Вячеслав Алексеевич Назаров. (1935–1977)

 
      Русский советский писатель-фантаст, прозаик, поэт, режиссер-кинодокументалист родом из г. Орла. На Орловщине, в селе Желябуги, провел юношеские годы, в шесть лет с больной матерью оказавшись под гнетом фашистской оккупации. Отец — Алексей Иванович, из крестьян, закончил Тимирязевскую академию, с первых дней войны ушел на фронт. Позднее В. Назаров так писал о военной поре: «Я до сих пор просыпаюсь по ночам от лая овчарок, которых натравливали на меня пьяные эсэсовцы. Иногда в сломанном дереве мне чудится виселица, которая стояла в центре села, а в стуке дождя — шальные пулеметные очереди, которыми ночью скучающие часовые прочесывали деревенские сады. Никогда, никогда не забудется мне немец, который стрелял в меня, когда я копал в брошенном поле прошлогодний гнилой картофель… Немцы, отступая, сожгли нашу деревню, а мы с матерью две недели прятались в брошенном окопе. Над нами гудела, обжигая и калеча землю, Орловско-Курская дуга».
      В 1943 году после освобождения их мест от немецких захватчиков, он пошел в школу. Затем поступил на факультет журналистики МГУ, а по его окончании в 1958 году попросился на работу в Сибирь. По распределению попадает в Красноярск. Там он ходил с караванами судов в Эвенкию, бывал в Туве и Хакасии, создавал документальные фильмы о строителях Снежногорска, и Красноярской ГЭС, металлургах Норильска и рыбаках сибирского Севера, не раз поднимался до Северного Ледовитого океана. Работал редактором на телевидении в Красноярске, режиссером кинокомплекса телевидения, журналистом. За документальную ленту
      «Память» Назаров был награжден дипломом I степени Центрального штаба Всесоюзного похода комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы.
      Свой творческий путь Вячеслав Назаров начинал как поэт. Печататься начал с конца 1950-х гг., а уже в 1965 году вместе с Валентином Распутиным и драматургом Александром Вампиловым его, как поэта, на читинском семинаре молодых писателей Сибири и Дальнего Востока рекомендовали в Союз писателей СССР. Спустя год он становится членом СП СССР. Автор четырех поэтических сборников, выходивших в красноярском книжном издательстве: «Сирень под солнцем» (1960), «Соната» (1964), «Формула радости» (1968), «Световод» (1973), а также публицистической повести «Добрая воля Сибири» (1975). Его стихи публиковались в сборниках, выходивших в Москве, Иркутске, Кемерово и в 1968 году были удостоены премии Красноярского комсомола.
      В том же году появилась его первая научно-фантастическая публикация — рассказ «Нарушитель», в котором главный герой Андрей Соколов, нарушив устав, осуществляет эксперимент с кристаллопланетой, оживив ее застывший мир. А четыре года спустя вышла первая прозаическая книга писателя «Вечные паруса», в которую вошло несколько фантастических повестей. Самая известная его научно-фантастическая повесть «Зеленые двери Земли» (1977), являющейся второй редакцией «Двойного зеркала», посвящена проблеме контакта с дельфинами и ответственности за будущее экологии планеты. Раса дельфинов, или дэлонов, как они сами себя называют, на порядок старше людей и пошла в своем развитии по совсем иному пути, отнюдь не технократическому, и на протяжении многих столетий изучала людей. Чтобы на одной планете могли сосуществовать две такие разные расы, необходимы определенные условия и мы, люди, по их мнению еще не достигли их. Поэтому-то и не удается найти контакт с этими жителями океана, но есть надежда на это… В 1978 году это произведение, исправленное и дополненное вышло под новым названием — «Бремя равных».
      На вопрос Вадима Михановского: «Слава, а почему именно дельфины?», Назаров вздохнул, близоруко прищурился: «Понимаешь, не хотелось ломать копья с рецензентами по поводу других особей, идущих на контакт с человеком, ну и… тратить время на доказательства, заручаться отзывами специалистов. А дельфины — это привычно, они, благодаря литературе, с древних времен нам чуть ли не родственники. И потом, что не менее важно, привычный образ всегда как бы документален: в этом повинны кино и телевидение. Документ и образ — в одном ряду. И если поставить себя на место читателя, образ дельфина как бы документален. А вокруг море реальной фантастики…»
      «Коренастый, широковзорый, с гордо посаженной головой, он походил на потомков сибирских первопроходцев», — так описывал писателя Юрий Медведев на встрече на Всесоюзном совещании писателей-фантастов (1976 год). Назаров руководил семинарами молодых писателей, участвовал в работе красноярской местной писательской организации, был членом редколлегии альманаха «Енисей». В 1972 году он перенес тяжелейшую операцию на сердце и в июне 1977 г. его не стало. У него остались жена Тамара и сын Юлий. Могила писателя находится в Красноярске на склоне высокой горы, где в раскрытую бронзовую книгу вписаны строки его последнего стихотворения:
 
Удел человечий светел,
И все мы — в том и секрет —
Единственные на свете,
И всем нам повтора нет…
 
 
 

 
 
      Дэвид Горинг никогда не был фаталистом. Скорее наоборот. К своей судьбе он относился нежно и внимательно, как мать к любимому ребенку. С той далекой поры, когда он впервые обнаружил, что некоторые разногласия между родителями совсем не вредят ему, а, как ни странно, позволяют наилучшим образом устраивать свои мальчишечьи личные дела, Дэвид Горинг поверил в свои силы. Потом пришло знание, и юный выпускник Бирмингемского университета сумел построить великолепную математическую модель человеческой жизни, которую, впрочем, не спешил предавать огласке. В этой модели не было расслабляющих моральных категорий, что позволяло изящно и гибко вписывать в нее любые жизненные коллизии.
      С этого времени Дэвид конструировал свое будущее увлеченно и профессионально.
      Он родился в Центральной Англии, на одной из чопорных улиц «Голубого Бирмингема». «Черный Бирмингем» — могучий промышленный сверхгигант остался внизу, таинственный, грозный, полный непонятных радостей и непонятных трагедий. Матери Дэвида, миссис Дженни Горинг, удалось добиться своего. Это случилось в результате настойчивых многолетних усилий, ибо отец Дэвида, мистер Натаниэль Горинг, одареннейший математик, был профессиональным неудачником. Так, по крайней мере, утверждала миссис Горинг. Имея все шансы на успех, он до конца дней своих тянул лямку в лабораториях фирмы «Виккерс», вправляя мозги электронным олухам. Жизнь в «Голубом Бирмингеме», требующая весьма солидных финансовых инъекций, окончательно подорвала его силы, и Натаниэль Горинг отбыл в лучший мир, оставив сыну полную свободу добиваться всего самому.
      А молодой Горинг хотел многого. Его не устраивала отцовская долина он жаждал вершин. Вершин славы, вершин богатства, вершин власти. Власти, которой подчиняются даже правительства и которую может дать ему только наука.
      А потому он с упорством фанатика овладевал не только тонкостями физико-математических дисциплин по специальности, но и самыми невероятными факультативными курсами, в которые неведомо как затесались даже религиозные культы древней Индии.
      Он не спешил. У него еще было время. Вселенная вращалась для него, и каждый поворот планет приближал намеченный финал. В Большой Игре под названием «судьба» он умел подавлять свои эмоции и честолюбивые мечты точным анализом ситуации и своих возможностей в данной ситуации. Дэвид играл наверняка.
      Неудивительно поэтому, что сразу после окончания университета он получил должность главного математика третьей секретной лаборатории фирмы «Виккерс» — место, которого не смог за всю жизнь получить его отец.
      Дэвид был в меру красив, в меру вежлив, в меру горд.
      Его считали истинным джентльменом, потому что блестящий талант математика — единственное наследство, оставленное ему отцом, — никак не отражался на его узком холеном лице с меланхолической синевой под глазами. Он работал в лаборатории вполсилы, расходуя свой талант бережно, по каплям, как химик — ценный реактив.
      Как-то, разбирая бумаги отца, состоящие в основном из погашенных и непогашенных долговых обязательств, Дэвид наткнулся на объемистый пакет с сентиментальной надписью «Сыну от отца». Решив, что это серия нравоучительных заветов, молодой Горинг собирался уже выбросить его в регенератор, но, развернув, обнаружил знакомую скоропись формул.
      Содержимое пакета оказалось весьма занимательным.
      Десятки великолепных идей, наброски каких-то довольно бредовых гипотез, обрывки экстравагантнейших теорий — все, чем старший Горинг пытался усмирить свой ищущий бури ум. Дэвид просматривал бумаги отца с завистью — его поражала фантазия, смелость, оригинальность отцовских поисков. Его собственный мозг был слишком холоден. Он мог брать и обрабатывать, но не давать.
      На бумагах Натаниэля Горинга не было подписи, и Дэвид без раздумий включил их в свой актив так же, как несколько лет спустя приобщил к нему неоконченную рукопись профессора Митчела, своего бывшего университетского преподавателя.
      Теперь у него был капитал, которого могло хватить на долгие годы.
      И у отца, и у Митчела Горинг не без удивления обнаружил многочисленные ссылки на Джозефа Кларка.
      В Англии к исследованиям Кларка относились свысока. Авторитет Эйнштейна в то время был еще незыблем, и формулы Кларка казались параноическим бредом, больше того, надругательством над наукой. Его маленький институт в Нью-Джерси влачил жалкое существование, американские «отцы науки» отказывали ему в субсидиях, а английские «вундеркинды», которые, как и Горинг, мечтали о заокеанских суперлабораториях, при разговоре о Кларке презрительно поджимали губы.
      Но Горинг был умнее. У него были разносторонние знания, интуиция, а, кроме того, он любил быструю езду и хорошо знал прием, который гонщики называют «сесть на колесо».
      Как часто на университетских гонках он, выходя на трассу, не бросался вперед, очертя голову, а спокойно ехал, дожидаясь рейсового «Электора». Когда стремительная хромированная масса международного экспресса проносилась мимо, Дэвид делал рывок и пристраивал свой маленький красный «Хэппи» в опасном соседстве с задними буферами могучей машины. «Электор» пожирал пространство со скоростью триста миль в час, яростно распарывая воздух клыками стабилизатора, а Дэвида несло за ним, как перышко в аэродинамической трубе.
      Это была весьма рискованная игра. Она требовала предельного напряжения и молниеносной реакции: чуть отстал — ураганные воздушные вихри отбросят и перевернут маленькую спортивную машину, чуть замешкался при торможении экспресса — врежешься в него сзади. Весь трюк состоял в том, чтобы, почти интуитивно уловив начало торможения, резко вывернуть у самых колес громады и пулей вылететь вперед, в открытый простор автотрассы.
      Таким образом Дэвиду не раз удавалось прийти к финишу чуть ли не вдвое быстрее своих соперников.
      Горинг доверял отцу и Митчелу, по крайней мере, как математикам. Заинтересовавшись немногочисленными опубликованными работами Кларка, Дэвид и сам почувствовал могучую силу его интеллекта.
      Решение пришло не сразу. Оно потребовало досконального «дознания». И когда оно все-таки пришло, Дэвид знал о Кларке и его институте решительно все.
      Игра продолжалась. Но в роли «Электора» на этот раз должен был выступить Джозеф Кларк.
      Кто-либо другой на месте Горинга послал бы Кларку льстивое письмо с предложением услуг.
      Дэвид тщательно отобрал несколько отцовских набросков, доделал их, кое-что переработал, кое-где изменил, отшлифовал — словом, довел до «кондиции» (а это делать он умел) — и напечатал в двух специальных журналах, за которыми прочно укрепилась недобрая слава «розовых». Разумеется, под своей подписью.
      В третьей лаборатории разразился скандал. Сам директор фирмы вызвал Дэвида для объяснений. От его лысины шел пар. Еще бы! Выдумывать фантастические теории — это еще куда ни шло: каждый имеет право на «хобби». Но печататься в «розовых» журналах, рядом с советскими физиками! Кому? Главному математику секретной — секретной! — лаборатории! Представителю самой респектабельной фирмы Англии!
      Дэвид бесстрастно молчал.
      Шеф потребовал немедленного опровержения.
      Какого?
      Какого угодно! Хотя бы того, что это студенческие работы и журналы добыли их обманным путем..
      Дэвид обещал подумать. Директор облегченно вытер лысину.
      Прошла неделя, другая, но Кларк никак не реагировал на статьи.
      Дело принимало скверный оборот. Так можно крепко промахнуться. Тем более, что шеф отстранил Горинга от работы до тех пор, пока тот не напечатает опровержение.
      Дэвид нервничал. Он совсем не собирался остаться «на нуле», с подмоченной репутацией и подозрительной славой «пионера» среди «левых» юнцов, которых он презирал так же, как и «правых». Ему нужна была глобальная слава.
      Неужели «Электор» промчится мимо?
      Горинг пошел на последний риск — он напечатал вместо опровержения третью статью.
      И только тогда сухопарая горничная принесла ему на подносе серый пакет со штампом «США, Нью-Джерси, Институт релятивистской физики».
      Кларк не обещал золотых гор, молниеносной карьеры и беспредельных перспектив. Он был лаконичен и откровенен:
      »Ваши статьи мне нравятся. Мне нужен хороший математик. Если хотите приезжайте. Ничего, кроме интересной работы, гарантировать пока не могу. Кларк».
      Кто-либо другой на месте Горинга ближайшим самолетом вылетел бы в Нью-Джерси.
      Дэвид Горинг телеграфировал: «Подумаю».
      Джозеф Кларк пил кофе на террасе своей виллы. Вилла была старая, без модной стилизации «под дикий Запад», где в деревянной, нарочито грубой утвари скрывалась утонченная автоматика. Видимо, даже полы здесь мыли вручную, потому что из комнат вкусно пахло мокрым деревом, а не пастой.
      — Эйнштейн — не бог, а обыкновенный гениальный человек, — Кларк пил кофе, как воду, крупными глотками, не замечая вкуса. — Это никак не хотят понять ваши коллеги. Они сделали его Иисусом Христом современной науки, а теорию относительности — библией. И если кто сунет нос не туда, куда надо вой, отлучение от науки. Ведь вам тоже досталось, Горинг, сознайтесь?
      Дэвид сидел напротив в соломенном кресле и вежливо кивал, но слушал вполуха. Он внимательно разглядывал своего нового шефа.
      Один возмущенный физик, выйдя из себя, публично обозвал Кларка «погромщиком». Прозвище подходило как нельзя лучше. Джозеф Кларк был похож одновременно на Уолта Уитмена и пирата на отдыхе. Сходству с Уитменом придавали высокий рост, крепкая крестьянская кость и тщательно ухоженная пышная борода. Да еще, пожалуй, глаза. Вернее, даже не сами глаза, а какая-то бешеная, непримиримая сумасшедшинка, которая появлялась в его больших добрых глазах, когда он заговаривал о физике.
      А в пирата Кларк играл — играл искренно и заразительно весело, как мальчишка. Как все добрые сильные люди, он любил пошуметь. Независимо от того, ругал или хвалил он своих коллег, витал в парадоксах дискретного пространства или просил у дочери очередную чашку кофе, в его хриплом басе кипело громовое море. И модный спортивный костюм только подчеркивал добродушную грубость его манер.
      Дэвид остался доволен. «Этот буйвол еще наломает дров, — думал он. Такого наворочает, что только держись…»
      — Прав Эйнштейн? Прав. Прав Ньютон? Прав. Прав Дирак? Прав. Но все это — частные случаи чего-то общего, чего мы еще не знаем, будь проклята эта земля…
      — Единая физическая теория? Вот уже несколько веков о ней мечтают все ученые. Вы хотите сказать, что нашли ключи к ней?
      — Нет, — неожиданно тихо ответил Кларк. — Наверное, это не под силу одному человеку. Мне удалось кое-что найти, но пока это тоже — частность…
      Горинг насторожился. Перемена тона была столь разительна, что большой пятнистый дог в углу террасы поднял голову и удивленно посмотрел на хозяина, потом — недоброжелательно — на Горинга.
      — Это касается гравитации?
      — Нет. Гравитация пусть подождет, будь проклята эта земля. Меня раздражает время.
      — Время?
      — Да, время. Всевышнее, всевластное, всепроникающее, безостановочное, неумолимое, неизменное, непрерывное, единонаправленное, неделимое, невидимое, абсолютное в своей относительности, разрушающее и созидающее, грозное и доброе, равнодушное, карающее…
      Кларк говорил все громче и громче, и дог успокоенно положил голову на лапы.
      — Мы переделали землю, мы остановили реки, мы растопили вечные льды, мы оросили пустыни, мы приручили океан, мы пробили дорогу в космос, мы заселили Луну, Венеру, Марс… Да что там — мы проникли в собственные душу и тело, сбили замки с тайников мысли, вдохновения, творчества, окунулись в глубины микромира и воспарили к чудовищно далеким галактикам… А время? Время идет, божественное и непостижимое. И мы покорно лезем ему в пасть, как наши первобытные пращуры. Римляне придумали бога времени Сатурна — а мы?.. Помните, у Гойи — «Сатурн, пожирающий своих детей»?
      — Гойя?.. Кто это?
      Кларк даже поперхнулся:
      — Не шутите так зло, Горинг. Неужели вы не знаете Гойю? Вы не любите живопись?
      Дэвид, слегка смутившись, быстро нашелся:
      — У меня не было времени, шеф. Я изучал математику.
      И Кларк мгновенно забыл о Гойе.
      — Вот видите — у вас не было времени. За тысячи лет мы пальцем не пошевельнули, чтобы хотя бы потревожить мистическое божество. А сегодня эта мистика, это «неизвестно что» закрыло нам дорогу к дальним звездам, поставило предел нашим знаниям, нашим желаниям, нашей воле. Время загнало нас в скорлупу Солнечной системы, повалило на прокрустово ложе длительности человеческой жизни, связало по рукам и ногам стереотипной формулой «несбыточное»…
      — Вы поэт, Кларк, — криво усмехнулся Дэвид.
      — Поэт? К сожалению, нет, Горинг. И зря — поэты, по крайней мере, вечно воюют с этим дряхлым богом, вечно бунтуют против него. Но я — физик. Я хочу знать, что это такое, как оно выглядит, это время. Я хочу мять его, рвать, растягивать и сжимать, выпаривать в ретортах. Я хочу согнуть его в дугу для начала…
      Кларк так темпераментно показал, как он мнет и гнет в дугу время своими волосатыми кулачищами, что Горингу стало не по себе. Как всякий нормальный человек, он интуитивно побаивался пьяных и сумасшедших.
      На террасу вышла высокая смуглая девушка в шортах и цветастом переднике.
      — Еще кофе?
      Кларк посмотрел на нее сердито, как машинист, вынужденный на полном ходу остановить состав перед неожиданным светофором.
      — Нет, не надо. Впрочем, как мистер Горинг.
      — Если можно — еще чашечку. Волшебный напиток, мисс…
      — Меня зовут Мэгги.
      — Дэвид, — Горинг поклонился, подумав, что такой девушке должно быть невероятно скучно в глуши. Мэгги рассматривала его открыто, без тени церемонного стеснения, с легким вызовом. В синих глазах поблескивала все та же кларковская сумасшедшинка, видимо, фамильная.
      — Моя дочь, — проворчал Кларк, провожая ее взглядом, совсем не соответствующим тону. — Сладу нет. Угнетает старика…
      — Какой же вы старик, шеф? Глядя на вас, невольно думаешь, что бессмертие — вполне достижимая и банально простая штука.
      — Ну-ну. Просто время пока побаивается меня.
      — Вот видите. А вы хотите согнуть его в дугу.
      — Я не шучу, Горинг. Смотрите-ка сюда…
      Кларк вынул авторучку и поискал глазами бумагу. Дэвид торопливо сунул ему свой блокнот. Почерк у Кларка был неровный, буквы и цифры словно гнулись под ветром. Нечленораздельные комментарии физика помогали мало, но Горинг следил за его авторучкой, как кошка за мышью. Вначале Горинг как будто понимал ход рассуждений Кларка, прихотливые кривые его графиков, но потом начались такие дебри, привычные физические понятия соединялись в такие немыслимые сочетания, что Дэвид перестал поддакивать и ошарашенно замолчал.
      Мэгги принесла кофе, но мужчины не обратили на него никакого внимания. Кларк взмок, борода его растрепалась. Дэвид сидел, сжав виски ладонями. У него слегка кружилась голова, словно он смотрел вниз с огромной высоты.
      А Кларк ломился сквозь математические заросли уверенно, напрямик, оставляя позади обломки поверженных истин.
      Наконец он поднял голову.
      — Непонятно?
      — Все это слишком… — Горинг неопределенно покрутил пальцами у лба. Ново, что ли? Вот в этой формуле скорость — бесконечная величина…
      — Да.
      — Но ведь Эйнштейн доказал, что есть предел скоростей — скорость света. Иначе нарушается закон причинности…
      — Господи, вы так ничего и не поняли, Горинг. Закон причинности остается, но в другом качестве. Из диктатора он превращается в слугу. При помощи Петли Времени вы, например, сможете управлять своим будущим с безошибочностью шахматного автомата.
      — Каким образом?
      — Очень просто. Горинг сегодняшний вызывает к аппарату — назовем его хронофоном — Горинга завтрашнего и беседует с ним. Петля Времени может жить полчаса, и этого вполне хватит вам. Горинг завтрашний сообщает, что у него сегодня, то есть завтра, болит голова, потому что вы вчера, то есть сегодня, не выпили предложенную вам чашку кофе. Надеюсь, вы не хотите, чтобы завтра у Горинга болела голова?
      — Постойте, Кларк, но ведь все это, простите, бред, мистика какая-то. Или вы разыгрываете меня?
      — Ничуть. Пейте кофе, я вам кое-что нарисую сейчас…
      Дэвид выпил кофе залпом, недоверчиво поглядывая на развеселившегося физика. Тот чертил что-то упоенно, по-мальчишечьи прищелкивая языком. Линии получались кривые, но уверенные.
      — Вот вам, Горинг, принципиальная схема такого аппарата. Мечта фантастов первой половины двадцатого века — «машина времени». Правда, путешествовать в ней нельзя это, действительно, нарушило бы так любимый вами закон причинности, но для переговоров с будущим она вполне пригодна. Пожалуйста!
      Горинг тупо уставился в блокнот.
      — И вы действительно верите, что это будет работать?
      — Пока — почти уверен, если быть точным.
      — И как далеко в будущее может заглянуть этот… хронофон?
      — Видимо, это зависит от размеров Петли, а следовательно, — от мощности аппарата.
      Кларк наслаждался растерянностью Горинга. Он объяснял эту растерянность новизной идеи, но у Дэвида было другое. Дэвид боялся неверного хода. Его вера в Кларка пошатнулась. Он ожидал увидеть и услышать в Нью-Джерси вещи необыкновенные, но «машина времени»… Это уж слишком.
      Это просто неприлично, как вечный двигатель. Всякий уважающий себя ученый… Да что ученый, любой мальчишка расхохочется в глаза, услышав о таких вещах. Может быть, Кларк — маньяк, больной человек, бьющийся над бредовым воплощением бредовой идеи? Тогда — бежать, бежать очертя голову, пока еще не все потеряно, молить, юлить, обливать помоями и Кларка, и его единомышленников, пока ученая Англия не простит отщепенца. Унизительно, но необходимо. И это, кстати, тоже вариант — Дэвиду уже мерещились броские шапки газет: «Красный Кларк — параноик. Сенсационные разоблачения», «День в логове лжи», «Горинг обвиняет…»
      Нет, пожалуй, еще не все потеряно. Поражение может стать победой.
      Горинг повернулся к Кларку. Тот следил за ним добро и серьезно.
      — Можете не говорить, Горинг. Я знаю, что вы скажете: маньяк. Ну, даже если не скажете, то подумаете. Нет, дорогой, с этим у меня все в порядке, будь проклята эта земля. Я пошутил. Конечно, хронофон — игрушка, не более, хотя ничего принципиально невозможного в ней нет. Но ради хронофона не стоило ломать столько дров, если он кому и понадобится, то, видимо, только авторам научно-фантастических романов.
      Кларк сунул авторучку в карман, пригладил бороду.
      — Петля Времени — пока лишь проблеск, первый шаг к приручению бога Сатурна. Возникает столько вопросов, столько проблем, столько невероятных выводов… Словом, темный лес без конца и без края. Все это надо пощупать, проверить, попробовать на зуб… Терра инкогнита — земля неизведанная… Даже мне иногда страшновато становится, честное слово. Но игра стоит свеч, Горинг. Ради этого стоит сломать себе шею.
      Дэвид совсем не собирался ломать себе шею, но последние слова Кларка несколько успокоили его. «Погромщик», оказывается, не так уж прост. Кажется, он все-таки крепко стоит на ногах. Надо основательно во всем разобраться. В конце концов, запасной выход — разоблачение Кларка — всегда к его, Дэвида, услугам. Но если Кларк прав хотя бы наполовину, Дэвид сумеет сделать на нем свою Большую Игру.
      Да, игра стоит свеч. «Пострелятивистская теория Кларка-Горинга…» Нет, не так — «Горинга-Кларка». Так звучит значительно лучше. А какой будет великолепный всемирный скандал! Какой щенячий вой поднимут убеленные сединой академики всего мира! И он, Горинг, будет поучать их с трибун симпозиумов и конгрессов…
      Голос Кларка вернул его к действительности.
      — Словом, располагайтесь. Но учтите — штатных экспериментаторов у нас нет. Ребята выкручиваются сами. Вы работали в электронных лабораториях это очень хорошо. Значит, опыт у вас есть. Вам придется, кроме всего прочего, самому монтировать схемы, резать железо, варить, строгать, паять и так далее. Понимаю, что каменный век, но — увы…
      Напряжение прошло. И как часто бывает, Дэвиду стало вдруг беспричинно весело.
      — O'кей, шеф! Игра продолжается!
      — Какая игра? — не понял Кларк.
      — Большая, шеф. Большая!
      И через десять минут, когда видавший виды красный горинговский «Хэппи», лихо накренясь, вылетел на поворот, Кларк сказал дочери:
      — Странный парень, этот Горинг.
      — Красивый, — сказала Мэгги.
      Дог зевнул.
      Дэвид работал исступленно. Тот ценный реактив, которым наделила его природа и который он привык расходовать по каплям, теперь пошел в дело полной мерой.
      Это было почище гонок в Бирмингеме. Кларк, жизнерадостный и добродушный на отдыхе, буквально свирепел, когда дело не клеилось. Он носился по отделам, как раненый бык, и горе было тому, кто попадался ему на глаза. Трубным голосом он требовал «идей», обзывал сотрудников бездарями и цифроедами, расшвыривал папки с расчетами и, перевернув все вверх дном, уезжал на сутки, а то и больше, в Нью-Йорк, в музей Гугенхейма. Живопись его успокаивала, и он возвращался, тихий и виноватый, снова обходил отделы и извинялся, жалуясь на «старческий маразм». А на следующий день счетные машины снова выли от напряжения, и срочные задания от шефа сыпались, как из рога изобилия.
      Такие дни в институте назывались «циклонами» и случались не так уж редко. При первых признаках «циклона» срабатывала «служба оповещения», проще говоря, первые жертвы спешили предупредить своих коллег, и сотрудники разбегались кто куда. Пустые кабинеты приводили Кларка в еще большую ярость, и он вымещал ее на папках с расчетами.
      »Циклоны» были на руку Дэвиду. Как тень, шел он по следам бушующего шефа и собирал бумаги. Дома он сортировал их: нужные аккуратными стопками ставил на полки, ненужные — выбрасывал. Вскоре дома у него образовалась целая библиотека, о существовании которой не знал никто. Во время отъездов Кларка Горинг подолгу копался в ней, изучал, сравнивал с общими набросками, которые Кларк записал в его блокноте в день их первой встречи.
      Еще с детства у него была страсть к жизнеописаниям великих полководцев древности, к их стратегическим замыслам. Он отдал ей дань и сейчас, в его домашнем сейфе появился внушительный журнал с загадочной надписью: «План «Электор». Журнал развития». На первой странице красовалась сложная схема геометрическая модель кларковской теории, где пустые кружочки означали пока еще неизвестные элементы конструкции, кружочки, наполовину заштрихованные красным — доказанные, но не проверенные экспериментально, красные доказанные и проверенные. Здесь же в журнале были схемы попроще, они напоминали графики шахматных партий — это были еженедельные анализы жизни самого Горинга, его достижений, промахов и действий, ликвидирующих промахи.
      Словом, Горинг всегда был начеку. Кларк разбрасывался, метался, отступал и снова бросался в бой, как одержимый, а Горинг цепко «сидел на колесе», следил, считал, собирал обломки и ночами, запершись, заштриховывал красным очередной кружок.
      Горингу надо было стать «незаменимым» для Кларка, и он настойчиво мозолил ему глаза даже во время «циклонов», стоически перенося взрывы кларковского темперамента. Кларк «приручался» с трудом, но дело шло на лад. Ведь никто лучше Горинга не знал всех извилин проделанной работы, а к прошлому приходилось возвращаться много раз.
      Однажды Горинг проделал эксперимент. Он целую неделю не показывался в лаборатории, сказавшись больным. По институту пронесся «циклон», потом другой, но Кларку чего-то не хватало. Наконец он понял и явился к Дэвиду собственной персоной. Дэвид, внутренне торжествуя, ненатурально чихал и кашлял, а Кларк страдальчески скрипел стулом.
      Совершенно неожиданно пришлись кстати записки покойного профессора Митчела. О них Горинг вспомнил, когда весь институт бился над проблемой поляризации времени в сверхплотных средах. Дрожащими пальцами Горинг перелистал исчерканные листы и прикусил губу — там было решение.
      Он набросал это решение на листке блокнота на глазах у шефа, небрежно присев на край его стола. Кларк долго вертел листок в руках, потом встал и заявил торжественно:
      — Я пригласил вас как математика, Горинг. Но я вижу, что до сих пор недооценивал вас. Вы — настоящий ученый, и будет несправедливо, если будущая теория будет носить только одно имя…
      — Ну что вы, шеф. Я делаю, что могу. Меня вполне устраивает роль вашего помощника, — скромно потупил глаза Дэвид.
      — Нет, не возражайте. Теория Кларка-Горинга! Ведь неплохо звучит, правда?
      »Горинга-Кларка», — поправил мысленно Дэвид и церемонно поклонился, пряча заискрившиеся глаза.
      Вначале Горинг пытался завязать дружбу с кем-либо из двадцати сотрудников Кларка, но из этого ничего не получилось. Большинство из них были люди по-кларковски одержимые, с головой ушедшие в свои проблемы и по-детски беспомощные во всем остальном. Они относились к Горингу ровно, без предубеждения, но и без особых эмоций. Они любили работу и умели уважать тех, кто работает. Кое-кто завидовал столь быстрому «вознесению» Горинга, но и они предпочитали помалкивать, видя явное расположение шефа к новому математику. Лучше всех были у Горинга отношения с оператором Старковским, да и то потому, что Кэрол занимал у него деньги.
      Горинг жил в постоянном напряжении, один против всех, и только Мэгги, с которой они часто встречались, как-то скрашивала одиночество. Он не имел на этот счет никаких конкретных планов, хотя знал, что нравится девушке. Просто ему было приятно с ней. В ее присутствии он мог ослабить тиски, в которых держал себя, слегка приоткрыться, дурачась.
      Так прошел год. Красные кружочки на схеме Горинга неудержимо ползли вверх, завоевывая белое пространство листа, все ближе и ближе подбираясь к большому «кружку X», в который должна скоро вписаться изящная, как у Эйнштейна, конечная формула Петли Времени.
      Вечерами, смертельно усталый, он падал на тахту, не снимая ботинок, и курил, стряхивая пепел на ковер. Закрыв глаза, он перебирал все происшедшее за день и привычно анализировал каждую мелочь.
      Пройдет несколько лет полемики и споров, и новая теория завоюет мир. Это неизбежно. И тогда будет все то, о чем сегодня можно только мечтать — и мировая слава, и власть, и деньги, и возможность жить открыто, без этих бесконечных оглядок, комбинаций, расчетов. Игра перейдет в блестящий, великолепный, стремительный эндшпиль. Еще несколько ходов — и жар-птица в руках…
      Горинг повернулся на бок, и тахта под ним заскрипела.
      На лоб легла тяжелая складка.
      С Кларком что-то происходит в последнее время. Он стал неразговорчив и скрытен. Редко заглядывает в кабинет, никого не торопит. И «циклона» что-то давно не было. Зато появилась новая страсть — рыбная ловля. Он сидит с удочкой с утра до ночи, а в институте приходится распоряжаться Дэвиду. И это сейчас, когда до конца работы — рукой подать.
      Вчера, когда в разговоре Дэвид ненароком обронил «наша теория», Кларк как-то странно посмотрел на него и стал рассказывать о рыбалке.
      Может быть, Кларк передумал? На него это непохоже.
      Тогда в чем дело?
      Дэвид загасил докуренную почти до фильтра сигарету и сразу же закурил новую.
      Да, кажется, хватит сентиментальничать. На Кларка напала нерешительность? Что ж, тем хуже для него. Значит, настал момент вывернуть из-за корпуса «Электора» и вырваться вперед. Любой ценой. Даже если «Электор» после этого окажется в придорожном кювете.
      Горинг-Кларк! Только так…
      Ему сейчас тридцать пять. Вот уже двадцать лет, как он сознательно и неуклонно делает свою судьбу. Он еще ни разу не ошибся, ни разу не допустил срыва. Он играл наверняка, и игра подчинялась ему. До сих пор он презирал в душе тех, кому не повезло: они просто не знали правил. У них не хватало воли, чтобы сделать задуманное реальностью.
      Неужели он спасует теперь?
      Осталось немного: решение двух-трех уравнений и вывод конечной, общей формулы Петли. Прочую мелочь Дэвид может доделать сам. Но для этих уравнений и формулы нужна голова Кларка. Здесь не помогут ни отец, ни Митчел. И все-таки надо ОПЕРЕДИТЬ Кларка!
      Головоломка. Неужели для нее нет решения?
      Горинг закурил третью сигарету.
      Раздался мелодичный звон видеофона. Дэвид нажал кнопку раньше, чем сообразил, что особой охоты беседовать с кем-либо у него нет.
      На экране появилась Мэгги.
      — Хэлло, Дэвид, — в глазах Мэгги плясали чертики. — Вы, кажется, обещали мне сегодня вечером прелестный необитаемый остров? Или вы забываете свои обещания так же легко, как запоминаете ужасные папины уравнения?
      Горингу пришлось подчиниться. С Мэгги не стоило ссориться.
      »По крайней мере, развеюсь», — подумал Дэвид.
      Они сидели у самого края обрыва, на маленьком островке посреди реки. Было прохладно. Дэвид накинул на плечи Мэгги свою куртку. Внизу, в золотых звездах, покачивалось темное тело лодки.
       — «И были несовершенны люди ариев, но мощная Иртхиви приняла их на свою ладонь, и добрый Дьяус раскинул над ними голубое сари, и закрыл от взоров их мрачный лик Атмана, вид которого был опасен для смертных, и огненный Сурья раскрыл над ними золотой глаз свой…»
      — Как хорошо! Что это, Дэвид?
      — Ригведа, или Веда гимнов. Древнеиндусские религиозные гимны. Этим стихам что-то около трех тысяч лет.
      — А что было вот здесь три тысячи лет назад?
      — Не знаю, Мэгги.
      — А что будет через три тысячи лет после нас?
      — Не знаю.
      — Значит, вы не волшебник. А я люблю волшебников.
      — У вас есть знакомые?
      — Да. Мой папа. Правда, когда у него хорошее настроение…
      — Послушайте, Мэгги, что случилось с вашим отцом?
      — Об этом я сама вас хотела спросить. Он стал какой-то унылый, неразговорчивый. Запирается от меня. Ходит на рыбалку, а рыбы не приносит. Я говорю: «Чем ты там занимаешься?» А он мне: «Золотую рыбку, — говорит, сторожу, да никак не поймаю». А у самого глаза грустные-грустные. Ведь он опять в Нью-Йорк сегодня укатил, к своим импрессионистам.
      Дэвид нахмурился.
      — А вы точно знаете, что к импрессионистам? Он ничего не брал с собой?
      — Что вы имеете в виду?
      — Ну какие-нибудь записи, расчеты, схемы
      — Нет, конечно! Я сама его провожала. Зачем ему все это в музее?
      — Да-да, конечно. Я просто так, Мэгги… Что-то холодно здесь стало.
      — Возьмите вашу куртку. Я согрелась.
      — Не надо, что вы. Пойдемте лучше вниз, к воде.
      Они сбежали вниз, смеясь и подталкивая друг друга. Мэгги ухватилась за куст и склонилась к самой воде.
      — Идите сюда, Дэвид. Посмотрите!
      Из глубины реки на них смотрели два нереальных, бледных лица с темными провалами вместо глаз. Дэвид слегка обнял девушку за плечи. Мэгги не отодвинулась, хотя Дэвид чувствовал, как напряглось ее тело. Она по-прежнему смотрела на воду.
      — Никак не могу вас понять, Дэви, — Мэгги спрятала лицо в отворотах куртки, голос ее зазвучал глухо. — Кто вы такой? Вы совсем не похожи на других. Вы слишком замкнуты. Отец говорит, что у вас умная голова, а мне кажется, что вы очень несчастны…
      — Несчастен? — Горинг искренне удивился. — Почему же несчастен?
      — Не знаю. Одинокий вы какой-то… Застывший…
      Лицо Мэгги вынырнуло из куртки, и глаза ее матово блеснули у самых глаз Горинга.
      — Я, например, совершенно не могу представить, каким вы будете лет через пять или десять…
      Горинг притянул Мэгги к себе, пытаясь поцеловать ее. Мэгги не сильно, но твердо уперлась руками ему в грудь, пряча лицо.
      — Не надо, Горинг. Я серьезно. Не грубите, пожалуйста.
      Это вам не идет. Смотрите лучше на воду — это успокаивает.
      Горинг нехотя отпустил девушку. Они оба снова склонились над водой лицо к лицу.
      — Говорят, если загадать желание и долго-долго смотреть на ночную воду, то можно угадать будущее…
      Горинг рывком выпрямился. Мэгги от неожиданности вскрикнула и едва не оступилась в реку.
      — Хронофон… — чуть слышно прошептал Дэвид, дико тараща глаза в темноту. — ХРО-НО-ФОН! — заорал он во весь голос, и гулкое эхо над рекой дважды повторило непонятное слово, как будто запоминая его.
      — Бешеный, — убежденно сказала Мэгги, оправившись от испуга. — Все вы здесь бешеные. Прямо сумасшедший дом какой-то.
      — Домой, Мэгги, домой. Скорее домой, — приговаривал Дэвид, почти насильно заталкивая ее в лодку. Куртка соскользнула с плеч и упала в воду. Мэгги попыталась поднять ее, но Дэвид уже включил мотор.
      Лодка летела по реке, как ошалевшая черная птица. Ветер растрепал безукоризненный пробор Дэвида, водяная пыль двумя шлейфами дрожала по обе стороны лодки, но Дэвид все нажимал и нажимал на выведенный до отказа регулятор скорости.
      Мэгги ничего не понимала и только крепче держалась за поручень, пытаясь прикрыть лицо ладонью от мокрого резкого ветра. Она даже обрадовалась, когда Горинг не стал провожать ее до виллы. Ее бил озноб то ли от холода, то ли от испуга.
      Дома Дэвид подошел к зеркалу. Рубашка промокла и прилипла к телу, ботинки хлюпали, с брюк на пол стекала вода.
      Дэвид вытер лицо ладонью и подмигнул своему отражению:
      — Кажется, кто-то хотел поставить нам с тобою мат, старина? Клянусь всеми собаками Нью-Джерси, о нас плохо думают…
      И он уже спокойно переоделся, причесался, высушил волосы феном и сел за рабочий стол.
      План был неожидан, фантастичен и прост.
      В эту ночь окно в кабинете Дэвида Горинга не гасло до самого восхода солнца.
      Мощное шестиэтажное чрево «Сатурна» алчно гудело.
      Главный электронный мозг института глотал перфокарты, как динозавр хрустящие хлебцы. Оператор Кэрол Старковский, в белом халате, и в белой шапочке, блаженно улыбался. Для него «Сатурн» был вполне живым существом, только очень большим и очень беспомощным. И не было для Кэрола большего счастья, чем баловать и холить своего любимца. Старковский еще раз прислушался к гудению машины, и лицо его стало озабоченным.
      — «Сатурн» устал, док, ему надо отдохнуть…
      Горинг кивнул:
      — Ладно, пусть отдыхает. А ты, Кэрол, посмотри-ка, пожалуйста, эту штуку…
      Кэрол облегченно защелкал большими и маленькими выключателями, повернул главный рубильник, зачем-то вытер руки о халат и, еще раз цепко оглядев пульт, подошел к столу Дэвида.
      — Схема?
      Глаза оператора вспыхнули недобрым азартом. Он быстро нагнулся над столом, словно переломился — длинное худое тело образовало почти идеальный прямой угол.
      — Ничего не понимаю, — недоуменно поднял он голову, не меняя позы. Что это за тарабарщина?
      — Сам не знаю, — ответил Дэвид, не отрываясь от папки с расчетами. Один мой старый знакомый по электронной лаборатории — фирма «Виккерс», слышал, наверное, — так вот он носился с какой-то оригинальной идеей. Лаборатория секретная, сам понимаешь — от них много не узнаешь. Но у него туговато с электроникой. Эта штуковина никак не хочет работать. Я вспомнил о тебе и обещал ему помочь. Ты ведь собаку съел на этом, не правда ли?
      — Но должен же я знать, что это за электрогалиматья? Может, ваш знакомый того? — Кэрол выразительно покрутил пальцем у виска.
      — Может быть… — по лицу Горинга пробежала тень. — Но ему нужно, чтобы работала именно эта схема. Он очень просил, понимаешь?
      Кэрол недовольно хмыкнул, и на пятнадцать минут все окружающее перестало его интересовать. Он что-то бормотал, чертыхался, сначала довольно зло, натыкаясь на непонятные места, но постепенно упоминания о черте звучали все более и более дружелюбно, пока не перешли в удивленно-одобрительное мурлыканье.
      Дэвид с головой ушел в свою работу и, казалось, забыл о Кэроле.
      — А ваш знакомый не дурак, — сказал, наконец, оператор. — Не знаю, зачем это нагромождение всяких чудес, но у него есть прелюбопытные находки… Да… Вот этот преобразователь просто чудо… Забавно… Знаете, док, я возьму это домой, ладно? На ходу тут не разберешься…
      — Домой? М-да… Домой… Ты уверен, что это так сложно?
      — Конечно, док, сюда столько напихано!
      — Ну… Ладно, бери домой. Только, чур, никому ни слова — сам понимаешь, государственная тайна, с этим не шутят, — Дэвид оторвался от папки, потянулся, закинув руки за шею, чуть насмешливо посмотрел в глаза оператору. — Я ведь сам ничего в этом не понимаю, Кэрол.
      — Будьте спокойны, док, я…
      Кэрол не договорил. За дверью раздался рев. Через секунду створки тяжелых, покрытых металлопластиком дверей с треском разлетелись в стороны, и на пороге, подобно демону бури, возник Кларк. Дело явно пахло старым добрым «циклоном», причем весьма основательным.
      Оператора как ветром сдуло. Горинг невозмутимо поднял глаза на шефа.
      Кларк задыхался. Его трясло. От ярости он не мог вымолвить ни слова, а только мотал головой и мычал.
      — М…М…Мальчишка! — выговорил он, наконец, — Что это значит? Что это за бред? Вам что, голову напекло? Что это такое?
      Волосатый кулак со скомканными бумагами оказался перед самым носом Горинга.
      — Что это такое, я вас спрашиваю? Вы разучились считать?
      Дэвид смотрел на скомканные бумажки и медленно бледнел. Наступал самый решительный момент.
      — Будь проклята эта земля, вы что, оглохли? Или это забастовка? Я вас спрашиваю…
      — Хватит!!!
      Кларк опешил. Он стоял и во все глаза смотрел на белого, как бумага, Горинга.
      Когда Горинг заговорил, его голос был хриплым от ненависти:
      — Да, это забастовка, Кларк. Больше — это пощечина, примите ее. Я не могу больше потакать вашим прихотям. Не для того я бросил Англию, хорошую работу и приехал в эту дыру. Вы обещали мне интересную работу, а теперь, когда она подходит к концу, когда требуется последнее усилие, чтобы родилась теория, равной которой не было со времен Эйнштейна и Дирака — наша теория, вы сами говорили это не раз, — так вот теперь вы посиживаете с удочкой на бережку и философствуете с рыбками.
      Дэвид с хорошо разыгранным возмущением отошел к окну, так, чтоб солнце било Кларку в глаза, а его собственное лицо оставалось в тени. Кларк, жмурясь, хотел что-то сказать, но Дэвид жестом остановил его.
      — Зачем вам эти никчемные расчеты, что вы мне подсунули вчера? Для отвода глаз? Для оправдания собственной беспомощности?
      — Горинг, вы несете чушь несусветную…
      Кажется, проняло. Отлично. Дэвид сложил руки на груди.
      — Нет, Кларк, сознайтесь честно — вам не под силу этот последний бросок. Вы состарились, вы устали, вы просто не хотите в этом признаться даже самому себе.
      Удар попал в цель. Кларк сник.
      — Да нет же, Горинг, тысячу раз нет…
      — Тогда в чем дело?
      — Не знаю сам пока, но у меня такое чувство…
      — Кларк, сейчас нужны не чувства, а работа. Неистовая работа. Нельзя поручиться, что этими проблемами заняты только мы. Что, если кто-то успеет раньше нас? Я беспокоюсь не о себе, а о вас. Ведь вы сами останетесь у разбитого корыта со своим средневековым институтом, который продадут за долги…
      При упоминании о долгах Кларк опустил голову, резче обозначились морщины на его лице.
      — Может, ты и прав, Горинг. Не знаю. Мне и самому не хочется тянуть. Но не могу же я спускать на воду корабль, пока не уверюсь, что он не даст течь…
      — Вы разуверились в теории?
      — Нет, будь проклята эта земля. Но мне надо подумать. Может, это действительно, старческий маразм, но мне что-то не нравится. Не знаю, в чем… Дай мне срок, Дэвид. Я разберусь во всем сам. Клянусь, я расскажу тебе первому обо всем и до конца. Не думай обо мне плохо…
      Дэвид отвернулся, чтобы скрыть победную улыбку. Сцена явно удалась. Голос Кларка гудел виновато, где-то на необычно мягких, бархатных басах. Итак, первый этап «большого обгона» прошел безукоризненно. Осталось самое важное узнать ВСЕ, что придумает Кларк, РАНЬШЕ самого Кларка.
      Интересно, сколько провозится Кэрол со схемой?
      Дэвид отошел от окна.
      — Я просто устал, шеф. Сам не знаю, что говорю. Извините меня. Я погорячился.
      Кларк как-то неуверенно, по-медвежьи положил руку на плечо Горинга.
      — Ничего, сынок. Я понимаю. У меня тоже такое бывает. Я сам виноват. Накричал на тебя… Ты не сердись. Все мы здорово устали за последнее время.
      Интересно, сколько провозится Кэрол со схемой?
      — Шеф, как вы посмотрите на то, что я недельку посижу дома? У меня совсем отупела голова. Надо проветриться. Да и нервы сдают…
      Кларк без всякого энтузиазма потеребил бороду и ответил:
      — Ладно, Дэвид. Мы, к сожалению, не роботы. Отдыхай. Но… В общем, если тебе что-либо придет в голову, захочется посчитать — «Сатурн» к твоим услугам. Вот тебе и ключ. Занимайся хоть ночью.
      Губы Горинга чуть дрогнули. Он, судя по всему, родился под счастливой звездой. Удача сопутствует сильным! Кларк не ведает, что творит…
      — Шеф, у меня что-то барахлит видеофон. Нельзя ли взять на базе новый? Или хотя бы экран…
      — Ну что ты спрашиваешь, Дэвид? Конечно! Скажи Вилли, что я разрешил тебе брать с базы все, что заблагорассудится.
      — Спасибо, шеф.
      Горинг проводил Кларка до двери, придерживая за локоть, как больного, осторожно закрыл за ним тяжелые звуконепроницаемые створки и расхохотался.
      Кэрол пришел через три дня. Он долго возился в передней, нарочито медленно снимая плащ и причесываясь. Но когда он вошел в комнату, даже его длинный нос сиял от плохо скрытого торжества.
      — Ну и задали вы мне задачку, док. Клянусь «Сатурном», даже Кембриджский электроцентр выдал бы вам полный нуль. Заставить работать эту схему могла только нечистая сила, да и то если бы она была в хорошем настроении.
      Кэрол расстелил на столе тщательно перечерченную схему и ткнул длинным пальцем с обломанным ногтем в правый угол.
      — Вся загвоздка вот в этом блоке, док. Ваш знакомый слишком многого хочет от современных полупроводников. Они не могут работать в таком бешеном режиме. Первые же биения такой пульсации превращают их в простые железки. А железки, как известно, ничего не могут дать, кроме короткого замыкания.
      Горинг стоял над схемой, упершись руками в стол, и нервно покусывал губы. Такой вариант никак не входил в его планы.
      За эти три дня он заметно осунулся, и меланхоличная синева под глазами превратилась в фиолетовые круги.
      — Выход есть, кажется. Здесь надо поставить не один, а целую цепь блоков. Я вот набросал здесь, посмотрите. Такая каскадная штуковина сможет проработать минут пять…
      — Пять? А потом?
      — А потом — КЗ, короткое замыкание, если не выключить…
      — Не пойдет. Мне нужно хотя бы полчаса…
      Дэвид осекся, поняв, что проговорился. Но Кэрол ничего не заметил. Его наивная душа витала в ином измерении, где не было добра и зла, а только хитросплетения сопротивлений, транзисторов, конденсаторов и трансформаторов. Горингу понадобилось всего лишь мгновенье, чтобы прочитать это в близоруко открытых глазах оператора, и он успокоился.
      — Но может быть, надо просто увеличить количество блоков?
      — Боюсь, что нет, док. Если их будет больше, то они просто-напросто будут гасить вашу пульсацию, и выходные параметры будут раза в три ниже.
      — Нет, это не пойдет. Параметры на пределе.
      — Не знаю, док, не знаю… Конечно, если… Впрочем, их не достать…
      Старковский мялся, и это не ускользнуло от Дэвида.
      — Кэрол, ты же голова. Что ты можешь предложить?
      — Есть полупроводники, которые выдержат полчаса. Но они импортные, советские. Их не достать…
      — Но, Кэрол!
      Старковский страдал. Он переводил взгляд со схемы на свой потрепанный портфель и обратно. Нос его становился все печальнее и печальнее.
      — Видите ли, док, у меня есть несколько штук. Вилли привез их для меня чуть ли не контрабандой. Но…
      Серый переплет чековой книжки в руках Дэвида сверкнул, как нож.
      — Сколько?
      Старковский с тоской поднял глаза на Горинга.
      — Я не в том смысле, док. Я купил их для «Сатурна»…
      — «Сатурн» чувствует себя отлично и может подождать. Итак, сколько?
      — Я купил их у Вилли за пятьсот долларов…
      Чек оторвался с треском электрического разряда.
      — Здесь тысяча долларов.
      Оператор покраснел до корней волос и взял чек. Потом вытащил из портфеля небольшой пакет и подал Горингу. Рука его заметно дрожала.
      — Только не подумайте плохого, док. У меня болеет жена, а на лечение нужны деньги. Иначе бы я ни за что…
      — Ладно, ладно, Кэрол. Спасибо тебе за помощь. Ты сам не представляешь, какую услугу ты мне оказал.
      — Надеюсь, ваш знакомый будет доволен. Передайте ему привет от меня. Он, видимо, башковитый парень.
      — Обязательно передам.
      Дэвид задумчиво разглядывал содержимое пакета. Там лежала куча белых трубочек, похожих на мелкую лапшу. Он взял одну из них и поднес близко к глазам, разглядывая красную надпись: «USSR. Krasnojarsk».
      — Красноярск… Ты уверен, что они выдержат полчаса?
      — Абсолютно точно, док. Отличная работа. Совершенно новое решение. Я сам проверял — работают, как ангелы.
      — Ну, спасибо, старина. Я в долгу перед тобой.
      Когда Старковский ушел, Горинг подошел к стене и нажал что-то в левом нижнем углу большого синтековра. Ковер бесшумно ушел в стену, открыв проход в смежную комнату.
      В углу под двумя сильными рефлекторами стоял большой стол, на котором громоздилось паукообразное устройство с тускло поблескивающим экраном видеофона вместо глаз. От него тянулся кабель потоньше — там, у окна, закрытого частым жалюзи, на высокой черной треноге покоилось нечто, весьма похожее на механического спрута: металлический пузырь с радужными разводами недавней сварки, у входного отверстия которого дрожали при малейшем движении воздуха длинные щупальца пружинных антенн.
      Дэвид бросил на стол схемы, принесенные Кэролом, положил рядом пакет с полупроводниками и несколько минут стоял в задумчивости. Потом быстро снял мягкий домашний халат и бросил его на спинку стула. Под халатом оказался комбинезон, в нескольких местах прожженный кислотой.
      Пододвинув поближе манипулятор с инструментами, Горинг погрузился в работу. Две огромные черные тени метнулись в противоположные углы комнаты и застыли, как на карауле.

* * *

      Вечерело. Красные полосы заходящего солнца, прорываясь между редкими деревьями институтского парка, висели параллельно земле. Окна кларковской виллы плавились и пылали, и зыбкие лучи словно связывали их с огромным багровым шаром, гаснущим на горизонте.
      Традиционный вечерний кофе остывал. Кларк, видимо, забыл о нем. Откинув голову на высокую спинку соломенного кресла, он, прищурясь, смотрел на солнце. Его борода отливала каким-то странным пурпурно-фиолетовым огнем, обрамляя продубленное временем и ветром лицо. Дог лежал рядом, положив голову на лапы, и тоже смотрел на пылающий край неба, изредка помаргивая густыми белыми ресницами.
      Мэгги вошла не слышно и стала убирать со стола.
      — Не надо, Мэгги. Пусть стоит.
      — Фу, ты меня напугал. Я думала, что ты пригрелся на солнышке и спишь.
      — Нет, Мэгги, я не сплю. Я думаю, будь проклята эта земля…
      Любимое кларковское «будь проклята эта земля» имело тысячу оттенков. Оно могло означать, что угодно, кроме своего прямого смысла. Бурные раскаты «пиратского проклятия» гремели неистребимой радостью жизни в институтских коридорах и лабораториях, в городской толчее, в зеленом смеющемся чуде весеннего леса, навстречу молниям приближающейся грозы. Оно звучало то гневом, то удивлением, то заразительным весельем. Но сейчас в этой фразе проскользнула горечь; и Мэгги сразу уловила ее.
      — О чем же думает мой гениальный па?
      — Я сделал великое открытие, дочь моя.
      — Даже так?
      Мэгги присела на подлокотник кресла, прижалась к отцу, запустила, как в детстве, пальцы в его полуседые вихры.
      — Да, Мэгги. Я понял, наконец, то, что давно мучило меня. Последний год мы с настойчивостью идиотов стучались в глухую стену, не подозревая, что дверь находится где-то совсем в другой стороне. Так что все это, Кларк положил руку на толстенную кипу записей, — все это придется отправить в регенератор и начинать сначала…
      — Сначала? Но Дэвид говорил, что работа практически закончена!
      — Дэвид… Дней пять назад он мне такую истерику закатил, я не знал, что и делать, что говорить. Мне уже тогда было ясно, что дело пахнет крахом, но он так верит в Петлю Времени… Я просто спасовал. Тем более что у меня у самого еще теплилась надежда…
      — Так никакой Петли Времени не существует?
      — Существует, но черт знает что. Сначала ЭТО действительно ведет себя, как Петля, но потом… Потом начинается какая-то чертовщина… Воронка или труба — одному богу известно…
      — Богу Сатурну? — лукаво улыбнулась Мэгги.
      — Нет, уж дудки. Этому богу я не дамся. Я полезу в эту трубу и узнаю, куда она ведет, будь проклята эта земля! Просто мы дали маху. Мы плыли по поверхности, пытаясь управлять течением, а надо лезть в глубину. Надо браться с другого бока. Понимаешь, пространственная инверсия минусвремени…
      Мэгги закрыла ладонями рот отцу.
      — Перестань, я все равно ничего не пойму. Раз ты так говоришь, значит, это правильно. Ты у меня умница. Ты ведь все равно добьешься своего, ведь правда?
      — Конечно, детка!
      Кларк поднял Мэгги на руках и подбросил под самую крышу веранды. Мэгги охнула и снова очутилась в могучих отцовских объятиях.
      — Ну перестань, папа, отпусти, я же не маленькая!
      Кларк опустил Мэгги на пол.
      Последний луч солнца погас, а с ним погасла до темного золота борода Кларка. Он продолжал смотреть на быстро темнеющий горизонт и чему-то улыбался.
      — Знаешь, мне иногда кажется, что я бессмертен.
      — Конечно, милый ворчун, как же иначе!
      — Нет, Мэгги, я серьезно. Смерть — это когда человек выходит из игры. Когда наступает его предел, его потолок. А у меня — всегда только начало. Я не могу уйти, потому что у меня слишком много дел на этой земле. Что будет без меня? Сплошное безобразие. Я уверен. И главное — Сатурн еще неизвестно сколько без всякого зазрения совести будет отбирать у людей все, что они с превеликим трудом создают, будет бессовестно заглатывать их самих, их мечты, их надежды, налагать непреложное вето на их великие стремления… Нет, такую роскошь, как смерть, я пока не могу себе позволить. Придется быть бессмертным. Ты не возражаешь?
      — Нисколечко!
      — Ну и отлично. Еще мой уважаемый оппонент Альберт
      Эйнштейн говорил… м-м-м… дай бог память… да! «Для нашей работы необходимы два условия: неустанная выдержка и готовность выбросить за борт то, на что ты потратил много времени и труда».
      — Папа, сегодня ты просто великолепен!
      — Только вот для Горинга это будет тяжелый удар. Он, конечно, человек со странностями, но отличный математик. Правда, на него иногда словно затмение находит: становится неожиданно туп, как пробка, и не понимает своей собственной вчерашней идеи… Впрочем, дело не в этом. Он поймет, надо только как-то поосторожнее ему все объяснить. Жаль разочаровывать, а придется. Я обещал рассказать ему первому… Сегодня звонил ему, но он, видимо, не наладил еще свой видеофон… Кстати, ты давно его видела?
      Мэгги отошла к перилам, сразу погрустнев.
      — Давно. Неделю назад.
      — Вы с ним поссорились?
      — Нет. Ты лучше не спрашивай, па. Мне самой надо разобраться. Кажется, я тоже скоро сделаю открытие, что все-все надо начинать сначала. Я не понимаю ни его, ни себя…
      — Ну ничего, дочка, это пустяки. Надо только хорошо подумать.
      — Это не пустяки, конечно. А думала я много. Только ничего толкового не придумала. С ним легко и просто проводить время, он умеет развлекать, но с ним… страшно.
      — Глупости, дочка. Он просто замкнутый человек.
      — Нет, па. Ты видишь его только на работе, а я… Что-то темное в нем, какая-то тайная недобрая сила. Словно два человека в одном — один снаружи, другой внутри. Кто он внутри?
      — Серый волк, дочка, серый волк. Поверь старому бродяге — внутри каждого мужчины сидит серый волк. Выше нос, юнга, и — свистать всех наверх!
      Мэгги замолчала, глядя на разгорающийся звездный костер. Кларк залпом выпил холодный кофе, шумно причмокнул и щелкнул дога по носу. Дог встал, отошел метра на два в сторону и демонстративно медленно улегся в прежней позе, с философским презрением отвернувшись от хозяина.
      — А что вы скажете относительно небольшой прогулки, мисс? Или такой кавалер, как я, вас не устраивает?
      В голосе Кларка снова проснулись могучие раскаты моря. Мэгги сразу повеселела.
      — Такой — устраивает!
      Она подхватила отца под руку и потащила вниз, к синеющим аллеям.
      Дог хотел подняться и идти за хозяином, но потом, видимо, вспомнив обидный щелчок, передумал, улегся поудобнее и закрыл глаза.
      Горинг закончил работу за полночь. Он сгреб в кучу весь хлам, накопившийся на столе, и смахнул вместе с инструментами в ящик. Потом достал сигареты и с наслаждением закурил.
      Итак, всемогущая Петля Времени, вызванная к жизни Кларком, поменяла хозяина. Сегодня она будет работать на Горинга. Время, скрученное в Петлю аппаратом, принцип которого так неосторожно набросал Кларк в горинговском блокноте в день их первой встречи, будет сказочным джином, покорно выполняющим его, Дэвида, волю.
      Дэвид ласково погладил неровное, с бугорками от пролитого сплава, ребро хронофона. Нет, это поистине гениально — придумать такой фантастически простой и совершенно невероятный по сути своей план. Горинг сегодняшний с помощью вот этого аппарата вызовет Горинга будущего. Горинг будущий, конечно, уже будет знать Формулу — ведь будущий Кларк ему первому сообщит ее, выполняя обещание Кларка прошлого. Горинг будущий сообщит ее Горингу сегодняшнему, и Горинг сегодняшний будет знать ее РАНЬШЕ Кларка сегодняшнего. Великолепная Петля! Великолепный финал великолепной игры! Гонка подходит к концу — будьте добры посторониться, милейший «Электор». Ваша миссия выполнена. Впереди — Горинг! Трибуны рукоплещут…
      А может быть, вообще Кларка — в кювет! Ведь Формула в руках… Поделом ему — пусть не будет таким рохлей. Удача сопутствует сильным!
      »Формула Горинга!» Это звучит, как фанфары…
      Медлить нечего. Можно начинать испытания этой адской машины. Как поведет себя джин, вылезая из бутылки?
      На Горинга нежданно напала какая-то оторопь: ему показалось, что он спит и никак не может проснуться. И что вся эта мрачная комната, и Кларк, и цепочки уравнений, и нелепый железный паук на столе — не более как наваждение, причудливый всплеск кошмара. Но это продолжалось лишь мгновение, и прежняя твердость снова вернулась к нему.
      Дэвид пододвинул к себе НЭМ — настольный электронный мозг. Это была старая модель с клавишами и без диктофона — современные модели принимали задания с голоса, «слышали» хозяина. Когда Дэвид поморщился, принимая эту рухлядь с базы, разбитной Вилли бодро острил: «Берите, док, все равно других нету. А этот хоть глух, а НЭМ». Прибор был, в общем-то, надежный, но неуемная фантазия конструкторов придала ему довольно-таки бредовый вид: корпус имитировал человеческий череп, в котором клавиши были на месте зубов, а сигнальные лампочки прятались в глазницах. Работать с таким прибором — особенно ночью было как-то не очень весело.
      Однако развеселый череп сейчас не очень смущал Дэвида, наоборот, в нем была какая-то пикантность, соответствие духу момента. Он откинул заднюю крышку черепа, покопавшись, вытянул два зеленых проводка и присоединил их к хронофону. Потом поднял жалюзи и пододвинул ближе к окну треногу, направив отверстие металлического пузыря прямо в звездное небо. Оглядев систему и убедившись, что все в порядке, он включил рубильник.
      По комнате прошло едва уловимое движение — это качнулись и заколебались стрелки многочисленных измерительных приборов. Горинг сел за стол и включил хронофон.
      Экран засветился зеленоватым светом, и на нем появилось изображение. Это было точное зеркальное изображение Горинга, и оно повторяло его движения с тщательностью обыкновенного зеркала. Они сидели друг против друга — Горинг у экрана и Горинг на экране — и внимательно разглядывали друг друга.
      Дэвид нажал несколько клавиш НЭМа, который подмигнул ему зеленым глазом, докладывая, что задание принято, и повернул чуть-чуть вправо регулятор Петли.
      По экрану пробежали многоцветные полосы. Механический спрут у окна ожил: его антенны-щупальца потянулись за окно, к звездам, из отверстия высунулся острый кроваво-красный язык. В комнате повис глухой низкий звук, который становился все выше, словно кто-то перебирал клавиши органа. Кровавый язык желтел и удлинялся и тянулся в небо, меняя цвета, пока не превратился в узкий фиолетовый луч, который с легким хлопком скоро исчез совсем. Щупальца антенн вытянулись до предела и почти касались друг друга, словно спрут стремительно плыл в невидимом море.
      Стало тихо и темно. Светились только шкалы приборов и экран. Рябь на экране таяла, из-под нее проступало изображение. Это тоже был Горинг, но уже не зеркальный — в отличие от Горинга у экрана, сгорбившегося, как рысь перед прыжком, Горинг на экране что-то кричал, подняв обе руки вверх.
      Аппарат работает! Хотя пока всего на несколько секунд вперед, но хронофон показывает БУДУЩЕЕ! Горинг, торжествуя, заорал что-то нечленораздельное и победным жестом вскинул обе руки вверх.
      В это время картинка на экране показывала уже другое: Дэвид с лицом серьезным и напряженным поворачивал регулятор Петли.
      В душе Горинга все пело и клокотало. Ему хотелось обнимать и целовать своих электронных чудищ, и даже зеленоглазый череп НЭМа казался ему олицетворением галантности и красоты.
      Однако дело есть дело — эмоции потом. Дэвид посерьезнел и взялся за регулятор — надо расширить Петлю, поглубже заглянуть в будущее.
      Он перевел регулятор сразу на три деления. Изображение снова свело цветовой судорогой, и на экране возник Горинг в плаще с чемоданом в руках.
      Дэвид удивленно поднял брови: куда это он собрался? Несколько секунд он в замешательстве рассматривал свое изображение, явно направляющееся к дверям, потом, чертыхнувшись на себя за забывчивость, включил переговорное устройство.
      — Ты куда? — спросил он Горинга будущего.
      Горинг будущий вздрогнул, как будто кто-то разрядил под самым его ухом кольт. Он оглянулся и, лишь встретившись глазами с Дэвидом у экрана, облегченно передохнул и попробовал улыбнуться:
      — Ух! Так с непривычки инфаркт получить можно… Куда иду? Ну, разумеется, — к «Сатурну»…
      — К «Сатурну? — не понял Дэвид у экрана.
      — Конечно, дорогое мое прошлое, — Горинг будущий уже ухмылялся.
      Голос из будущего звучал глухо и вместе с тем гулко, как в развалинах древнего храма. Дрожь пробегала по телу от его потусторонней вибрации.
      »Зачем…» — хотел спросить Дэвид, но не успел: раздался сухой резкий треск, и экран погас. НЭМ подпрыгнул и задымился. Его зеленый глаз потух и загорелся красный — сигнал аварии. Щупальца антенн разошлись в стороны с воющим стоном, и механический спрут, взвизгнув, проглотил свой вновь появившийся багровый язык.
      В комнате запахло гарью.
      Дэвид одним прыжком очутился у стены и рванул рубильник. Стрелки приборов качнулись и замерли на нуле.
      Горинг прислонился к стене. Что случилось? Неужели Старковский надул его?
      Пластиковый череп смотрел в пространство погасшими глазницами. Над ним вился легкий голубоватый дымок.
      НЭМ?
      Дэвид щелкнул застежками и открыл верхнюю крышку электронного мозга. В нос ударил едкий запах обгоревшей проводки. Драгоценные рубидиевые микрокапсулы сплавились в сплошной ком, по черным гроздьям сгоревших транзисторов еще перебегали колючие злые огоньки.
      Вот в чем дело! Просто, электронный мозг не выдержал нагрузки, «свихнулся» бедняга от напряжения, от сумасшедшей смены противоречивых команд, которые давала ему Петля.
      — Бедный Йорик!
      Дэвид поднял в руке пластиковый череп, пародируя Гамлета. Несмотря на кажущееся спокойствие, он был взвинчен до крайности. Он не ощущал усталости, хотя работал уже двое суток без передышки. Он не чувствовал собственного тела; только чуть покалывало сердце, давая знать о выкуренных сигаретах и выпитом кофе. Мысли летели легко и стремительно, как призраки в страшном сне.
      Что-то делает сейчас Кларк? Видимо, спит на террасе, закутавшись в двойной стеганый плед, запутавшись в своих разносторонних теориях и сентиментальных моральных канонах. Спит и не знает, что его покорный ученик стал всевластным Повелителем Времени и что его, кларкова карта бита.
      — Бедный Йорик!
      Дэвид не без труда вернулся из сияющего завтра к неотложному сегодня. Череп в его руке еще дымился.
      — Типичный инсульт, как говорят медики. Человек и машина — все смертны. А посему — адье, дорогой друг!
      И Горинг ловким броском отправил отслуживший службу НЭМ в ящик с хламом.
      Однако, что же делать дальше? Как сказал Горинг будущий? «Куда иду? Ну, разумеется, к «Сатурну»… Гм… Попахивает мистикой. Впрочем… О господи!
      — «Сатурн», а не Сатурн!
      Конечно, «Сатурн»! Как он сразу не догадался! Ведь еще тогда Кларк говорил, что размер Петли будет зависеть от мощности прибора. «Сатурн» вот это голова!
      Горинг стал лихорадочно упаковывать хронофон в чемодан. Это оказалось делом нелегким. «Паук» вошел сразу, но щупальца «спрута» с визгом вырывались из-под крышки, несколько раз ударив Дэвида в лицо. Дэвиду пришлось провозиться минут пятнадцать, прежде чем закрылся замок чемодана.
      Дэвид почувствовал, что смертельно хочет есть. Но медлить было нельзя. Он достал из холодильника ветчину, сделал наспех несколько бутербродов и сунул их в карман плаща. Туда же отправился и термопакет с горячим кофе.
      Ну, кажется, все. Ах да, ключ. Какая удача, что Кларк сам предложил ему ключ от «Сатурна»!
      Дэвид открыл сейф, достал ключ. Впрочем, ключом это замысловатое изделие, напоминающее увесистый лучевой пистолет, можно было назвать только обладая фантазией Старковского. Старковский в свое время отказался от всякой охраны «Сатурна», явно не доверяя бдительности сторожей, а еще больше — элементарности пяти чувств. Его питомец нуждался, по его мнению, в глобальной охране, и он придумал нечто совсем неожиданное — какой-то чудовищный «мыслящий» суперключ на микротранзисторах, который основательно «задумывался» даже перед тем, как открыть дверь озонатора или душевой. Кларк тогда долго ворчал, но потом неистребимая любовь к чудакам победила, и Старковский получил разрешение.
      Теперь безлюдье «Сатурна» было только на руку Горингу. Дэвид с усмешкой повертел тяжеленный «волшебный ключик» и сунул его за пояс комбинезона.
      Теперь — вперед!
      — Ты куда?
      Горинг вздрогнул, словно кто-то разрядил под самым его ухом кольт. Он оглянулся, и первое, что он увидел, было ослепительно белое колесо, висящее над столом. Сначала центр колеса был сплошным черным пятном, но вот, бешено вращаясь, колесо превратилось в голубой обод, который постепенно мерк, а из черного пятна в центре стало вырисовываться лицо, словно материализуясь из цветного тумана.
      Горинг узнал в полупрозрачной голове себя прошлого. Он облегченно передохнул и попробовал улыбнуться:
      — Ух! Так с непривычки инфаркт получить можно… Куда иду? Ну, разумеется, — к «Сатурну»…
      Лицо Горинга прошлого вытянулось.
      — К Сатурну? — удивленно и испуганно спросил он.
      Дэвиду стало смешно. До чего же глупо и нелепо выглядел этот Горинг прошлый! Удивленная и беспредельно тупая полупрозрачная физиономия с нимбом вокруг головы вдобавок. Ни дать, ни взять — святой великомученик. И голос глухой и гулкий одновременно, как в развалинах древнего храма. Прямо потусторонний дух.
      — Конечно, дорогое мое прошлое, — ухмыльнулся в ответ Дэвид.
      Неожиданно Горингу пришла в голову забавная мысль: а что если библейские легенды о громе среди ясного неба, о глухом и гулком голосе среди туч, вещающем засуху или мор, явления святых с нимбами вокруг головы — что если все эти сказки — правда? И что все это — сеансы хронофонной связи через века из будущего, в котором, естественно, все будут знать и Формулу Петли, и устройство хронофона? Значит, наша «свобода воли» — блеф, и мы живем в причинно-следственном ключе, уготованном для нас нашими потомками? Неужели…
      Кольцо с головой Горинга вдруг с грохотом взорвалось, превратилось в колонну синего света, настолько яркого, что Дэвид зажмурился. Уши заложило тянущим душу свистом, который через секунду стих, достигнув нестерпимой высоты.
      Когда Дэвид снова открыл глаза, в комнате царили покой и тишина. Ничего не изменилось: стол и стул стояли на месте, приборы смирно висели на стенах. Дэвид с чемоданом в руках обошел всю комнату и никаких изменений не обнаружил.
      — Видимо, наша уважаемая Петля обожает фейерверки и шумовое оформление, — процедил он сквозь зубы. — Что ж, учтем. У джинов тоже должно быть свое «хобби.»
      Однако настроение у него упало. Он с детства не любил непонятное и таинственное. Может быть, отложить все на завтра?
      А если именно завтра Кларк выведет формулу? Тогда…
      Горинг представил себе задний бампер «Электора», на огромной, уже недостижимой скорости уходящий от него все дальше и дальше в голубизну автотрассы…
      Нет! Сегодня — или никогда.
      Горинг шагнул к двери.
      Если бы он оглянулся, то наверняка заметил бы прямо над столом в потолке маленькое отверстие, похожее на пулевое.
      Кларк проснулся от сильнейшего удара грома.
      Он открыл глаза и снова зажмурился. Даже сквозь прикрытые веки бил яростный синий свет. Это не могло быть молнией — свет был постоянен.
      Кларк рывком откинул плед и босиком выскочил на дорожку сада.
      Было светло, как днем. В неестественном мертвом свете деревья казались высеченными из черного мрамора. А за ними стояла исполинская башня из синего огня, бесконечно высокой вершиной упираясь в Полярную звезду.
      От свиста вылетели стекла виллы, но оглохший, полуослепший Кларк продолжал стоять на мокром песке, не чувствуя резкого холода, пока перепуганная Мэгги не втащила его на террасу.
      Башня уже в полной тишине медленно меняла цвета: голубой, зеленый, желтый. И все вокруг — перила террасы, песок дорожки, трава, шоссе за оградой, институтский парк, здания лабораторий и домики городка, прорисованные нерезко сквозь лохматые липы, — все, подчиняясь этому неспешному ритму, менялось на глазах, приобретая то влажную прозрачность аквамарина, то мудрую тяжесть малахита, то маслянистый жар золота.
      Мэгги и Кларк молчали, стоя на террасе, пораженные, ошеломленные, даже не пытаясь догадываться о причинах этой фантасмагории. И только когда башня стала огненно-красной, в комнате заверещал видеофон.
      Всклокоченный, с перекошенным лицом, Кэрол Старковский кричал с экрана, захлебываясь:
      — Шеф, это «Сатурн»! «Сатурн» горит! Тревогу, шеф! «Сатурн»!
      Через пять секунд взвыли сирены.
      Старковский ошибся. «Сатурн» не сгорел. Когда световая башня, темнея, с легким гудением окончательно исчезла, все шесть этажей электронного мозга оказались целыми.
      Впрочем, не совсем. Здание выглядело словно памятник древней архитектуры: во многих местах облезла краска, в алюмобетоне появились трещины, из которых в свете прожекторов темными змеями ползли вверх толстые побеги плюща, даже нержавеющий металл главной двери покрылся зелеными потеками окислов.
      О том, чтобы проникнуть в здание, не могло быть и речи. Решили ждать утра.
      Кларк ходил взад и вперед по залу главной лаборатории, которая стояла рядом с «Сатурном», и старался не замечать умоляющих глаз Старковского. Давать какие-либо комментарии к случившемуся он наотрез отказался.
      Утром перемена оказалась еще разительнее. «Сатурн» явно постарел лет на триста. Он смотрел на людей подслеповатыми мутными стеклами, как выживший из ума дед.
      Проникнуть внутрь решились только трое: Кэрол, Вилли и, несмотря на бурные уговоры Мэгги, Кларк.
      Главная дверь, как, впрочем, и запасная, никак не реагировала на магический ключ Кэрола. Видимо, испортился замок. Пришлось вскрывать ее лучевой пилой.
      Внутри было не лучше. Бетонный пол и стены поросли лишайниками и плесенью. Лифт не работал. В нем жили мыши. Медные шины трансформаторов с полусгнившей изоляцией покрывал толстый зеленый налет. Железные пластины проела ржавчина. Плотные пологи паутины сверху донизу драпировали полутемные залы. Винтовая лестница обрушилась в нескольких местах, и Кларк запретил по ней подниматься. Кэрол метался из зала в зал и плакал злыми слезами.
      Единственный путь наверх был по трубе принудительной вентиляции, которая спиралью опоясывала все здание. По ней надо было ползти на коленях, но иного пути не было. Кэрол полз первым. Он хотел было вылезти на втором этаже, но Кларк сдавленно прогудел: «В операторскую…»
      Ползти было невероятно трудно. Не хватало воздуха. От острого запаха плесени першило в горле. Руки и колени скользили по влажным замшелым стенкам. Каждый метр требовал столько энергии, что уже через пять минут все трое обливались потом. Фонари на шлемах вспугивали десятки летучих мышей, которые начинали неистово метаться в проходе, и без того узком. Кларк вылез на четвертом этаже и пробормотал, задыхаясь: «Больше не могу…» Вилли не без тайной радости остался с ним передохнуть, но тощий Кэрол полез выше.
      Последние два этажа оказались самыми трудными. Когда Кэрол достиг, наконец, вентиляционной воронки, у него уже не было сил выбраться наружу. Хрипло дыша, он лежал на краю воронки до тех пор, пока снизу не послышалось тяжкое пыхтение Кларка.
      Выключив фонарь, Кэрол неловко спрыгнул вниз. Из-под его ног шарахнулось сразу несколько больших сов, с тревожным оханьем устремившихся в темные углы.
      Здесь, как и в остальных залах, было полутемно, свет проникал в основном через большое, неизвестно откуда взявшееся, круглое отверстие в толстой броне сферической крыши. Окна были затянуты паутиной, как плотными шторами. Всюду лежал толстый слой пыли, на котором замысловатыми иероглифами отпечатались птичьи следы.
      Пульт, гордость и радость Кэрола, темнел в глубине зала сплошной горой паутины, пыли и засохшего плюща. Старковский направился к нему, понуро волоча ноги.
      На полдороге он остановился, с удивлением разглядывая непонятный прибор, вернее, остатки прибора на покосившемся треножнике — удлиненное яйцо, проеденное в нескольких местах белой окисью, с отверстием на заостренном переднем конце, вокруг которого, как шипы, топорщились оплавленные неведомым жаром остатки вольфрамовых пружин. От треноги к пульту, вернее, к его задней крышке, немилосердно сорванной, пятнистой гадюкой полз изгрызенный мышами кабель.
      — Так я и знал…
      Это сказал подошедший сзади Кларк.
      И тут только Кэрол увидел главное. Рядом с пультом, сгорбившись на винтовом стуле, пустыми глазницами уставившись в давно погасший экран, сидел полуистлевший скелет.
      — Ничего не понимаю, — простонал Старковский, обретя дар речи. Абсолютно ничего не понимаю… Я же был здесь вчера вечером… Все было в порядке.
      — Простите, шеф, но тут что-то не так, — Вилли почесал в затылке. — Я, конечно, ни в бога, ни в черта не верю, но… Видел я в кино древние замки. Которые по триста, по четыреста лет без людей стоят. Больно похоже, шеф.
      Кларк внимательно рассматривал дыру в крыше и ответил не сразу.
      — Ты почти прав, Вилли. «Сатурн» действительно пробыл без людей не меньше трехсот лет… Кэрол, сколько горел весь этот фейерверк?
      — Н-не знаю… Минут пятнадцать-двадцать…
      — Великолепно… Нам всем повезло. Если бы «Сатурн» выдержал еще полчаса, весь городок превратился бы в руины, а мы — в скелеты, будь проклята эта земля. Нас бы тоже затянуло…
      — Но что случилось?
      — То, о чем я хотел сказать Горингу, но не успел. Петля Времени, замкнувшись, становится неуправляемой, превращается в стремительно растущую воронку, где время несется все быстрее и быстрее. Триста лет — за пятнадцать минут. Пока не превратится в чистое пространство — пространство с нулевым временем.
      Кларк снова уставился на потолок, словно в круглой дыре пряталось то, что он искал всю жизнь:
      — Господи… Да это же нуль-коридор! Это же сверхсветовая скорость, будь проклята эта земля!
      Он было повернулся к вентиляционной воронке, чтобы немедленно спуститься вниз, но задержался у скелета, задумчиво теребя бороду.
      — Одного я не могу понять — зачем ему все это понадобилось?
      Дневники Горинга нашли намного позднее.
      Кларк читал их в бывшей секретной мастерской Горинга, у вскрытого сейфа. Он читал их молча, и с каждой страницей, исписанной жестким каллиграфическим почерком, все больше каменело его лицо. Он прочитал все, что было написано, и перелистал страницы, оставшиеся чистыми.
      И тогда Кларк заговорил. Он говорил, и в его голосе рокотало море море, которое может быть нежным и беспощадным, теплым и холодным, бурным и спокойным, добрым и гневным, но которое всегда огромно и открыто всем кораблям и всем птицам.
      — Ты умно, ты хорошо играл, Горинг. Но ты не мог не проиграть.
 
 

      В кают-компании никого не было. Андрей швырнул на стол пачку записей и огляделся. Настенные часы напомнили ему, что раздражаться нечего: до начала совета еще пятнадцать минут. Он опять поторопился и винить нужно только себя.
      Андрей вздохнул и уселся на свое место. Кресло под ним недовольно заскрипело.
      То-то и оно. Полгода в космосе — не шутка. Даже для металлических кронштейнов кресла. А для человеческих нервов — тем более. Особенно когда эти полгода — сплошная цепочка неудач.
      Неудач ли?
      В кают-компании тонко пахло сиренью.
      Традиционная веточка сирени — последний подарок Земли — за полгода превратилась в целый куст. И неожиданно зацвела. Словно почувствовала, что скитаньям — конец, что скоро замаячит в прицельных визирах желтый шарик Солнца и откроется черная труба Большого Звездного Коридора, приглашая домой. А потом зеленовато-голубая Земля закроет полнеба, и загудят под магнитными подошвами трапы лунного космопорта… Сирень вернется к тем, кто подарил ее — к мальчишкам и девчонкам в красных галстуках. Таков обычай.
      А пока сиреневый куст стоит в углу, и на влажных сине-фиолетовых соцветьях гаснут малахитовые блики чужого заката. И самое странное, куст очень вписывается в окружающий безжизненный пейзаж, который равнодушно и объемно рисует широкий, во всю стену, обзорный экран.
      Зачем понадобился такой большой экран? Такое ощущение, что сидишь на веранде и только хрупкое стекло отделяет тебя от чужого мира. Мира, в котором ты — непрошеный гость. Ощущение не из приятных, особенно к исходу шестого месяца. Недаром кто-то из ребят приладил к видеостене самодельные портьеры: так спокойнее. А на чудеса они уже насмотрелись. Хватит!
      Андрей встал, чтобы задернуть портьеру, взялся за лохматую кисть шнура, но вниз не потянул: загляделся. Загляделся в тысячу первый раз, загляделся вопреки непонятному раздражению и вполне понятной усталости. Знакомая картина властно приковывала к себе взгляд.
      Справа, где-то за горизонтом, умирало зеленое солнце. Его корона еще горела из-за острых зазубрин далеких гор, но тяжелое полукольцо серебряных облаков, переливаясь, смыкалось все уже. Собственно, это были даже не облака, а сгустки электрического свечения — что-то вроде земных полярных сияний. Они катились вперед, как пенный гребень исполинского черного вала, и плотная темнота на глазах заливала небо. Острые иглы звезд мгновенно протыкали накатывающуюся черноту, но не надолго — слева из-за горизонта вставало нечто чернее черного, нечто огромное и круглое, оно поднималось, распухало и заглатывало едва родившийся звездный планктон.
      На этой планете не было ночи. Просто зеленый день сменялся черным, потому что вслед за уходящим видимым солнцем вставало невидимое, обрушивая на поверхность палящий поток ультрафиолета.
      Поверхность… Глядя на беспорядочное нагромождение геометрических тел, заполнивших окружающее пространство, поневоле начнешь сомневаться в самой возможности существования ровного места. Гигантские пирамиды, конусы, тетраэдры, октаэдры, немыслимые ритмы острых ребер, пиков, наклонных плоскостей, винтообразных полированных граней, одинаково сумеречно-синих в свете зеленого вечера, навевали безотчетную тоску.
      Черное утро меняло пейзаж.
      С появлением серебряных облаков гигантские кристаллы становились прозрачными. Окружающее стремительно таяло — исчезали пирамидальные горы и конические пропасти, цилиндрические башни и ромбические утесы — все превращалось в бесплотные туманные тени, и корабль словно повисал над дымчатой пустотой.
      Черное солнце поднималось выше, и опять неузнаваемо менялась окрестность.
      Под мощным ультрафиолетовым излучением вся поверхность начинала светиться — сначала легким бледно-золотым свечением, потом все ярче и ярче, — пока не загоралась всеми оттенками от лимонно-желтого до оранжево-красного.
      Из-за полуприкрытой шторы Андрей рассеянно следил, как наливаются текучим золотым огнем камни и дальние горы, как трепетно и безостановочно пульсирует свет в полупрозрачной толще вздыбленных пород.
      Сейчас зыбкая красота светового танца вызывала горечь. Этот прекрасный, геометрически совершенный мир был мертв. Мертв с самого рождения.
      И останется мертвым до окончания веков.
      Вспомнились патетические слова одного из «отцов» современной космогонии Штейнкопфа: «Надо смириться, наконец, с наличием сил, которых мы никогда не сможем познать. Планеты класса «К» — чужаки в нашем звездном мире. Дозвездное вещество и жизнь — несовместимы, и живому никогда не проникнуть за барьер, поставленный самой природой. Пусть чересчур горячие головы обвиняют меня в консерватизме — я уверен в своей правоте. Докажите, что в мирах класса «К» возможна жизнь, покажите хотя бы одну бактерию с кристаллопланеты, и я первый скажу вам — идите!»
      Пора смириться… Да, кажется, пора. После долгих дебатов ученые выбрали тринадцать кристаллопланет в тринадцати системах двойных звезд так, чтобы избежать случайного совпадения. Полгода юркий звездолет «Альфа» нырял в глубинах пространства и времени, и семеро разведчиков дотошно изучали загадочно одинаковые кристаллические миры. Полгода Андрей обшаривал геометрические лабиринты, до рези в глазах всматриваясь в шкалы витаскопов, смутно на что-то надеясь. Двенадцать раз надежда сменялась разочарованием.
      Эта планета — тринадцатая.
      Да, он хотел найти злополучную бактерию. И не затем, чтобы поколебать авторитет Штейнкопфа.
      Просто за немногие годы, проведенные в космосе, он увидел и понял много. Он прочувствовал сердцем и нервами всемогущую силу и жадность жизни. Он находил следы органики на обугленных звездным пламенем астероидах и в пластах замерзшего газа на планетах-гигантах, в смертоносных радиоактивных облаках кометных ядер и в пористых железных шубах остывших звезд. Он видел километровые веретена гловэлл и микронные крестики санаций, огневок, впадающих в спячку при трех тысячах градусов по Кельвину, и радиозолий, умирающих от теплового удара при трех тысячных градуса жизнь пронизывала Вселенную, приспособляясь к самым невероятным условиям.
      И он не мог поверить, не мог принять существование навеки мертвого мира — вопреки логике доказательств Штейнкопфа, вопреки очевидности.
      Тринадцатая планета тоже мертва. Как те двенадцать — с самого рождения. Что и требовалось доказать.
      Какие же тут неудачи? В учебниках космогонии вместо «гипотезы Штейнкопфа» появится «теория Штейнкопфа», а внизу приписка мелким шрифтом: «Экспериментально подтверждена группой советских ученых, в том числе космобиологом А. И. Савиным». Для молодого ученого такое упоминание блистательная победа, почти мировая слава.
      И отныне в ночном небе будут тускло гореть тринадцать огней, как дорожные знаки «Проезд запрещен», и на пыльных гранях лабира навеки останутся его следы — последние следы последнего человека — и не смоет их дождь, не сотрет ветер, не скроет трава, — потому что ничего такого нет в мирах класса «К». И не будет.
      Не будет.
      Свет в камнях уже не пульсировал, а горел ровным пламенем под бархатно-черным беззвездным небом, и какая-то странная затаенность, какое-то неуловимое, ускользающее напряжение сквозило в неподвижности окрестных скал.
      — Никак не можешь налюбоваться?
      Рядом, попыхивая носогрейкой и кашляя с непривычки, стоял Алексей Кривцов. Носогрейку ему подарила перед отлетом невеста, но закурить трубку астрофизик решился только сегодня. Что же, он прав. Пора думать о Земле, о том, кто и как нас встретит.
      Андрей молчал, и Кривцов снисходительно продолжил;
      — Лабир… Занятный минерал… Вся эта молодка почти целиком из лабира… Есть мнение, что планеты класса «К» образовались в результате непосредственной кристаллизации дозвездного вещества. Так сказать, холодным способом. Без взрыва. Отсюда — уникальные свойства и самого лабира, и всей планеты…
      — Алеша, родной, знаю! И про лабир, и про всю планету! — внезапное раздражение снова захлестнуло Андрея. — Слышал! Читал! Эти уникальные свойства у меня вот где сидят!
      Астрофизик попятился, удивленно моргая близорукими глазами.
      — Ты что, очумел? Я ведь так, для разговора…
      — Прости, — Андрей смутился. — Просто эти кристаллические сестренки мне все нервы измотали. Что-то есть в них, что-то мельтешит, что-то мерещится, а что — никак не пойму. Не верю я в этот вечный покой, не верю…
      — Чудак… Другой бы на твоем месте сейчас меню для званого обеда в честь защиты докторской диссертации составлял, а ты сам себя через голову перепрыгнуть хочешь. Доказал ты отсутствие жизни на планетах класса «К»? Доказал. Подтвердил теорию? Подтвердил. Что еще тебе надо? Самого Штейнкопфа переплюнуть?
      — Никого я не хочу переплевывать, Алеша. Просто где-то есть во всей этой правильности ошибка. Чувствую я ее, а поймать не могу…
      Кривцов пожал плечами и собирался отойти, но Андрей остановил его:
      — Постой, что ты там про молодку говорил?
      — Про какую молодку?
      — Ну, про ту, что целиком из лабира…
      — А… Только то, что эта планетка — самая молоденькая из тринадцати. Ей еще и десяти миллиардов годков нет… В самом соку…
      И опять что-то метнулось в мозгу, не успев стать мыслью — тень догадки, дразнящий проблеск в тумане.
      Кают-компания наполнялась. Почти весь экипаж был здесь, не хватало лишь капитана. Андрей вернулся к столу, так и не задернув портьеру. К нему наклонился Медведев, научный руководитель экспедиции:
      — Вы все закончили, Андрей Ильич?
      — Почти. Остался только витаскоп в квадрате 288-Б. Остальные я демонтировал. Результаты прежние: полное отсутствие органики. Тринадцатая стерильная планета.
      — Ну что же… Кажется, Штейнкопф действительно прав. Все сходится…
      — Очень уж точно сходится, Петр Егорыч. Настолько точно, что начинаешь сомневаться.
      Медведев смерил биолога долгим оценивающим взглядом:
      — У вас есть сомнения?
      — Да нет, собственно… Все факты как будто верны…
      — Почему вы оставили витаскоп в квадрате 288-Б? Это, кажется, у Белого озера.
      — Да, это у Белого озера. Собственно, я не успел еще туда добраться… И потом… Может быть, его оставить пока, Петр Егорыч?
      — Не вижу смысла. Вряд ли в обозримом будущем здесь побывает еще одна экспедиция. Наша работа, на мой взгляд, достаточно убедительна во всех аспектах. В том числе и в биологическом. А оставлять витаскоп потому, что за ним лень лететь, это, простите меня, несколько странно. Со всех точек зрения.
      — Хорошо, Петр Егорыч. Я уберу витаскоп. Здесь какие-нибудь два часа лету… Сразу же после совета.
      — Пожалуйста, Андрей Ильич, я вас очень прошу. Ученый должен быть аккуратным. Даже в хозяйственных мелочах…
      Андрей хотел возразить, но промолчал под серым насмешливым взглядом. Он всегда чуть побаивался Медведева. Во-первых, Медведев был почти вдвое старше. Во-вторых, Медведев — член «знаменитой» звездной восьмерки Международного Совета Космонавтики. А в-третьих… В-третьих, этот чопорный человек меньше всего располагал к откровенности. Он умел убивать молчанием: не иронией, не доказательствами, не темпераментом — именно молчанием. Молча, не перебивая, не отводя внимательных холодных глаз, он слушал то, что ему говорили. Слушал до тех пор, пока говорящий не начинал путаться в своих собственных логических построениях. Кончалось обычно тем, что автор новой романтической гипотезы, вопреки собственному желанию, связно и убедительно опровергал сам себя. Вот и сейчас — ни слова упрека: только опустились глаза, и ненавистная пилочка для ногтей замелькала в холеных руках, ставя крест на несостоявшемся открытии…
      Даже не в этом дело. Шесть месяцев они вместе. Семь человек в железной скорлупе космического корабля. Тысячи световых лет от дома — не от Земли, а от этой немыслимо малой крупицы звездного света, которая именуется Солнечной системой. Их отношения больше чем дружба: все они спрессованы, сжаты, сплавлены темной тяжестью Вселенной… Все они — нечто одно в семи разных воплощениях, в семи вариациях желаний, воспоминаний, дум…
      Все, кроме Медведева. В нем есть что-то от космоса. Может быть, это холодное, беспощадное, безжизненное молчание?
      Безжизненное молчание… Тринадцать планет-близнецов, которые не хотят говорить… Почему?
      Где-то краем сознания Андрей удивлялся непростительно откровенной улыбке вошедшего капитана: меланхоличный латыш, начинавший еще на досветовых плазменных колымагах, был подстать Медведеву. Правда, поговорить он любил.
      Но его разговоры почему-то почти всегда касались только дисциплинарных нарушений. Волей случая или судьбы чаще всего он беседовал с Андреем. Поэтому Андрей привык ко всему, кроме…
      — Товарищи, простите меня за опоздание. Несколько неожиданно к нам пробилась Земля. Внеочередная связь…
      В кают-компании стало тихо. Улыбался только капитан.
      — Земля дала «добро» на наше возвращение. Старт корабля — через сутки по бортовому времени…
      Капитан покосился на незадернутую портьеру, но даже это явное нарушение порядка не испортило его настроения. Он искрился какой-то хорошей вестью и тянул с простодушной лукавостью сильного человека.
      — И еще одно сообщение. Было очень много помех нестационарного порядка, поэтому сообщение передавали трижды на двойной мощности менго-передатчиков… Но я записал все точно.
      Он повернулся к Андрею, и вслед повернулись шесть напряженных лиц.
      — Дело в том, что население Земли увеличилось…
      У Андрея внутри затикали часы: капитан явно переигрывал.
      — Увеличилось на одного человека…
      Что-то зябкое и нежное сжало горло…
      — Сын у тебя, Андрюшка!
      Андрей опомнился, когда десять сильных рук подхватили его у самого пола, а как он очутился у потолка, до него так и не дошло. Он увидел, как в резких складках морщин по губам Медведева мелькнула тень улыбки:
      — Молодые люди, учтите, что в данное время тяготение почти равно земному…
      Андрей сел за стол, поправляя костюм. Шум покрыл раскатистый капитанский баритон:
      — Ладно, товарищи. Крестины справим на Луне. А совет все-таки проводить надо. Устав требует. Я думаю, подробных докладов не нужно. Все мы работаем вместе. Давайте прямо с вопросов. Что кому неясно…
      Вопросы посыпались со всех сторон. Только к делу они не имели ни малейшего отношения.
      О витаскопе Андрей вспомнил только через два часа. Он услышал, как за спиной Медведев сказал Бремзису:
      — Капитан, Савину сейчас не до проблемы жизни на кристаллопланетах. Он блестяще справился с этой проблемой на Земле. Я к тому, что надо кого-то послать за прибором.
      Андрей густо покраснел и встал:
      — Петр Егорыч, не надо! Я сам… Простите, немного ошалел, но не настолько, чтобы… Короче, я в трезвом уме и твердой памяти, как говорят. И потом, мне сейчас совсем не помешает прогулка по свежему воздуху.
      Медведев поднял брови, а капитан засмеялся:
      — Ну что же, товарищ папа, если ты считаешь стерильный углекислый газ свежим воздухом — пожалуйста! Только не вздумай открывать скафандр, если запаришься!
      Снова со всех сторон послышались шутки, но Бремзис поднял руку:
      — Товарищи, времени до отлета осталось совсем мало. Пора готовить «Альфу». Совет считаю законченным… Да! Чуть не забыл. Последний вопрос: будем присваивать этой планете полное имя или ограничимся цифровым индексом?
      — Какой смысл? Все кристаллопланеты похожи, как две капли воды. Единственная разница — возраст…
      Медведев поддержал астрофизика:
      — Кривцов прав. Достаточно цифрового индекса. Планета вполне ординарная.
      — Хорошо. Договорились, — капитан повернулся к Андрею, похлопал по плечу. — Ну, а ты, товарищ папа, влезай в «Яйцо», бери диск и отправляйся…
      — «Яйцо»… — Андрей недовольно поморщился. — Здесь рукой подать… А с ним возни столько…
      — Никаких разговоров. Мне и так тебя отпускать не следует одного. Но время горячее, ты человек опытный. С «Яйцом» тебе Кривцов поможет, а связь…
      — Связь буду держать я, — бросил на ходу Медведев. — Мне все равно в радиорубке работать с «Хроносом», и я смогу заодно следить за «Примой».
      — Добро. Не задерживайся, Савин. Время дорого.
      Пока Андрей собирал записи, кают-компания опустела.
      Кривцов догнал Андрея уже в «инкубаторе».
      — Возьми вот это, — он кивнул в сторону третьей ячейки справа. Только вчера в нем ходил. Абсолютно свежее и отлично чувствует руки.
      Придерживая за сложенные манипуляторы, они довольно легко выкатили двухметровый полированный эллипсоид из ячейки и закрепили между решетчатыми дисками возбудителя. Кривцов отошел к панели управления.
      — Открывай! — бросил он через плечо.
      Андрей только сейчас заметил, что САЖО-5 — скафандр автономного жизнеобеспечения — мало напоминает яйцо. Он похож скорее на мертвого жука со скорбно скрюченными лапками. Точнее, не на мертвого, а на спящего. Достаточно одного движения и…
      — Ну что ты там? Никак не опомнишься?
      — Да нет, Алеша. Просто засмотрелся. Странно — сигнал готовности горит, как кусок ночного лабира…
      — Вот уж не знал, что отцовство развивает скрытые художественные наклонности, особенно творческую фантазию. Надо будет запомнить на будущее…
      Андрей, улыбаясь, нажал тугую красную кнопку на туловище жука.
      — Я думаю, Алеша, тебе не придется долго ждать подтверждения.
      Астрофизик довольно фыркнул в черную бородку и полез за носогрейкой, хотя курить в «инкубаторе» не полагалось.
      Металлическое тело жука медленно разошлось на две половинки, словно скрипичный футляр, открыв замысловатую и тщательно продуманную путаницу внутренностей.
      — Кстати, — Кривцов держал носогрейку в зубах, но не зажигал. — Ты заметил заводскую марку? Красноярск… Так сказать, привет от земляков-сибиряков…
      Только сейчас — позор! — Андрей обратил внимание на буквы «КБК» «Красноярский биокомплекс» — выбитые на суставах манипулятора. А ведь Нина до свадьбы работала на КБК! Может быть, ее пальцы прикасались к этому металлу, давая жизнь миллиардам микроорганизмов и грибков, заключенным в пробирки и змеевики, колбочки и реторты, этим пушистым подушкам чудодейственной хлореллы; может быть, ее пальцы сделали для него эту немыслимо сложную и великолепно действующую модель биосферы Земли, чтобы в страшный час в пучинах беспощадного космоса он не погиб…
      Она стоит на самом краю слоистого, полуобрушенного утеса, над зеленоватой плоскостью Красноярского моря, расчерченного моторками, и, закинув лицо, читает странные старые стихи:
 
Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят, и годы проходят и тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн, прячась в белую пряность акаций,
Может, ты-то их, море, и сводишь, и сводишь на нет…
 
      Ветер трогает ее волосы, ветер Земли — целый океан кислорода, пропущенный сквозь смолистые фильтры тайги, ноги утопают в спутанных диких травах, ползущих к влаге и солнцу. Противоположного берега не видно, и небоскребы дальнего города встают прямо из воды, невесомо радужные, сказочно красивые, как гигантские кристаллы лабира…
      Тьфу ты! Опять этот чертов лабир! Так можно и с ума сойти…
      — Слушай, Андрей может быть, тебе действительно лучше не лететь? Кривцов сочувственно заглядывал ему в лицо. — Ты же спишь на ходу и видишь сны наяву. Давай лучше я слетаю, а?
      — Брось дурить. Включай-ка лучше ультрафиолет.
      — Дело твое, — астрофизик положил руку на панель. — А то я бы моментом…
      Между дисками возбудителя, обтекая корпус скафандра, возникло легкое облачко ионизации. Поток невидимого света омыл внутренность металлического жука, проник в тысячи крохотных ячеек и отсеков. В нейлоновых венах забулькали разноцветные жидкости, затуманились реторты и колбочки. Андрей почти физически ощутил, как постепенно, орган за органом, оживает искусственный организм.
      — Даю це-о-два!
      Вокруг «Яйца» взвыл ветер, корпус скафандра задрожал от вихря углекислого газа. Подушки хлореллы мгновенно вспухли, зеленые нити полезли сквозь мелкое сито защитных сеток.
      — Готов?
      — Да.
      — Пошли!
      Мгновенно смолк ветер и погасло облачко ионизации. Андрей привычным прыжком, спиной вперед, юркнул в распахнутый футляр. Кривцов был уже рядом, помогая застегивать многочисленные манжеты на руках и ногах, закрепляя датчики и отводные трубки.
      Это был самый трудный момент во всей процедуре одевания. Здесь требовалась быстрота и точность — надо было присоединиться к скафандру, пока разбуженная жизнь не уснула снова.
      Наконец щелкнул замок, и Андрей очутился в «Яйце», отрезанный и защищенный от всего остального мира толстой броневой скорлупой.
      — Ну как? — раздалось в наушниках.
      — Вполне. Немного трудно дышать. Хлорелла успела опасть. Остальное — в норме.
      — Может, повторим?
      — Нет, не надо. Сейчас уже лучше. Через пару минут будет норма.
      Теперь Андрей и металлический жук составляли одно целое, один организм, один замкнутый жизненный круг — так же, как один замкнутый круг составляет человек и Земля. Они жили друг другом, связанные круговоротом нужных друг другу веществ, ничего не отдавая и ничего не требуя извне. Идеальная и хорошо защищенная система взаимообеспечения.
      — Как «солнышко»?
      Андрей скосил глаза на циферблат атомных батарей. Невидимое солнце их общего с жуком мини-мира обещало гореть не менее трехсот лет.
      — В порядке. И светит, и греет. Вовсю.
      Он включил локаторы, поправил манжеты на руках и ногах и проверил управление — щупальца манипулятора покорно зашевелились. Он поднялся на шести ногах, подбоченился и принялся за обычную физзарядку: прыгал, приседал, отплясывал вприсядку, бегал по стенам, по потолку, поднимал тяжести, сплетал и расплетал тонкий нейлоновый шнур необходимо, чтобы мускулы и двигательные нервы привыкли к новым конечностям. Кривцов стоял поодаль, равнодушно наблюдая, но когда Андрей, прыгая со стены на стену, не рассчитал усилия и покатился в угол, захохотал.
      Андрей обиделся:
      — Чего это тебя так разобрало? Просто мускулы не разогрелись… Между прочим, у тебя не лучше получается.
      — Я подумал, — улыбнулся Алексей. — По… посмотрел бы… посмотрел бы сын сейчас на своего папу… Травма на всю жизнь…
      Андрей подошел к узкой зеркальной полоске и тоже улыбнулся: перед ним стояло, шевеля усами, безглазое, жуткое чудище. Чудище покачалось и с помощью трех ног и восьми рук показало Кривцову великолепный одиннадцатикратный нос.
      Оба рассмеялись.
      А часы продолжали выщелкивать секунды, приближая время отлета, а значит — время прилета, а значит…
      — Пора, Алексей. Я пошел.
      Кривцов вытер глаза.
      — Прости… Ох… Говорят, на дорогу не смеются, но уж очень ты хорош был. Ладно. Топай. Ни пуха!
      — К черту!
      Андрей подождал, пока за Кривцовым закрылась герметическая дверь, и вошел в кабину стерилизатора. На вогнутой стенке чернели большие буквы: «Помни»! А внизу — помельче: «Всеобщий космический устав. Пункт сто второй. Параграф пятый. Категорически запрещается выход на исследуемую планету в нестерилизованном скафандре, а также вынос предметов, могущих вызвать заражение инопланетной биосферы, равно как атмосферы, гидросферы и геосферы, активной органической субстанцией Земли. Нарушение карается…»
      Биолог иронически скривил губы. Все-таки капитан в своем педантизме доходит до смешного. К чему эта настенная пропаганда? Автомат не откроет дверь в ангар, пока в кабине останется хотя бы один полудохлый земной вирус. Захочешь — не выйдешь. И ничего не вынесешь. Разве только бактериологическую бомбу. Но таких бомб давно уже никто не делает.
      Андрей повернул рубильник. Кабину стерилизатора охватило синее пламя.
      Полет казался бесконечным. Гофрированная тарелка дископлана, слегка наклонясь, казалось, неподвижно висела в воздухе, а внизу широкой лентой раз и навсегда заведенного транспортера неторопливо бежал узорчатый ковер. Удручающая правильность фигур, отупляющее разнообразие сочетаний — ни одного повтора! — модель вечности, сделанная из детского калейдоскопа.
      Усмехнувшись, Андрей вспомнил, как пяти лет от роду он взял из рук чудесную трубочку, как жадно приник к черному круглому зрачку, ожидая невероятного. Целую неделю, забыв обо всем на свете, он истово крутил игрушку. Он хотел понять смысл! — или хотя бы добиться повторения рисунка но трубочка крутилась, узорам не было конца, в изменениях не было смысла. Он очень обиделся тогда и со слезами разбил папин подарок, а потом долго и недоуменно смотрел на осколки зеркалец и цветные стекляшки — где же прекрасные и таинственные фигуры?
      Он смотрел вниз, на завораживающую игру цветов и линий, и его потянуло повторить тот удар, рассеять наваждение.
      Андрей включил автопилот и закрыл глаза.
      Думать не хотелось. Сказывалось многодневное нервное напряжение, огромная усталость от изнуряюще кропотливой работы. Он попробовал представить себе Землю, свой дом, квартиру, лицо Нины, своего сына («Надо же — сын!» — скользнула по губам удивленно счастливая улыбка) — но все расплывалось в какое-то бесформенное ощущение большого доброго тепла, далекого и полузабытого, а в сонном сознании помимо воли всплывала всякая дребедень, обрывки недавно виденного и слышанного: сиреневый куст на фоне мертвых глыб лабира, Кривцов с носогрейкой у портьеры («Ей еще и десяти миллиардов лет нет. В самом соку…»), высокомерно снисходительный Медведев («Согласен… Вполне ординарная планета»), хохочущий Бремзис («Если ты считаешь стерильный углекислый газ воздухом — пожалуйста!»), тусклый ряд САЖО-5, решетчатые диски возбудителя…
      Стоп! Углекислота и ультрафиолет… Оживающий жук…
      Андрея толчком выбросило из полудремы, и в голове загудела, стремительно раскручиваясь, какая-то звонкая ледяная сила.
      Спокойно. Главное, спокойно. С самого начала.
      Итак, лабир. Кристаллы дозвездного вещества, из которого, по-видимому, состоит темное сердце нашей галактики. Планеты класса «К» — чужаки в нашем звездном мире. Они оттуда, из темного сердца. Странные небесные тела, одинаковые до неправдоподобия. Различен только возраст. Словно там, в галактическом центре, работает гигантский штамп, время от времени выбрасывая в пространство свои изделия-близнецы. Зачем?
      Кристаллопланеты всегда окружает бессонная стража двойная звезда. Словно специально для того, чтобы создать вокруг мощные пояса ультрафиолета, радиации и пульсирующей гравитации. Через эти пояса не прорвется ни одна спора, ни один живой организм. Кроме космического корабля…
      А сама планета как будто нарочно придумана для жизни.
      В лабире есть все необходимое. Плотная атмосфера из углекислоты и водяных паров пропускает только безвредные излучения и ровно столько, сколько нужно для роста и развития. И эти Белые озера — по одному на каждый планете…
      Яйцо! Типичное неоплодотворенное яйцо в невидимой броневой скорлупе, пробить которую может только звездолет посланец разумной жизни!
      Бред!.. И все-таки слишком много для случайной игры совпадений…
      — «Прима», я — «Альфа», ваша связь, почему не выходите на связь. «Прима», почему молчите?
      Андрей вздрогнул и глянул на часы. Он летел уже больше часа.
      — «Альфа», я — «Прима», слышу хорошо, все в порядке, аппаратура отлично, обстановка без изменений, иду над квадратом 144-А, курс прежний…
      Он выпалил все одним духом, ожидая очередного вежливого и лаконичного «втыка», но после секундной паузы раздалось неожиданное:
      — Замечтались?
      Андрей удивленно покосился на индикатор тембра: нет, он не ошибся, в голосе Медведева звучала грусть. Что это с ним?
      Грустный Медведев? Ну и дела… Сегодня что-то случится.
      — Что же вы молчите? Мечтайте на здоровье. Только в перерывах не забывайте вовремя выходить на связь… А мечтать обязательно надо. Иначе…
      Медведев замолчал, и Андрею захотелось поделиться внезапной догадкой. Но перед глазами сверкнула неизменная пилочка для ногтей, тонкие губы, скошенные усмешкой, и он ответил сухо:
      — Да нет, Петр Егорыч, я не мечтаю. Просто докладывать не о чем…
      В шлемофоне что-то щелкнуло и голос прежнего Медведева отрезал:
      — В таком случае, прошу вас быть точным.
      Призрачный ковер внизу помутнел. Впереди вставала серебряная дуга, тесня черноту неба, и из-за горизонта ударили первые струйки влажного зеленого света. Короткий черный день кончился.
      Андрей выключил автопилот и взялся за рычаги управления, хотя до цели было еще далеко. Просто ему нужно было сейчас собраться, соединить разбросанные мысли в одну прочную цепь.
      В конце концов, Медведев в чем-то прав. Самое трудное не сама идея, а доказательства.
      О тайнах центра Галактики думать пока рано. И о том, откуда берутся Кристаллопланеты. И почему они существуют только в системах двойных звезд. И почему они так подозрительно одинаковы. И почему они родились — или созданы? именно такими, какие они есть. Решить все это не под силу одному человеку. Здесь нужны сотни теоретиков и сотни экспедиций, десятки, а может быть, и сотни лет труднейших и всесторонних исследований.
      Прежде всего надо опровергнуть Штейнкопфа. Иначе никогда не уйдут к сердцу Галактики звездные корабли, а дразнящая догадка о планетах-посланцах останется красивой сказкой, которую можно рассказать только сыну. «Дозвездное вещество и жизнь — несовместимы…»
      Нет! Тысячу раз — нет! Если до экспедиции это было неосознанное желание, если в течение последних шести месяцев это было смутное, постепенно нарастающее предчувствие, то теперь это уверенность — никакого барьера нет и нет запретной двери. Есть манящие маяки неведомых берегов, есть зыбкие сигналы тайны, грандиозность которой трудно представить.
      Но кто поверит ему там, на Земле? Чем докажет он свою правоту? И кто будет его слушать всерьез, если он сам представит Международному Совету Космонавтики толстую папку собственных наблюдений, с первой до последней строчки подтверждающих «теорию жизненного барьера?» Его просто отправят в психлечебницу да еще, чего доброго, припишут сумасшествие «влиянию звездного вещества».
      А может быть, он, действительно, немного не в себе?
      Выплыл, клоня тяжелые соцветья, сиреневый куст. Милая сирень, ты недаром тянулась к обзорному экрану, принимая его за окно, ты бы наверняка выжила здесь, но бдительный автомат стерилизатора не выпустит нас с тобой из корабля, ибо его механическая память крепко хранит сто второй пункт устава…
      На панели изо всех сил мигали сиреневые посадочные огни.
      Андрей резко заложил ручку влево и вперед до отказа. Дископлан встал чуть не на ребро и по крутой спирали пошел вниз.
      — «Альфа», я — «Прима», квадрат 288-Б, иду на посадку, аппаратура отлично, обстановка без изменений, все в порядке, «Альфа», я — «Прима», иду на посадку…
      — «Прима», я — «Альфа», вас понял, не задерживайтесь, учтите повышение гравитации через двадцать пять минут…
      — «Альфа», вас понял…
      Зеленовато-белый овал озера стремительно приближался, и Андрей снова отметил, поразившую его в первый раз правильность формы. Озеро окружали широкие террасы, тремя уступами сходящие к самой воде. На нижнем уступе покачивался большой трехцветный шар — опознавательный знак витаскопа. Дископлан, мягко спружинив, сел рядом.
      Небо призрачно розовело, и лохматое зеленое солнце пылало уже во всю силу, на глазах забираясь все выше и выше. Синевой моря отливали гладкие блестящие террасы, фиолетовым, синим и голубым искрились нависающие лопасти окрестных скал. И только озеро вблизи было чистейшего матово-молочного оттенка, как экран выключенного видеофона.
      Андрей не спешил к витаскопу. Он умышленно оттягивал эту минуту последнюю минуту надежды, потому что чувствовал — и здесь стрелка стоит на нуле. Только чудо, сверхъестественное чудо, которого так ждешь в детстве, могло сдвинуть проклятую стрелку хотя бы на одно деление. И не хотелось убеждаться еще раз, что чудес не бывает…
      Он зачерпнул манипулятором вязкую белую жидкость.
      Она отделилась от остальной массы пухлым куском вазелина.
      И все-таки это была вода. Химически чистая вода.
      Собственно, необычная эта жидкость не была находкой. Ее получили на Земле искусственно в одной из советских лабораторий, осаждая пары обычной воды в кварцевых капиллярных трубках. Это было еще в конце шестидесятых годов двадцатого века. Практического применения новое вещество не нашло, и только недавно «плотную воду» выделили из живой клетки. Именно из живой — в умершей клетке «вода-П» немедленно превращалась в обычную. До сих пор спорят: почему?..
      Но как и почему появилась «плотная вода» здесь? Лабировая ванна километр в длину, полкилометра в ширину, четверть километра в глубину — и точно такие же озера-ванны на всех остальных двенадцати планетах…
      Барьер… Разве может мысль человеческая остановиться перед барьером перед любым барьером! — остановиться и повернуть назад? Это противно естеству людскому, смыслу жизни, наконец. И — незачем больше тянуть.
      Андрей бросил расплывающуюся лепешку воды в озеро и быстро направился к витаскопу. Из-под ребристых стальных подошв летели белые искры.
      Витаскоп работал, с легким свистом вдыхая и выдыхая воздух. Торопливые почвенные датчики, как ежи, сновали вокруг, время от времени скрываясь в белом теле цилиндра и через мгновенье выскакивая снова. Чуть заметно дрожали тонкие корешки глубинных шнуров. Лепестки энергоприемников медленно поворачивались за зеленым солнцем.
      Андрей помедлил, открывая дверку приборного шкафчика.
      На секунду ему показалось…
      Нет.
      Стрелка индикатора стояла на нуле.
      Как ни странно, он почувствовал облегчение. Он даже стал насвистывать, одну за одной выключая системы биоулавливателей.
      Ждать было нечего. Надеяться не на что. Последний прибор сказал свое веское «нет» человечеству.
      Итак, «теория жизненного барьера» вступила в силу.
      Солнце было уже в зените, все вокруг нестерпимо сверкало, и глаз отдыхал только на матовой поверхности озера, которое теперь казалось серым. Демонтированный витаскоп превратился в двухтонную тумбу, и было странно вести ее к дископлану, почти не ощущая тяжести.
      Приборы, приборы, приборы. Приборы и механизмы. Они измеряют, они защищают, они советуют, они глаза и уши, они руки и ноги — всевидящие, всеслышащие, всемогущие и неустанные, мудрые и непогрешимые. Если они говорят «нет» смолкают воля и разум, и человек покорно плетется назад…
      Что за ерунда, оборвал себя Андрей, укладывая витаскоп в грузовой отсек. Незачем валить с больной головы на здоровую. Назад плетутся, когда не хватает ни ума, ни воли, чтобы победить это самое «нет» и идти вперед. Так что сам виноват, уважаемый товарищ биолог…
      — «Альфа», я — «Прима», квадрат 288-Б, витаскоп демонтировал, погрузку закончил, обстановка без изменений, вылетаю обратным курсом…
      — «Прима», я — «Альфа», вас понял…
      И через паузу каким-то чересчур равнодушным тоном:
      — Показания, разумеется, прежние?
      Неужели и Медведев надеялся на что-то другое? Неужели ему, бесстрастному олимпийцу, не все равно — «да» или «нет»? Впрочем, конечно, не все равно — «да» вызвало бы скандал и бурю, а Медведев любит ясность и порядок. И поэтому Андрей ответил довольно зло:
      — Разумеется. Стрелка на нуле.
      — Вас понял. Вылетайте.
      Он уже взялся за стартер, но неожиданная идея заставила его широко улыбнуться. Он достал из-под сиденья лучевую пилу, открыл люк и снова вылез наружу.
      Искать долго не пришлось. У самой воды лежала плита чудного аметистового отлива, дымчато-прозрачная, с бегучими красноватыми огоньками внутри. Не переставая улыбаться, Андрей стал вырезать из нее кубики. Несмотря на все старания, кубики получались неровные — один больше, другой меньше.
      Кстати, сколько кубиков должно быть в детском строительном наборе? Наверное, чем больше, тем лучше…
      Андрей даже взмок от непривычной работы. Чутко реагируя на участившееся дыхание, у щек вспухли зеленоватые комочки хлореллы.
      Ну вот, полсотни, наверное, хватит…
      Играй, сынишка! Когда ты подрастешь, я расскажу тебе о кристаллопланетах. К тому времени все забудут о них, как о чем-то ненужном и запретном. Для тебя это будет диковинная сказка. И если сказка тебе понравится — ты сделаешь из кубиков кристаллопланету. На твоей планете будет жизнь, потому что ты сам…
      Хлюпнул клапан вакуум-кармана, проглотив камешки.
      Опустив пилу, Андрей смотрел на ямку, вырезанную в плите.
      Сладкий, страшный, еще не оформленный в словах, но уже зовущий, дурманящий замысел кружил голову.
      Итак, барьер…
      Комочки хлореллы зябко щекотали щеки.
      Тройной запас. Один действующий, два — аварийных. Аварийный запас. Но ведь для этого…
      В ушах тихо, но повелительно стучал метроном: тик-тик. Андрей поднял глаза, бессознательно прислушиваясь.
      Нет, это бьется сердце: так-так.
      Раздвоенная скала повисла над озером, как два прямых крыла, застывших в ожидании взмаха.
      Андрей высвободил правую руку из перчатки биоуправления. Четыре манипулятора безжизненно упали. Нащупав под панелью предохранитель аварийного блока, он сжал пальцами обнаженные клеммы. Что-то треснуло, и запахло гарью.
      И тотчас над ухом раздался тревожный голос Медведева:
      — «Прима», я — «Альфа», почему исчез сигнал со скафандра?
      — «Альфа», я — «Прима», все в порядке, случайно задел аварийный предохранитель, все в порядке…
      — Вы в кабине?
      Господи, как стучит в ушах!
      — Да.
      — Почему не летите?
      — Все в порядке, Петр Егорыч, не волнуйтесь.
      — А почему, собственно, я должен волноваться?
      — «Альфа, я — «Прима», вылетаю.
      — «Прима», я — «Альфа, вас понял. Ждем. Вы опаздываете на полчаса.
      Полчаса… Что такое полчаса?
      Солнце уже миновало зенит, и у ног легло темное пятно: сплющенная, раздавленная тень скафандра с изломанными манипуляторами.
      Метроном стучал все громче.
      Андрей положил пальцы на тугую красную кнопку.
      Нина проснулась сразу. Сердце тревожно колотилось, и первым бессознательным движением она включила софит над детской кроваткой.
      Зеленый сумеречный свет выхватил сладко посапывающий нос, приоткрытые пухлые губы.
      Сын безмятежно спал.
      Она выключила свет и опустила голову на подушку.
      В комнате было темно, тихо и душно. Интересно, сколько сейчас времени? Зажигать часы почему-то не хотелось, и она пыталась определить время по какой-нибудь примете. Справа по стене поползли причудливые перистые тени, метнулись на потолок и исчезли. За стеной что-то тонко звякнуло, зашуршало и тоже замерло. Прошла минута, а может быть, и больше. По-прежнему все покойно, темно и тихо, только ровное дыхание сына живет в комнате.
      Нина закрыла глаза. Мысли текли медленно и бессвязно, всплывали, кружились на месте и снова тонули.
      Что ее так испугало? Кажется, какой-то крик. Но никто кричать не мог. Сын спит. Значит, что-то приснилось. Но что?
      Она пыталась вспомнить сон, но перед глазами плясали обрывки какой-то фантастической ерунды: синие скалы, розовое небо, молочное озеро, зеленое солнце и какое-то странное насекомое, похожее на раздавленного майского жука.
      Нина повернулась набок, свернулась калачиком, пытаясь уснуть. Непонятная тревога не проходила. Она просто ушла на самое дно и покалывала оттуда острыми морозными глазами.
      Может быть, слишком душно?
      Вместо того чтобы включить микроклимат, Нина встала, накинула халат, ощупью, натыкаясь на мебель, подошла к едва различимому проему окна. Створки медленно разошлись в стороны, в лицо ударил влажный ночной воздух, пронизанный льдистыми серебринками таежных запахов.
      Чуть закружилась голова. Внизу поблескивали звезды — огни огромного города. Их разноцветный рой тянулся до самого горизонта, переходя в строгие рисунки небесных созвездий.
      Звезды… Наперебой мигают веселые светлячки. Словно чья-то черная ладошка балуется с огнем: откроет-закроет, откроет-закроет. Точка-тире, точка-тире. Суматошная ночная морзянка.
      Нина попробовала представить себе леденящую жуть безмерных пространств, голубоватые протуберанцы чужих солнц и зябко поежилась. Нет, звезды все равно останутся для нее такими, как в детстве — добрыми, забавными светлячками.
      Неужели они, вот эти далекие огоньки, могут отнять у нее Андрея?
      И снова пугающе ясно встал перед глазами сонный кошмар: синие скалы, зеленое солнце и странный майский жук.
      Нет, он не раздавлен, он треснул вдоль тела надвое, и в черной трещине…
      Нет, нет! нет! Звезды, вы такие добрые отсюда, с Земли, вы не можете, вы не имеете права!..
      Где ты, Андрей, что с тобой? Почему так ноет сердце?
      Справа бесшумно в полнеба полыхнуло зарево, и ровно через четыре секунды ощутился толчок воздуха — это стартовал по расписанию межконтинентальный реалет. Значит — три часа пятнадцать минут по местному времени.
      Суетились, сплетались и расплетались внизу горящие полосы от фар электромобилей — в глубокой тишине ночи кто-то куда-то спешил, кто-то кого-то ждал, кто-то с кем-то встречался и расставался.
      Глаза уже привыкли к темноте, и Нина прошла в соседнюю комнату.
      Ей было очень стыдно, но пальцы вопреки воле набрали номер.
      Ева не спала, она улыбнулась Нине из уютного кресла и отложила на столик блокнот с карандашом.
      И пока Нина мучительно соображала, о чем спросить, чтобы хоть как-то оправдать звонок среди ночи, Ева заговорила первая:
      — Не спишь? Маешься?
      И не дождавшись ответа, продолжала:
      — А ты не опускай глаза. Я сама не сплю ночами. Вот уже пятнадцать лет. С тех пор, как Артур первый раз ушел в звезды… И никто из наших не спит. Эла мне уже четыре раза звонила.
      Чувствуя в горле застрявший комок, Нина пыталась извиниться за беспокойство, говорить еще какие-то слова, но Ева — кто и когда назвал ее «космической мамой»? — прервала:
      — Брось ты! Нечего стыдиться. И поплачь, если хочется. Им, мужикам звезды, а нам, бабам — слезы. Так говорили в старые времена.
      Ева выговаривала «и» по-латышски мягко, а «б» — со взрывной твердостью, поэтому у нее «мужики» звучали нежно, а «бабы» клацало, как затвор старого охотничьего ружья… Про «старые времена», наверное, точно, потому что художница Ева Бремзис старину знала хорошо.
      Нина невольно перевела глаза на гобелены, которыми была увешана вся комната. Пламенеющие тона узоров и рисунков светились в полумраке, и оживали, двигались прекрасные фигуры — то могучие, то хрупкие, то нежные и распускались диковинные цветы, и пахли травы, и плескалось янтарное море, и медленные руны «Калевалы» выплывали из глубин времени навстречу атомным солнцам нового века…
      Ева перехватила взгляд.
      — Любуешься? А ведь я нарочно в этой комнате сижу по ночам. Здесь спокойнее.
      Нина молчала, и Ева взялась за блокнот:
      — Хочешь новенькое покажу? Это набросок, но хочу вот что-то в этом роде сотворить. К прилету наших мужичков… Чтобы знали, что мы без них не сидим без дела…
      Ева поднесла блокнот к самому экрану.
      — Нравится?
      Это был набросок люмографом, к тому же выполненный в обобщенно-условной народной манере, поэтому Нина не сразу разобрала, что там изображено. Только постепенно вьющиеся цветные штрихи складывались в части рисунка.
      Синие, геометрически ровные скалы…
      Зеленое солнце с двумя коронами… Белый овал неподвижного озера…
      Зеленое существо… нет, это скафандр… да, конечно, скафандр, причем можно точно определить марку — САЖО-5, как она сразу не смогла…
      Тишина.
      Она еще не успела удивиться или растеряться, как тупо ударило в виски, рисунок треснул, и за ним была ночь, и через безмерный провал пространства, рядом, в упор, тускло блестя, разошлись створки скафандра, отдавая беззащитное тело страшному чужому миру…
      — Что с тобой, детка? Что ты кричишь?
      — Евиня, ему плохо. Евиня!..

* * *

      На корабле царила радостная суматоха.
      В одинаковых серых комбинезонах с откинутыми шлемами, перепачканные и веселые, ученые сейчас походили на ватагу мальчишек, задумавших разгромить сонное электронное царство. Щелкали переключатели, перепуганные автоматы взвизгивали, ошалело мигали индикаторными лампами, пытались мгновенно понять и привести к покою бессистемные возмущения в цепи, но все новые и новые алгоритмы заставляли их напрягаться, а динамики общей связи грохотали в каютах и переходах разными голосами: «Проверка! Проверка!»
      Злой и расстроенный Кривцов бродил по отсекам, тщательно ощупывая каждый метр матового металла. В отсеке хронопульсации он едва не упал, споткнувшись о чьи-то ноги. Из-за раскрытого пульта выглянул кибернетик Станислав Свирин.
      — Слушайте, отдайте мои очки! Я же знаю, что вы их взяли!
      Свирин, пригладив короткопалой ладошкой задорный седой вихор, попытался изобразить возмущение на своем круглом лице:
      — Товарищ Кривцов, если вы еще раз спросите меня о своих очках, я отправлю вас месяца на два в прошлое. Я же сказал: спроси у Апенченко.
      — Спрашивал.
      — Ну и что?
      — Он говорит: не брал.
      Голос кибернетика по-прежнему оставался серьезным: — Вполне возможно. На таких планетах все возможно. Лабир! Загадочный минерал! Дозвездная материя. Что с нее возьмешь, с дозвездной материи?
      — Ну, ребята, поймите — я без очков не могу считать графики метеорных пушек… Дело же стоит… Хватит…
      — Очки в наш век — мелкое пижонство. Надо носить контактные линзы. Немного портят цвет глаз, но зато вполне надежно.
      — Слушай, Стас, кончай ради бога…
      — Бога нет…
      Неожиданно полоснул по нервам волчий вой сирены.
      — Общая тревога!
      Стас мгновенно вскочил на ноги.
      — Проверка… — хихикнуло в динамике, Стас погрозил кулаком в пространство и со вздохом отдал Алексею очки, которые оказались в нагрудном кармане.
      — Рыжий черт! Все настроение испортил. Шуточки, тоже мне!
      Он отвернулся к приборной стенке, на которой чернела надпись: «Осторожно! Минус — время!», и пробурчал совсем тихо:
      — Слышать эту сирену не могу. Раньше ничего, а сейчас… Когда Земля почти рядом…
      До Земли было больше тысячи парсеков, и даже лучу света нужно три с половиной тысячелетия, чтобы добраться до этой бесконечно малой и бесконечно родной капли звездного океана, но Кривцов посмотрел на внезапно обмякшие плечи кибернетика и промолчал.
      В командном отсеке сочно гудел ГЭМУ — главный электронный мозг управления. Его «голова» возвышалась в центре, за спинками пилотских кресел, огромной плавучей миной времен второй мировой войны. В многочисленных матовых окошечках скакали зеленые и синие молнии, а шишковидные выросты то светлели до полной прозрачности, то наливались темной терракотой, то угрожающе чернели. ГЭМУ напряженно думал.
      Кроме ГЭМУ, в отсеке было двое — капитан и второй пилот Реваз Рондели. Бремзис сидел на корточках возле электронного мозга и, посматривая на сигнальные рожки, подбрасывал в щелкающие челюсти курсографа очередную порцию данных. Пилот, полулежа в кресле, мрачно наблюдал за его работой.
      — Ну, как дела, Реваз? Что с надпространством?
      — Проверил, капитан. Аппаратура входа и выхода работает отлично. Немного киснет правый восьмой субэлейтер, но в пределах нормы.
      — А ты все-таки поставь свежий блок из резерва. Не ленись. Теперь экономить нечего. Мы почти дома.
      Пилот тяжело вздохнул и поднялся с кресла. Поднимался он как-то по частям, поочередно вытягивая до нормальной длины ноги, руки, туловище, чудом уместившееся в коротком кресле. И когда «процесс вытягивания», наконец, закончился, и Реваз встал во весь рост, ему пришлось наклонить голову, чтобы не зацепить гирлянду светильников на потолке: два с половиной метра высоты отсека были ему малы.
      Капитан покосился на кованые башмаки сорок пятого размера, торжественно проплывшие по направлению к выходу, и хитровато улыбнулся.
      Когда Реваз вернулся, капитан уже сидел в кресле, развернувшись спиной к прицельным экранам.
      — Ну что, Реваз?
      — Поставил.
      — Ну и отлично. Отдыхай.
      Однако пилот не собирался садиться. Он стоял мрачнее тучи перед капитаном, упираясь головой в потолок, и молчал. Бремзис опустил глаза.
      — Ну что стоишь? Садись!
      Рондели начал очень тихо и очень нежно.
      — Скажите, Артур Арвидович, кому на этот раз выводить корабль в надпространство?
      Артур смущенно забарабанил пальцами по подлокотникам.
      — Реваз, ты, пожалуйста, не обижайся…
      — Значит, опять вы сами? — в голосе пилота проснулись первые шорохи надвигающегося горного обвала.
      — Но, Реваз…
      — А Ревазу Рондели, как маленькому мальчику, вы разрешили только нажать кнопку автоматического выхода из «трубы Кларка», да?
      С грохотом посыпались камни. Начался обвал.
      — Реваз недостоин, да? Реваз неспособен, да? Реваз не сумеет, да?
      Бремзис протестующе поднял руку:
      — Реваз, дорогой, ты отличный пилот, но пойми, я сын рыбака и внук рыбака и правнук рыбака… У нас такой обычай — судно в обратный рейс обязательно выводит сам капитан. Иначе не будет удачи…
      — Позор! — взревел Реваз, чуть не плача от ярости. — Сто раз позор! Капитан звездолета, который верит в бабушкины сказки! Предрассудки! Мистика!
      — Но, Реваз, выход из «трубы Кларка» гораздо ответственнее, чем вход!
      — Ответственнее? Ответ… — пилот даже задохнулся. — Это… это сто лет назад было ответственнее, а теперь… Вот!
      Длинный палец Реваза болидом просвистел над головой капитана и уперся в небольшую панель с овальной полосатой кнопкой в центре.
      — Теперь Реваз нажимает эту кнопку и может идти пить саперави! Автоматы сами выводят корабль подальше от всяких опасных мест! Ты хитрый человек, капитан!
      Артур покраснел, но разозлиться не успел — вошел Медведев. Реваз смолк и, ворча что-то по-грузински, пошел укладывать свое тело в пилотское кресло.
      Медведев даже не взглянул на него.
      — Артур Арвидович, «Хронос» заряжен всей информацией, которую мы собрали за время экспедиции. Катапульта включена. Так что если с «Альфой» что-нибудь случится…
      — Петр Егорович, плюньте через левое плечо. Такие вещи перед отлетом нельзя говорить… Как «Прима»?
      — «Прима» уже в ангаре. Кривцов и Свирин помогают Савину.
      — На последнем витаскопе результаты прежние?
      — Разумеется…
      Медведев направился было к выходу и неожиданно остановился.
      — Послушайте, Артур Арвидович, вы хорошо знаете САЖО-5?
      — Гм… Я, между прочим, испытывал еще пробную серию САЖО-1. Сначала в барокамере, потом в космосе… А САЖО-5 появились как раз после этих испытаний. Так сказать, окончательный вариант.
      — Скажите, можно ли случайно задеть аварийный предохранитель?
      Артур задумался.
      — Вообще… Вообще, конечно, можно… Но для этого надо, чтобы сама собой открылась панель. Это уже совсем невероятно.
      — Но все-таки возможно?
      — Да, пожалуй… А в чем дело?
      — Нет, ничего. Я просто так. Из любопытства.
      Медведев выдвинул из стены откидное кресло и сел, вытянув ноги, закрыл глаза и, казалось, задремал. Лишь иногда сплетенные длинные пальцы вздрагивали и цепко перехватывали друг друга.
      Андрей вошел минут через десять — ссутулившись, тяжелыми неуверенными шагами, словно пол под ним слегка качало. Он был бледен и угрюм.
      — Товарищ капитан, космонавт Савин из полета в квадрат 288-Б прибыл. Витаскоп доставлен. Происшествий нет.
      — Хорошо. Идите, Савин.
      Андрей повернулся, чтобы уйти.
      — Вы плохо себя чувствуете, Савин?
      Было в голосе Медведева что-то такое, что заставило Андрея внутренне сжаться.
      — Нет, я чувствую себя отлично. Просто немного устал.
      Во взгляде Медведева не было обычной насмешливости.
      Глаза смотрели строго и грустно.
      — В таком случае, я хотел бы попросить вас немного помочь мне.
      Чувствуя между лопатками струйки холодного пота, Андрей шел за Медведевым по ярко освещенному коридору.
      Шеф что-то подозревает. Если он догадается… Андрей уже видел такое однажды: восемь дископланов, повисших над почвой, скрещенные струи холодной плазмы, убивающей все живое… По уставному это называется «немедленная полная стерилизация зараженной местности».
      Радиорубка сияла полированным металлом и стеклом под темным куполом объемной вариакарты. Странный звездный купол с повисшими в пространстве названиями, вдоль и поперек перечеркнутый трассирующими строчками линий менго-связи, придавал, рубке сходство с планетарием. Пол слабо тлел, подсвечивая снизу переговорные пульты. Над одним из них опалово поблескивал экран прямой телесвязи с Землей. Этому экрану суждено скоро ожить после полугодового перерыва. Там, у границ Солнечной системы…
      Андрей поискал глазами бронированную торпеду «Хроноса». Капсулы не было. Значит, «Хронос» уже в аварийной катапульте. Какой же помощи хочет от него шеф?
      — Придется проверить всю схему радиоконтроля САЖО-5 и «Примы», неторопливо и бесцветно заговорил Медведев, не глядя на Андрея. — Когда пропал контрольный сигнал со скафандра…
      — Я случайно задел аварийный предохранитель.
      — Да, да, вы сразу сказали мне об этом. Вы ведь были тогда уже в кабине.
      — В кабине.
      — Вот видите! Когда пропал сигнал со скафандра, я взял на контроль «Приму», но и там не было сигнала… Ведь вы сразу взлетели, судя по радиограмме?
      — Сразу…
      — Да… Значит, в системе радиоконтроля что-то барахлит, иной причины быть не может. Если только…
      Медведев рассеянно двигал взад-вперед микшер мощности следящего агрегата, и длинная стрелка главного амперметра покорно качалась от нуля до красней черты. Мерные качания гипнотизировали.
      — Если только вы не снимали скафандр, чтобы подышать свежим воздухом этой гостеприимной планеты.
      Последняя фраза прозвучала громко и резко. Андрей оторвал, наконец, глаза от гипнотической стрелки и попробовал улыбнуться.
      — Да, я… с-собирался погулять, как вы помните… Но как-то не получилось… В другой раз…
      Медведев не поднимал головы, поглощенный игрой с микшером, и Андрей начал тихо злиться.
      — В конце концов, я не знаю, в чем дело. Может быть, схема виновата. Зеленое солнце было в зените, а в это время, как вы знаете, ионизированная за черный день углекислота разряжается в пространство. Возникают всякие магнитные и электрические облака. Может быть, такое облако на время экранировало контрольный сигнал «Примы». Откуда я знаю?
      А схема… Схему можно проверить, если хотите…
      Медведев поднял голову и потер лоб, искоса поглядывая на Андрея, точно увидел его впервые. Андрей выдержал взгляд, только побледнел еще больше.
      — Да. Я этого не учел. Вы правы. Схема, вероятно, в порядке. Просто какие-то помехи прервали сигнал. Извините, что побеспокоил.
      Он говорил негромко и устало, словно перенес огромное душевное и физическое напряжение, словно это он, а не Андрей, был в квадрате 288-Б. Злость прошла, и Андрей почувствовал вдруг прилив доверчивой ребячьей нежности к этому рано поседевшему, замкнутому человеку. Ему захотелось взять его за руку, крепко сжать и рассказать все. Все — от начала до конца. Он должен понять.
      Они стояли друг против друга и молчали. И оба вздрогнули, услышав в динамике резкий голос капитана:
      — Всем в кают-компанию! Всем в кают-компанию!
      Капитан встретил их торжественный, затянутый в парадный китель, выбритый и благоухающий какими-то духами.
      — Прошу садиться.
      Садиться никому не хотелось. Все столпились у стола, перешептываясь, оправляя свитера и куртки, наскоро причесываясь, словно готовились к групповой фотографии. Андрей, невольно смущаясь, встал за спины товарищей он так и не успел снять комбинезон.
      Артур поднял руку.
      — Товарищи космонавты! Наша работа окончена. Мы выполнили задание Земли, проведя глубокую разведку самых таинственных образований Галактики кристаллических планет. Мы собрали богатый материал. Особо хочу подчеркнуть, что наша экспедиция обошлась без аварий, без ЧП и крупных дисциплинарных нарушений…
      — Господи, спаси моряка, — прошептал рядом Кривцов, закатывая глаза. И здесь без устава не обошлось…
      Андрей почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял глаза. Медведев отвернулся.
      — Короче говоря, звездолет-разведчик «Альфа» полностью готов к старту. Старт назначаю на двадцать четыре ноль-ноль бортового времени. Побудка — за час до старта. Вопросы есть?
      — Нет! — перекатилось по каюте.
      — Тогда — отбой!
      Первым вышел Медведев, за ним Кривцов, Апенченко и Свирин. Пропустив капитана, исчез в овале двери Реваз Рондели.
      Андрей остался один.
      Он подошел к портьере, которая так и осталась незадернутой.
      Снова была ночь, вернее, не ночь, а черный день, невидимое солнце стояло в зените, и только у самого горизонта роились крупные сердитые звезды, а снизу неподвижными языками золотого, розового и оранжевого огня били в черный зенит кристаллы лабира.
      Но что-то изменилось в этом странном блистающем мире.
      Он перестал быть чужим.
      И Андрей вдруг понял, что отныне его будет тянуть сюда, к этой планете — как сейчас тянет к Земле. И что вечно ему метаться между двух огней, не находя покоя…
      — До свидания, — шепнул он черному солнцу и лабировому сиянию. — До встречи. Я вернусь.
      У себя в каюте Андрей, не раздеваясь, упал на постель. Мучительно ломило виски. Он нащупал на столике снотворное и проглотил не запивая.
      — Дело сделано, Петр Егорыч, — прошептал он с закрытыми глазами. Теперь уже ничего не изменишь. Колесо закрутилось.
      Под прикрытыми веками прыгали зеленые, синие, красные пятна. Постепенно их движение становилось все более плавным, пока не перешло в медленное вращение. Крутилась, крутилась трубочка калейдоскопа, цветные стеклышки складывались в неповторимые узоры, эти узоры наматывались один на другой, как тонкие кружева, узорчатый клубок распухал, пока не превратился в планету — и тогда треснули синие скалы, брызнув во все стороны дрожащими нитями побегов…
      Вся планета заросла неистовой, бешеной сиренью, огромные тяжелые соцветья свисали до самой земли, а сирень все росла и росла, и это был уже непроходимый лес, и Андрей продирался сквозь него, по колено утопая в опавших лепестках, задыхаясь от душного запаха сирени — пока впереди не мелькнула матовая белизна… Вот он уже стоит на нижней террасе возле озера, а над ним — сирень, и навстречу вприпрыжку бежит светловолосый мальчуган, похожий на Нину:
      — Папа! Папа прилетел!
      Международный Совет Космонавтики заседал вторую неделю, и вторую неделю с Землей творилось что-то неладное. Внешне ничего не изменилось: днем и ночью бесчисленные подземные заводы выгружали на поверхность свою продукцию, межконтинентальные реалеты стартовали точно по расписанию, вычислительные центры решали головоломные задачи — словом, ни один винтик сложного хозяйства планеты не сломался, ни одно колесико не остановилось.
      Но спортивные состязания отменялись одно за другим — исчезли болельщики. Напуганные необычной тишиной, лесничие заповедников слали тревожные радиограммы — исчезли туристы. Библиотекари в пустых залах читален перешептывались о падении нравов — исчезли читатели.
      Дремали в хранилищах ролики приключенческих фильмов, но зато в планетарий невозможно было попасть. Пылились на полках томики писателей-фантастов, но зато черными пробоинами в стенах зияли полки специальной литературы по астрономии и космогонии.
      Перед тем, что привезла экспедиция звездолета «Альфа», меркла самая изощренная фантастика.
      И только находчивая Селена Суона имела в те дни бешеный успех. Она возникала на сцене, словно материализуясь из пустоты под тоскующие всплески электрооргана, с ног до головы закутанная в переливчатую синюю вуаль. Медленно, очень медленно из всплесков рождалась мелодия старой песни «Вечные паруса», и так же медленно падала вуаль, открывая безжизненное белое лицо с огромными остановившимися глазами. Стонали, метались испуганными чайками высокие скрипки, медленно падала вуаль, медленно обнажались плечи и грудь, на которой сверкало ожерелье из настоящего лабира. Серебряные трубы взмывали ввысь, и вслед за ними взлетала бледная рука, и низкое контральто леденило зал глубоким длинным вздохом:
 
Там, в неизмеренной дали,
За солнцем солнце открывая,
Увидят люди край земли и остановятся у края…
 
      К исходу второй недели страсти стали утихать. Спортивная федерация объявила, что отмененный ранее чемпионат мира по элегант-хоккею все-таки состоится — количество заявок подошло к норме. В Беловежской пуще кто-то подстрелил зубра. Из читального зала Ленинской библиотеки исчезла пласт-копия «Слова о полку Игореве». В журнале «Советская фантастика» появилась восторженная рецензия на новый роман Ефрема Иванова «Бета Персея». Двадцатипятисерийный приключенческий фильм «На каждом миллиметре» получил серебряный приз на Софийском кинофестивале. Мальчишки забросили скафандры и снова играют в строителей.
      Последнее заседание Совета, как и все предыдущие, транслировалось по ста восемнадцати каналам международной телесвязи на Земле, передавалось на все орбитальные спутники и космические станции, в академгородки Луны, Марса и Венеры, на постоянные посты за пределами Солнечной системы и корабли, летящие в световом интервале скоростей.
      Но на этот раз у домашних телестен и каютных экранов собрались в основном скучающие пенсионеры, свободные от вахты космонавты, «переживающие» за коллег, и просто любители научных скандалов.
      Предстоял «похоронный день».
      »Похоронные дни» давно уже стали традицией. Разведчики Глубокого космоса привозили с собой не только образцы и факты, но и смутные догадки, неясные ощущения, неожиданные сопоставления. Это были психологические «отходы производства», не входящие в отчеты экспедиций, но ведь когда-то в «отходах производства» урановых фабрик супруги Кюри нашли полоний и радий…
      Поэтому Совет очень внимательно рассматривал любое, даже самое фантастическое предположение космонавта, ведь его подсознание могло зафиксировать то, что не понял и не принял мозг, — в толще песка могла сверкнуть золотая крупица открытия.
      Надо сказать, однако, что такие крупицы сверкали не слишком часто. Гораздо чаще новоявленной гипотезе совершенно справедливо устраивали пышные «общественные похороны». Обычно разведчики защищались отчаянно, и проходило немало времени, прежде чем все становилось на свои места.
      Однако сегодня ничего интересного не предвиделось. Медведев читал докладную космобиолога Савина в полупустом зале. Операторы телекамер откровенно зевали. Штейнкопф, склонив седую львиную голову, следил за чтением по немецкому тексту и время от времени усмехался.
      В буфете у стойки бара было шумно и многолюдно.
      — А я все-таки понимаю Савина — кристаллопланеты кого хочешь с ума сведут…
      — Но послушай, искусственное происхождение — это же черт знает что такое!
      — Да что ты привязался к искусственному происхождению? Он же сам пишет: «Допускаю в качестве рабочей гипотезы». Вот смотри здесь: «Моя задача гораздо уже…» так… так… вот: «Доказать возможность жизни на кристаллопланетах… убрать тем самым барьер Штейнкопфа с пути человечества… остальное сделают другие…»
      — Ну и что он доказал? Только то, что Штейнкопф прав!
      — У него здесь очень серьезные выкладки…
      — Выкладки! Нет жизни на кристаллопланетах? Нет!
      — Я полностью согласен с Гориным: верх нелепости. Правой рукой Савин подтверждает Штейнкопфа, левой пытается; отрицать. Я просто не понимаю, почему Совет принял к обсуждению эту докладную. Ясно ведь, что докладная плод фантазии переутомленного человека. Даже неудобно как-то за него…
      — Товарищи, а почему сам Савин не был ни на одном заседании? И сейчас его нет…
      — Стыдно, наверное, за свое произведение…
      — Брось, Панчук, как не совестно! Савин болен…
      — А что c ним?
      — Не знаю…
      — Говорят, катар верхних дыхательных путей или бронхит… В общем, что-то в этом роде…
      — Никогда не думал, что космонавты боятся простуды…
      — Осторожно, «киты» на горизонте!
      — Не выдержали…
      — Из него никогда не выйдет серьезного ученого, — торопливо, с одышкой говорил директор Института генетики Столыпин, едва поспевая за тяжелой, но стремительной фигурой одного из восьми постоянных председателей МСК, Манука Георгиевича Микаэляна. — Он и раньше метался из института в институт, от одной темы к другой. И ничего не доводил до конца. Его стремление к оригинальничанию и рекламе не знает границ. Планеты-зонды! Планеты-яйца! Бред какой-то…
      Микаэлян нетерпеливо раскачивался на носках, ожидая, пока автомат наполнит стакан. Ободренный его молчанием, Столыпин продолжал:
      — И потом эта теория «перенасыщенного раствора». Савин отвергает эволюционное перерождение неживых форм материи в органику. Вы только послушайте: «Перенасыщенный раствор соли может бесконечно долго оставаться раствором, но стоит бросить туда хотя бы один кристаллик, как начнется бурная кристаллизация, и за минуту почти весь раствор превратится в твердое тело. Так и в космосе — накопление факторов возникновения жизни может идти бесконечно долго, не давая жизни. Но достаточно легкого толчка, чтобы произошел биологический взрыв…» Это же пресловутый божественный первотолчок! Чистейшей воды деизм!
      Запотевший стакан жег пальцы. Отдуваясь, кряхтя и морщась, Микаэлян пил ледяной «Боржоми» маленькими глотками и старался не смотреть на Столыпина.
      — А эта галиматья об управляемых биосферах? Или о «жизненных инъекциях»? Какие перлы: «Намеренное введение в чужие миры естественных или искусственных организмов может разбудить спящие миллионостолетиями пустыни — кристаллопланет, и кто знает, какие горизонты откроются нам тогда!» Каково, а? А ведь молодежи только свистни — она на рога полезет… Провокация!
      Микаэлян посмотрел пустой стакан на свет и поставил его на стойку.
      — Слушай, Столыпин, ты на Луне был?
      — Был. А…
      — В скафандре?
      — Смеетесь, Манук Георгиевич? В мои годы — скафандр!
      — Вах! Так ведь на Луне нет атмосферы! И жизни нет! Что же ты наделал, Столыпин? Ты уже мертвец!
      — Ах, вот вы о чем… Но Луна — это совсем другое дело!
      — А у нас в Армении говорят: «Если кончил одно дело — скорей берись за другое, иначе не успеешь сделать третье». Хорошо говорят, да?
      — Манук Георгиевич, значит вы…
      — Ничего я не я! — разозлился вдруг Микаэлян и зашагал к дверям, раздвигая толпу мощным коротким корпусом.
      В буфете снова зашумели.
      — Товарищи, а ведь Микаэлян за Савина! Мне показалось…
      — Вот именно — показалось! Просто Микаэлян против Столыпина, вот что. Он его терпеть не может…
      — Терпят, как видишь.
      — Бездарь…
      — Не бездарь, а организатор науки. Теперь так называют…
      Когда Андрей и Нина тихонько вошли в зал заседаний и, не замеченные никем, присели на крайнюю скамью, Столыпин уже кончал свое выступление. Он вдохновенно и витиевато говорил о пережитках идеализма у отдельных молодых ученых, о пресловутом Верховном Разуме, о волюнтаризме в науке.
      — Некоторые молодые ученые в погоне за рекламой и сомнительной известностью в некомпетентных кругах широкой публики время от времени выдвигали, выдвигают и будут выдвигать так называемые «безумные гипотезы», посягать на фундаментальные законы природы, проверенные опытом. Я подчеркиваю — проверенные опытом! К одному из таких фундаментальных законов относится теория жизненного барьера нашего уважаемого Ореста Генриховича Штейнкопфа…
      Штейнкопф исподлобья посмотрел на потный голый затылок Столыпина и что-то тихо сказал соседу, брезгливо оттопыривая нижнюю губу. Сосед согласно кивнул.
      — Гипотеза Савина заманчива и внешне доказательна. Но это обман, товарищи! Можно выдумать что угодно, изобрести самую что ни на есть сногсшибательную теорию и более или менее логично доказать ее. Но в мире от этого ничего не изменится. У нас есть один критерий — практика, опыт, эксперимент. Экспедиция «Альфа» опытным путем, практически доказала наличие барьера Штейнкопфа и несовместимость жизни с дозвездным веществом. Я подчеркиваю — практически! На каком же основании Савин предлагает нам свои полуграмотные, домыслы? Какую цель он преследует, кроме желания прослыть новатором и оригиналом?
      Столыпин тщательно вытер лысину платком, поправил галстук и, отпив глоток из стакана, аккуратно прополоскал рот.
      — И еще на одно я хочу обратить ваше внимание, товарищи… Савин выступает с провокационным предложением ввести кристаллопланетам «жизненную инъекцию» из земных организмов, обещая за это целую кучу радужных перспектив. Можем ли мы пойти на такое? Нет, тысячу раз нет! И прежде всего потому, что это противоречит доказанному практически, а следовательно, фундаментальному и незыблемому закону Ореста Генриховича Штейнкопфа. Кто же может решиться на подобный безумный шаг? Кто возьмет на себя ответственность за его последствия? Я спрашиваю — кто?
      Вопрос прозвучал риторически. В зале и за столом Совета переговаривались, ожидая конца затянувшейся речи. Столыпин выдержал эффектную паузу и стукнул костистым кулаком по трибуне:
      — Я спрашиваю — кто после всего сказанного решится на подобный преступный эксперимент?
      Микаэлян неодобрительно сморщился и постучал пальцами по столу.
      — Слушай, Иван Васильевич, здесь не театр и не суд. Все так ясно, и никто пока не собирается…
      — Дураков нет! — весело донеслось с галерки.
      — Есть!
      Телеоператор, еще ничего не поняв, профессиональным рывком развернул камеру на сто восемьдесят градусов, и миллионы глаз увидели лицо Андрея насупленное, скуластое, с набухшими под кожей желваками и подергивающимися губами.
      — Вы, Иван Васильевич, много и вполне справедливо говорили о необходимости проверить теорию практикой. Но когда речь зашла об ответственности, желающих провести проверку не оказалось. Печально, но сейчас это уже не имеет значения.
      Андрей закашлялся, прикрыв ладонью рот, и пошел к столу Совета, бесшумно и осторожно ступая по ворсистому полу.
      Ему показалось, что Медведев чуть заметно кивнул из-за стола.
      — Я хочу сделать дополнительное заявление Совету. Находясь на планете ПКК-13СД38, я намеренно нарушил пункт сто второй Всеобщего космического устава…
      Зал затих. Тихо стало у домашних телестен и каютных экранов, на спутниках и орбитальных станциях, на Луне, на Марсе, на Венере, на внешних постах, где Солнце светит не ярче, чем Сириус — Земле, и на звездолетах, которым чужие светила сияют в тысячу раз ярче, чем Земле — Солнце.
      — Я хочу рассказать все по порядку…
      Слова не слушались, они были, как тяжелые скользкие камни, он с трудом пригонял их друг к другу, громоздил одно на другое, тяжело дыша, неуклюжее сооружение вдруг рассыпалось само собой, и приходилось начинать все сначала.
      Он рассказывал медленно, путаясь в незначительных подробностях, но постепенно власть пережитого заставила забыть о нацеленных объективах и прожекторах и стало свободнее.
      Он остановился, чтобы перевести дыхание, и поднял глаза. Он не увидел зала, не увидел побледневшего, напряженного лица Нины.
      Раздвоенная синяя скала повисла над белым озером, как два прямых крыла, застывших в ожидании взмаха.
      В ушах тихо, но повелительно стучал метроном: тик-тик, тик-тик.
      Комочки хлореллы зябко щекотали щеки.
      Солнце уже миновало зенит, и у ног легло темное пятно — сплющенная, раздавленная тень скафандра с изломанными манипуляторами.
      Метроном звучал все громче.
      Андрей положил пальцы на тугую красную кнопку.
      Створки скафандра медленно разошлись, и нездешний зеленый свет ударил в лицо, ослепил.
      Чужой плотный воздух забил нос и рот, и нельзя было ни вздохнуть, ни выдохнуть. Почему-то заложило уши, как в падающем самолете, и слышно было только, как хрустят ребра, бесполезно поднимая и опуская грудь.
      Ослепленный и оглушенный долгой звериной мыслью без слов, он подумал, что это конец. Свободная правая рука, скребя по металлу ногтями, безвольно поползла вниз. Веки налились свинцом и закрылись сами собой.
      И тогда сквозь затихающий шум крови он услышал свое имя.
      Это не был далекий тоскующий крик, как бывает при галлюцинации или в сонном кошмаре. Голос донесся со стороны озера гулко, внятно и требовательно:
      — Андрей!
      Нина всегда будила его так. Подходила к постели и говорила в самое ухо:
      — Андрей!
      Но сейчас она сказала очень громко, так, что заклокотало тысячекратное эхо:
      — Андрей!
      Он рывком поднял отяжелевшую голову. Не открывая глаз, нащупал в нише аварийного запаса первый попавшийся биопакет и, разорвав зубами, выбросил наружу. Потом еще один. И еще.
      Ямка, вырезанная в лабире лучевой пилой, быстро заполнилась кусками вспучившейся хлореллы, какими-то колбочками, змеевиками, пленками, сетками, в которых жили миллионы колоний невидимых организмов.
      Сдерживать дыхание больше не было сил. Кто-то изнутри колотил будто молотком в оба виска, грозя проломить череп, под плотно сомкнутыми веками плыл кровавый туман, сквозь который мелькали черные снежинки — все быстрее, быстрее, быстрее…
      Но перед тем как окончательно потерять сознание, он все-таки успех захлопнуть створки скафандра и нажать красную кнопку.
      Возвращение из небытия было мучительным. Обожженные, отравленные легкие требовали кислорода, а сильно поредевшая хлорелла все еще не могла восстановить нарушенный ритм дыхания.
      И тогда Андрей испугался.
      Липкий страх полз откуда-то снизу, перебирался в руки, покалывая кончики пальцев, тошнотой подступал к горлу. Андрей открыл глаза. Вокруг ничего не изменилось, но он был уверен, что за секунду до этого окрестные скалы двигались. Двигались прямо на него, чтобы окружить, смять, раздавить. Он боялся моргнуть, потому что скалы за это мгновение могли сделать еще один шаг. Затравленно озираясь, он стал медленно пятиться к дископлану.
      Дать тревогу! Немедленно дать тревогу!
      Холодный пот стекал со лба, разъедая уголки глаз, мешая следить за скалами. В легких свистело и хрипело. Теплая струйка побежала из носа, расплылась на губах. Свободной рукой он вытер губы, поднес к глазам — на пальцах была кровь.
      Дать тревогу! Немедленно дать тревогу!
      Сзади звякнул металл. Андрей пригнулся, ожидая удара. Удара не было. Прошла четверть минуты, прежде чем он сообразил, что сзади лесенка дископлана.
      Дать тревогу!
      Скользя по ступенькам, он пятился вверх по лесенке, спиной пролез в овальный проем, устроился на сиденье. Задраил люк.
      Дать тревогу…
      Он, видимо, все-таки дал бы сигнал тревоги, если бы не приступ долгого, жестокого, изматывающего кашля.
      Дышать стало легче. Сознание прояснялось, но голова трещала, словно после глубокого наркоза.
      Сколько прошло времени? Андрея отупело смотрел на солнце. Яркий зеленый диск заметно клонился к горизонту, и вокруг него появилось третье кольцо.
      Андрею вдруг показалось, что он пробыл без сознания очень долго, может быть, сутки. Сутки… Если сутки — корабль улетел. Его оставили одного. Его бросили. Его бросили в наказание… Один в лабировом аду… Один!
      — «Альфа»! «Альфа»! «Альфа»!
      Он взлетел, не набирая высоты, рискуя разбиться о пирамидальные пики туда, к далекому и желанному кораблю, напрямую, судорожно выжимая из моторов предельную мощность.
      — «Альфа»!
      Спокойный и слегка удивленный голос Медведева прозвучал рядом:
      — «Прима», я — «Альфа», в чем дело?
      Глаза предательски защипало, но теперь не от пота. Кривя губы, Андрей повернул тумблер автопилота. Несколько секунд бессмысленно смотрел на свободную правую руку, потом потихоньку стал натягивать перчатку биоуправления.
      — «Прима», я — «Альфа», вы меня слышите?
      — «Альфа», я — «Прима», слышу хорошо, была потеря связи, иду в квадрат О-А, аппаратура — отлично, обстановка без изменений, все в порядке…
      Ровный тусклый голос жил отдельно, стандартные фразы радиосообщения рождались не в горле, а где-то между губами и микрофоном, но, как ни странно, именно это успокоило Андрея. Натянутые до звона нервы отпускало толчками, заставляя подергиваться руки и ноги. И все четырнадцать «руконог» скафандра время от времени покорно вскидывались.
      Все обошлось. Все позади.
      Бешеная, неуемная, истерическая радость овладела им. Он бросал машину вверх и вниз, вправо и влево, хохотал, пел какие-то песни, кричал — и, наконец, затих, обессиленный.
      Все было, как шесть часов назад — так же висела в воздухе неподвижная тарелка дископлана, и так же бесконечной конвейерной лентой бежал внизу ковер, разрисованный геометрическими головоломками. Солнце садилось за спиной, из-за ребристого окоема пенистыми языками вырывалось зеленое пламя. Впереди уже показалась серебряная дуга облаков. Лабировые ущелья таяли, становились прозрачными, плыли внизу бесплотной дымкой, и только высокие конусы, еще освещенные солнцем, отбрасывали длинные острые тени. Дорожными указателями тянулись они вперед — километровые стрелы, нацеленные в темноту.
      А позади…
      Андрей оглянулся.
      Позади зеленел лес. Тонкие витые стебли, раскачиваясь, ползли из-за горизонта в побуревшее небо, двоились, троились, выбрасывали вихревые сполохи листьев…
      Он не сразу сообразил, что это прощальная шутка зеленого солнца.
      Прощальная шутка…
      Андрей снова закашлялся и виновато улыбнулся, отдышавшись:
      — Еще… не совсем… прошло…
      Он поискал глазами Нину и не нашел. Амфитеатр зала, час назад полупустой, теперь был набит до отказа. Многим не хватало места, и они стояли в проходах, под выгнутыми металлическими шеями операторских кранов. Голубые зрачки объективов тускло поблескивали со всех сторон, и Андрею снова стало не по себе.
      — Вот, собственно, и все. К моменту стыковки я уже окончательно пришел в себя. Автомат поставил дископлан в ангар, а я направился в стерилизатор… В «инкубаторе» меня встретили Кривцов и Свирин. Я боялся, что Кривцов заметит отсутствие аварийного запаса и поэтому сказал Алексею, что мы справимся с «раздеванием» вдвоем. У Кривцова были еще какие-то дела с метеорными пушками, и он сразу ушел. Ну, а Свирин ничего не знал…
      — Почему вы скрыли от товарищей свой поступок? Вы боялись последствий?
      Это спросил Микаэлян.
      — Последствий? В какой-то мере, да. Если бы об этом узнали до вылета, то, во-первых, местность вокруг Белого озера — была бы немедленно стерилизована, и эксперимент…
      — А во-вторых?
      — А во-вторых… Если бы мне удалось убедить товарищей, нам бы пришлось вместе отвечать за нарушение устава… Я этого не хотел…
      Андрей исподлобья взглянул на Медведева, но тот безучастно смотрел куда-то поверх людских голов. Микаэлян сидел красный и мрачный, с хрустом сцепляя и расцепляя на столе короткие толстые пальцы. Штейнкопф, кажется, вообще ничего не слышал — отложив в сторону раковину транзисторного синхропереводчика, он что-то писал, вернее считал — тонкие губы беззвучно шевелились. Джозеф Кларк — тот самый Кларк, который открыл человечеству сверхсветовые скорости — не скрывая восхищения и одобрения, наводил яростный беспорядок в своей уитменовской бороде. Остальные члены президиума Совета старались не глядеть друг на друга, бесцельно перелистывая копии докладной.
      Кто-то из зала крикнул:
      — Позор! Анархизм! Вон из науки!
      Кажется, это был Столыпин.
      И мгновенно амфитеатр превратился в клокочущую воронку. На столе запылали целые гирлянды сигнальных ламп: все требовали слова. Андрей стоял в центре этой гудящей воронки и не знал, что делать — оставаться у стола или идти в зал.
      Прошло минут пять, прежде чем сквозь тысячеголосый гул пробился звон председательского колокольчика.
      — То, что мы сейчас услышали, в корне меняет смысл и направление дискуссии… — Микаэлян медленно подбирал слова. — Совет вынужден… мы должны выяснить обстоятельства и предполагаемые последствия…
      Микаэлян замялся, взглянув на Кларка, который, угрожающе набычившись, явно намеревался немедленно ринуться в бой.
      — Последствия… необдуманного поступка космобиолога Савина…
      — Преступление!
      Это опять выкрикнул Столыпин.
      Микаэлян еще больше помрачнел и жестко кончил:
      — О решении Совета по этому вопросу будет объявлено. Заседание считаю закрытым.
      Снова взорвался, загудел, заклокотал амфитеатр, то ли одобряя, то ли угрожая, но когда изо всех пяти проходов к нему устремились люди, Андрей растерянно отступил. Кто-то схватил его за рукав и изо всей силы потянул в боковую дверь.
      — Алексей?
      — Он самый. Скорей, а то останешься инвалидом.
      Кривцов втолкнул его в какую-то узкую комнатушку, где шпалерами стояли роботы-уборщики.
      — Посиди здесь. И не высовывай носа. Я найду Нину.
      Он немного задержался у выхода, поправил очки.
      — Ну и учудил ты, дорогой мой. Так учудил, что…
      Кривцов махнул рукой и плотно прикрыл за собой дверь… Они возвращались домой вдвоем. Машину вела Нина.
      Андрей сидел рядом, уткнув лицо в поднятый воротник пальто, и время от времени поводил плечами — не мог привыкнуть к штатскому костюму.
      Они молчали всю дорогу, до самого дома. Лишь остановив машину у подъезда, Нина спросила тихо:
      — Тяжело тебе, Андрюша, да?
      Андрей вылез, ничего не ответив. Нина, торопливо разделавшись с программой автоводителю, подошла сзади, прижалась к мужу, обняв за плечи. Электромобиль просигналил и отправился в гараж.
      Андрей, закинув голову, смотрел на звезды. Недавний теплый дождь вымыл небо, и тысячи светлячков копошились в бархатной черноте. Изредка между ними вспыхивали длинные иглы метеоров. Текучим дымком бледно светился Млечный путь.
      — Вот и все, Нинок. Отлетался я.
      — Но, быть может…
      — Нет. Исключено. Я бы на их месте поступил так же… Отлетался.
      Андрей не оглядывался, и это было очень кстати. В глазах Нины промелькнуло что-то, похожее на радость…
      На первый взгляд, все было хорошо. Очень хорошо. Слишком хорошо.
      Нина могла теперь спать спокойно. Андрей был рядом. Он любил возиться с сыном, готовил обеды по собственным рецептам, не доверяя кухонным автоматам. Лекции в университете — Андрей читал там курс биологической эволюции Солнечной системы — занимали всего несколько часов в день, остальное время он сидел дома.
      Это случилось через неделю после того памятного заседания Совета. Семь дней пролетели в сумасбродной, счастливой суматохе. Андрей перевернул весь дом. Он изобретал какие-то самоходные коляски, универсальную люльку-кровать, побрякушки, реагирующие на голос, рассчитывал оптимальные формы пеленок и совершенствовал методы закаливания словом, энергично входил в роль молодого папы. Он часто и много, может быть, чересчур часто и чересчур много — говорил о том, как соскучился по Земле, о своих будущих «наземных» планах. Похоже, понимая умом неизбежность расплаты, подсознательно он все-таки надеялся на чудо.
      В воскресенье рано утром прилетели Артур с Евой. День прошел отлично: они забрались на аквалете далеко вниз по Енисею, мужчины рыбачили, женщины собирали неяркие таежные цветы, сын то сладко спал, то отважно воевал с большими синими стрекозами. Вечер провели за столом. Оба — и Андрей, и Артур — много пили, похваливая домашнее ягодное вино.
      И только в прихожей, надевая плащ, Артур сумрачно пробасил:
      — Чуть не забыл… Ты это… не расстраивайся… Понимаешь, Совет лишил тебя звания космонавта за нарушение устава… со всеми вытекающими последствиями… Так что… понимаешь…
      — Понимаю, — эхом отозвался Андрей и улыбнулся.
      Чуда не произошло.
      Осталась эта дежурная наклеенная улыбка — точно висячий замок на душе. Что там, за этим замком? Какая тоска? Какие бури? Можно только догадываться. И ничем нельзя помочь…
      Первое время она старалась растормошить Андрея, отвлечь — водила по театрам и концертным залам, на лыжные прогулки и в турпоходы. За трехмесячный отпуск они облазили кратеры исландских вулканов и австралийские заповедники, ходили по плитам древних ацтекских храмов и спускались в подводный японский город Дзойя. Андрей был нежен и предупредителен. Он покорно делал все, что она придумывала. Но от этой покорности хотелось плакать.
      Он оживал только тогда, когда приходили товарищи по «Альфе». Комната немедленно наполнялась крепким табачным дымом, крепкими шутками и крепкими спорами. Но звездолет «Альфа» два года назад ушел за пределы Галактики, к какому-то квазару, и от него до сих пор нет известий… На «Альфе» новый научный руководитель, потому что Медведев…
      Странный человек этот Медведев. В последнее время он часто прилетал в Красноярск и встречался с Андреем. Встречался где угодно — в университете, в отделении Академии, в гостинице, просто на улице — только не дома. Тайные переговоры? Вряд ли. Ведь свои видеофонные беседы они не скрывали. Даже наоборот. Однажды в отсутствие Андрея шеф долго расспрашивал о его делах и занятиях. Просил помочь Андрею победить «сплин».
      — Ему надо работать. Сжать зубы и работать. Трудно даже представить, что будет, если его гипотеза подтвердится… Но домой так ни разу и не зашел.
      А не так давно стартовал «Королев». Медведев улетел.
      С тех пор Андрей совсем окаменел. Почти не выходит из дому. Вздрагивает от каждого стука, от каждого звонка. И молчит. Молчит и читает. Или смотрит телевизор. Когда она приходит поздно, он торопливо открывает дверь, словно давно ждет кого-то… Изо всех сил старается не показать разочарования. Крепко — слишком крепко! — целует. Громко — слишком громко! — расспрашивает о делах. Весело — слишком весело! — рассказывает об очередных проказах сына. Но она-то видит его полные непонятного ожидания глаза.
      Впрочем, все понятно. Дело в Медведеве. Вернее, в этой самой проклятой кристаллопланете. Ведь от «Королева» тоже четвертый месяц нет вестей…
      Нелепая ситуация — ревновать к чужой планете…
      А в остальном жизнь течет размеренно и ровно. Очень ровно. Слишком ровно.
      Вот и сегодняшний вечер проходит, похожий на десятки, сотни длинных молчаливых вечеров.
      Трехлетний Юра, восседая на полу, строит из лабировых кубиков какое-то немыслимое сооружение: то ли ракетный ангар, то ли Вавилонскую башню. Как ему только не надоест возиться с этими противными камешками? Будь ее воля она бы выбросила весь потусторонний мусор куда-нибудь подальше. Они какие-то неприятные, эти камни, какие-то нечеловеческие, неправдоподобные. Теплые и скользкие на ощупь, они прилипают к рукам, словно железо к магниту. Ни к чему другому не прилипают, а к живому телу прилипают. И еще это нездешнее гипнотическое свечение…
      Но Юрка от камешков без ума. Попробуй спрячь — рев на весь день.
      Зато Андрей блаженствует, когда сын играет с лабиром.
      Андрей закрыл книгу, разгладил строгую синюю обложку: «Алексей Кривцов. К вопросу о квазиатомной структуре дозвездного вещества в лабировых образованиях». Молодец Алешка. Может быть, многовато фактов и маловато выводов… Но это даже хорошо. Бунтарская мысль об искусственной природе лабира сквозит между строк, напрашивается сама собой. Молодец.
      Алешка… Два года — ни слуху, ни духу… Первая разведка за пределами Галактики…
      Там, в неизмеренной дали, за солнцем солнце открывая…
      — Андрей, выключи ты это старье или сделай потише! Слушать тошно!
      Нина поправила плед на коленях и раздраженно отвернулась от телестены.
      — Тетя нехорошая, — констатировал Юрка, не отрываясь от своих дел.
      Андрей безропотно зажал звук. Низкий печальный голос певицы теперь почти шептал:
 
Увидят люди край земли
И остановятся у края…
 
      Может быть, у него дурной вкус, но ему нравится Селена Суона. Нравится простая старая песня, белое лицо и бледная рука в бессильном взмахе:
      Перед стеною вечной тьмы замрут лучи радиотоков…
      — Вы не представляете; что вы натворили, — говорил Медведев, расшвыривая носком ботинка ворохи палых листьев. Вы не физик… Если бы не ваш крамольный эксперимент, ни один земной звездолет близко не подошел бы к кристаллопланете… В ближайшем столетье, по крайней мере…
      — Почему?
      Они шли по дикому сосновому парку Академгородка.
      Шеф вертел в пальцах хвойную лапку и колюче усмехался.
      — Вы не физик, и до вас не дойдет весь размах ученой паники… Оказалось, что в молекулах лабира нет атомов. Молекулы есть, а атомов нет. Смешно?
      — Как нет атомов? Из чего же состоят молекулы? Ведь во всех химических реакциях…
      — Совершенно верно, во всех химических реакциях лабир ведет себя, как обычное, вещество… Но атомов в нашем понимании в нем нет. Есть… как бы это вам объяснить… стабильные энергетические сгустки, что ли… Словом, имитация атомов, квазиатомы…
 
И вот тогда проснемся мы
В крови неведомых потомков…
 
      — Теперь вы представляете ситуацию? С одной стороны, как будто еще одно подтверждение «барьера Штейнкопфа» — безатомная структура. С другой стороны, ваш «посев» — а что, если он «взойдет»? Ведь тогда придется пересматривать не только биологические каноны, не только отменять «жизненный барьер», но и, вообще, все начинать сначала! Вот какие дела, дорогой мой нарушитель спокойствия…
      Мы распрямимся в их телах и сузим яростные веки…
      В последний раз они встретились в номере гостиницы. Медведев поднялся навстречу, непривычно сияющий и возбужденный.
      — Танцуй, ученик чародея! Совет решил, наконец, послать экспедицию на ПКК-13СД38А… Кстати, планете дано имя «Прометей»… Неплохо? Так вот, звездолет «Королев» летит к «Прометею» через две недели. Цель — проверка результатов эксперимента космобиолога Савина. Научный руководитель академик Медведев. Ну, что же ты не танцуешь? Твоя взяла!
      — Наша взяла, — тихо поправил Андрей. — Наша, Петр Егорыч…
 
И хрустнут в сомкнутых руках
Предохранительные вехи…
 
      — И знаешь, кто яростнее всех настаивал на экспедиции? Штейнкопф! Да… Старик еще хоть куда. С таким и воевать приятно…
 
И прозвучит сигналом к бою неукротимость древних снов.
И снова вспыхнут за спиною крутые крылья парусов…
 
      — Пойдемте ко мне, — предложил Андрей. — Такое событие надо отметить…
      Медведев сразу потускнел, замялся, отвел глаза в сторону.
      — Понимаешь, после одного… Понимаешь, не могу видеть детей. Сын у меня… Четыре года… Сразу — жена и сын. Я до сих пор… Не могу, Андрей, извини. Посидим лучше в кафе. Если ты не против. На добрый путь…
      И снова вспыхнут за спиною крутые крылья парусов…
      Певица раскланивалась под аплодисменты, кокетливо улыбалась и приседала. Это было уже неприятно и как-то обидно.
      Андрей выключил телевизионную программу, и экран, погаснув, превратился в обыкновенную стену, не отличающуюся ничем от трех остальных.
      Очень хотелось курить, но курение разрешалось только на кухне, а уходить в одиночество не хотелось.
      — Послушай, Нинок, может быть, нам немного пройтись.
      Нина отложила книгу, спустила ноги с тахты, нащупывая тапочки.
      — Наконец-то, я слышу речь не мальчика, а мужа…
      Башня рухнула со стеклянным звоном. Юрка, испустив победный клич, помчался в свою комнату одеваться. В его личном перечне радостей жизни семейные прогулки были на первом месте.
      Они шли втроем по вечерней улице, в бесшумной метели огней. Юрка, сосредоточенный и самостоятельный, в центре, Нина чуть впереди, Андрей на полшага сзади, изредка посматривая на прохожих из-за поднятого воротника.
      Привычка поднимать воротник на улице появилась у него недавно. Он стал мнителен, почему-то панически боялся, что его узнают, будут приставать с разговорами, с обвинениями или сочувствием.
      Как-то Нина, высмеивая этот нелепый страх, предложила ему носить маску. Но Андрей отнесся к предложению серьезно и, подумав, покачал головой:
      — Человек в маске будет бросаться в глаза…
      У Нины сразу пропала охота шутить…
      Улица в эти часы была полна народу, но на них никто не обращал внимания. Многоголовый и многоголосый людской поток упруго тек по тротуару, разделяясь на ручейки и речки. Начинали работу театры и кинозалы, клубы и вечерние кафе, спортивные комплексы и центры самообразования, общественные лаборатории и университетские лектории. Ручейки и речки текли в беспрерывно вращающиеся двери, но поток на улице не ослабевал: домоседов за последнее время заметно поубавилось.
      С Красноярского моря тянуло теплым влажным ветром.
      Ветер шуршал в густых, сплетенных вершинами кронах тополей, звенел в лапах голубых елей, раскачивал тяжелые веера сибирских пальм. Сверху, из висячих фруктовых садов, остро пахло лимонами и апельсинами — почему-то фантазия садоводов-любителей не шла дальше субтропической экзотики. Правда, кое-где из-за оградительных решеток торчали перья морозостойких кокосов и фиников вперемежку с традиционными костистыми ранетками и яблонями. Вот уже много лет Красноярск в августе превращался в сплошную многоэтажную цитрусовую плантацию.
      Над улицей шептались бесконечные мелодические импровизации. Если закрыть глаза, покажется, что плывешь среди моря, и мерные волны, сталкиваясь, баюкают усталый мозг. Негромкий уличный шум — ветер, голоса, шорох электромобилей — вбирают акустические раковины на стенах домов и, пропустив по извилистым каналам, возвращают на улицу тихой, стихийной, никем не написанной музыкой…
      Андрей шел, ни о чем не думая. Даже курить расхотелось. Он жадно вдыхал настоянный на хвое и лимоне воздух, слушал поющие раковины, ощущая тепло Юркиной ручонки, которую тот время от времени пытался вытянуть из отцовской ладони.
      Впервые за много дней ему было покойно. Что-то внутри хрустнуло и сломалось, принеся облегчение. Он вернулся. Вернулся только сейчас, размягченно и беззаботно принимая будни Земли. Вернулся прямо в этот деловито спокойный вечер, к жене и сыну, к этой пестрой толпе — от мятежных звездных костров, от нечеловеческого напряжения воли и мысли — к тишине… Забыть и не думать.
      Андрей опустил воротник. Это потребовало некоторого душевного усилия, но он снял невидимый гермошлем, отделявший его от земной обыденности.
      Он принял Землю.
      Нина, кажется, заметила, но ничего не сказала.
      Они вышли к Енисею. По набережной, залитой ровным белым сиянием ртутных светильников, гуляли редкие пары. Ворчливо била в бетон волна. С острова Отдыха долетал единый многотысячный вздох — на стадионе шел футбольный матч.
      — Нина… — начал Андрей.
      Надо сказать, что он вернулся. Совсем. Что он не будет больше мучить и ее, и себя. Что звезды погасли. Насовсем. Что нет ничего лучше Земли, рук жены, улыбки сына. Что…
      — Нина…
      Она обернулась медленно, явно догадываясь, что он скажет, но странно! — в ее лице растерянность и ожидание, и нет радости…
      — Папа, папа! Смотри — шар!
      Над Енисеем, гулко разнесенные по сторонам, зазвучали торжественные всплески челесты. Стены домов многократно отразили мелодию позывных, и весь город повторил без слов:
      »Ши-ро-ка стра-на моя род-ная…»
      Над островом Отдыха поднялась в небо вторая луна — матово-белый шар, зонд Службы Срочной Информации. Зонд превратился в туманное облако, в котором возникло лицо диктора.
      — Передаем срочное сообщение, передаем срочное сообщение…
      — В шарике — дядя! В шарике — дядя. Смотри, мама, дядя!
      — Тише, Юрочка…
      Замерли пары на набережной. Остановился матч. Футболисты, забыв о мяче, смотрели в небо. Прекратилось движение на улицах. Потоки людей и машин слились, смешались, застыли.
      Город смотрел в небо.
      И по всей стране, по всей Земле — там, где была глухая полночь, и там, где гудел полдень, — люди смотрели в небо, на лунно-белые шары.
      — Только что получена менгограмма с космического корабля «Королев». Как известно, сверхсветовой экспедиционный звездолет «Королев» стартовал около года назад к системе двойной звезды 8А Лебедя с целью проверки результатов эксперимента, поставленного советским космобиологом Андреем Савиным…
      — Пап, это о тебе!
      — Тише, Юрочка…
      — Как сообщает научный руководитель экспедиции академик Медведев, эксперимент увенчался успехом. Земные микроорганизмы не только прижились в необычных условиях кристаллической планеты «Прометей», но и целой серией взрывоподобных мутаций за очень короткий срок создали мощную биосферу…
      Андрей стоял, слегка нагнув голову, широко расставив ноги, словно на палубе корабля. Диктор говорил еще что-то, и Нина видела, как из безвольного, припухшего, с нездоровыми мешками у глаз лица проступало другое лицо — резче очерчивался подбородок, набухали желваки, глубокая морщина пересекла лоб, и глаза, минуту назад смотревшие темно и покорно, осветились каким-то внутренним светом, словно окна дома, в который вернулся хозяин.
      — Дешифровка продолжается. Менго-центр любезно предоставил в распоряжение СИСа часть восстановленной передачи. Слушайте! С вами говорит планета «Прометей»!
      По шару промчались полосы, замысловатые зигзаги, рассыпались и погасли искры, и вот из этой сумятицы помех, из непостижимых разумом расстояний, сквозь треск горящих галактик и гул радиоактивных ливней, скорее угадываемый, чем видимый, кричал Медведев:
      — …необходимо продолжать и продолжать беспрерывно… необходима постоянная биостанция кон… айте Савину… самые…ические предположения… действительность… невероятно… озеро начало функционировать… ты… ужен…
      Раскатистый громоподобный грохот заглушил передачу, и на какой-то момент зонд превратился в шаровую молнию. Потом все погасло и стихло, и снова возник бесстрастный диктор:
      — Мы передавали менгограмму с космического корабля «Королев»…
      »Ты… ужен…» Как просто — нужен и все! А что, если он здесь тоже нужен? Хотя бы вот этим двум людям, что идут с ним рядом. Даже Юрка примолк и погрустнел. А на Нине лица нет. Как все нелепо… Он только что решил все окончательно, собирался сказать… И — на тебе!.. Снова…
      Нужен, продолжал он, сидя в уютном домашнем кресле. Теперь — нужен. Когда эксперимент удался. А тогда…
      Тогда верил только он один. Кстати, Медведев тоже голосовал за лишение звания… А теперь — нужен!
      Неправда, оборвал сам себя Андрей. Все это неправда. Вместе с ним верили ребята. И Медведев верил. Н другие — незнакомые. Иначе не было бы экспедиции. Ничего бы не было. И он, «гениальный одиночка», действительно никому не был нужен.
      Просто теперь, после удачи, в нем заговорило запоздалое самолюбие. Ну-ка, скажи откровенно, Савин, ты-то верил на все сто процентов, что гипотеза подтвердится? Молчишь? То-то…
      В конце концов, все это пустая нервотрепка. Ведь Медведев должен понимать — космос Андрею заказан. Совет не отменит своего решения, потому что оно принято правильно.
      Победителей тоже судят. И крепко судят. Если они виноваты. Иначе и быть не может.
      Утро вечера мудренее…
      Андрей встал с кресла; потянулся. Глянул на часы. Три часа — уже утро…
      Он выключил свет. Оконный проем заметно голубел в темноте.
      »Озеро начало функционировать…» Что это может значить?
      Неожиданно за спиной тревожно замигала лампа вызова: Андрей еще вечером выключил звуковой сигнал видеофона, чтобы случайный звонок не разбудил Нину с Юркой.
      На экране, потирая воспаленные красные глаза, появился Микаэлян.
      — Простите за ночной звонок, Андрей Ильич… Я знал, что вы не спите… Вы видели передачу с «Королева»?
      — Да, Манук Георгиевич, видел,
      — Поздравляю вас с победой. И от себя лично, и от имени Совета. И особо — от Штейнкопфа. Он просил.
      — Спасибо. Передайте Штейнкопфу, что я… я не знаю, что полагается говорить в таких случаях…
      Микаэлян слегка раздвинул в улыбке толстые губы.
      — В таких случаях, дорогой, лучше ничего не говорить… Но я вам позвонил, сами понимаете, не ради поздравлений. Дело в том… Сейчас только кончилось срочное заседание Совета. Из-за помех в менгограмме Медведева много неясного. Ясно только, что на «Прометее» происходит что-то из ряда вон выходящее. Медведев настаивает на немедленной организации постоянной биостанции. В принципе вопрос решен. Где-то через неделю, не позже, мы пошлем на «Прометей» оборудование, монтажников и дополнительную группу биологов. Послезавтра после полудня… то есть для вас уже завтра состоится отбор конкретных кандидатур. Кстати, что может значить — «озеро начало функционировать»?
      — Понятия не имею. Сам все время думаю… Был у нас с Медведевым один разговор… Но это слишком невероятно.
      — Да, задачка… Так вы прилетите завтра в Москву?
      — Простите, но зачем?..
      — Я же сказал: будет отбор конкретных кандидатур. Или вы охладели к «Прометею»? Да, ведь у вас сын… Конечно, конечно…
      — Я не о том, — очень тихо сказал Андрей. — Ведь решение Совета…
      — Вах! — Микаэлян сразу ожил, просиял. — Конечно, дорогой, решение Совета остается в силе! Но ведь, кроме космонавтов, на звездолетах бывают и пассажиры!
      Андрей смотрел на погасший экран и думал, думал, обхватив руками плечи. Часы негромко выщелкивали торопливые секунды, медленные минуты…
      В кают-компании тонко пахло сиренью. Традиционная веточка сирени последний подарок Земли — за полгода превратился в целый сиреневый куст. И неожиданно зацвела…
      Андрей обернулся.
      Сзади стояла Нина.
      От нее пахло сиренью, и Андрей не сразу сообразил, что это духи.
      Он шагнул к жене, взял ее за руки.
      — Нина, милая…
      — Не надо. Я все слышала. Я все понимаю. Ты там нужен…
 
 

1. ВСТУПЛЕНИЕ

2. ЗАГАДКА СВИРЫ

3. ДРЕЙФ У СТАЛЬНОГО КОКОНА

4. ДРОМА

5. ЛЕГЕНДА О ТАЙНЕ

6. СУД

7. ЭПИЛОГ

      Я, Кол Либер, зистор шестого срока, неплохо сохранился, если не считать некоторых неувязок на физиономии, природной близорукости и синтетической почки. Такое везение я всецело приписываю всемогущей силе Устава Десантной Службы, который я боготворю и всю сознательную жизнь неукоснительно исполняю. Это я к тому, что бесполезно впутывать меня в историю с супрами: ко мне не подкопаешься, я выполнял приказ, и взятки с меня гладки.
      Однако Устав даже зистору не возбраняет иметь глаза и уши, а в дополнение к ним — голову, хотя бы как держатель поименованных органов чувств.
      Вот вы мне внимаете уже добрых пять минут, и по вашим лицам я вижу, что вы думаете: вот-стопроцентный болтун, от которого ничего путного не добьешься. А мне как раз это и надо. Первая заповедь армейской пешки вроде меня-болтай как можно, больше, чтобы не сболтнуть лишнее. Половина ребят, с которыми я начинал, давно уже скулят в отставке, а я все летаю. Низкий поклон тому сметливому прапращуру, который придумал слова. Ими можно так запутать простейшее дело, напустить такого тумана, в котором даже супры рога себе обломают.
      Вот мы и до супров добрались.
      Я отлично понимаю, что они вас в данную минуту интересуют гораздо больше, чем моя скромная особа. Поэтому я кончаю трепаться и перехожу к делу. Только прошу учесть-во всем, что произошло, я до сих пор ни бельмеса не понимаю, так что отличить существенное от несущественного не могу. Разбирайтесь сами.
      Утро в тот день выдалось погожее. Наша ЛБ-13 зависла над самым океаном, не больше двух-трех сотен метров над поверхностью, в квадрате… Впрочем, квадрат-это не мое дело. Для штатских поясняю, что ЛБ-это Летучая База, а 13-порядковый наш номер, и тот, кто его дал, как в воду глядел-с нашей базы все и началось.
      Итак, зависли мы над самым океаном, и. я сразу смекнул: опять сегодня высокое начальство будет на супров любоваться. Уже целую неделю эти боги-громовержцы из МСК околачиваются на Рубере (что такое Международный Совет Космонавтики даже штатским объяснять не надо, я думаю). На нашей ЛБ старцы заседают вторые сутки, и наш славный консул-капитан Морт Ирис, в просторечии Мортира, сбросил за эти сорок восемь часов килограммов десять. Что касается нас, мелкой сошки, то мы отделались внеочередной медкомиссией и дополнительными двухчасовыми занятиями по Уставу. Дело в том, что высокие гости притащили с собой какие-то новые чудо-торпеды, которые якобы способны уложить супра. Пусковые кнопки этих торпед немедленно опечатали и под угрозой трибунала запретили ими пользоваться в любой ситуации. Нажать такую кнопочку разрешалось только тогда, когда консул-капитан свяжется с Геей по Внутренней Дуге и спросит благословения минимум трех членов МСК. А это, учитывая все обстоятельства, значило-никогда.
      Я за три года службы на Рубере видел не меньше десятка таких комиссий и таких чудо-торпед. И твердо уверен: все эти ультраторпеды, кроме той, последней и роковой, были детскими погремушками, которыми пытались поднять наш боевой дух…
      Заступив в то утро на дежурство по Верхнему боевому ярусу, я заставил своего единственного подчиненного, младшего зистора Юла Имвпера, навести повсюду блеок, потому что наверняка гостей с Геи поведут на Верхний ярус: отсюда прекрасный обзор и прекрасная возможность пустить пыль в глаза новейшим оборудованием.
      Юл Импер попал к нам прямо после училища, сменив погоревшего на внеочередной медкомиссии Киля Овера. Парень он исполнительный и расторопный, но с первого же дня наметился у него свой бзик-он всей душой беспричинно возненавидел супров. То ли в генах у него какая-то закорючка отложилась, то ли, как с детьми бывает, не под настроение увидел их впервые, только стояло ему засечь супра в перекресток прицела-у него руки дрожать начинали, честное слово.
      Юл закончил приборку часов в восемь. Стелла к тому времени уже совсем выползла из-загоризонта и дро жала в голубоватых воздуховоротах огромным яичным желтком. Вокруг воздуховоротов роились, сливаясь и разрываясь, узкие коричневые кольца, во второй половине дня они разбухают, раздуваются, складываются в качающиеся пирамиды, поставленные на острия, и закрывают небо. И океан, который утром похож своими рубиновыми переливами на шерри-брэнди двойной очистки, станет багрово-черным, как венозная кровь. А ночью крутанет такоу ураган, что если бы не ангигравы-зашвырнуло бы нашу «летающую тарелку» ко всем чертям, за тысячу парсеков.
      Такова Рубера, Красная планета, сплошной океан без намека на сушу, гигантский пузырь чудодейственного протовита, подаренный неизвестно кем, неизвестно за что и неизвестно зачем…
      Спать с умным видом и открытыми глазами я научился, еще в десантной школе на общеобразовательных лекциях. С годами это полезное умение, стало высоким искусством. Могу держать пари на что угодно-соперников по этой части в Галактике у меня нет.
      Поэтому, когда Юл Импер встал пред мои очи, я сначала досмотрел содержательный сон про одну мою знакомую и лишь потом включился. Юл уже закончил доклад и ожидал дальнейших указаний. Я не стал его травмировать, требуя повторить сказанное, тем более, что ярус блистал чистотой, как совесть двухмесячного ребенка.
      — Отлично, младший зистор Импер, — cказал я по-отечески. — Вы неплохо выполнили приказ. Если вы всегда так ревностно будете относиться к обязанностям, предписываемым Уставом, из вас получится настоящий десантник.
      Надо сказать, у меня изрядно трещала голова после вчерашнего. Не торопитесь с выводами — за этот бок вы меня тоже не ухватите. Я знаю, что выпивать на Базе запрещено, и свято блюду запрет. Но Устав учит нас помогать друзьям, а Киль Овер был мой лучший друг и лучший химик за краем Геи. При помощи элементарного перегонного устройства он превращал в жидкость все, что попадало ему под руку. Но у него не было литературных способностей, чтобы достаточно ярко описать свойства своих смесей. Поэтому он часто приглашал меня на свои одинокие химические вечера. Мы работали для чистой науки, по мере сил занося результаты в специальный журнал. Когда Киля забраковала комиссия, он со слезами на глазах приготовил смесь, которую назвал в честь меня «Кол». Я оставил себе флягу для более подробного описания. Продукт получился-этот «Кол»-в горле колом стоит. Можете попробовать…
      Словом, спать мне захотелось зверски, но не оставлять же подчиненного без дела. Усадил я Импера рядом, пододвинул ему прицельные стереоокуляры и стал объяснять азы нашего ремесла на Рубере.
      — Зачем мы здесь? Мы торчим здесь затем, чтобы обеспечить танкерам безопасный забор протовита. От кого мы защищаем танкеры? От супров, ибо одно такое создание может превратить в облако пара весь наш танкерный флот. Как тиы их защищаем? Никак, потому что сутры еще никогда ни на танкеры, ни на нас не нападали. Просто во время заправки мы отвлекаем внимание супров на себя, делая несколько провокационных выстрелов. Cynepы начинают нас «щупать», а мы переходим на режим «зеркала»: супр нас лазером-и мы его лазером по тому же месту, супр нам боеголовку-и мы ему точно такую же. Такая «перекидка» продолжается до ночного урагана, танкер тем временем заправляется и улетает подальше, а ночной ураган заключает мир между нами и супрами. Утром супры ничего не помнят, а мы помним да помалкиваем- до следующего танкера… Вот и вся работа.
      Тут-то я и заметил, как у него руки трясутся: весь бледный, одной рукой за окуляр держится, другой к пусковым тумблерам тянется.
      — Ты это, парень, брось, — говорю я строго. — Тебе на этом щите делать нечего. Здесь машина хозяйка. Она следит, считает, думает и стреляет — все сама. Человеку такое не под силу. Ведь чтобы ответить супру точно тем же-надо мгновенно оценить род и мощность заряда, траекторию, место удара и прочее. И не дай бог промазать…
      — А что, если промажешь?
      — Супр повторит удар, только раза в два-три сильнее.
      — А если и ему-посильнее?
      — Он еще сильнее поддаст. Ему что-у него мощи хватит на десять таких ЛБ, как наша.
      — Значит, мы практически беззащитны?
      — Как так — беззащитны? Оглянись кругом — все, что до оих пор придумано, чтобы убивать, рвать, жечь, ломать, кромсать, превращать в пар, пепел, дым, дробить в пыль, в молекулы, в атомы, — все собрано на нашем «летающем блюдечке».
      — Но супры сильнее? Если они всерьез нападут на нас, то запросто превратят нашу Базу, как вы говорите, «в пыль, в молекулы, в атомы». Значит, мы только делаем вид, что защищаем танкеры. На самом деле мы бессильны охранять даже самих себя. Бессильны со всем своим разумом перед этими безмозглыми сверх могучим и скотами…
      Тут я рассердился. Не люблю, когда тычут носом в сомнительные места.
      — Младший зистор Импер, — говорю, добавляя в голос побольше соли. — Не распускайте сопли, вы десантник. Устав, прощает все, кроме трусости. Супры не сильнее нас, они неуязвимей. Они почти бессмертны, так как нет ничего, что могло бы отправить их на тот свет. Супр мгновенно находит защиту от любого оружия. Но это совсем не значит, что мы должны отсюда сматываться. Гее нужен протовит. Этим все сказано. Такая наша работа. Не для слюнтяев.
      Тут этот пострел глянул на меня — и все мое красноречие враз пропало. Клянусь, в его сумасшедших главах не было ни тени страха, а только удивление, какая-то горечь и ненависть. Ой, какая ненависть… И я понял, что руки у него ие от страха, а от злости дрожали.
      — Я не о том, Кол. — Он так и сказал «Кол», и y меня не хватило духу его одернуть. — Я не о том. Я их не боюсь. Я просто не могу понять, откуда такая нечисть появилась. Вокруг-протовит, живая кровь, океан первозданного добра. Протовит способен залечить рану, поднять из мертвых, оплодотворить и сделать плодоносной почвой тысячелетний гранит. Так откуда на планете сверхдобра этакая сверхмерзость?
      Я невольно покосился на бинокуляры и еще раз помянул недобрым словом своих предков, наградивших меня близорукостью, — контактные линзы я во время вчерашнего снял, чтобы не мешали самосозерцанию, а утром не cмог надеть, потому что веки опухли. Будь мои гляделки на месте, может, и всей истории не было бы… Но об этом позже. А пока уставился я в бинокуляры и хоть плохо, а вижу: все вроде в порядке, супры, как положено, резвятся у горизонта-они нам не мешают, а мы им. И ничего в них особо мерзкого нет.
      Конечно, супр вблизи вряд ли может вызвать симпатию. Представьте себе крокодила размером с добрый крейсер, покройте его двухметровым слоем пузырящейся и чадящей радиоактивной слизи, хорошенько обмотайте колючей проволокой в руку толщиной и пропустите по ней ток в десяток миллионов вольт, не обращая внимания на фейерверк молний, — вы получите фундамент, так сказать, «колодку» супра. Теперь суйте на эту колодку все, что вам взбредет в голову по части нападения и обороны, — все, что учили в школе, все, что слышали от бывалых людей, все, что снилось вам в кошмарах после мясного ужина — все это еще раз сбрызните слизью, припудрите копотью и пускайте свое произведение в океан крови, под смрадные колпаки ураганных смерчей, в прерывистый яично-желтый свет разбуженного солнца. Ну как? Впечатляет?
      Только разве супры-то виноваты, что такими уродились? Ведь мы к ним без приглашения пожаловали-им и без нас хорошо было. Жили себе не тужили, ухаживали друг за другом, оглаживали мегатоннами тротила, щекотали многокиловаттными разрядами лазеров, зачинали в термоядерной страсти бронированных супрят-и вдруг является младший зистор Юл Импер и говорит: «Фи, какая мерзость! Хочу, чтобы все было по-другому!»
      — Послушай, Юл, ты хороший добрый парень, чего тебе дались эти бедные чудовища? Чем они тебя обидели? Ведь они никому еще не причинили зла. Больше того-они позволяют воровать свой законный протовит у себя из-под носа — и ничего не требуют взамен…
      — Но они могут разрушить все!
      — Могут, но не разрушают! Значит, у них есть какие-то тормоза!
      — Нет, нет и еще раз нет! Вселенная создана для добра. И если природа поступила неразумно, разум вправе поправить ее!
      Я вовремя заметил, что раскочегарился до неприличия. Тем более, что спорить я не мастак… Ведь если хорошенько подумать, то всегда приходишь к выводу, что твой противник по-своему прав. Вся загвоздка в том, с какой стороны смотреть.
      С одной стороны-орел, с другой стороды-решка. И как ты ни кидай монету, как ни спорь, как ни доказывай-один увидит орла, другой решку. К чему же в таком разе зря горло драть?
      — Младший зистор Импер, — говорю я, поостыв. — Можете оставить свои родовые повелительные наклонности при себе-перевоспитывать вас я не собираюсь. Но если вы хотя бы на букву отойдете от Устава — обещаю вам крупные неприятности. А если ненароком заденете вон ту опечатанную красную кнопочку-стреляю по рукам без предупреждения. Ясно?
      — Ясно, зистор Либер.
      — Почему сердятся друг на друга мои мальчики?
      Сиплый воркующий женский голос у тебя за спиной всегда действует наподобие кнута, а если звучит он в стальной кастрюле, заброшенной невесть куда, и ты точно знаешь, что женщин в команде нет-бедный Юл, он даже пригнулся, не в силах оглянуться. А у меня точно камень с души свалился. Наш цид-биолог Сим Бибиоз, по совместительству психоаналитик и врач, имел чудесную особенность появляться вовремя. Ибо голос портовой девочки принадлежал ему и никому другому принадлежать не мог, как никому другому не могли принадлежать неслышная кошачья походка и острый запах старт-шоколада, которым доктор, по его словам, уничтожал дурной привкус во рту!
      На всех кораблях и базах доктора всегда на особом положении. Так было и у нас. Даже Мортира закрывал глаза и проглатывал язык, когда «папаша Би» гулял по боевым отсекам в ночной пижаме или называл всех «мальчиками» от младшего зйстора до самого консулкапитана.
      Но сегодня папаша Би был в форме, которая висела на нем, как пропеллер на верблюде.
      — Юл, мальчик, тебя обидел этот несносный служака Кол? Он заставляет тебя разучивать Устав на два голоса с компьютером?
      — Никак нет, цид-биолог Бибиоз. — Это я Юла пожалел: он-то папашу Би впервые видит и даже не знает, кто перед ним. — Никак нет, мы не ссоримся. Просто у младшего зйстора Юла Импера возникли некоторые вопросы относительно супров. Так сказать, научного порядка… А я не могу ему объяснить толком.
      Папаша Би с ходу проглотил наживу. Говорят, до Руберы он был профессором в каком-то университете, а такие люди неизлечимы. Они могут читать лекции даже собственной кошке.
      — Что же именно тебя интересует, мальчик?
      — Ничего, — отрезал Юл, и глаза его полыхнули в мою сторону, как лампы-перекалки. — Зистор Либер объяснил мне все очень понятно. Вопросов не имею.
      Но остановить папашу Би было уже невозможно. Он весь трепетал.
      — Ты стесняешься, мой мальчик, ты просто еще стесняешься. А надо спрашивать, надо как можно чаще спрашивать, старый Сим Бибиоз откроет тебе все, что знает сам. Ты меня еще плохо знаешь, поэтому стесняешься спрашивать. Но я тебе помогу. Потому что я знаю, о чем ты хочешь спросить. Ты хочешь спросить зачем? Я угадал? Ты хочешь спросить — зачем существуют супры? Ты хочешь спросить-почему на такой доброй планете возникли такие безобразные злые существа?
      Представляю, что поднялось в голове у Юла после этих слов. Колени его как-то ослабели, а ладошки- сложились лодочкой, как у брамина перед изваянием Будды.
      — Супры-уникальные создания. Это самые современные в известной нам Вселенной биологические машины убийства и самые совершенные системы защиты от смерти. Эволюция довела эти два основных качества супров до такой крайней степени, что они уравновесили друг друга. На любой удар одной стороны у другой стороны есть защита, на любой яд есть противоядие. Наступила эра всеобщего бессмертия. Но ведь рождаются новые поколения. Куда им деваться?
      — Лететь на другие планеты, — сказал я.
      Уже не помню в который раз я прерывал лекцию нашего добрейшего папаши Би этой дурацкой репликой и спокойно засыпал. С открытыми глазами, разумеется. А папаша Би каждый раз с энтузиазмом откликался: «Исключено. Протовит…» и т. д. Чем протовит мешал юным супрам, я до сих пор не ведаю, потому что засыпаю мгновенно…
      Моя знакомая решила принять ванну и попросила меня расстегнуть ей платье с чересчур тугими пуговками, когда донесся вскрик Юла Импера: «Смотрите, док, они что-то затеяли! Они взбесились!»
      Я выругался про себя и обнаружил, что пристально смотрю в бинокуляры на далеких супров. Самих супров я не видел, только какие-то тени качались в багровой мгле, но по ускорившемуся движению темных пятен я сразу засек, что у супров что-то случилось. Они уже не перестреливались между собой, они обозначили своими тяжелыми телами фигуру, напоминающую латинское «У», и затихли в ожидании.
      А папаша Би ждать не стал. Оборванный на полуслове, он бормотнул что-то невнятное и бросился к видеофону. На экране появилось сухое тонкогубое лицо Мортиры.
      — Консул-капитан, докладывает цид-биолог Бибиоз. Судя по всему, в поле обзора ЛБ-13 происходит самоубийство супра. Все еще только начинается. Если уважаемым гостям будет угодно, они могут подняться на Верхний боевой ярус…
      Я лично о самоубийствах сушров слышал впервые за три года на Рубере. И я cпросил наивно:
      — Док, разве супры все-таки умирают?
      Бибиоз посмотрел на меня, как на нашкодившего мальчишку.
      — Юл, вы только посмотрите на этого типа! Стопроцентный десантник! Одна извилина для Устава, вторая-для выпивки, третья-для девочек, а четвертой уже не остается места. Я битый час объясняю вам, как вынуждены, сосуществовать супры в условиях полного равенства сил, а он так ничего и не понял! Неужели это так сложно? Если рождаются новые поколения, старые должны исчезать, так?
      — Так.
      — Покинуть планету они не могут, так как такого количества необходимого протовита, как на Рубере, нигде нет, так?
      — Так, — подтвердил я гораздо менее уверенно, поскольку, по известным причинам, связь между супрами и протовитом была для меня загадкой.
      — Следовательно, в условиях равенства сил при отсутствии старения остается один выход: добровольный уход из жизни, то есть самоубийство…
      — А как они делают это?
      — А вот мы сейчас увидим — как.
      Я представил себе контактные линзы на голубой стерильной подушечке, и еще раз осудил предков за генетическую безответственность.
      — Я не о том, папаша Би. Как бессмертные супры ухитряются все-таки умирать?
      — Если бы я знал это, мальчик, то не торчал бы сейчас на Рубере, а возглавлял бы мозговой центр оборонного ведомства или что-нибудь в этом роде, а Мортира носил бы за мной мою трость…
      Створии главного входа разошлись, и в проеме показался Мортира. Мы вскочили и застыли навытяжку, опередив команду «Смирно!». Мортира движением робота, у которого заедает в суставах, сделал шаг в сторону. Секунду помешкав, на смотровую галерею Верхнего боевого яруса ЛБ-13 вышли три седеньких улыбчивых старичка.
      Я, Сим Бибиоз, цид-биолог Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, помню день тридцать третьего мюона до мельчайших подробностей. Он стал днем моей величацшей победы и моего величайшего поражения. Победы-потому что я выполнил цель своей жизни и разгадал тайну супров. Поражения-потому что я сделал это слишком поздно.
      Такое торжественное вступление требует пояснений, и я готов их дать. Рубера была для меня не только очередным объектом работы, как для других, — с тех самых пор, как я сменил скромный костюм университетского профессора патологии на экстравагантный для моих лет мундир Звездного Десантника, Рубера стала моим шансом, моим путеводным маяком.
      Может быть, я выражаюсь сейчас чересчур выспренно, но зы должны меня понять — я сдашком долго чграл шута, слишком долго таил свою мечту от чужого глаза. А я хотел величия-ни славы, ни денег, ни почестей-я хотел истинного величия, хотел бессмертия. Кто росмеет упрекнуть маня в этом?
      Нет, я не страдаю комплексом неполноценности и я не был неудачником с детства. Скорее наоборот. Но я ощущал над собой не потолок, а небо, и небо влекло меня неодолимо. Я чувствовал в себе способность осилить большое, очень большое, и боялся растранжирить себя по мелочам, растратить силы раньше срока.
      С тех пар, как заговорили о протовите-а это было достаточно давно — я понял: это мое.
      Протовит — квинтэссенция жизни, Невозможная и все-таки существующая субстанция, создающая живое из мертвого. О протавите не подозревали, пока не на-. ткнулись в дальнем закоулке Глубокого космоса на целый океан этой животворящей жидкости. И начали использовать, не дожидаясь, пока современная наука втиснет феномен в детские колготки овоих теорий. Революция в медицине, возрождение почти начисто истребленной геянами дикой природы, пробы на мертвых лунах Геи, а потом — планомерное «воскрешение» безжизненных планет звездной семьи Гефа… Рубера поставляла протовит, а ученые бились в тупике, не в силах разгадать его структурный код и до сих пор остаются непонятными принципы синтеза «космического подарка»…
      Но я не спешил. Я ждал. Я копил силы для мертвой хватки, читал скучные лекции бестолковым студентам и чувствовал интуитивно, что все впереди.
      И звезда взошла. Когда была открыта Рубера, я бросил все, чем занимался до этого, и стал Десантником. Но прошло почти шесть лет звездного бродяжничества, прежде чем я правдами и неправдами сумел протиснуться в контингент, контролирующий Красную планету.
      Жизнь на Рубере была для меня отнюдь не сладкой.
      Если с младшими чинами я быстро установил контакт, позволял им подтрунивать над своими штатскими привычками и женоподобным голосом, то старшие командиры приняли меня в штыки. Ведь точный перевод военного термина «цид-биолог» — «биолог-убийца». По Уставу Десантной Службы я должен возможно скорее изучить флору и фауну контролируемой планеты с тем, чтобы найти возможность уничтожить ее при надобности. А надобность такая могла возникнуть, если инопланетная живность чем-то улрожала Гее.
      Короче говоря, я был по своей должности палачом, и отношение ко мне высших чинов было соответственное: делай, что тебе положено, но нас не касайся, тыгрязный, ты — в крови.
      Заниматься исследованиями, для которых я готовил себя, было невозможно в такой ситуации, а поэтому пришлось добавить себе нагрузок: занять три удобном случае вакантные места доктора и психоаналитика. Зато тaкое триликое амплуа врача, палача и священника, если пользоваться старинной терминологией, отдавало в мои руки фактическую власть над Базой. Я пользовался властью беззастенчиво, но не показывал вида.
      Итак, я стоял у дверей своей великой темы, я имел право и возможность открыть их, я имел силы и желание повернуть ключ в замке. Не хватало самой малости ключа.
      Супры породили множество легенд и домыслов, мрачных и устрашающих. Я изучил супров «от» и «до» и могу заверить, что для подобных страхов реальных оснований не было, нет и, насколько я понимаю, не будет. «Неразумная природа» наделе разумнее нас. Воспроизводя все возможные варианты живой материи, она одновременно ограничивает либо зону, либо время жизни этих вариантов. Угроза существует только для незваного гостя, для существа иной среды…
      Супр, эта самая грозная в мире машина истребления, вне Руберы, вне протовитового океана беспомощнее дождевого червя на бетонной трассе. У супра нет органов питания, выделения, дыхания-щедрая влага протовита и щедрое тепло Стеллы сделали их неуклюжими, супр-Атака, Любовь и Оборона, опаянные в одно бессмертное броненосное тело.
      Конечно, бессмертие супра — понятие относительное. Неисчерпаемый запас жизненной энергии, заключенный в океане Руберы, освободил плоть супра от печальной участи всего живущего-от старения. Каждый супр теоретически может существовать неограниченно долго, не теряя своей мощи и пыла. Но такое бесконечное существование противоречит интересам вида в целом, нарушает смену поколений и тормозит развитие. Поэтому природа пошла на хитрость: она спрягала в мозгу супра секретные часы, тайный механизм, который в назначенный срок диктует всемогущему гиганту желание покинуть мир живых…
      Этот механизм и был золотым ключом, с помощью которого я надеялся проникнуть в клан великих. Он открыл бы самую сокровенную тайну бытия — его смысл, его этическое начало, его заповедную цель.
      Теперь я вижу, что пытался охватить чуждое нам, нашим понятиям, свести незримое к нашим меркам, осмыслить безоглядное нашим опытом. Наивная затея.
      Но тогда — мне казалось, что птица в моей ладони и надо только не спугнуть ее…
      Я прошу прощения за столь глубокое отступление в свои сокровенные помыслы и научные обстоятельства, которым день тридцать третьего мюона положил такой неожиданный и сокрушительный конец. Без этих помыслов и обстоятельств можно превратно понять дальнейшие события и мою роль в них. Повторяю-я был фактическим руководителем Базы, но я не имел права приказывать. Я мог хитрить, давать подтасованные сводки, подталкивать в нужную сторону, внушать исподволь, убеждать в заведомой нелепости-но приказывать мог только Морт Ирис.
      Этот человек непонятен для меня. Мне кажется, он догадывался о моей двойной игре и ненавидел меня. Тем не менее, он со временем все больше и больше передавал мне бремя своейвласти и ни разу не воспользовался моими просчетами. Сомневаюсь, что это шло от благородства натуры: с другими он был жесток и не чурался бить насмерть, за что и получил нелестное прозвище «Мортира».
      Рядовые Десантники делились на две группы: зеленая молодежь, ищущая самоутверждения, вроде новобранца Юла Импера, и опытные, трепанные всеми ветрами и облученные всеми светилами «звездные волки» типа циника и лентяя Кола Либера. С первыми я слегка заигрывал и при случае льстил, со вторыми-мирно сосуществовал, потихоньку опутывая сетью мелких долгов без отдачи и случайных услуг. Мне была необходима опора в низах, психологический редут, за которым приказы Морта Ириса бессильны. Возможно, я посгупил не совсем красиво, но разве для себя я старался, разве о собственном благоденствии заботился?
      Последнее время мы держались вблизи одного из самых крупных сообществ супров, которое я называл Свирепой империей, а его вожака-Нероном. Кланы супров существуют, видимо, тысячелетиями и чужаков принимают неохотно. Но разработанная мной и заложенная в программы боевых компьютеров система «зеркала» примирила супров с присутствием ЛБ, и они перестали обращать на нас внимание.
      Приезд комиссии Международного Совета Космонавтики был как нельзя кстати. В ее состав на Руберу прибыл Сент Энцел, бывший ректор университета, где я преподавал в свое время. Теперь он малость выжил из ума, но меня помнил, а его сан кварт-секретаря в Лиге Старейшин обеспечивал ему поистине королевское положение в науке. Упустить потенциального покровнчеля в ранге короля было бы непростительной оплошностью, и я старался оставить у Энцела самое выгодное мнение о себе.
      Оценивая сейчас свою степень виновности в происшедшем, я вынужден признать, что в те дни обращал больше внимания на Энцела и приближенных, чем на супров, резвящихся в опасной близости. Только этим можно объяснить факт, что я не заметил неожиданных и стремительных изменений в привычном жизненном укладе клана. Супры, разбитые обычно на флиртующие пары, прекратили любовную перестрелку и сбились в кучу, а Нерон и его громобойная подруга Клеопатра куда-то исчезли. Я обнаружил исчезновение, я даже зафиксировал факт в своем дневнике, но странность скользнула поверх сознания, занятого Энцелом, и не вызвала настороженности, обычной для настоящего исследователя в подобных случаях.
      Любовные игры и апофеоз у супров малопривлекаТельны-на мой взгляд, антиэстетичность любви присуща всему живому. Я холост не потому, что отдавал много времени науке, а потому, что не имел желания выглядеть кретином ради хихиканья пустоголовой вер тихвостки. Мне противно женское тело, влечение к нему бездуховно, оно не подчиняется логике и расслабляет мозг.
      Однако «вернемся к делу».
      Любовь-практически единственный вид деятельности супров на Рубере. Условия существования не оставили им возможности заниматься чем-либо другим.
      Для осуществления акта любви существуют сложнейшие и труднейшие ритуалы, выполнение которых делает такой акт событием исключительным. Спаривание самца и самки превращается в многодневную эргию всего клана.
      Вы можете себе представить похоть линкора? Флиртующий крейсер? Канонерку, соблазняющую эскадру миноносцев? Страсть содрогающихся бронетанкеров, от которой возникают помехи в радиосвязи? Когда я впервые стал свидетелем зачатия супра, я решил, что Галактика вот-вот рухнет, расшатанная распаленными громовержцами…
      Энцел, к моему восторгу, проявил не по годам горячий интерес к супрам. Подозреваю, что его привлекали мощь и бессмертная сущность их плоти-дряхлые старики испытывают неодолимое влечение к подобным качествам. Я поощрял его интерес-он был мне на руку.
      Заглянув утром тридцать третьего мюона на Верхний боевой ярус, я застал там вахтенных Кола Либера и Юла Импера, явно что-то не поделивших. Я хорошо знаю эту продувную бестию Либера, прошедшего за свои шесть сроков десантной службы огонь, воду и медные трубы. Он умен, даже слишком, цепок и наблюдателен, но эти добрые качества в его исполнении становятся опасным орудием — с ним надо быть всегда начеку. Похожий на сонного зимнего ужа, он превращается в — кобуру, стоит наступить ему на хвост. Когда он спит, я спокоен, но трезвого взгляда его не переношу-мне кажется, что я перед ним голый.
      Юл Импер прибыл на ЛБ вместо списанного из Звездного Флота зистора Килл Овера, в прошлом отличного витаметриста. Импер показался мне довольно стандартным юношей с наивной тягой к абсолютным критериям. Но в нем была чистота незаполненного телеграфного бланка, и я постарался растравить его природную любознательность лекцией о супрах. Если бы вместо этого я присмотрелся к своей Свирепой империи…
      Итак, Кол Либер бессовестно дрых, выкатив в пространство мутные похмельные глаза, я разливался соловьем перед желторотым цыпленком, который слушал меня, обалдело открыв рот. Тем временем атмосфера в Свирепой империи накалялась в буквальном смысле.
      Когда Имяер прервал мои разглагольствования воплем «Док, они взбесились!», я увидел сквозь защитные фильтры бинокуляров атомное пламя, рвущееся из грушевидных столбов черного дыма, и тяжелые шеренги супров, палящих куда попало. Потом пальба внезапно прекратилась, а перемещение ускорилось — я уже не мог сомневаться: супры выстраивались латинской «У»!
      Я знал, что будет за этим построением, я чувствовал, что шаги моего великого мига уже рядом. Но почему вместо того, чтобы собраться, обдумать все, как следует, я позвонил Морту Ирису и вызвал Энцела со свитой? Меня словно преследовало какое-то наваждение, род гипноза, заставляющий сначала делать, а потом думать. Я был как под наркотиком: все видел, но ничего не понимал.
      Нерон появился почти одновременно с Эниелом. Судя по раскаленным соплам; он шел издалека. И он был один. Клеопатра исчезла.
      И только тут я начал догадываться, что перезрелая вакханка Природа снова наставила мне рога. То, что казалось самоубийством, на деле было чем-то другим, чему еще нет названия в словарях. Боюсь, что Сент Энцел обиделся на меня: я отвечал не очень учтиво на его неуместные вопросы, а то и вовсе пропускал их мимо ушей. Я хотел выступить перед ним режиссером спектакля, но спектакль вышел из-под контроля, и мне оставалось быть вместе с другими смятенным зрителем, не ведающим финала.
      Между тем события развивались.
      Нерон был самым старым самцом, если можно говорить о старости в этом нестареющем мире. По мощи вооружения оя превосходил всех, дымчатые плиты защитных полей могли выдержать натиск зсей Империи.
      Не снижай Хода, он ворвался в строй своих подданных разгневанным богом, — богом грома и смерти. Строй медленно замкнулся вокруг императора, и теперь он метался в плотном кольце, обрушивал то на одного, то аа другого смертоносный шквал.
      — Кажется, дорогой Сим, уместнее говорить об убийстве, чем о самоубийстве, — прошамкал Энцел, и члены Совета согласно закивали.
      Он был неправ. Ни один супр не отвечал контратаками на выпады Нерона. Самки — а Нерон почему-то атаковал именно их-без единого залпа освобождали путь повелителю, и он проносился мимо, временами вырываясь из кольца и снова в него возвращаясь.
      Я пытался объяснить поведение супров и не мог. Произошла семейная драма? Клеопатра покинула Свирепую империю и примкнула к другому клану, несмотря на все попытки Нерона вернуть ее? Но — почему?..
      И что нужно сейчас Нерону от самок Империи? Среди них есть особи, превосходящие Клеопатру по своим физическим данным, и любая из них предоставила бы себя императору с готовностью. Но Нерон мечется среди них все неистовей и будет метаться, видимо, до тех пор, пока неведомый жар не испепелит стенки энергетических плоскостей-тогда гигант замрет навеки.
      Клан скроется за горизонтом, а мертвое тело вождя будет итрушкой ночных ураганов, медленно растворяясь в теплом океане, породившем его.
      — Жаль, что из-за дыма плохо видно, что происходит в кольце…
      В голосе Энцела я уловил вежливую просьбу и не сумел отказать себе в удовольствии обратиться к Морту Ирису, который стоял за нашими спинами с видом санитара в доме сумасшедших.
      — Консул-капитан, нельзя ли подойти поближе к супрам и еще немного снизиться?
      Этот лощеный служака даже бровью не повел, только ручкой под козырек сделал.
      — Это официальное разрешение цид-биолога?
      — Да.
      Теперь мы были почти рядом с хороводом супров.
      Нерон по-прежнему безумствовал, и хотя сквозь стены нашей «летающей тарелки» не проходили звуки, по вибрации и покачиваниям тяжелой махины можно было догадаться, какой силы ударные волны гуляют вокруг.
      Никто-ни я, ни Морт, ни вахтенные-не вспомнили тогда, что вместе с нами за супрами следят наши машины, наши компьютеры, способные сопоставлять и действовать, но не способные сомневаться. И что в их прямолинейный мозг заложена программа «зеркала», обязывающая отвечать на удар равноценным ударом.
      Они сами напомнили о себе. Нерон неожиданно развернулся и атаковал грузную самку, дрейфовавшую километрах в двух по нашему курсу. Самка довольно ловко увернулась, и несколько боеголовок, предназначенных ей, угодили в ЛБ.
      Машины сработали отлично-дрожь ответного залпа совпала с толчками от взрыва нероновых снарядов.
      Так мы вступили в игру. Застыл пораженный Нерон, застыл растерянный хоровод его подданных, застыли мы у смотровых ниш, обоснованно ожидая самого худшего
      А потом Нерон бросился на ЛБ.
      Стены Верхнего яруса ходили ходуном, обзорные окраины вспыхивали языками пламени, компьютеры выплевывали на приборные щиты цифры принятой и посланной разящей энергии. И Морт Ирис на мостике отдавал команды с каким-то особым машинным шиком — у него даже щеки порозовели. Он ожил, как оживает старый аппарат, который наконец включен.
      Мы отступали со всей скоростью, на которую были способны. Но Нерон оказался проворнее нас. Он настигал станцию, и его удары становились все ощутимее. А наши удары наносили ему столько же вреда, сколько комариные укусы-бегемоту. Сенту Энцелу стало дурно, его личный врач захлопотал, меряя то пульс, то давление.
      — Что делать, цид-биолoг Сим Бибиоз?
      — Идите вы к черту, Морт, — заорал я, теряя самообладание. — Откуда я знаю, что. делать? Я биолог, а не убийца, это ваша профессия убивать, вот и убивайте этого бешеного крокодила!
      — Вы — пид-биолог, Сим Бибиоз.
      — Катитесь вы со своми должностными инструкциями и уставом! Нашли время! Я ученый, а вы солдат- ищите выход сами, а за меня прошу не цепляться!
      Нашу неуместную и некрасивую перебранку прервал голос, звенящий от азарта:
      — Консул-капитан, разрешите применить торпеду «ноль»!
      Я уже успел отметить, что Морт Ирис, и без того надменный со всеми, Юла Импера просто не хотел замечать. Не удивлюсь, если слова, брошенные с капитанского мостика, были первыми словами капитана, обращенными к парню:
      — Младший зистор Юл Импер, кто дал вам право обращаться ко мне без разрешения вашего командира зистора Кола Либера?
      Я видел, как вздулись на склеротической шее Морта гневные жилки, и добавил огня:
      — Капитан, а ведь младший зистор, в отличие от вас, предлагает дело! Почему бы вам не использовать торпеду «ноль», специально для такой ситуации предназначенную?
      Я поддержал салажонка, чтобы позлить Морта — ни я, ни Морт, да никто на ЛБ не верил в спасительные ультраторпеды, все новыми и новыми модификациями которых нас регулярно пичкали. Ничто не могло убить супра-ничто, кроме загадочной силы, заключенной в нем самом.
      Но Энцел принял нашу пикировку всерьез.
      — А нельзя… — он попытался встать с кресла, но от нового толчка осел в пушистый пластик. — А нельзя… придумать что-либо другое… Я думаю… торпеды не проходили испытаний… Нет ли другого выхода?
      — Если цид-биолог Бибиоз… — начал было Морт, но я отрезал:
      — Нет. Другого выхода нет. Но есть возможность испытать торпеды «ноль», ибо по счастливой случайности у нас на борту находятся как раз три члена Международного Совета Космонавтики…
      Мне было смешно и горько видеть эти дрожащие старческие руки, воздетые в пародийном жесте академического голосования — хорошо, что они устроили открытое, а не тайное действо! — когда База содрогалась и раскачивалась от взрывов.
      Все три члена МСК были «за». Энцел поднял руку последним.
      — Действуйте, консул-капитан, — сказал я Морту. — Вы спрашивали, что делать-вам ответили. Вы ждали решения-вы его получили. Что же вы медлите?
      — Эх вы, цид-биолог, — проговорил Морт сквозь зубы. — Ничего вы не понимаете и не поймете. Вам никогда не приходилось применять оружие «ноль». А мне приходилось…
      И уже другим — обычным своим, лишенным эмоций, металлическим голосом консул-капитан скомандовал:
      — Зистор Кол Либер, приготовить к пуску торпеду «ноль»!
      Мир вокруг по-прежнему дрожал, и качался, свирепая морда Нерона заняла все экраны, и видно, было, как в черных неподвижных шарах его фасетчатых глаз многократно отражается кружок Базы, опоясанный мерцающими звездами разрывов. А этот чертов Кол все медлил, наводил прицел, откидывал, закрывал глаза рукой — словом, ломал какую-то непонятную комедию.
      — Зистор Либер, я не слышу отзыва.
      — Консул-капитан, разрешите передать выстрел Юлу Имперу.
      — Запрещаю!
      — Но у меня что-то с глазами…
      — Я приказал вам стрелять, зистор Либер! И не cпрашивал о вашем самочувствии!
      В это время по всей Базе тонко завыли сирены, а на всех пультах и дверных проемах зажглись огни общей тревоги. Через долю секунды пол станции мягко повело назад и в сторону, и по-заячьи заплакал звонок главного торпедного аппарата. Юл Импер, не дожидаясь приказа, сорвал пломбу и нажал кнопку.
      Торпеда, судя по светящейся трассе, угодила Нерону куда-то под левую энергетическую плоскость, рядом с центральным нервным стволом.
      Я и сейчас глубоко убежден, что торпеда «ноль», привезенная Энцелом, ничем не отличалась от предыдущих модификаций. Во всякой другой ситуации она не причинила бы супру ощутимого вреда. Но в тот момент игрою случая она подтолкнула события. То, что должно было случиться, случилось на минуту раньше. Нерон резко затормозил, описал круг на месте и стал тяжело заваливаться назад. Оглушительный вой прокатился по всем диапазонам СВЧ-овязи. Его можно было бы Назвать ликующим, если бы он не был криком смерти.
      Вой оборвался. От супра повалил густой фиолетовый дым. Все было кончено.
      Но вопль Нерона слышали не только мы. Трудно сказать, что уловили в нем подданные. И когда из фиолетового тумана, закрывшего горизонт, один за другим стали выдвигаться блестящие корпуса, нацеленные на нашу ЛБ, мы поняли, что все только начинается.
      И началось…
      Я, Морт Ирис, консул-капитан Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, ненавижу военную форму. Ничто так не уродует душу и тело, как она. В ней я чувствую себя изгоем, отделенным от обычного мира.
      Я чувствую себя брошенным во власть понятий и законов, противоречащих эравому смыслу и здоровой психике. Форма физически давит на, меня, жжет, я ощущаю кожей ее грубость и непререкаемый стандарт покроя. Только поздним вечером, одевая пижаму, я снова обретаю себя, способность мыслить, сомневаться, плакать и смеяться. По ночам я читаю свои любимые книги-нет, эти книги не принадлежат к разряду мировых шедевров. Это пухлые сентиментальные романы с длиннейшимд описаниями, возвышенными монологами героев, идиллическими сценами и благополучными концами. И никакой крови, никакого оружия, никаких убийств, никакой войны. Я читаю многотомные издания до самой побудки. Сплю я днем в кресле, мне надо немного: часв полдень, два часа-после обеда, час-вперед ужином. Все это знают-не то, что я делаю ночью, а то, что сплю днем-и никто в эти часы не смеет меня беспокоить.
      Мое признание несказанно бы удивило подчиненных, а еще больше-высшее начальство. Они считают меня бездумным автоматом, сухарем и службистом, помешанным на Уставе и боевой технике. В какой-то мере они правы-что еще могло получиться из потомка восьми поколений кадровых военных, родившегося в полевом лазарете во время «электрической войны» в Агамах, в семь лет потерявшего сразу отца и мать вo время «черного десанта» на Кору, в двенадцать кончившего спецшколу «белых волчат» в Спарате, в семнадцать-Высшую военную академию в Лигви, а с двадцати восьми-кадрового офицера действующих и бездействующих армий?
      Я прочитал как-то в историческом журнале об известном в старые времена маршале, который всю жизнь командовал кавалерийскими частями. У сына его было что-то вроде психического заболевания: он не переносил лошадей и всего, что как-то с ними связано, его мутило от запаха и вида конской сбруи, шпоры и нагайка вызывали судороги ног или рук. Если бы такая чудесная болезнь была у моего сына…
      Однако всякий рассказ требует точности и последовательности, как и воинский доклад. Поэтому — по порядку и только факты.
      Женился я рано и довольно романтическим образом-на девушке, которую спас из огня, медсестре наскочившего на мину неприятельского транспортера с ранеными. Вначале Сила Импер жила в моем подразделении на правах военного трофея, а после перемирия уже на правах моей законной жены. Она была бесстрашна и вынослива, как мальчишка, и в кочевой солдатской жизни лучшей подруги нельзя было и желать.
      Мы очень хотели иметь детей, но понимали, что такая роскошь не для нас. Точнее, Сила так не считала, но я слишком хорошо помнил свое детство, чтобы обдуманно возложить бремя на неповинное существо. Тогда даже нам было ясно, что должен прийти конец бессмысленной мясорубке, и Сила, после долгих уговоров и слез, согласилась подождать еще немного.
      Наш час пробил. Когда постепенно улеглось заразительное безумие Последней Войны и был заключен Пакт Мира, со всеобщим разоружением и роспуском государственных армий, мы, наконец, могли отдаться своей мечте. Я хотел девочку, Сила — мальчика. Родился мальчик. Но я не чувствовал себя ущемленнымнапротив, я был нестерпимо, отчаянно, оскорбительно счастлив. Боюсь, что я вел себя не так, как подобает отцу, — сын с первых дней признавал в доме только мать и слушался только ее, а меня воспринимал как очень большую и совершенно бесполезную игрушку.
      Штатская одежда начисто лишила меня способности управлять и приказывать. Из всех возможных должностей и профессий я выбрал место помощника садовника в городском парке, не совсем честным путем устранив конкурента — школяра, бежавшего от знаний. За коробку печенья «Пески Марса» мой конкурент согласился быть моим начальником, и мы жили с ним душа в душу: он четыре раза в день хрустел песочным печеньем, а я возился с племенем садовых машин, обучал их рыть, копать, стричь газоны, удобрять почву, срезать цветы для букетов и составлять сами букеты. И, конечно же, каждый день приносил целую охапку цветов домой.
      Пока сын был маленьким, Сила проводила дни в хлопотах о нем, и на другое у нее не оставалось времени. Она радовалась цветам и умело украшала ими наши комнаты. Правда, уже тогда я с удивлением замечал, что некоторые ее букеты скорее напоминают боевые штандарты, а в комнате сына царит строгость военного городка. Замечал я и то, что сын все чаще в наших играх заставляет меня строить, а сам разрушает.
      Какие мелочи! Я был счастлив и доволен всем и по наивности думал, что все вокруг довольны и счастливы.
      Когда маленький Юл пошел в школу, Сила заскучала. У нее появилось время для раздумий, и она воспользовалась им в полной мере. Пять. лет протекли, как сон. Наступило пробуждение.
      Сила была натурой самоотверженной и властолюбивой. Последняя черта отличала ее от моего небрежения общественным положением. Я, как наследный принц, тяготился обязанностью повелевать, ибо кровь восьми поколений высших командиров исчерпала во мне весь запас положенного честолюбия. Сила, напротив, только в моей командирской палатке попробовала отраву вынужденной покорности окружающих, беспрекословного повиновения по долгу службы. В мирные дни она лишилась трона, у нее не было своей профессии и работы, следовательно, общественная значимость равнялась нулю. И я не мог теперь быть ее щитом, ее державой, ее знаменем — я не был героем, славу которого по праву она могла считать своей. Я был чудаком, городским казусом, чуть ли не шутом гороховым, над которым открыто посмеиваются соседи и у которого нет желания возмутиться этим.
      Счастье кончилось. Начались скандалы. Многодневные, изнурительные, изматывающие, как неприятельская осада. И самое худшее-истерики Силы чаще находили поддержку Юла. Может быть, в школе ему приходилось слышать колкости в мой адрес, может быть, мать была для него неоспоримым авторитетом, но его молчаливый укор ранил меня сильнее, чем бессвязная демагогия жены. Я теперь не спешил домой из парка, я старался найти себе дело в цветочных джунглях и порой задерживался там до самой ночи, теряясь и забываясь в нарядной молодой толпе, среди полуосвещенных лиц и безадресных улыбок, среди музыки и смеха, среди беззлобных розыгрышей и громогласных аттракционов. Я только по-прежнему не выносил фейерверков… Это бессмысленное торжество огня, шипение взлетающих ракет, запах пороха и гари действовали на меня, как красная тряпка на раненого быка.
      А дома меня ждали тесные окна, комнаты, где притворяются спящими, остывший ужин, накрытый салфеткой, и мертвая, враждебная, пригибающая к полу тишина.
      Так продолжалось три с лишним года. Однажды я, не выдержав, посоветовал жене самой добиваться того высокого положения, на которое она благославляла меня. Я очень подробно и, на мой взгляд, убедительно объяснил ей, что существующее положение вещей меня вполне устраивает и я не намерен его менять. Сомнительное удовольствие-заставлять людей делать то, что им не хочется.
      Вопреки обыкновению, Сила выслушала меня до конца, а потом сказала спокойно:
      — Да, Морт, ты действительно мертвый. Я выходила замуж за герой, а он оказался манекеном в военной форме. Жаль, но ничего не поделаешь. Придется пойти по другому маршруту.
      Так Сила Ирис снова стала Силой Импер, а сын принял ее девичью фамилию. Они вычеркнули меня из своей жизни, и я надолго потерял их след.
      Но я не был мертвым. Я бы, наверное, сошел с ума или опустился, если бы не мой начальник с его неистощимой любовью к печенью «Пески Марса». Я взял его к себе в опустевший дом. Родители с неприличной готовностью передоверили мне свои права. В долгие зимние ночи, когда пустой парк завален снегом, а мороз бессильно скребется в широкие стекла оранжерей, я читал ему пухлые сентиментальные романы, и мы оба плакали над монологом несчастного путника, застигнутого метелью в безлюдной степи.
      Нет, он не стал великим человеком, мой добрый лентяй с большими ушами, вечно пылающими, как петушиные гребни. Он так и остался садоводом, но занимался теперь не цветами, а яблоками. Год назад он прислал мне на Руберу посылку-яблоки собственной селекции. Свой сорт назвал «Морт Ирис». Яблоки чудесно дошли. Они неказисты на вид, у них толстая кожура, но сердцевина очень мягкая и сладкая. Мне показалось, что по вкусу они напоминают песочное печенье…
      Так я жил, застыв в своем горе и взаимно деля потребность в ласке с мальчишкой, чужим мне по крови, но близким по духу. До той самой поры, пока органы массовой информации не начали склонять вопрос «О возможной инопланетной угрозе» и «необходимости создания международной оборонительной армии».
      Думаю, что вопрос этот искусственно раздували кадровые военные, оставшиеся не у дел в годы мира. Их не устраивало новое, более чем скромное положение. Во всяком случае, именно к этим дням относится нежданный визит одного моего бывшего сослуживца, работавшего на каком-то складе. Он долго предавался воспоминаниям о «добрых старых временах», потом перешел к Глубокому космосу и таящимся там ужасам.
      Я поддерживал разговор неохотно — «добрые старые времена» были для меня, перенесшего пять тяжелых ранений и три контузии, не очень добрыми, космос со всеми его ангелами и демонами трогал мало. Но когда мой знакомый намекнул на «восстание из пепла» и «поруганные человеческие доблести», я насторожился. Коллега, ободренный вниманием, в туманных выражениях поведал о существовании целой подпольной организации бывших офицеров и явно приглашал присоединиться к ней. Зная поразительную способность военных видеть не то, что есть, а то, что хочется, думаю, что подпольная организация существовала в пустующей черепной коробке бывшего полковника, но что касается защитников идей «оборонительной армии», то среди их фамилий я слышал очень много знакомых.
      Я ожидал услышать в этом хоре голос Силы и не ошибся: за ее подписью появились две трескучие статьи «Матери требуют защиты» и «Слово к невестам», где со своей жестокой непоследовательностью женской логики смешались в кучу наивность и холодный расчет, убежденность и отсутствие доказательств.
      Я пытался узнать через редакцию ее адрес. Все мои три письма остались без ответа.
      Было бы логично, если бы я стал в ряды активных пацифистов. Но штатский костюм лишил меня и этой возможности — я избегал многолюдных митингов, стеснялся выступать по телевидению, страшился печатного слова. Я только выращивал еще больше цветов и еще щедрее дарил их. Но цветы не помогли. Пакт о создании войск ЗОА-Звездной Оборонительной Армии-был принят.
      Cкоро на улицах снова появились военные. Теперь у них была новая форма, новые звания и новый устав. Все остальное осталось прежним.
      Я снова переживал кризис, более глубокий, чем первый. Мой милый друг ничем не мог помочь мне-он не знал, что такое смерть оптом и чем пахнут окопы после боя. Он пошел из солидарности со мной на высшую доступную жертву — отказался от «Песков Марса» и только вздыхал, проходя мимо магазинных витрин.
      Кончилось все тем, что я получил письмо от сына единственное в моей жизни. Оно было написано тайком от матери. Это сумбурное послание я храню как талисман-оно примирило меня с планетой и одновременно ожесточило.
      В нем была исповедь. Сын, оказывается, всем своим еще не очерствевшим сердцем жалел меня, жалел мою «загубленную жизнь». В странной исповеди была вся демагогия материнского тщеславия, но было и нечто, заставившее Юла утаить свой поступок. Сын жаждал всегалактической справедливости и всепланетного добра, не понимал, что подлость и справедливость, зло и добро-понятия, рожденные на Гее, и лишь для Геи пригодные. Тем не менее он хотел немедленного, насильственного воцарения этих понятий во всей доступной Вселенной, снова забывая, что насильственное добро-самое тягчайшее из зол. Единственным инструментом для своих целей он считал армию. Я не мог, не имел права оставить его заблуждение в силе. Я командовал в свое время тысячами таких вот преданных идее юнцов-и я знаю, какие безмерные гнусности порой совершались их чистыми руками, какую мерзость защищали они своими чистыми сердцами.
      У меня был один путь борьбы-снова надеть мундир. Только мундир мог вернуть мне ту силу, которая взорвет изнутри очарованное царство Устава и спасет моего сына.
      Так я оказался на Рубере — на той самой Рубере, название которой так часто мелькало в статьях, призывающих усилить оборону Геи.
      Армия-особый мир, где обычные нормы и методы бессильны. Но я этот мир знал, как свою собственную биографию, и поэтому действовал безнаказанно и не вызывая подозрения.
      Я ждал сына на Рубере, уверенный, что нам не разминуться, и дождался его. Но об этом позже.
      Из всего личного состава я чувствовал определенную симпатию к 3истору Либеру. Он привлекал меня своей крепкой и гибкой костью-такого не сжуешь за раз. Армию он знал так же хорошо, как и я, так же, как и я, не был приспособлен к мирной работе, так же, как и я, боролся с жертвами ветряных мельниц доступными ему приемами. Вся разница состояла в том, что он делал это ради собственной персоны, а я — ради моего мальчика.
      Вряд ли Кол Лйбер догадывался об этой симпатии: я ревностно следил за ним и строго карал каждый промах, поддерживал его тонус, как у беговой лошади хлыстом.
      Был на Базе еще один человек, перед которым я едва не раскрылся и который дал мне хороший урок сохранения тонуса, как я-зистору Либеру. Он показался мне неисправимым чудаком, влюбленным в науку, ученым той редкой породы, который не замечает во что одет-были бы под руками его любимые игрушки. Я недоверчив, и поэтому устроил ему не один строгий экзамен, прежде чем довериться. Сим Бибиоз выдержал их на «отлично».
      Я стал даже подумывать, что не совсем прав в своем апостольском рвении сломать армию изнутри, что под руководством сугубо штатских людей науки она постепенно потеряет свое разрушительное жало.
      Я все больше и больше передоверял цид-биологу функции управления базой, одновременно пытаясь сблизиться с ним духовно, мне был так необходим если не союзник, то хотя бы нейтрал, перед которым можно выговориться в трудную минуту.
      Но Бибиоз принимал мои подачи чуточку поспешнее, чем делал бы человек, за которого он себя выдавал. Это насторожило меня — интуицией почувствовал я крупного игрока, сдающего крапленую колоду. Но подозрения еще не есть доказательство — они могут быть вызваны перенапряжением души, уставшим мозгом, заселяющим реальный мир угрожающими фантомами.
      Требовалось время, чтобы раскусить и обезвредить Бибиоза. Жаль, что этого не случилось. День тридцать третьего мюона заставил Сима раскрыться раньше, чем я подготовился к атаке.
      Ох, этот день.
      Скоро мы оба предстанем перед военным трибуналом — я и Юл, отец и сын. Юл — за то, что выстрелил без приказа, я — за то, что утаил сие обстоятельство в рапорте командованию. Это-дело рук Бибиоза, бесцельная месть неизвестно за что. Трибунал вряд ли грозит нам чем-либо серьезным-проступок невелик, Устав нарушен только формально.
      Меня беспокоит другое. Как Юл вообще смог нажать красную кнопку? Даже если бы я приказал-как он смог?
      События тридцать третьего мюона окончательно ожесточили меня, порвав последнюю паутинку надежды. Когда-то, в эпоху войн, говорили, что наука на службе армии-явление позорное и крайне опасное. Один день тридцать третьего мюона на планете Рубера показал, что армия на службе науки-явление не менее позорное и не менее опасное. Армия может диктовать условия, решать вопросы она не в состоянии. Вопросы решает жизнь, а не смерть.
      Мне остается добавить к моей исповеди немного. Ничто уж не изменит того, что случилось. Но на Рубере осталось больше половины Летучих Баз, которые не вышли на орбиту после сигнала общего отступления. Мы не знаем, что с ними. Я вправе предполагать худшее.
      Комиссия, которая проверяла состояние дел на Рубере и трое суток провела на моей базе, состояла из трех членов МСК и двух генералов войск ЗОА. Общее руководство осуществлял кварт-секретарь Лиги Старейших Сент Энцел. Ученые, в основном, имели дело с Симом Бибиозом, генералы-со мной. Генералы были довольны: «добрые старые порядки» на ЛБ-13 пришлись им по душе, а. мелкие погрешности вроде подпольного пьянства Овера Киля стали тем необходимым объектом для критики, без которой можно было бы усомниться в целесообразности генерального инспектирования.
      Утром тридцать третьего мюона мы все собрались вместе в моей рабочей каюте для подведения окончательных итогов.
      Энцел в общих чертах одобрил работу Бибиоза и мой, как он выразился, «обнадеживающий контакт» с цид-биологом. Но и он, видимо, что-то приметил, ибо долго и настойчиво повторял, что мы не должны идти дальше системы «зеркала», пытаться навязать супрам более тесный контакт. И ни при каких обстоятельствах не употреблять торпеду «ноль». Он так и сказал — ни при каких, не зная того, что через два часа сам нарушит свое категорическое указание…
      Я согласился с Энцелом с великим огорчением и готовностью: генералы, хотя пока и помалкивали, но были явно другого мнения. Совсем недавно один из них сетовал на то, что у них нет данных об эффективности ультраторпед, и что это затрудняет им работу: они не могут рассчитать, сколько торпед понадобится, скажем, для «подавления агрессивной среды» средней по величине планеты.
      — Нам не дают развернуться, Морт, — говорил генерал. — Нам не дают достойного оружия, не дают испытать то, что есть. Штатские сентименты.
      Я слушал его и всеми силами старался отогнать от себя видение Кис-Тауры, кошмара моих снов, долины, которая стала адом после меня. Тогда я, молоденький лейтенант особой группы, нажал красную кнопку какого-то «оружия ноль» — до сих пор не знаю толком, что это было…
      Наставления Сента Энцела прервал Бибиоз своим звонком с Верхнего боевого-яруса — и мы стали действующими лицами трагедии.
      Мое толкование происшедшего людям авторитетным кажется, вероятно, ребяческим. Я дилетант в науке. Но я лучше, чем кто-либо, знаю и понимаю психологию войны. А если считать супра живой военной машиной, то и психология у него должна быть соответствующей.
      Не буду гадать как-не мое это дело, — но супры добились всеобщего благополучия на основе равенства сил, обоюдной независимости и персонального бессмертия. Вначале все было хорошо, а потом громовержцам стало скучно: дым древних битв тревожил их сон. Они попробовали снова палить друг в друга, но толку от этого занятия было мало-неуязвимый и бессмертный сосед воспринимал потасовку, как приглашение к приятным воспоминаниям, как неожиданный подарок. Мало-помалу взаимная перестрелка стала чем-то вроде приветствия, данью уважения, знаком внимания и любви. Всаживая в бока своих друзей атомные заряды, воспитанный супр словно желал им недостижимого блаженства — смерти в бою.
      Да, высшей мечтой, неоценимым благом для бессмертного супра, измученного скукой, была смерть! Цель всего существования — смерть!
      Я предвижу иронические улыбки в свой адрес- вот и договорился старый Морт. Напрасно улыбаетесь. Я видел людей, для которых высшим наслаждением было лезть под пули. Они ненавидели жизнь и не знали, что делать с ней…
      Нерон, потеряв Клеопатру, потерял вместе с ней и уважение подданных. Он потерпел поражение, а к побежденному в Свирепой империи не могло быть иного отношения, кроме презрения. И поэтому «империя» встретила обреченного молчанием.
      Нерон не нападал, паля изо всех орудий, он умолял о прощении, умолял о смерти и понимал, что никто не выйдет с ним на бой. И никто не спасет от позора. Ему оставался один путь…
      Но спасение пришло. Моя прямолинейная фантазия не в силах представить, чем или кем виделась супрам наша ЛБ-то ли хорошо воспитанным привидением, то ли дефектным супренком. Могу только утверждать, что когда на безнадежную мольбу Нерона прянул ответный залп, наша герметическая сковородка показалась низложенному императору прекрасным ангелом. И он обрушил на нас всю силу своей благодарности.
      Все мы, ученые и профаны, мудры задним умом.
      Приди ко мне озарение тогда, на капитанском мостике, я бы, возможно, действовал по-другому. И то сомнительно. Ведь я не супр, и мне не улыбалась возможность стать радиоактивным облачком на чужой планете. И рядом со мной сидел мой мальчик, ради спасения которого я готов был забыть все писаные и неписаные законы и разгромить половину Вселенной для устрашения другой.
      И если все-таки медлил с приказом пустить торпеду «ноль», то не из-за моральных колебаний, а потому, что со школьной скамьи помнил закон природы о действии, на которое рано или поздно отвечают столь же внушительным противодействием.
      Когда смертельно раненный Нерон, трубя от счастья, завалился набок, я выключился на минуту. Все восемь поколений бравых убийц проснулись во мне. Артиллерия и ракеты добивали супра по всем правилам военного искусства, и я был вдохновенным дирижером этого мерзкого концерта.
      Я опомнился только тогда, когда из фиолетового тумана показалось множество супров, ведущих прицельный огонь по нашей Базе.
      Бой был неравным. Если мы еще могли потягаться с одним-двумя супрами в мощности огня, то по оборонительным достоинствам любое из этих существ превосходило нас намного. А главное — мы проигрывали в скорости, так как конструкторы не рассчитывали на необходимость быстрых — горизонтальных перемещений станции. Вертикальный взлет был нам заказан — супры снизу продырявили бы нас в несколько секунд.
      Короче говоря, через десять минут после начала баталии супры взяли ЛБ в кольцо, прижали к самой поверхности океана и расстреливали в упор.
      Естественно, я попытался вызвать подмогу. Связь работала плохо, ядерные взрывы сильно ионизировали воздух. Радисту все-таки удалось нащупать несколько соседних Баз. С восьмой и пятнадцатой Базы не было изображения, нам прокричали только, что «супры восстали» и что «чертовы торпеды только подлили масла в огонь». ЛБ-6, видимо, пыталась уйти на орбиту, но получила пробоину в машинное отделение: там бушевал пожар, капитану было не до нас. Девятнадцатая ЛБ успела взлететь и находилась теперь в относительной безопасности, но и она не могла ничем помочь нам, кроме искренних пожеланий как-либо выкрутиться.
      С согласия Сента Энцела и остальных членов Совета при молчаливом нейтралитете генералов я дал аварийный сигнал покинуть планету всем ЛБ, находящимся на Рубере. Ясно было, что империи супров как-то общаются друг с другом, и мятеж принял глобальный масштаб. Супры ищут ЛБ и нападают на них, требуя смерти для своих уставших от бесцельного долголетия особ. А у каждой ЛБ — всего одна торпеда «ноль». И еще неизвестно, сработает она или нет. Да и в торпедах ли дело.
      Снаряды супров делали свое дело. Саперы едва успевали заваривать трещины в бронеобшивке. Зенитчики пытались сдержать рой самонаводящихся боеголовок лазерными веерами, но пользы от них было столько же, сколько от японского веера на комарином болоте. Глобракетчики пробовали ослепить ближайших супров залпами прямой наводкой. Атакующие фланги на время теряли прицел, но и бесприцельного огня было достаточно, чтобы запечь нас в собственном соку.
      База была обречена. База умирала. Я мог только продлить агонию, маневрируя в смыкающемся кольце так, чтобы часть огня через наши головы мятежники обрушивали друг на друга.
      Первым не выдержал шестой ярус. Взрыв повредил створы входного шлюза, нарушив герметизацию станции. Автоматика перекрыла переходный тоннель, отрезав нас от пораженной зоны. Мы видели на экранах, как гибнут товарищи в клубах коричневого газа. Впрочем, смерть их была почти мгновенной двенадцать секунд с четвертью по хронометру командного пульта.
      Я мельком взглянул на Юла. Он оторвался от прицельного сектора и смотрел в потолок, словно прощался с кем-то в космической бездонности. С кем? Может быть, с матерью, пославшей его в этот ад? Или просто со всем, что остается жить после нас?
      Наши глаза встретились. Юл покраснел и снова наклонился к прицелу. Я посмотрел на потолок, словно впервые увидел его обводы, зеркально повторяющие обводы пола.
      Мне пришла в голову идея — опасная идея, но выбирать не приходилось. Я дал команду прекратить огонь.
      Я, Юл Импер, младший зистор Десантной службы войск ЗОА, хотел рассказать многое и о многом, но сейчас все это не имеет уже значения. Я помирился с Юной, Юна со мной, Юна любит меня — разве может что-нибудь погасить это счастье, разве может кто-нибудь омрачить нашу близость?
      Я с радостью жду трибунала — я надеюсь, что меня выгонят из армии раньше, чем кончится первый срок службы. Мне, правда, немного жаль отца по моей вине его военной карьере будет нанесен ощутимый удар, а для иной карьеры он уже не годится. Но пусть он лучше перебивается своими цветами, как раньше, чем превышается безнаказанностью и вынужденным почитанием в отвратительном образе Мортиры, которого довелось мне узнать на ЛБ-13.
      Он настолько очерствел и отупел на своей бронированной посудине, что даже не узнал меня сразу, когда я прилетел на Руберу. Я его тоже не узнал с детских лет у меня оставалась память о длинном худом человеке. похожем на бродячую-мачту, отставшую от своего корабля. Мачта пахла розами и травой, у нее были теплые ладони, нерасторопные и неуверенные, как слепые котята. Лица я почти не помнил — оно было слишком высоко для меня, да и не особенно меня интересовало.
      На Летающей Базе я увидел прежде всего лицо высушенное лицо мумии, на котором застыла гримаса недовольства. Это были черты Власти, лишенные эмоций и желаний, черты Устава, высеченные вместе с черепом из одного каменного бруса. И глаза были неживые, каменные, как у парадных гранитных бюстов.
      — Смотри поверх головы, — шепнул мне Кол Либер. — От его взгляда пища портится. Минимум три дня будешь запором мучиться…
      Но я не мог оторваться от Морта Ириса, как воробей от подползающего птицееда. Если бы я встретил на Рубере второго Юла. Импера и то удивился бы меньше. Мать всегда говорила об отце презрительно, называла его идиотом, мямлей и трусом. Мои детские наблюдения как будто подтверждали это — он боялся матери, на которую даже я покрикивал, боялся фейерверков, которых не боялись даже грудные дети, вздрагивал от видеофонных звонков, не мог пить томатный сок, потому что он похож на кровь. Он боялся кошек, собак, пауков, тараканов, но испытывал странную слабость к мышам.
      И вот этот блаженненький, нескладный высохший человечек — на Рубере, где нет иного цвета, кроме цвета крови, на Рубере, где нет иных животных, кроме всесокрушающих супров, на Рубере он — в военной форме, он — мой командир, мой мозг и мой суд, мой хранитель и повелитель..
      Первую ночь на ЛБ я провел в штрафном отсеке: поразмыслив, я вынужден был признать, что плохо знал отца. О нашем родстве никто не догадывался, у нас были разные фамилии, а Морт даже не соизволил заговорить со мной. Видимо, он вырвал из сердца не только Силу, но и меня.
      Проще всего было попроситься на другую Базу, но для этого надо было выдвинуть какие-то аргументы. Аргументов у меня не было. Я тоже не хотел выдавать своего родства с Мортирой — мне было стыдно.
      Я проклинал судьбу, забросившую меня на Руберу, проклинал материнские советы, поссорившие меня с Юной, проклинал себя и всех, кто меня сделал таким, но от моих проклятий ничего не менялось. Только Кол Либер начал отпускать всякого рода сальности и советовал обратиться за помощью к доктору Симу Бибиозу.
      Дружбы с Колом у нас не получилось. Он по-своему честен и чуток, ему можно довериться без риска, но он не из тех людей, кому приятно доверить сокровенное. Либер — скептик, он счастлив потому, что намеренно сузил свои потребности до какого-то полурастйтельного минимума. Этот минимум он находит везде, куда бы ни бросал его случай, а потому ему везде хорошо и уютно. Обижаться на его выпады бессмысленно, но согласиться с ними — значит предать себя.
      А вот с отцом я еще не разобрался. Очень он странный, неправильный, неуловимый какой-то. Я уже говорил, что в детстве не мог разглядеть его лица — отец казался мне невероятно высоким. Сейчас я сам на голову выше Морта, но настоящего его лица увидеть не могу. Порой мне кажется, как в детстве, что оно слишком высоко для меня — и я терзаюсь муками совести. Порой мне кажется, что лица у Морта нет, что маска Власти и есть его настоящая суть — и тогда я ненавижу его.
      Впервые после Руберы мы встретились с ним в стеклопластовом восьмиграннике Верховной Ставки ЗОА.
      Нас вызвали туда по доносу Бибиоза. Кол Либер под большим секретом оказал мне, что цид-биолог обвиняет во всем, что случилось, Мортиру, собирается устроить ему «легкий насморк» и предлагает соучастие в «неофициальном рапорте». При всем своем хорошем отношении к доктору Бибиозу и весьма прохладном к Морту, я, тем не менее, посчитал подлостью такой поступок.
      Ведь именно Морт спас ЛБ от неминуемой гибели. — Кол выслушал меня, пожал плечами и бросил, уходя, в обычной своей манере: «Странно… Оказывается на Гее. еще умеют делать хороших парней…»
      И вот мы сидели с Мортом одни в большом пустом зале, в который выходило много разноцветных дверей и к каждой вела ковровая дорожка своего цвета. Консулкапитан Морт Ирис курил. Мой отец, насколько я помню, терпеть не мог табака — он убивал запах цветов.
      — Вы живете вдвоем с матерью?
      Ни привета, ни эмоций по поводу встречи, естественных после стольких лет разлуки — нет, спокойный голос, каменные черты, ноги вытянуты под столом, чтобы не затупилась острая складка на парадных брюках.
      — Нет, я живу отдельно.
      Я ждал и боялся вопроса «Почему?», ибо тогда придется рассказать о Юне и о нашем разрыве с матерью, но Морт опросил совершенно другое:
      — Ты хотел убивать того супра?
      Я даже не понял вначале, о чем он говорит, но поняв, ответил честно:
      — Не знаю. Наверное, нет. Я очень хотел выручить Базу.
      — Совершить подвиг?
      — Может быть…
      — Чтобы все восхищались тобой и благодарили тебя?
      Я промолчал. Что я мог ответить? Он все равно ничего бы не понял. Электронный диагност мoжет точно определить болезнь, но не способен вылечить — у него вместо сердца коммутатор.
      Да, но ведь именно Морт спас ЛБ…
      — Они будут запугивать тебя, но ты не бойся. Тверди, что ослышался. И не философствуй. Им нужен козел отпущения. Но у них нет, за что уцепиться…
      Он говорил так, словно между нами и теми, кто скрывался за бронированными дверями, лежала бездонная трещина. Он, служака, по кличке «Мортира», произносил «они», как произносят тяжкое ругательное слово.
      Кто же ты, отец?
      Я снова задыхался от ненависти и отвращения в кресле стрелка, и снова концентрические круги прицела накрывали забрызганные красной пеной, чадящие туши супров, и снова пальцы отчаянно давили гашетку. Я снова слышал сдавленный крик: «Шестой ярус… Шлюз… Воздух…» и видел, как метались в западне люди в серебристых комбинезонах Звездных Десантников, как хватались они за горло, падали, корчились и замирали, а потом тела их непомерно раздувались и лопались, выбрасывая фонтаны черной крови. За эти двенадцать с четвертью секунд я умер, и родился заново, и прожил долгую-долгую жизнь до седых волос. Я впервые увидел себя со стороны и был поражен своей самонадеянностью и эгоизмом, своим наивным верхоглядством и примитивным честолюбием. Я хотел, как бывало, дать себе клятву исправиться как можно скорее и туг же оборвал себя — опять позерство, даже сейчас позерство, когда нас всех, и меня в том числе, ждет участь шестого яруса. Мне показалось, что уже не хватает воздуха, рванул ворот, оглянулся с ужасом на Кола — тот что-то жевал, откинувшись на спинку кресла.
      Это было настолько нелепо и страшно — страшней, чем удушье, — что я истерически захихикал. Кол вытер губы рукавом.
      — Не таращись… Не успел… Не успел позавтракать. С утра нет аппетита. Захватил бутерброд, а тут… Не пропадать же добру… Да и помирать на сытый желудок веселей…
      Он ни в чем меня не обвинял, хитрый добрый Кол, но его слова я принял, как пощечину. Ведь это я виноват во всем, я убил супра и вызвал атаку, я хотел сделать лучше, а получилось хуже — ведь я не знал…
      Я впервые пожалел, что нет бога с молниями мгновенной расплаты, и глянул на потолок, втайне надеясь, что карающий огонь все-таки есть и он испепелит меня на месте. И я встретил глаза — огромные, обведенные синевой, — это были глаза Морта, и мне почудилось в них презрение. Я снова припал к прицелу, но команда Морта опередила выстрел:
      — Всем ярусам — прекратить огонь!
      На мостике среди ученых и генералов произошло легкое замешательство. Доктор Бибиоз схватил отца за руку, но тот стряхнул его, как большого жирного паука.
      — Все калибры правого борта — по подводной цели, прямо, прицел минус девяносто! Все калибры левого борта — по воздушной целя, прямо, прицел плюс девяносто!
      — Правый борт — есть!
      — Левый борт — есть!
      Этот сумасбродный приказ выполнили только потому, что никто уже ничего не соображал среди воя аварийных сирен, треска гнущихся переборок, свиста компрессоров и неустанных, неотвратимых, жестоких ударов в бронеобшивку полурасплющенной Летучей Базы. Какая подводная цель? Какая воздушная цель. Супры были вокруг, смерть сжимала кольцо, но орудия покорно отворачивались от нее, бессмысленно упирались а пустое небо и в пустые глубины.
      — Внимание! Всему личному составу любыми средствами закрепиться на месте! Сейчас полетим вверх ногами! Держитесь, ребята!
      Полуразбитая ЛБ и спятивший командир! Разве так рисовали Миссию Разума рекламные проспекты ЗОА?
      Там серебристые полубоги уничтожали отвратительных чудовищ, вырубали хищные смертоносные леса, выжигали ползучие смердящие травы — и вышколенная, продезинфицированная, обезвреженная, умытая и причесанная Природа, благодарно скуля, ложилась у ног вcемогущих Звездных Десантников. Все эти сказки — ложь, ложь для доверчивых юнцов, вроде меня! Ее придумали те, кого эпоха приговорила к забвению — они не хотят быть забытыми, они согласны умереть, но умереть в славе и почете — супры, супры, безжалостные супры! они забивают голову дешевой романтикой тем, кто не знает истинной цены живущему, живому, жизни — онл тянут молодых за собой, в свою неизбежную смерть… И мой обезумевший отец — один из них, на нем серебристый панцирь лжи, он тайно счастлив и приготовил последнее издевательство над покорными ему людьми.
      — Всем калибрам — огонь!
      Мир в прицельном секторе встал на дыбы, и я почувствовал, что лечу вниз головой в облако холодного белого пламени — полет продолжался долго, нескончаемо долго, невероятный полет с остановившимся сердцем и неподвижной кровью, без удивления и страха, только откуда-то, от солнечного сплетения, растекалась по телу безотчетная щемящая тоска, и сквозь мозг, как сквозь сгусток тумана, проходили часы, годы, века… Может быть, я уже умер и растворился в океане протовита, и вернулся в жизнь бессмертным супром и сейчас несу его бытие, не видя конца пути и не надеясь на конец, ничего не страшась и ни от чего не завися — только шорох часов, лет, столетий?
      Очнулся я одним из первых, но стал связно соображать одним из последних. Картина была не для слабонервных. Все, кто находился в Верхнем ярусе, в самых неожиданных позах стояли, сидели и лежали на потолке. Я обнимал двухметровую люминесцентную лампу.
      Кол Либер с недоеденным бутербродом в зубах ощупывал кресло на своей спине. Бибиоз парил над сеткой вентиляционной шахты. Сент Энцел возлежал на плечах своего врача. Генералы пытались сохранить достоинство, замерев по стойке «смирно», и сохранили бы его, если бы не одна маленькая деталь — оба стояли на головах. А в обзорных экранах, как в распахнутых окнах, белели любопытные звезды.
      Кол Либер справился с креслом — оно осталось висеть в воздухе, внимательно изучил окружающую обстановку и заговорил. Его монолог начался с шепота и состоял из одних бранных слов. По ходу дела голос его креп, а ругательства становились все сильнее и совершеннее. И кончился монолог без всякой логической связи криком: «Братва, ура Мортире! Качать Мортиру!»
      Только на следующий дань я взял в толк, что сделал отец в те критические минуты.
      Все современные инопланетные станции, в том числе и станции типа ЛБ, по соображениям безопасности и надежности, работают в режиме АН Г Автономной Нулевой Гравитации. Такой режим предполагает три независимых гравитационных системы — одна изолирует станцию от всех внешних сил тяготения, другая как бы привязывает гравитационным канатом к нужной планете, третья тянет в противоположную сторону, к Полярной звезде, к центру Галактики. Меняя напряженность двух последних систем, станция может плавно и безопасно для космонавтов перемещаться по вертикали. Так мы парили и над Руберой, так — и только так могли уйти на орбиту в случае опасности.
      Супры отрезали нам этот путь. Наше незащищенное дно с хрупкими выростами спасательных антигравов было для них детской мишенью.
      Но Морт Ирис пошел на трюк: соединенные и противоположно направленные залпы правого и левого бортов одним ударом перевернули нашу «кастрюлю». Это произошло так быстро, что даже прославленная сверхреакция супров оказалась чересчур медленной: пока их снаряды летели в цель, сложившаяся тяга двух гравитационных систем рывком выбросила нас в космос, за пределы Руберы…
      И я снова думаю — кто ты такой, отец? Этот фантастический взлет не записан в армейском Уставе или руководстве по выращиванию эдельвейсов. Надо было знать устройство станции, помнить инженерные параметры и физические формулы, надо четко оценивать, мгновенно сопоставлять, доверяться интуиции — словом, мыслить широко и раскованно, как мыслят люди истинно талантливые. Как это непохоже на тебя, на все, что ты делал до сих пор! Может быть, твоя жизнь совсем не твоя, а подсунутая случаем, первая попавшая форма с чужого плеча, и твое истинное призвание осталось невостребованным в каптерке прижимистого интенданта?
      Я не хочу жить так. Я не хочу носить чужую одежДУ.
      Мне жалко мать. Я принадлежу ей независимо оТ своего желания — так же, как независимо от своего отношения принадлежу тебе. Но мать мне понятнее. Не знаю, как ты относишься к ней сейчас — наверное, ненавидишь: говорят, неразделенная любовь перерастает в ненависть. Она тебя нe любила. Не любит она и меня, хотя готова ради одного моего ласкового слова пойти на все. Мне кажется, она вообще не способна любить, она способна только принимать любовь — и поэтому без чьей-либо любви, без поклонения, без славы начинает чахнуть.
      Я прилетел на Гею в праздничный день, уверенный, что никому на планете нет до меня дела. Мать позвонила мне, едва я успел переступить порог своей нежилой квартиры. Она выглядела не старше Юны — то ли прошла курс гормональной косметики, то ли сделала пластическую операцию. Тон у нее был деловой, а голос звучал так, словно между нами никогда не было разлада.
      — Ты не устал, Юл? Обнимаю тебя. Ты молодец. Ты хорошо сделал, что поступил в ЗОА. Это единственная дорога для современного парня, который не хочет быть дохликом. Посмотри газеты. Вся Гея говорит о тебе. Ты настоящий герой, Юл…
      Я смотрел на нее с горькой иронией, но она продолжала тараторить:
      — Телевидение хотело встречать тебя на космодроме. Я запретила. Тебе трудно сразу перейти от ясных устоев армии к сумбуру нашей штатской клоаки. Слава имеет свои npaiaa. Я буду оберегать тебя, пока ты не наберешься сил-для воспоминаний. Ведь они прекрасны, не правда ли, Юл? Ответь мне без утайки — ведь нас только двое, ты можешь не опасаться любопытных ушей и глаз…
      — Ты собираешься замуж?
      Она подняла удивленные глаза и, заметив мою усмешку, быстро кивнула куда-то в сторону: я понял, что шла запись ее «беседы с сыном».
      — Откуда ты взял? — теперь ее голос звучал натуральнее. — Если бы ты лучше меня помнил, то не говорил бы глупости. Замужество меня не прельщает. Мужчины в большинстве своем лентяи и трусы. А это… Это необходимость. В последнее время я плохо выгляжу на телетестах и в газетах. Теперь нам придется часто сниматься вместе. Ты же не хочешь, чтобы рядом с тобой красовалась дряхлая уродина?
      Бедная Сила! Провалившись на амплуа жены героя, истомленная безвестностью, она теперь пыталась наверстать упущенное в роли матери героя.
      — Я приду к тебе, Юл? Нам надо с тобой посоветоваться, припомнить кое-какие факты, я стала забывчива…
      Я вспомнил прочитанную где-то брошюру о технике съемок через зашторенные окна и ответил поспешно:
      — Я действительно устал, мама. Ты не звони. Я сам загляну к тебе. Так будет лучше…
      Сила, как всегда, преувеличивала. У Геи были свои новости и свои проблемы. Обо мне писала только одна газета — орган войск ЗОА «Серебряный феникс». Печатное устройство информа выбросило на стол полосу с шапкой «Он убил супра» и моей фотографией четырехлетней давности из маминого архива. С фото смотрел на читателя молодой упитанный щенок с капризным узким подбородком.
      Неужели я был таким всего четыре года назад?
      В праздник Совершеннолетия мы с Юной решили сбежать ото всех за город куда-нибудь в дикое поле. Мы несколько раз меняли маршруты, чтобы сбить со следа возможных, а вернее — воображаемых преследователей. Была уже глубокая ночь, полутемные и пустые залы метро отзывались на наши шаги загадочным шепотом. Вызвав цито-экопресс, мы долго не решались войти в его кабину, похожую на каплю ртути.
      Он забросил нас за сотню километров от дома, на горное плато, полное неуловимых ночных движений и доброго тепла от нагретого за день камня. Мы долго кудато брели, спотыкаясь о корни и валуны, и Юна прижималась все теснее ко мне и все чаще оглядывалась по сторонам. Безлюдье угнетало ее.
      Мы вышли к обрыву, очерченному на слабо светящемся небе, и сели, обнявшись, прямо на теплую землю. Голова Юны сладкой тяжестью сковывала плечо.
      Мы не целовались. Просто наши губы были вместе и дышали вместе, и это было нужней всех поцелуев на свете.
      Юна заговорила, и мои губы послушно двигались вместе с ее губами:
      — Юл, я хочу, чтобы все эти звезды, все эти пространства, вся эта Вселенная была моей до самого последнего лучика. Чтобы она не была отдельно от меня, а во мне, чтобы она была мной — чтобы она радовалась и грустила, смеялась и плакала, ждала и любила. Я хочу, чтобы она была живая, теплая, чтобы она росла во мне и становилась все ближе и лучше. Чтобы звезды не гасли, а горели все ярче, понимаешь?
      Я не понимал и ответил, разбухая от гордости:
      — Да. Я завоюю для тебя всю Вселенную. Я сниму все звезды и сложу в твой старый портфель. И повешу новые, в сто раз ярче, и на каждой напишу: «Юне от Юла». Я отшлифую каждый луч до блеска скальпеля и разрежу ими пространство на мелкие кусачки, чтобы ты могла играть ими, как детскими кубиками…
      — Юл, я не хочу такой Вселенной. Даже от тебя. Больше всего — от тебя. Мне не нужны подписанные звезды и разрезанные пространства. Я не хочу, чтобы Вселенная покорялась. Я хочу, чтобы Вселенная не могла без меня жить, как я без нее.
      — Хорошо, я приручу ее. Я одену ошейники на чудовищ и вырву жала у змеиных трав. Я выучу светила быть нежнее котенка, когда они прикасаются к тебе. Я сделаю Галактику доброй и покорной, как домашнее животное.
      — Ты опять ничего не понял, Юл. Я не хочу прирученной Вселенной. Жизнь должна быть свободной и дикой, иначе она перестанет быть жизнью и превратится в имитацию. Я хочу, чтобы все оставалось, как есть — и было во мне, а я была для всего. Я хочу настоящего счастья, а не имитации.
      — Я не могу понять тебя, Юна. Я не могу уловить, что именно ты называешь счастьем. Разве борьба и победа — не настоящее счастье, разве распространение разумного — не благородная задача, разве Истребление зла умаляет свободу жизни?
      Юна отняла свои губы и долго молчала.
      — Мне грустно. Юл. Иногда мне кажется, что мы чужие…
      Ночь вокруг взорвалась бульканьем, скрежетом, воем, хрюканьем. «Чужие! — шипело и жужжало со всех сторон. — Чужие! Чужие!»
      Я закрыл Юну собой, схватил какой-то сук и включил фонарик. Луч вырвал из. ночи мшистый валун, а на нем — хохочущих Сита и Молу, наших закадычных друзей. Десятки фонариков заплясали вокруг, и мы оказались в кольце одноклассников — оказывается, все наши парами бежали с бала, и в поисках уединения, не сговариваясь, попали именно сюда. Мы пришли уже последними, и весь наш разговор был внимательно выслушан целым классом.
      И теперь шутовской хоровод передразнивал нас и высмеивал, устроив гогочущий шабаш над обрывом.
      — Я буду подметать Вселенную кометами! — вопил Кир.
      — Не хочу-у, — ныла Ана. — Я хочу ее ам-ам, чтобы она буль-буль внутри меня…
      — Я нарежу ее мелкими кусочками, полью слезами в маминой кастрюле и сделаю для тебя гуляш из пустоты! — подхватывал Мол.
      — Не хочу-у, — ныла Сана. — Вареные звезды — тьфу! Я хочу сырую Вселенную, чтобы она пик-пик внутри меня!
      — Тогда я не понимаю, почему ты не ешь меня! — заходился Сит. — Разве я хуже какой-то залежалой Вселенной.
      Я шагнул к Ситу и толкнул его. Но Сит был крепкий парень, он даже не покачнулся. И не перестал дурачиться.
      — На колени. Все — на колени! Совершеннолетний Юл начинает приручать Вселенную! Я уже чувствую себя нежнее котенка!
      Юна, вначале смутившаяся до слез, постепенно пришла в себя и скоро хохотала вместе со всеми. Я счел это предательством и сказал ей об этом. Она ответила:
      »Глупый!» — и продолжала смеяться, скакать и передразнивать сама себя. И она добавила обиду, держа за руки Мола и Сану:
      — Юл, он, правда, нежнее котенка? Я могу поселить его в своей грудной клетке?
      — Юна, пойдем домой.
      — На мне еще нет ошейника, чтобы командовать мной! Мне весело здесь, и я останусь с ребятами!
      — Хорошо, я уйду один…
      Так мы поссорились с Юной, без которой вся моя жизнь — пустая трата времени. Я рассказал все матери, и она горячо поддержала меня, называя моих товарищей «скрытыми врагами» и «завистливыми тупицами». Но особенно нападала на Юну, осыпая титулами «коварной лазутчицы», «провокаторши», «подлой интриганки» и «бессердечной бесстыдницы», пока я не заставил ее замолчать. Я давно замечал, что Сила органически не переносит Юну, толкуя каждый ее поступок, как глубоко продуманную тайную диверсию… Все мои попытки восстановить объективную истину кончались целым потоком слез: «Ты готов бросить мать ради этой коварной девчонки, которой ты совсем не нужен…»
      Сейчас Сила торжествовала — ее предсказания сбылись, она все время предупреждала меня: ох, как доверчивы парни!
      — Все это сплошная чепуха, ты сама не веришь тому, что говоришь. Но помоги мне, ведь ты женщина и лучше понимаешь женскую душу. Юна иногда говорит непонятное. Она хочет, чтобы Вселенная была не вне, а внутри ее, чтобы Вселенная была частью ее, а она частью Вселенной. Но она не хочет, чтобы я покорил Вселенную с ее именем, как хочешь ты, — ты мне часто повторяла такое в детстве. Она хочет чего-то другого. Чего?
      Злая гримаса передернула лицо Силы.
      — Она хочет ребенка!
      Так я ушел от матери…
      Конечно, я не лег спать. Отправив «Серебряного феникса» в мусоропровод, я сидел у окна, когда зазвонила входная дверь. Я пошел, в прихожую на негнущихся ногах, и мне чудился в комнатах странный звук так поют над полем высоковольтные провода. Только один человек мог прийтико мне без приглашения, но я ничем не заслужил его прихода. Я открыл дверь в прихожую, уверенный, что мне померещился долгожданный звон, и готовый заплакать от обиды.
      У двери стояла Юна.
      Мы так и не успели ничего рассказать друг другу в тот вечер — я не помню ни единого слова, по-моему, за весь вечер и ночь так и не было сказано ни одного слова…
      В пустой приемной Верховной Ставки, после аудиенции с каким-то пузатым чином, который всю свою непонятную злобу обрушил на консул-капитана, а меня, главного виновника, величал «этот самый стойкий юноша». Морт Ирис сказал:
      — Я тоже живу один. Тебе будет неприятно, если я как-нибудь загляну к тебе?
      — Я оказал, что живу отдельно от матери, но не говорил, что я живу один. Приходи. Юна будет рада увидеть тебя.
      Я сказал это из вежливости, но Юна на самом деле обрадовалась Морту. Отец ей понравился, и с тех пор он часто бывает у нас. При ней он становится каким-то незнакомым, открытым и цельным. Мне кажется порой, что Юна знает о нем больше, чем я, и это меня настораживает. Может, она и обо мне знает что-то мне неведомое? Что — хорошее или плохое? И откуда? Ведь она моя ровесница, мы учились имеете и вместе узнавали жизнь. Почему она знает о людях больше, чем я?
      Рубера снится мне все реже и, если бы не будущий трибунал и не звонки матери, я бы забыл о ней окончательно. Бедная Сила! Она не может никак смириться, что амплуа матери героя — тоже не для нее. Я вижу ее только по видеофону, и меня это вполне устраивает.
      О Рубере сейчас много спорят, но мне эти споры неприятны, и я стараюсь не участвовать в них. Пока это удается. Рубера гаснет в моей памяти.
      Но вчера я неожиданно проснулся среди ночи и долго лежал с открытыми глазами. Юна спит очень чутко, и я старался дышать в такт с ее дыханием.
      Зачем я убил cynpa?
      Почему мне не перестали нравиться фейерверки?
      От меня, Сента Энцела, действительного члена Международного Совета Космонавтики, четвертого в Лиге Старейшин, почетного члена тридцати или сорока академий, постоянного консультанта и председателя Комиссии по контактам, всегда почему-то ждут откровений, которые сразу решат все споры и все расставят по местам. Вначале мне это льстило, потом забавляло, потом стало раздражать. Теперь я привык и примирился с этой неосознанной хитростью, освобождающей поклонника авторитетов от тяжести собственных раздумий и ответственности собственных решений. А кто я, Сент Энцел, авторитет из авторитетов? Просто очень старый человек, который сделал за свою долгую жизнь очень много ошибок — гораздо больше, чем кто-то другой, потому что у меня было неизмеримо больше возможностей для их совершения. Открытия, сделанные в молодости, я теперь сам понимаю с трудом… в них царствует абсолютизм юности, отрицающий права старости на самоуспокоенность и тем оскорбляющий ее шаткое достоинство.
      И если я все-таки могу чем-то помочь людям в делах, сопряженных с наукой, — то единственно своим жизненным, а не научным багажом, ибо отстал от науки ровно на одну жизнь — это говорю я, Сент Энцел, почетный член многих академий, авторитет из авторитетов, и я говорю чистую правду.
      В спорах о Рубере, о супрах я слышу невысказанный вопрос, обращенный ко мне. Ведь я видел все собственными глазами и прямо причастен ко всему, что там случилось.
      Мне задают вопрос: кто такие супры, и я могу ответить — не знаю. Никто из нас не знает, кто такие супры, и вряд ли узнает в обозримом будущем. Во всяком случае я уже никогда не узнаю. И поэтому предлагаю второй вопрос поставить в другой редакции. Не о разумности суправ следует вопрошать прежде стоит подумать: разумны ли были мы на Рубере?
      На этот вопрос я отвечу со всей прямотой человека, знающего цену ошибкам: нет. Нет! И по вине нашего недомыслия, а не по вине супров или неожиданных обстоятельств, погибли наши товарищи, по нашей общей вине половина Летучих Баз нашла вечный покой в протовитовых пучинах Красной планеты.
      Я говорю про общую вияу не для того, чтобы уйти за чужие спины. Я готов отвечать за то, что сделал, но я не член иудаистокой секты, готовый идти на крест за грехи чужие.
      Я виноват в том, что потакал Бибиозу. Цид-биолог Сим Бибиоз не молод, такие редко достают звезды с неба, но достав, держатся за них крепко. Я видел, что он опешит с выводами, жертвует чистотой эксперимента ради его зримой убедительности, но кто из нас не участвовал в этой вечной гонке за ускользающей молодостью, за вчерашней смелостью, за промелькнувшей ясностью мысли? Годы безжалостны, они чересчур быстро разменивают золотые россыпи возможностей на медную ме лочь достигнутого. Бибиоз опешил, а я не имел твердости осудить его за это. Возможно, влияла на мое отношение и общность касты: он был ученый, и мне нравилось, что он может диктовать свои условия консул-капитану Морту Ирису, человеку другой касты, которая извечно командовала учеными.
      Во всяком случае, я относился к Симу Бибиозу более чем снисходительно, не питая особой надежды на его работу. В университете он слыл довольно средним преподавателем. Не думаю, что близость протовита повлияла на него тонизирующим образом.
      Вся беда Бибиоза состояла в неверности исходной посылки. Он пользовался шкалой понятий, составленной геянами и, следовательно, вершиной своей имеющей геянина. Еще не видя супров и ничего не зная о них, он без тени колебания отнес их к низшим существам.
      Но на Рубере такая шкала была лишена смысла: супры и геяне находились на одной ступени взаимного непонимания.
      Я пробовал объяснить Бибиозу его ошибку, но он, как часто бывает с узкими специалистами, понял меня превратно — точнее ничего не понял. Я должен был отстранить Бибиоза от работы и «закрыть» возможный контакт. Я не сделал этого. Я виновен.
      Но я не чувствую за собой вины в том, что дал разрешение яа выстрел торпедой «ноль». Во-первых, я не верил в ее действенность. Она рассчитана на теплокровное существо и работает по принципу эмоционального сверхдопинга, до разрушительной силы умножая чувства. То, что торпеда сработала, — единственный серьезный научный факт, полученный за все время эксплуатации Руберы. Он говорит за то, что супры обладают достаточно высоким уровнем эмоций и, видимо, богатой духовной жизнью — каковы эти эмоции и какого рода духовная жизнь доступна им, можно только гадать.
      Время от времени по Гее проносится эпидемия страха перед звездами. Страх этот настолько заразителен, что вербует сторонников среди людей умных и наделенных властью. Именно и периоды таких эпидемий происходят на Гее вещи, которые гораздо опаснее «мятежа» супров на Рубере — я говорю о возрождении армии.
      Мне скажут, что ЗОА — армия нового типа, что у нее иные задачи и другая форма, что вообще обсуждение таких вопросов — вне моей компетенции, но я тоже имею право на страх. Вы боитесь вторжения — я боюсь армии. Вашему страху — нет прецедентов, моему — есть. Их много, но самый свежий — Рубера.
      Ни консул-капитан Морт Ирис, попросивший разрешение на роковой выстрел, ни три члена МСК, и я в том числе, давшие такое разрешение, ни зистор Кол Либер, задержавший пуск, ни младший зистор Юл Импер, сделавший выстрел без команды, не виновны в случившемся. В нем повинны те, кто послал отряд Армии Звездной Обороны за сотни парсеков от Геи, придав экономически оправданному использованию бесхозного протовита сомнительный привкус военного грабежа.
      Трудно быть разумным. Но если мы решились на диалог со Вселенной, надо быть разумным. Без тех условностей и оговорок, которые позволяем себе в стенах своего дома. Только доверившись своему разуму, мы сможем довериться разуму чужому — и только на языке доверяя прозвучит наше первое «Здравствуй!»
      И это взаимное самоусовершенствование будет главной — если не единственной — пользой Контакта, на который мы еще продолжаем надеяться. Надо взглянуть в глаза этой простой истине и перестать строить пустые иллюзии по поводу «высших» спасителей, которые преподнесут нам невиданное техническое могущество, необозримые духовные силы и спокойную совесть солдата, за которого думают «те, кому положено».
      Мы не должны и не будем стоять «смирно» в ожидании разрешения быть счастливыми и вольными.
      Мы — разумны. Я верю в это, как ученый и как старый человек, который совершил за свою жизнь очень много ошибок. Что касается прочего, то вы знаете все не хуже меня — телевизионные экраны и каретки газетных информов перегреваются от сообщений с грифом «Рубера». Геяне никак не могут соединить вместе два слова «Рубера» и «никогда».
      И все-таки придется соединить. Нам преподан хороший урок космической вежливости — оказывается, пора быть воспитанными. Международному Совету Космонавтики пришлось вычеркнуть Руберу из перспективного плана звездных визитов. Супры отказались принимать нас в своем доме. Мы плохо вели себя. В ближайшие столетия ни один танкер не подойдет к Рубере нам придется искать другие родники протовита. Этот родник утерян для человечества, и придется с этим смириться. После долгих дебатов Международный Совет Космонавтики вынужден был признать, что на сегодняшний день Гея не располагает средствами для обоюдобезопасного и продуктивного контакта с супрами. Нет и серьезных идей, которые могли бы быть реализованы в ближайшем будущем.
      А предложения были. Много предложений. Разных. Начиная от специальных телевизионных передач для супров, реабилитирующих наше достоинство и улучшающих агрессивные нравы «живых атомоходов». И кончая планами поголовного истребления «отвратительных чудовищ» торпедами «ноль», чтобы без помех откачивать протовит в емкости танкеров.
      Первое предложение вызвало дружный хохот, второе — не прошло только потому, что какой-то очень робкий молодой человек предъявил прогностические расчеты. С вероятностью тридцать к одному они доказывали изменение химического состава протовита в результате массового забоя и утерю его ценных качеств.
      А ведь в наивности первого предложения, сделанного десятилетней девчонкой, было больше смысла и ответственности, чем в атавистической жестокости второго, поданного… Впрочем, неважно, кто подал это предложение. Важно то, что мы еще не научились смеяться над такими вещами. В лучшем случае мы негодуем и стараемся логично доказать обратное. Это очень плохо, когда необходимость добра приходится доказывать. Это значит, что тысячелетия недоверия и ненависти, сделавшие зло почти безусловным рефлексом, еще одинаково живы в крови противников. Но оно должно наступить, время, когда безусловным рефлексом станет добро, когда призыв к злому делу вызовет дружный хохот — этот день станет первым днем Разума!
      Ну вот, я увлекся и невольно заговорил откровениями, которых ждали от меня. Я стал в позу пророка и с легким сердцем предсказал лучшие времена. Я даже превысил полномочия — примерял багряную тогу надмирного судьи, обличающего пороки сограждан и, кажется, весьма преуспел. Это позволило мне полюбоваться собой, своей смелостью, своей принципиальностью и эрудицией, своей дальновидностью и любвеобилием. Наивное высокомерие! Все мы хорошо знаем, как не надо делать, но никто не знает определенно, как надо.
      Я не могу быть беспристрастным судьей трагедии на Рубере — я сам ее участник. Я вообще не могу быть судьей, ибо любой суд предполагает унификацию вины, а потому несправедлив.
      У меня отнюдь не старческий слух, и я часто слышу за спиной: «А коллега Энцел, кажется, выжил из ума». Это — тоже суд, суд скорый и несправедливый. Мой разум ясен, как никогда, но я вижу теперь не только одежду окружающих, не только их кожу, дряблую или упругую, но и то, что под кожей — красные бугры мышц, оплетенные изощренным голубым орнаментом нервов, переплетение кровеносных сосудов, соединивших неразрывно два полюса Жизни — сердце и мозг… Они неразрывны в теле и наполнены одной кровью, они нераэрывны в делах — это единство и зовется Разумом, который нести нам в пространства, как лучшее свое достояние.
      Я с нежностью вспоминаю тех, с кем свел меня на ЛБ-13 случай в час испытаний. У каждого из нас была своя звезда, и каждый жил яа своей планете, и каждый двигался по своей жизненной орбите. Каждый из нас был далек от другого, как звезда от звезды, и знал другого не лучше жителя Альфы Центавры. Но в час опасности одинокие звезды мгновенно превратились в созвездие. И недаром нашим героем стал тот, от которого меньше всего ждали этого — консул-капитан Морт Ирис. Не берусь судить, какие лавияы потрясли его душу, но в одну ослепительную секунду он не только узнал, но и сделал, как надо.
      Мне хочется верить, что не только крайняя опасность соединяет живущих в единый разум, и не только непоправимые ошибки способны изменять закостеневшее понятие. Но если я не прав — то пусть будут опасности и ошибки. Крайние опасности и непоправимые ошибки.
      Поучительная история. Научит она нас чему-либо?