Андрей, улыбаясь, нажал тугую красную кнопку на туловище жука.
      — Я думаю, Алеша, тебе не придется долго ждать подтверждения.
      Астрофизик довольно фыркнул в черную бородку и полез за носогрейкой, хотя курить в «инкубаторе» не полагалось.
      Металлическое тело жука медленно разошлось на две половинки, словно скрипичный футляр, открыв замысловатую и тщательно продуманную путаницу внутренностей.
      — Кстати, — Кривцов держал носогрейку в зубах, но не зажигал. — Ты заметил заводскую марку? Красноярск… Так сказать, привет от земляков-сибиряков…
      Только сейчас — позор! — Андрей обратил внимание на буквы «КБК» «Красноярский биокомплекс» — выбитые на суставах манипулятора. А ведь Нина до свадьбы работала на КБК! Может быть, ее пальцы прикасались к этому металлу, давая жизнь миллиардам микроорганизмов и грибков, заключенным в пробирки и змеевики, колбочки и реторты, этим пушистым подушкам чудодейственной хлореллы; может быть, ее пальцы сделали для него эту немыслимо сложную и великолепно действующую модель биосферы Земли, чтобы в страшный час в пучинах беспощадного космоса он не погиб…
      Она стоит на самом краю слоистого, полуобрушенного утеса, над зеленоватой плоскостью Красноярского моря, расчерченного моторками, и, закинув лицо, читает странные старые стихи:
 
Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят, и годы проходят и тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн, прячась в белую пряность акаций,
Может, ты-то их, море, и сводишь, и сводишь на нет…
 
      Ветер трогает ее волосы, ветер Земли — целый океан кислорода, пропущенный сквозь смолистые фильтры тайги, ноги утопают в спутанных диких травах, ползущих к влаге и солнцу. Противоположного берега не видно, и небоскребы дальнего города встают прямо из воды, невесомо радужные, сказочно красивые, как гигантские кристаллы лабира…
      Тьфу ты! Опять этот чертов лабир! Так можно и с ума сойти…
      — Слушай, Андрей может быть, тебе действительно лучше не лететь? Кривцов сочувственно заглядывал ему в лицо. — Ты же спишь на ходу и видишь сны наяву. Давай лучше я слетаю, а?
      — Брось дурить. Включай-ка лучше ультрафиолет.
      — Дело твое, — астрофизик положил руку на панель. — А то я бы моментом…
      Между дисками возбудителя, обтекая корпус скафандра, возникло легкое облачко ионизации. Поток невидимого света омыл внутренность металлического жука, проник в тысячи крохотных ячеек и отсеков. В нейлоновых венах забулькали разноцветные жидкости, затуманились реторты и колбочки. Андрей почти физически ощутил, как постепенно, орган за органом, оживает искусственный организм.
      — Даю це-о-два!
      Вокруг «Яйца» взвыл ветер, корпус скафандра задрожал от вихря углекислого газа. Подушки хлореллы мгновенно вспухли, зеленые нити полезли сквозь мелкое сито защитных сеток.
      — Готов?
      — Да.
      — Пошли!
      Мгновенно смолк ветер и погасло облачко ионизации. Андрей привычным прыжком, спиной вперед, юркнул в распахнутый футляр. Кривцов был уже рядом, помогая застегивать многочисленные манжеты на руках и ногах, закрепляя датчики и отводные трубки.
      Это был самый трудный момент во всей процедуре одевания. Здесь требовалась быстрота и точность — надо было присоединиться к скафандру, пока разбуженная жизнь не уснула снова.
      Наконец щелкнул замок, и Андрей очутился в «Яйце», отрезанный и защищенный от всего остального мира толстой броневой скорлупой.
      — Ну как? — раздалось в наушниках.
      — Вполне. Немного трудно дышать. Хлорелла успела опасть. Остальное — в норме.
      — Может, повторим?
      — Нет, не надо. Сейчас уже лучше. Через пару минут будет норма.
      Теперь Андрей и металлический жук составляли одно целое, один организм, один замкнутый жизненный круг — так же, как один замкнутый круг составляет человек и Земля. Они жили друг другом, связанные круговоротом нужных друг другу веществ, ничего не отдавая и ничего не требуя извне. Идеальная и хорошо защищенная система взаимообеспечения.
      — Как «солнышко»?
      Андрей скосил глаза на циферблат атомных батарей. Невидимое солнце их общего с жуком мини-мира обещало гореть не менее трехсот лет.
      — В порядке. И светит, и греет. Вовсю.
      Он включил локаторы, поправил манжеты на руках и ногах и проверил управление — щупальца манипулятора покорно зашевелились. Он поднялся на шести ногах, подбоченился и принялся за обычную физзарядку: прыгал, приседал, отплясывал вприсядку, бегал по стенам, по потолку, поднимал тяжести, сплетал и расплетал тонкий нейлоновый шнур необходимо, чтобы мускулы и двигательные нервы привыкли к новым конечностям. Кривцов стоял поодаль, равнодушно наблюдая, но когда Андрей, прыгая со стены на стену, не рассчитал усилия и покатился в угол, захохотал.
      Андрей обиделся:
      — Чего это тебя так разобрало? Просто мускулы не разогрелись… Между прочим, у тебя не лучше получается.
      — Я подумал, — улыбнулся Алексей. — По… посмотрел бы… посмотрел бы сын сейчас на своего папу… Травма на всю жизнь…
      Андрей подошел к узкой зеркальной полоске и тоже улыбнулся: перед ним стояло, шевеля усами, безглазое, жуткое чудище. Чудище покачалось и с помощью трех ног и восьми рук показало Кривцову великолепный одиннадцатикратный нос.
      Оба рассмеялись.
      А часы продолжали выщелкивать секунды, приближая время отлета, а значит — время прилета, а значит…
      — Пора, Алексей. Я пошел.
      Кривцов вытер глаза.
      — Прости… Ох… Говорят, на дорогу не смеются, но уж очень ты хорош был. Ладно. Топай. Ни пуха!
      — К черту!
      Андрей подождал, пока за Кривцовым закрылась герметическая дверь, и вошел в кабину стерилизатора. На вогнутой стенке чернели большие буквы: «Помни»! А внизу — помельче: «Всеобщий космический устав. Пункт сто второй. Параграф пятый. Категорически запрещается выход на исследуемую планету в нестерилизованном скафандре, а также вынос предметов, могущих вызвать заражение инопланетной биосферы, равно как атмосферы, гидросферы и геосферы, активной органической субстанцией Земли. Нарушение карается…»
      Биолог иронически скривил губы. Все-таки капитан в своем педантизме доходит до смешного. К чему эта настенная пропаганда? Автомат не откроет дверь в ангар, пока в кабине останется хотя бы один полудохлый земной вирус. Захочешь — не выйдешь. И ничего не вынесешь. Разве только бактериологическую бомбу. Но таких бомб давно уже никто не делает.
      Андрей повернул рубильник. Кабину стерилизатора охватило синее пламя.
      Полет казался бесконечным. Гофрированная тарелка дископлана, слегка наклонясь, казалось, неподвижно висела в воздухе, а внизу широкой лентой раз и навсегда заведенного транспортера неторопливо бежал узорчатый ковер. Удручающая правильность фигур, отупляющее разнообразие сочетаний — ни одного повтора! — модель вечности, сделанная из детского калейдоскопа.
      Усмехнувшись, Андрей вспомнил, как пяти лет от роду он взял из рук чудесную трубочку, как жадно приник к черному круглому зрачку, ожидая невероятного. Целую неделю, забыв обо всем на свете, он истово крутил игрушку. Он хотел понять смысл! — или хотя бы добиться повторения рисунка но трубочка крутилась, узорам не было конца, в изменениях не было смысла. Он очень обиделся тогда и со слезами разбил папин подарок, а потом долго и недоуменно смотрел на осколки зеркалец и цветные стекляшки — где же прекрасные и таинственные фигуры?
      Он смотрел вниз, на завораживающую игру цветов и линий, и его потянуло повторить тот удар, рассеять наваждение.
      Андрей включил автопилот и закрыл глаза.
      Думать не хотелось. Сказывалось многодневное нервное напряжение, огромная усталость от изнуряюще кропотливой работы. Он попробовал представить себе Землю, свой дом, квартиру, лицо Нины, своего сына («Надо же — сын!» — скользнула по губам удивленно счастливая улыбка) — но все расплывалось в какое-то бесформенное ощущение большого доброго тепла, далекого и полузабытого, а в сонном сознании помимо воли всплывала всякая дребедень, обрывки недавно виденного и слышанного: сиреневый куст на фоне мертвых глыб лабира, Кривцов с носогрейкой у портьеры («Ей еще и десяти миллиардов лет нет. В самом соку…»), высокомерно снисходительный Медведев («Согласен… Вполне ординарная планета»), хохочущий Бремзис («Если ты считаешь стерильный углекислый газ воздухом — пожалуйста!»), тусклый ряд САЖО-5, решетчатые диски возбудителя…
      Стоп! Углекислота и ультрафиолет… Оживающий жук…
      Андрея толчком выбросило из полудремы, и в голове загудела, стремительно раскручиваясь, какая-то звонкая ледяная сила.
      Спокойно. Главное, спокойно. С самого начала.
      Итак, лабир. Кристаллы дозвездного вещества, из которого, по-видимому, состоит темное сердце нашей галактики. Планеты класса «К» — чужаки в нашем звездном мире. Они оттуда, из темного сердца. Странные небесные тела, одинаковые до неправдоподобия. Различен только возраст. Словно там, в галактическом центре, работает гигантский штамп, время от времени выбрасывая в пространство свои изделия-близнецы. Зачем?
      Кристаллопланеты всегда окружает бессонная стража двойная звезда. Словно специально для того, чтобы создать вокруг мощные пояса ультрафиолета, радиации и пульсирующей гравитации. Через эти пояса не прорвется ни одна спора, ни один живой организм. Кроме космического корабля…
      А сама планета как будто нарочно придумана для жизни.
      В лабире есть все необходимое. Плотная атмосфера из углекислоты и водяных паров пропускает только безвредные излучения и ровно столько, сколько нужно для роста и развития. И эти Белые озера — по одному на каждый планете…
      Яйцо! Типичное неоплодотворенное яйцо в невидимой броневой скорлупе, пробить которую может только звездолет посланец разумной жизни!
      Бред!.. И все-таки слишком много для случайной игры совпадений…
      — «Прима», я — «Альфа», ваша связь, почему не выходите на связь. «Прима», почему молчите?
      Андрей вздрогнул и глянул на часы. Он летел уже больше часа.
      — «Альфа», я — «Прима», слышу хорошо, все в порядке, аппаратура отлично, обстановка без изменений, иду над квадратом 144-А, курс прежний…
      Он выпалил все одним духом, ожидая очередного вежливого и лаконичного «втыка», но после секундной паузы раздалось неожиданное:
      — Замечтались?
      Андрей удивленно покосился на индикатор тембра: нет, он не ошибся, в голосе Медведева звучала грусть. Что это с ним?
      Грустный Медведев? Ну и дела… Сегодня что-то случится.
      — Что же вы молчите? Мечтайте на здоровье. Только в перерывах не забывайте вовремя выходить на связь… А мечтать обязательно надо. Иначе…
      Медведев замолчал, и Андрею захотелось поделиться внезапной догадкой. Но перед глазами сверкнула неизменная пилочка для ногтей, тонкие губы, скошенные усмешкой, и он ответил сухо:
      — Да нет, Петр Егорыч, я не мечтаю. Просто докладывать не о чем…
      В шлемофоне что-то щелкнуло и голос прежнего Медведева отрезал:
      — В таком случае, прошу вас быть точным.
      Призрачный ковер внизу помутнел. Впереди вставала серебряная дуга, тесня черноту неба, и из-за горизонта ударили первые струйки влажного зеленого света. Короткий черный день кончился.
      Андрей выключил автопилот и взялся за рычаги управления, хотя до цели было еще далеко. Просто ему нужно было сейчас собраться, соединить разбросанные мысли в одну прочную цепь.
      В конце концов, Медведев в чем-то прав. Самое трудное не сама идея, а доказательства.
      О тайнах центра Галактики думать пока рано. И о том, откуда берутся Кристаллопланеты. И почему они существуют только в системах двойных звезд. И почему они так подозрительно одинаковы. И почему они родились — или созданы? именно такими, какие они есть. Решить все это не под силу одному человеку. Здесь нужны сотни теоретиков и сотни экспедиций, десятки, а может быть, и сотни лет труднейших и всесторонних исследований.
      Прежде всего надо опровергнуть Штейнкопфа. Иначе никогда не уйдут к сердцу Галактики звездные корабли, а дразнящая догадка о планетах-посланцах останется красивой сказкой, которую можно рассказать только сыну. «Дозвездное вещество и жизнь — несовместимы…»
      Нет! Тысячу раз — нет! Если до экспедиции это было неосознанное желание, если в течение последних шести месяцев это было смутное, постепенно нарастающее предчувствие, то теперь это уверенность — никакого барьера нет и нет запретной двери. Есть манящие маяки неведомых берегов, есть зыбкие сигналы тайны, грандиозность которой трудно представить.
      Но кто поверит ему там, на Земле? Чем докажет он свою правоту? И кто будет его слушать всерьез, если он сам представит Международному Совету Космонавтики толстую папку собственных наблюдений, с первой до последней строчки подтверждающих «теорию жизненного барьера?» Его просто отправят в психлечебницу да еще, чего доброго, припишут сумасшествие «влиянию звездного вещества».
      А может быть, он, действительно, немного не в себе?
      Выплыл, клоня тяжелые соцветья, сиреневый куст. Милая сирень, ты недаром тянулась к обзорному экрану, принимая его за окно, ты бы наверняка выжила здесь, но бдительный автомат стерилизатора не выпустит нас с тобой из корабля, ибо его механическая память крепко хранит сто второй пункт устава…
      На панели изо всех сил мигали сиреневые посадочные огни.
      Андрей резко заложил ручку влево и вперед до отказа. Дископлан встал чуть не на ребро и по крутой спирали пошел вниз.
      — «Альфа», я — «Прима», квадрат 288-Б, иду на посадку, аппаратура отлично, обстановка без изменений, все в порядке, «Альфа», я — «Прима», иду на посадку…
      — «Прима», я — «Альфа», вас понял, не задерживайтесь, учтите повышение гравитации через двадцать пять минут…
      — «Альфа», вас понял…
      Зеленовато-белый овал озера стремительно приближался, и Андрей снова отметил, поразившую его в первый раз правильность формы. Озеро окружали широкие террасы, тремя уступами сходящие к самой воде. На нижнем уступе покачивался большой трехцветный шар — опознавательный знак витаскопа. Дископлан, мягко спружинив, сел рядом.
      Небо призрачно розовело, и лохматое зеленое солнце пылало уже во всю силу, на глазах забираясь все выше и выше. Синевой моря отливали гладкие блестящие террасы, фиолетовым, синим и голубым искрились нависающие лопасти окрестных скал. И только озеро вблизи было чистейшего матово-молочного оттенка, как экран выключенного видеофона.
      Андрей не спешил к витаскопу. Он умышленно оттягивал эту минуту последнюю минуту надежды, потому что чувствовал — и здесь стрелка стоит на нуле. Только чудо, сверхъестественное чудо, которого так ждешь в детстве, могло сдвинуть проклятую стрелку хотя бы на одно деление. И не хотелось убеждаться еще раз, что чудес не бывает…
      Он зачерпнул манипулятором вязкую белую жидкость.
      Она отделилась от остальной массы пухлым куском вазелина.
      И все-таки это была вода. Химически чистая вода.
      Собственно, необычная эта жидкость не была находкой. Ее получили на Земле искусственно в одной из советских лабораторий, осаждая пары обычной воды в кварцевых капиллярных трубках. Это было еще в конце шестидесятых годов двадцатого века. Практического применения новое вещество не нашло, и только недавно «плотную воду» выделили из живой клетки. Именно из живой — в умершей клетке «вода-П» немедленно превращалась в обычную. До сих пор спорят: почему?..
      Но как и почему появилась «плотная вода» здесь? Лабировая ванна километр в длину, полкилометра в ширину, четверть километра в глубину — и точно такие же озера-ванны на всех остальных двенадцати планетах…
      Барьер… Разве может мысль человеческая остановиться перед барьером перед любым барьером! — остановиться и повернуть назад? Это противно естеству людскому, смыслу жизни, наконец. И — незачем больше тянуть.
      Андрей бросил расплывающуюся лепешку воды в озеро и быстро направился к витаскопу. Из-под ребристых стальных подошв летели белые искры.
      Витаскоп работал, с легким свистом вдыхая и выдыхая воздух. Торопливые почвенные датчики, как ежи, сновали вокруг, время от времени скрываясь в белом теле цилиндра и через мгновенье выскакивая снова. Чуть заметно дрожали тонкие корешки глубинных шнуров. Лепестки энергоприемников медленно поворачивались за зеленым солнцем.
      Андрей помедлил, открывая дверку приборного шкафчика.
      На секунду ему показалось…
      Нет.
      Стрелка индикатора стояла на нуле.
      Как ни странно, он почувствовал облегчение. Он даже стал насвистывать, одну за одной выключая системы биоулавливателей.
      Ждать было нечего. Надеяться не на что. Последний прибор сказал свое веское «нет» человечеству.
      Итак, «теория жизненного барьера» вступила в силу.
      Солнце было уже в зените, все вокруг нестерпимо сверкало, и глаз отдыхал только на матовой поверхности озера, которое теперь казалось серым. Демонтированный витаскоп превратился в двухтонную тумбу, и было странно вести ее к дископлану, почти не ощущая тяжести.
      Приборы, приборы, приборы. Приборы и механизмы. Они измеряют, они защищают, они советуют, они глаза и уши, они руки и ноги — всевидящие, всеслышащие, всемогущие и неустанные, мудрые и непогрешимые. Если они говорят «нет» смолкают воля и разум, и человек покорно плетется назад…
      Что за ерунда, оборвал себя Андрей, укладывая витаскоп в грузовой отсек. Незачем валить с больной головы на здоровую. Назад плетутся, когда не хватает ни ума, ни воли, чтобы победить это самое «нет» и идти вперед. Так что сам виноват, уважаемый товарищ биолог…
      — «Альфа», я — «Прима», квадрат 288-Б, витаскоп демонтировал, погрузку закончил, обстановка без изменений, вылетаю обратным курсом…
      — «Прима», я — «Альфа», вас понял…
      И через паузу каким-то чересчур равнодушным тоном:
      — Показания, разумеется, прежние?
      Неужели и Медведев надеялся на что-то другое? Неужели ему, бесстрастному олимпийцу, не все равно — «да» или «нет»? Впрочем, конечно, не все равно — «да» вызвало бы скандал и бурю, а Медведев любит ясность и порядок. И поэтому Андрей ответил довольно зло:
      — Разумеется. Стрелка на нуле.
      — Вас понял. Вылетайте.
      Он уже взялся за стартер, но неожиданная идея заставила его широко улыбнуться. Он достал из-под сиденья лучевую пилу, открыл люк и снова вылез наружу.
      Искать долго не пришлось. У самой воды лежала плита чудного аметистового отлива, дымчато-прозрачная, с бегучими красноватыми огоньками внутри. Не переставая улыбаться, Андрей стал вырезать из нее кубики. Несмотря на все старания, кубики получались неровные — один больше, другой меньше.
      Кстати, сколько кубиков должно быть в детском строительном наборе? Наверное, чем больше, тем лучше…
      Андрей даже взмок от непривычной работы. Чутко реагируя на участившееся дыхание, у щек вспухли зеленоватые комочки хлореллы.
      Ну вот, полсотни, наверное, хватит…
      Играй, сынишка! Когда ты подрастешь, я расскажу тебе о кристаллопланетах. К тому времени все забудут о них, как о чем-то ненужном и запретном. Для тебя это будет диковинная сказка. И если сказка тебе понравится — ты сделаешь из кубиков кристаллопланету. На твоей планете будет жизнь, потому что ты сам…
      Хлюпнул клапан вакуум-кармана, проглотив камешки.
      Опустив пилу, Андрей смотрел на ямку, вырезанную в плите.
      Сладкий, страшный, еще не оформленный в словах, но уже зовущий, дурманящий замысел кружил голову.
      Итак, барьер…
      Комочки хлореллы зябко щекотали щеки.
      Тройной запас. Один действующий, два — аварийных. Аварийный запас. Но ведь для этого…
      В ушах тихо, но повелительно стучал метроном: тик-тик. Андрей поднял глаза, бессознательно прислушиваясь.
      Нет, это бьется сердце: так-так.
      Раздвоенная скала повисла над озером, как два прямых крыла, застывших в ожидании взмаха.
      Андрей высвободил правую руку из перчатки биоуправления. Четыре манипулятора безжизненно упали. Нащупав под панелью предохранитель аварийного блока, он сжал пальцами обнаженные клеммы. Что-то треснуло, и запахло гарью.
      И тотчас над ухом раздался тревожный голос Медведева:
      — «Прима», я — «Альфа», почему исчез сигнал со скафандра?
      — «Альфа», я — «Прима», все в порядке, случайно задел аварийный предохранитель, все в порядке…
      — Вы в кабине?
      Господи, как стучит в ушах!
      — Да.
      — Почему не летите?
      — Все в порядке, Петр Егорыч, не волнуйтесь.
      — А почему, собственно, я должен волноваться?
      — «Альфа, я — «Прима», вылетаю.
      — «Прима», я — «Альфа, вас понял. Ждем. Вы опаздываете на полчаса.
      Полчаса… Что такое полчаса?
      Солнце уже миновало зенит, и у ног легло темное пятно: сплющенная, раздавленная тень скафандра с изломанными манипуляторами.
      Метроном стучал все громче.
      Андрей положил пальцы на тугую красную кнопку.
      Нина проснулась сразу. Сердце тревожно колотилось, и первым бессознательным движением она включила софит над детской кроваткой.
      Зеленый сумеречный свет выхватил сладко посапывающий нос, приоткрытые пухлые губы.
      Сын безмятежно спал.
      Она выключила свет и опустила голову на подушку.
      В комнате было темно, тихо и душно. Интересно, сколько сейчас времени? Зажигать часы почему-то не хотелось, и она пыталась определить время по какой-нибудь примете. Справа по стене поползли причудливые перистые тени, метнулись на потолок и исчезли. За стеной что-то тонко звякнуло, зашуршало и тоже замерло. Прошла минута, а может быть, и больше. По-прежнему все покойно, темно и тихо, только ровное дыхание сына живет в комнате.
      Нина закрыла глаза. Мысли текли медленно и бессвязно, всплывали, кружились на месте и снова тонули.
      Что ее так испугало? Кажется, какой-то крик. Но никто кричать не мог. Сын спит. Значит, что-то приснилось. Но что?
      Она пыталась вспомнить сон, но перед глазами плясали обрывки какой-то фантастической ерунды: синие скалы, розовое небо, молочное озеро, зеленое солнце и какое-то странное насекомое, похожее на раздавленного майского жука.
      Нина повернулась набок, свернулась калачиком, пытаясь уснуть. Непонятная тревога не проходила. Она просто ушла на самое дно и покалывала оттуда острыми морозными глазами.
      Может быть, слишком душно?
      Вместо того чтобы включить микроклимат, Нина встала, накинула халат, ощупью, натыкаясь на мебель, подошла к едва различимому проему окна. Створки медленно разошлись в стороны, в лицо ударил влажный ночной воздух, пронизанный льдистыми серебринками таежных запахов.
      Чуть закружилась голова. Внизу поблескивали звезды — огни огромного города. Их разноцветный рой тянулся до самого горизонта, переходя в строгие рисунки небесных созвездий.
      Звезды… Наперебой мигают веселые светлячки. Словно чья-то черная ладошка балуется с огнем: откроет-закроет, откроет-закроет. Точка-тире, точка-тире. Суматошная ночная морзянка.
      Нина попробовала представить себе леденящую жуть безмерных пространств, голубоватые протуберанцы чужих солнц и зябко поежилась. Нет, звезды все равно останутся для нее такими, как в детстве — добрыми, забавными светлячками.
      Неужели они, вот эти далекие огоньки, могут отнять у нее Андрея?
      И снова пугающе ясно встал перед глазами сонный кошмар: синие скалы, зеленое солнце и странный майский жук.
      Нет, он не раздавлен, он треснул вдоль тела надвое, и в черной трещине…
      Нет, нет! нет! Звезды, вы такие добрые отсюда, с Земли, вы не можете, вы не имеете права!..
      Где ты, Андрей, что с тобой? Почему так ноет сердце?
      Справа бесшумно в полнеба полыхнуло зарево, и ровно через четыре секунды ощутился толчок воздуха — это стартовал по расписанию межконтинентальный реалет. Значит — три часа пятнадцать минут по местному времени.
      Суетились, сплетались и расплетались внизу горящие полосы от фар электромобилей — в глубокой тишине ночи кто-то куда-то спешил, кто-то кого-то ждал, кто-то с кем-то встречался и расставался.
      Глаза уже привыкли к темноте, и Нина прошла в соседнюю комнату.
      Ей было очень стыдно, но пальцы вопреки воле набрали номер.
      Ева не спала, она улыбнулась Нине из уютного кресла и отложила на столик блокнот с карандашом.
      И пока Нина мучительно соображала, о чем спросить, чтобы хоть как-то оправдать звонок среди ночи, Ева заговорила первая:
      — Не спишь? Маешься?
      И не дождавшись ответа, продолжала:
      — А ты не опускай глаза. Я сама не сплю ночами. Вот уже пятнадцать лет. С тех пор, как Артур первый раз ушел в звезды… И никто из наших не спит. Эла мне уже четыре раза звонила.
      Чувствуя в горле застрявший комок, Нина пыталась извиниться за беспокойство, говорить еще какие-то слова, но Ева — кто и когда назвал ее «космической мамой»? — прервала:
      — Брось ты! Нечего стыдиться. И поплачь, если хочется. Им, мужикам звезды, а нам, бабам — слезы. Так говорили в старые времена.