Фрэнк отдал диспетчера Бэку уточнять курс и скорость косяка, а ихтиолога и дельфинолога взял себе, попросив их предварительно говорить по очереди.
      - 131-й-Базе. Ихтиологу Петрову. Тунец длинноперый, форма косяка "предполагаемая опасность", строй походный в четыре этажа, вверху и внизу "коренники", взрослые самцы и крупные самки, в середине - молодь. Похоже на капитальное переселение, Пит.
      - Петров-131-му. На карте сезонных миграций такого маршрута нет. А кормежки длинноперому тунцу сейчас везде хватает. Так что косяк промысловый, Фрэнк, не беспокойся...
      - А что мне беспокоиться? Я свое сделал, об остальном пусть у вас, ученых, голова болит...
      - База - 131-му. Дельфинолог Штейн. Хватит болтать. Фрэнк, сколько надо, по-твоему, пастухов для ведения косяка? Когда тунец подойдет к тральщикам, мы еще отряд загонщиков выпустим, а сейчас важно, чтобы косяк не рассыпался и не изменил курса...
      - 131-й-Штейну. Право, не знаю... Здесь и так полно дельфинов. Они, по-моему, и ведут косяк... Да, похоже, что косяк ведут дельфины. Не охотятся, а ведут - это точно. Рыбы не трогают, идут, как патрульные подлодки...
      - Наши или дикие? Если наши, то сколько их?
      Фрэнк с минуту следил за диском УКВ-локатора, на котором плавно кружились маленькие голубые точки, потом, снизившись чуть ли не до самой воды, провел машину над пенными обводами тунцовой армады.
      - 131-й-Штейну. Судя по радиометкам, наших дельфинов здесь штук двадцать. Остальные - дикие. Их не меньше сотни. Бросать "трещотку" или подождать?
      -Штейн-131-му. Бросайте, Фрэнк, бросайте немедленно. Двадцать обученных пастухов смогут справиться с любой ордой. А "дикари" помогут. По крайней мере, мешать не будут, это точно.
      - Петров - 131-му. Так ты говоришь, там дельфины, Фрэнк? Вот тебе и разгадка. Дельфины согнали в одну несколько больших стай и решили сделать нам подарок. Недаром же их натаскивали в "школе". Я уже дал разрешение на отлов косяка. Тралы только крупноячеистые, молодь не пострадает, да и дельфины помогут.
      - Дело ваше. Да, Пит, одна просьба: скажи диспетчеру, чтобы поставил нас с Бэком в наблюдение, когда будут брать эту прорву. Хочу посмотреть рыба-то моя все-таки.
      - Идет, Фрэнк. Даю отбой.
      - Охота человеку... Сам вне очереди напросился, - это проворчал сзади Бэк достаточно внятно, чтобы слышал командир.
      - Ладно, старина, успеешь выспаться. Контрольные фото отправил?
      - Отправил.
      - Давай "трещотку". В хвост косяка, в середочку... Вот так!
      Вниз метнулся полупрозрачный купол парашюта, и в океан полетело то, что Фрэнк называл "трещоткой", - хитроумный ультразвуковой приемопередатчик, похожий на большую рыбу-прилипалу. Аппарат действительно "прилипал" к дельфиньей стае и передавал пастухам и загонщикам команды оператора Базы. Дельфины, в свою очередь, докладывали оператору о своих делах на условном языке, который вместе с другими премудростями они изучали в специальной "школе".
      Как-то-раз Фрэнк забрел в такую школу вместе с экскурсией. Он, как и все, шумно восторгался необыкновенной сообразительностью "учеников", восхищался их дисциплиной и молниеносной реакцией на команды, несколько недоверчиво выслушал перечень многозначных цифр дохода, в которые вылилось мировому рыболовству "общение с младшими братьями человека" и до слез хохотал, когда двести торчащих из воды клювов, страшно скрипя, старательно вывели хором первый куплет "Гаудеамус игитур".
      Но вышел из "школы" он почему-то разочарованный.
      Он долго не мог понять - почему. И только потом разобрался кое-как. Дельфины не вызвали у него уважения.
      Прежде чем вернуться на Базу, Фрэнк описал над косяком прощальный круг.
      В наушниках рокотал драматический баритон диспетчера: "Всем сейнерам и траулерам международной рыбкооперации, находящимся в квадратах... немедленно выйти на двухстороннюю связь с Базой "Поиск-двенадцать дробь пятьсот двадцать восемь"...
      Под крылом "Флайфиша" прошел белый пузатый траулер, сердито раздувая под форштевнем пенные усы. На мостике стоял капитан-тоже белый и усатый. И настроение у Тараса Григорьевича, старейшины рыболовецкого клана, было сердитое. Провожая глазами самолет, он мрачно пришептывал:
      - Пойду на пенсию. Ей-ей... Да разве это рыбалка? Срамота одна. Самолеты, дельфины... Стой, пока тебе сети рыбой набьют, и не трепыхайся...
      - Таким образом, все началось, как часто бывает, со случайности, вернее, со случайного соединения ряда случайностей. Одиночество Нины, одиночество Уисса, пленка, запущенная не на ту скорость. Но главным звеном этой цепи было то, что запись на пленке оказалась скрябинской "Поэмой огня" - гениальным цветомузыкальным конспектом человеческой истории. С Уиссом впервые заговорили на понятном ему языке...
      Карагодский шелохнулся в кресле, хотел что-то сказать, но передумал. Пан продолжал тихо, с плохо скрываемой нежностью деда, рассказывающего о школьных подвигах любимого внука:
      - После этой ночи Уисс нас буквально замучил. Мы установили в акватории четыре стационарных магнитофона и непрерывно крутили записи. Сначала он требовал только симфоническую музыку, причем со специфическим уклоном.
      - Чем -же еще поразил вас дельфин-меломан? - В голосе Карагодского проскальзывали нотки нетерпения и раздражения.
      А в открытые иллюминаторы каюты Пана попеременно заглядывали то серое небо, то серое море. С утра слегка штормило, но сейчас волнение почти улеглось. Изредка легкий ветер вздувал неплотно задернутую штору, и тогда в каюте повисала зыбкая морось.
      Пан вздохнул.
      - Простите, Вениамин Лазаревич. Возможно, это действительно лирика. Но эта лирика заставила нас поновому взглянуть на дельфинов вообще и на наше с ними сотрудничество в частности.
      - Яснее.
      - Я говорю о ШОДах...
      - И о ДЭСПе?
      - Да, я говорю и о "Школах Обучения Дельфинов", и о "Дельфиньем Эсперанто", и о многом-многом другом, что исправить гораздо труднее. Конечно, как первый этап исследований... Пожалуй, никого нельзя винить в том, что так получилось. Хотя...
      - Винить?!
      Олимпийское спокойствие изменило академику. Низкое кресло заскрипело отчаянно, и Карагодский поднялся на Пана, красный, тяжелый, налитый негодованием и обидой.
      - Винить?!
      Он провел дрожащими пальцами по лацкану пиджака.
      - В чем же вы могли бы меня винить, дорогой мой Иван Сергеевич? В том, что я первым-первым!-перешел от слов к делу и занялся приручением дельфинов? В том, что я первым - первым! - поставил это дело на научную основу и организовал первую-первую!- школу для дельфинов, где вместо любительской дрессировки этих животных обрабатывали единственно правильными методами? В том, что разработал способ общения человека с дельфином условный язык команд и отзывов, который потом назвали "дельфиньим эсперанто"? В том, что отдал этой работе без малого десять лет? В том, что государство получило миллионы рублей дохода?..
      Голос Карагодского рокотал в каюте, как молодой весенний гром, а Пан тоскливо глядел в иллюминатор. Дождь кончился, в сплошных тучах появились бледноголубые просветы, есть надежда на солнце, самое время работать, а на душе - слякоть. "Ну что за человек такой непутевый! "Я..." "Первый..." "Заслуги..." Действительно - первый. Действительно - заслуги. Не какойлибо горлохват - крупный ученый с мировым именем, бульдожья хватка, колоссальные организаторские способности. И все-таки все время ему мерещатся подвохи, кажется, что его недостаточно хвалят, недостаточно высоко ставят. Комплекс неполноценности какой-то. А ведь умный человек..."
      - И более чем странно, я бы сказал, неуважительно слушать мне такое, Иван Сергеевич, от вас, от человека, который в дельфинологии, простите, профан.
      - Да бог с вами, Вениамин Лазаревич, я никак не покушаюсь ни на ваш опыт, ни на вашу славу.
      - Нет, вы покушаетесь! Покушаетесь на все основы, призывая вернуться к...
      - Довольно! Садитесь!
      И Карагодский сел. Сел торопливо, почти испуганно - сработал старый полузабытый рефлекс. Сел на краешек кресла, как на краешек студенческой скамьи, как в те далекие времена, когда он, академик Вениамин Карагодский, был проста Веником из четвертой подгруппы, а Пан -самым молодым профессором университета.
      - Вот так. А теперь постарайтесь выслушать и понять, что я вам скажу.
      Пан зябко повел плечами и тоже сел.
      - Раньше многое казалось проще, чем сейчас. Человек всерьез считал себя единственным и самодержавным "царем природы". Ну, а царю все позволено. Возникла идея: приручить дельфина. Выгодно это человеку? Еще как! Начинается работа и. выясняется, что дельфин не просто животное, а разумное животное, с которым, в отличие от сухопутных "слуг человека", можно наладить двухстороннюю связь, общаться. Так это же сущий клад! восклицает человек и берется за дело всерьез, со свойственным ему размахом и напористостью. И вот уже сотни, тысячи "ручных" дельфинов выслеживают для человека рыбьи, стаи, пасут их "до кондиции", гонят к траулерам, загоняют в сети. Покорные, безобидные, готовые на все ради человека.
      - Не понимаю вашей иронии, Иван Сергеевич.
      - А если дельфин действительно разумное существо?
      -Ну, знаете, профессор. Этак можно бог знает до чего договориться. Этак я со своим бульдогом на "вы" разговаривать буду - на всякий случай.
      - Не передергивайте, Карагодский. Разумность в том и состоит, чтобы предвидеть последствия своих действий. Я не хочу, чтобы потомки краснели за нас, как мы краснеем за своих предков, истреблявших тех же дельфинов ради технического жира...
      - Мы обращаемся с дельфинами вполне гуманно.
      - Вот именно - гуманно! То есть по-человечески! А ведь это слово имеет смысл только в отношениях между людьми. А как измерить отношения между человеком и иным .разумом, иным кругом чувств и понятий, иной цивилизацией, в конце концов? То, что хорошо и выгодно для человека, может быть и невыгодно для иного разумного существа. Даже смертельно опасно, если хотите. И наоборот.
      - Это уже схоластика, дорогой Иван Сергеевич.
      - Это было схоластикой десять лет назад, Карагодский. А сейчас это уже проблема, которую надо решить во что бы то ни стало. И решить сегодня откладывать на завтра уже поздно.
      - Не слишком ли?
      - Не слишком. Хотите я вам кое-что покажу?
      И Пан исчез.
      Тарас Григорьевич так и не спустился в радиорубку со своего капитанского мостика. Он только велел радисту прицепить к переговорному корабельному устройству допотопные лопухообразные наушники, дабы "быть в курсе" распоряжений Базы. Подобная вольность разрешалась уставом только в случае "крайней необходимости", но кто укажет точно, где у необходимости край?
      Быть на мостике Тарасу Григорьевичу было сейчас крайне необходимо. Выбритый до глянца, благоухающий одеколоном "Олеся", в туго накрахмаленном и отутюженном парадном кителе, он небрежно бросал в микрофон хрипловатые древние команды, стараясь не замечать, что они выполняются несколько раньше, чем он успевает их отдавать.
      Траулер "Удачливый", поминутно сигналя, переваливаясь с боку на бок и вздымая лихие шлейфы то справа, то слева, пробирался к своему законному месту - в голову флотилии, между тральщиками "Онегой" и "Звездным". Раньше, когда экономно и быстро "взять косяк" могли только опытные мастера, никто не мог делать это лучше Тарасовой "тройки". Искусно поставленные ими сети "снимали пенку", гасили скорость стаи и нарушали ее монолитность, переливая прямым ходом в разинутые тралы следом идущих судов.
      Теперь рыбацкие хитрости были ни к чему: дельфины-загонщики проводили такие операции лучше старого Тараса. Но нет ничего живучей морской традиции, и траулер "Удачливый", вопреки новым правилам, занимал место не в хвосте, а впереди, рядом с траулерамигигантами.
      Тарас придирчиво осмотрел соседние суда. Взгляд его заскользил вдаль, по всей наскоро собранной, разнокалиберной и пестрой флотилии, и мысли его приняли иное направление. "Сбежались, соколики, на готовенькое. Рты разинули и ждут, когда туда галушка заскочит..."
      А погода быстро и весело менялась. От хмарного утра, от мжистого противного дождичка не осталось и следа. Море пошло пятнами, то там, то здесь возникали золотисто-голубые лужайки, а разорванные облака мельчали и рыжели по краям. День помаленьку набирался солнца, а солнечным днем все выглядит, иначе, чем пасмурным утром.
      - Та-рас Гри-го-рич!
      Радист высунулся из иллюминатора рубки и возбужденно пошлепал себя по ушам. Капитан, почуяв неладное, торопливо надел наушники прямо поверх фуражки.
      В эфире был переполох. Капитаны, забыв устав радиосвязи, говорили, не называя себя, а диспетчер, тоже уставу вопреки, отбивался от них, как мог.
      - Я же в сотый раз повторяю: косяк неожиданно изменил курс, где он теперь - можно только гадать.
      - А "трещотка"?
      - Выбросили они "трещотку". Угнали и выбросили.
      - Что вы сказали? - переспросил кто-то по-английски.
      - Я говорю, выбросили они "трещотку". Как известно, "трещотка" автоматически следует за голосами дельфинов. Так вот, они пошли на трюк: все стадо замолчало, а один поднял крик и полным ходом в сторону. "Трещотка" за ним. Отвел он ее подальше и бросил. Мы послали туда отряд своих загонщиков с новой "трещоткой". Как только дошли до косяка - та же история. "Трещотку" выбросили, сами не вернулись.
      Кто-то одобрительно хохотнул, кто-то начал ругать ся. Тарас Григорьевич все понял, и сладкая, беспокойная думка завладела его седой головой, набирала силу, дразнила.
      Но сначала надо было кое-что проверить.
      - "Удачливый" - Базе. Где там наука? Что замолчала? Дельфи... как это, Штейн, словом, что там поделывает?
      - База, Штейн, прием.
      - "Удачливый" - Штейну. Так что теперь делать будем? Уходит рыбка-то...
      - Не знаю, что делать, Тарас Григорьевич. Ума не приложу. Такого с дельфинами еще нигде и никогда не бь:ло. Бывало - не слушали команд или неправильно их понимали. Бывало - ни с того, ни с сего отказывались работать и уплывали. Но это были единичные случаи. А такое... нет, ничего не понимаю. Ведь это бунт! Форменный, ничем не оправданный бунт против человека! Они угоняют косяк, как заправские пираты! А наших загонщиков, видимо, взяли в плен.
      - Словом, дело труба, с научной точки зрения?
      - Труба.
      И тут Тарас Григорьевич понял окончательно, что пробил его звездный час.
      И он рявкнул в эфир, настороженно прислушивающийся к их разговору.
      - Что, коты, разучились сами мышей ловить? А если по-старому, без мышеловок этих, а? Собственными лапками за зубками, а? Или зубы повыпадали?
      "Коты" озадаченно молчали, и Тарас Григорьевич расправил перед микрофоном усы:
      - "Удачливый" - Базе. Предлагаю брать к.осяк без дельфинов, с ходу, по-старому. Примерный курс косяка известен, надо послать туда пару самолетов. И пусть они следят за косяком до нашего прихода. А я поведу флотилию наперерез. Прошу дать "добро".
      И даже свою золотошитую фуражку снял Тарас Григорьевич в ожидании ответа-так волновался.
      Вдруг не удастся тряхнуть стариной, утереть нос Штейну и прочим, для кого старый Тарас - вроде мамонта в электронной лаборатории. А дельфины... Они тоже рыбаки. Они поймут...
      База дала "добро".
      Карагодский поискал глазами Пана. Ему хотелось сказать что-то значительное, неопровержимое, что раз и навсегда припрет к стенке нескладного профессора. Но хитрый старик все время находит лазейки. Впрочем, это не страшно. Хозяйственники не читают теоретических монографий по биологии. Этим по горло занятым людям . нужно одно: любой ценой увеличить выход продукции.
      И они будут слушать Карагодского, который оперирует понятными категориями тонн и рублей, а не Пана, витающего в сомнительных морально-этических высотах. Карагодского волнуют иные, реальные сложности. И он тоже должен разрешить их в этой экспедиции. С помощью Уисса. Любой ценой разрешить.
      А Пана все не было, и академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки свисал синий ситроновый галстук. Если бы профессор незаметно вышел, галстук свалился бы.
      Несуразный человек этот Пан. Анекдоты и целые легенды прямо-таки липнут к нему, тянутся за ним, как тесто за пальцами.
      Вот хотя бы этот видавший виды галстук. Выражение "галстук Пана" стало расхожим присловьем. Один не лишенный юмора конструктор назвал даже "галстуком Пана" сложный космический прибор.
      Много лет, еще с университета, Пан снимает галстук, начиная работать, и вешает его на дверной ручке. Где бы он ни работал: в люксе международной гостиницы или в кабинете вездехода, ползущего в пустыне, - старей галстук висел на страже, оберегая хозяина от бытовых невзгод.
      Карагодский подозрительно окинул взглядом большие овальные иллюминаторы, но там качались только спаянные горизонтом небо и море. Пан, конечно, способен на все, но он не умеет плавать.
      Академику ничего не оставалось, как изучить со своего кресла нехитрую топографию каюты.
      Он сидел у самой двери, и все небольшое пространство было перед ним как на ладони: рабочий стол Пана прямо под распахнутым иллюминатором, на столе, между разбросанными бумагами, таблицами и голографиями, - изящный ящичек теледиктофона "Память", небрежно перевернутая панель дистанционного управления корабельным видеофоном, наборный диск стереопроектора Всесоюзного НООцентра, который ровно через три с половиной секунды давал справку по любой отрасли человеческих знаний. Словом, ничего необычного, если не считать толстенной старинной книги, смахивающей на библию, и каких-то диковинных статуэток еще более древнего возраста.
      По обеим сторонам стола -матовые пятна экранов: большой - видеофон, два поменьше - стереопроекторы Центра, а вот этот овальный, ощетинившийся тысячами граней рубиновых кристаллов, - для просмотра голографических фильмов.
      Кстати, сам проектор на подвижной тумбочке справа от круглого винтового стула открыт: видимо, Пан перед приходом Карагодского просматривал ролик.
      И больше ничего, кроме стеллажа с книгами, портативного электрооргана (неужто Пан под влиянием Уисса стал музицировать?) и двух кресел, одно из которых занимал академик, - и все отражает большая зеркальная стена, словно свидетельствуя наглядно и дкончательно, что никого, кроме Карагодского, в каюте нет.
      - Иван Сергеевич, где же вы?
      Пан возник рядом, держа под мышкой коробку голофильма, не понимающе повел глазами с растерянного академика на своё отражение и усмехнулся:
      - А... Зеркало.
      Он протянул руку, и, когда его пальцы встретились с пальцами двойника, пространство раскололось широкой щелью сверху донизу, открывая за зеркалом другую комнату.
      - Я с этим зеркалом намучился в свое время, - продолжал профессор, заправляя фильм в проектор. А потом привык. И даже стал видеть в нем скрытый философский смысл, своего рода знамение, что ли.
      "Ох, Пан, даже расшибив нос о зеркало, он видит в этом скрытый философский смысл. Как был идеалистом, так и остался". Подумалось это Карагодскому с явным облегчением, ибо исчезновение Пана объяснилось просто. Необъяснимого академик не любил, даже побаивался.
      - Уж эти мне зеркала... Везде они, эти услужливые обманщики. Вот мы с вами разговариваем, а между нами-зеркало. И мы видим в чужом мнении лишь искаженное отражение своего собственного. И не можем понять друг друга, ибо искренне считаем свое собственное мнение единственно правильным.
      Профессор захлопнул крышку проектора.
      - Вы интересуетесь космосом, Вениамин Лазаревич?
      - Космосом? Да как вам сказать... Пожалуй, нет. Вышел из того возраста. Дела. Не хватает времени на все. Столько нового.
      - Жаль. Космос, если хотите, тоже зеркало. Огромное увеличивающее зеркало, в котором земные достижения и ошибки, наши чисто человеческие заблуждения и наития приобретают глобальный отзвук... Год назад на планете Прометей случилось чрезвычайное происшествие.
      - О планете Прометей я как раз слышал. Ну как же - конечно! Вокруг этого эксперимента было такое паблисити! Первый космический объект, заселенный земными организмами. Космобиолог... забыл фамилию...
      - Андрей Савин.
      - Да, да, Савин... Там построили биостанцию, которой руководит академик Медведев. Тяжелый человек, надо сказать. Так что же там случилось?
      - Это "мы с вами сейчас и увидим. Хочу добавить предварительно, что планета Прометей - весьма редкого в Галактике кристаллического типа и находится в системе двух звезд, одна из которых светится только в ультрафиолетовом диапазоне. Все это, вкупе с другими странностями, заставило Андрея Савина в самом начале выдвинуть гипотезу об искусственном происхождении планеты. На его гипотезу тогда не обратили внимания. ибо прямых доказательств не было, а косвенные можно было объяснить в рамках уже известных теорий. Опять сработало зеркало. Но вот год назад...
      Проектор тихо заурчал. Рубиновые кристаллы потеплели, засветились мелкими угольками, по овальному экрану, как по жаровне под ветром, заметались летучие искры. Пан подвинул кресло поближе к академику.
      - Пленка эта, до окончательного решения Международного Совета Космонавтики о судьбе биостанции, так сказать, "для внутреннего пользования". Поэтому комментирует ее не диктор, а сам Андрей Савин. Ну и я помогу, если что будет неясно...
      5. БОГ СЕМЕН
      Карагодский невольно вцепился в подлокотники. Прямо в глаза светило неяркое большое солнце, окруженное короной шевелящихся зеленых протуберанцев. Поблескивали крупные звезды, незнакомые созвездия. Глубоко внизу синела твердь, и так негостеприимно она выглядела-геометрическая, головоломка, разрушенная и раскиданная капризным ребенком: пирамиды, конусы, тетраэдры, октаэдры, немыслимые ритмы острых ребер, пиков, наклонных плоскостей, винтообразных полированных граней. Лишь в немногих местах неведомая сила обуздала архитектурно-кубистические увлечения природы. Там протянулись расписные равнины, словно ворсистые восточные ковры, и мягкая округлость холмов только подчеркивала общее торжество покоя. Над одной из равнин летело что-то круглое, плоское...
      Голос Савина: "Фильм, естественно, не снимался специально. Это выборка из информации следящих автоматов внешнего и внутреннего наблюдения. Информация просматривается ежесуточно, нужное - копируется, ненужное стирается. Именно благодаря такой системе мы смогли довольно точно восстановить события.
      Сейчас снимает спутник связи, запущенный над планетoй. Справа, над полем Кольчатых Крикунов, хорошо виден дископлан Семена Антропова. Он летит по заданию Медведева к Белому озеру, где появился новый вид летающих объектов, условно названных "простынями".
      Мгновенная темнота - и зрители очутились на поверхности одной из террас, тремя правильными уступами опоясавших небольшое озеро. Своей белой, зеркально гладкой поверхностью озеро больше напоминает пустой каток где-нибудь в Лужниках или Сокольниках, и сходство усугубляют стадионные формы террас.
      Пан зашептал, наклонившись к Карагодскому.
      - Озеро состоит из "плотной воды", по консистенции что-то вроде вазелина. Если вы не забыли химию, подобное вещество на Земле получают осаждением паров обычной воды в кварцевых капиллярах. Никакого практического применения "плотная вода" так и не н.чшла.
      Все вокруг заполнял тусклый, неизвестно откуда идущий сиреневый свет, который, уходя в высоту, становился все плотнее, превращаясь поетепеннр в низкое, чуть пульсирующее, ощутимо тяжелое небо. Глаз не сразу привык к неверному свету, крадущему тени от мелких предметов, и поэтому Карагодский не заметил сначала, что трибуна импровизированного стадиона битком заполнена. Какие-то нелепые существа, плохо различимые на расстоянии, ползают, прыгают,катаются по террасам, то заводя хороводы, то рассыпаясь в разные стороны.
      Голос Савина: "Снимает автомат, расположенный у Белого озера. Именно на этой пленке мы обнаружили первые "простыни". Съемка идет в ультрафиолетовой зоне спектра, потому что здесь сейчас - день черного солнца. Самого солнца не видно из-за вторичного свечения атмосферы".
      Движение на террасах усилилось, словно существа почуяли неведомую опасность, но постепенно начали замирать медленными толчками. А мертвое озеро оказалось не таким уж безжизненным. В его плотных глубинах мучительно медленно возникали и пропадали какие-то тени-треугольники, круги, квадраты. А химеры на террасах замерли совсем в гипнотическом оцепенении.
      По гладкой поверхности прошло волнение, и в какой-то миг показалось, что озеро выходит из берегов.
      Но вздыбившиеся пузыри один за другим лопались, выстреливая белые сгустки, эти сгустки плавно разворачивались в широкие белые прямоугольники, действительно смахивающие на простыни... Выпустив пять или шесть полотнищ, озеро успокоилось. Полотнища поднялись повыше, покачались в воздухе, вибрируя краями, а потом все так же зачарованно медленно поплыли над террасами, низко, почти касаясь замерших в трансе тварей. Пройдя над нижними террасами, они поднялись выше, держа строгие интервалы, не отбросив тени над головами зрителей, и Карагодский мог поклясться, что от них пахнуло могильной плесенью...
      Обследовав приозерные террасы, "простыни" берут еще повыше и тянутся куда-то в ночь (или в "черный день"?), за пирамидальные, горные пики, слабо зеленеющие на горизонте.
      Пан снова зашептал:
      -- Пока они будут летать, я хочу кое-что пояснить... Вениамин Лазаревич, вы меня слышите?
      - Да... Да.
      - Планета Прометей заселялась... м-м-м... несколько необычным способом. Основной "посев" составляли водоросли, сложные грибы и симбиотики, искусственные и естественные микроорганизмы. Под воздействием ультрафиолетового солнца и прочих необычностей тамошних условий они мутировали в совершенно новые формы. К примеру, на Прометее нет деления на флору и фауну, почти все здешние твари одновременно и животные, и растения. В пору зеленого солнца, что по человеческим понятиям соответствует дню, они - растения, мирно произрастающие на равнинах, отвоеванных у кристаллической поверхности. В это время они "заряжаются" энергией. А с приходом поры черного солнца они превращаются в животных, тратя накопленную энергию на путешествия, игры и любовь. Но самое странное и трудно объяснимое у них отсутствие борьбы за существование. Нет более мирных и безопасных для человека и друг друга созданий, чем эти твари. Вот почему насторожили привычных ко всему здешних биологов "простыни"... Впрочем, смотрите...
      Из-за зеленых пиков появилась белая вереница. "Простыни" возвращались. Но теперь на медлительность и величавую плавность не осталось и намека. Да и сами полотнища изменились, свернувшись в остроконечные коконы. Не задерживаясь над террасами и попрежнему держа строй, коконы один за другим исчезают в озере. Озеро пошло треугольниками и квадратами, посветлело, и через несколько минут белая гладь ничем не напоминает недавней фантасмагории. Террасы ожили, очнувшиеся твари опять затеяли возню.
      Голос Савина: "Мы считали тогда "простыни" очередным видом новых животных и не придали значения и.к явной связис Белым озером. Не могли мы знать и того, что находится в коконах - кстати, именно процесс свертывания "простыни" в кокон должен был наблюдать Семен Антропов..."
      Пан и Карагодский как будто бы сидят теперь за спиной широкоплечего человека, одетого в переливчатый герметический комбинезон и прозрачный круглый шлем. Зачесанные назад светлые волосы курчавятся на шее. В зеркальце переднего обзора видно молодое широкоскулое лицо. Антропов косит в зеркальце карий глаз и подмигивает. Зеленое солнце теперь сзади, оно уже касается горизонта, внизу - ставшая привычной кутерьма кристаллических гор, а впереди - клубил отливающего металлом то ли дыма, то ли тумана. Еще секунда-и дископлан наискось врезается в туман. За прозрачным колпаком становится темнее темного, а сама освещенная лампой кабина-теснее.
      Голос Савина: "Съемку ведет автомат связи с Биостанцией. Все параметры дископлана - в норме, Антропов в отличном настроении.. Сейчас он перешел терминанту-границу зеленого и черного дня, для простоты - "дня" и "ночи". "Ночью", как я говорил, можно видеть только в ультрафиолетовом диапазоне. Экран УФ-визира находится прямо перед пилотом, отсюда его не видно. Пилот может переключить картинку с визира на автомат, Антропов так и должен был сделать, но не успел..."
      И опять-вид со спутника. За край чашеобразного горизонта уползают зеленые змеи первого солнца. А вот и второе - бархатно-черный круг, наклеенный на морозные узоры звездного неба. Есть в нем что-то ненастоящее, что-то от неудачной декорации условного театра. А внизу- многокилометровая толща сиреневого тумана. И вдруг в этом тумане, в этой неверной глубине вспыхивает и гаснет яркая красная звездочка. Только раз вспыхивает и гаснет - и снова молчание звезд, декоративный черный круг над головой и холодный сиреневый свет под ногами.
      Голос Савина: "В 29 часов 41 минуту 31 секунду местного времени связь с дископланом Антропова внезапно прервалась. Тремя секундами спустя внешний спутник зафиксировал взрыв в атмосфере. Координаты взрыва совпадали с предполагаемыми координатами дископлана. Немедленно в этот район вылетело три спасательных машины, но ни самого Антропова, ни остатков разбитого "диска" не нашли".
      Смена кадра. Знакомая верхняя терраса у Белого озера. Картина прежняя - сиреневая "ночь" и застывшие в каталептическом сне химеры. Возвращаются "простыни", но сейчас их ровный строй сломан, они летят тяжело, припадающим к земле клином. В острие клина-кокон, в котором угадывается спеленутая человеческая фигура, в арьергарде - кое-как перехваченные "простынями" искореженные части дископлана. Процессия скрывается в озере и, как всегда, оживают приозерные уступы.
      Голос Савина: "А в это время автомат у Белого озера фиксировал вот такую картину. В связи с общей тревогой мы не перезаряжали кассеты, и автомат снимал, пока не кончилась пленка... Уже "днем"..."
      Смена кадра. Все залито яркими зелеными лучами, которые, многократно отражаясь в полированном камне террас, разбрасывают над озером широкие трехцветные радуги. Террасы пустынны, неподвижны острые пики скал вокруг, только свет дрожит и колеблется на острых скалах. И озеро неспокойно, оно вздувается и опадает, словно дышит тяжело. Берега его теперь почти вровень со средней террасой. И вдруг озеро рывком уходит внутрь себя, словно проваливается, до старой отметки. На обнажившемся нижнем уступе лежит человек в блестящем комбинезоне и прозрачном шлеме. А рядом - перевернутый вверх лыжами дископлан. Проходит минута. Человек пошевелился. И-темнота.