О лагере, где действовал полковник Соколов, удалось выяснить немного. Узников, оставшихся в живых, было мало, и разбросала их судьба по всему огромному Союзу. Те же, кто был рядом, ничего не знали о деятельности полковника, потому что большинству из них удалось бежать из лагеря до сорок четвертого года, то есть до появления в нем полковника РОА.
      Очень нужны были показания гитлеровских пособников, вахманов и обервахманов лагеря. Они в большинстве своем набирались из украинских националистов и безусловно во многом могли бы помочь. Но следов их пока не было найдено.
      - Это просто объясняется, - размышлял Орлов. - Вся эта накипь ушла при приближении нашей армии в отряды Бандеры. А с этими отрядами нам пришлось повозиться. В сорок третьем году националисты сильно не поладили с немцами. Они надеялись на немецкую поддержку, чтобы потом стать хозяевами на Украине, а немцы использовали их как лакеев. Начались вооруженные столкновения. Националисты затеяли резню и с поляками. Причем обе стороны вовлекали крестьян, которые ничего не понимали в том, что происходит. Украинские националисты дрались против наших партизан, поляков, без разделения их по политическому направлению, против немцев и против наших войск. Наши партизаны пытались навести порядок и разъяснить крестьянам, кто им враг, кто друг. Положение страшное. Количество жертв огромное. Вот вахманы и обервахманы лагеря и разделились. Националисты ушли к Бандере. Часть из них немцы перехватили и поставили к стенке. Другая часть - без всяких идеологических лакировок - осталась при немцах и при первых слухах о наступлении нашей армии бежала в Германию. Их сейчас, кроме как в Мюнхене, а то и Парагвае, не обнаружишь… Остаются те, что, сменив имена, вышли из леса после разгрома бандеровского движения. Эти отсидели разные сроки и прячутся в Сибири или в других местах, где нет свидетелей их “подвигов”. Возможно, среди них есть и те, кто нам нужен. Но пока все это выяснится, много времени пройдет.
      Орлов понимал, что найти нужных ему людей нелегко. Полковник Соколов умел прятать концы в воду. Людей, с которыми он работал, можно разделить на две категории. Одни - те, которые не поддавались его обещаниям, - отправлялись в карьер на расстрел. Другие - завербованные в агенты - молчали, потому что род их деятельности этого требовал, а главное, потому, что большинство агентов было выловлено или убито.
      Среди первых - не поддавшихся Соколову - был Рогачев. По его следам и отправился Орлов.
      В квартиру Ковалей он постучал вечером. Старики и их внуки были дома. Орлов поздоровался, представился и попросил Ковалей рассказать о Рогачеве.
      - А что же, - сказал старик, - можно рассказать, почему же нет. Добрый был человек, редкий, мало на земле таких… Пришел он к нам на рассвете. Я-то по ночам как спал? Прикорнешь - и уже вставать; поезда хоть и не шли у нас по ветке - партизаны пути разорили, - а мне положено было свой участок досматривать. Вот ночью встал, оделся, толкнул дверь. Слышу, стонет кто-то. Вышел. Лежит он, болезный, у куста белый весь, роба полосатая, лагерная, вся в крови. Я затащил его в сторожку, тут уж Ганна за него взялась.
      - Насквозь он был простреленный, - вступила в разговор седоголовая быстрая старушка, - живого места на нем не было. Нога пробита в трех местах, плечо… Но за кости не задело. Ходили мы тут за ним как могли. Раны промывали, кормили, поили… Вот начал он поправляться и сразу говорит: я уйду. Я ему: “Куда же уйдешь-то? Партизан немцы из наших мест отогнали… Ты уж лежи”. А он настойчивый такой: “Нет, говорит, уйду. Нагрянут немцы, не то что меня, и вас всех расстреляют!” Все время рвался. Его Васыль чуть силой не держал…
      - Мы его на чердак ховали, я чердак запирал, - сказал старик. - Чую, душевная людына: не об себе, за других все заботится.
      - И вот раз, как на грех, немцы! - продолжала старушка. - Мы перепугались. Хоть немцы-то эти знакомые были: начальник участка и с ним шуцман один… Пока они сидели, старик мой весь поседел аж… Ну, посидели, выпили самогона, последнюю курицу забрали и ушли. Старик - на чердак…
      - Лезу это… шо це таке? - опять вмешался старик. - Замок-то я и забудь повесить. Влезаю на чердак - там никого. Я туда-сюда, звал, искал - не откликается. Пошли искать со старухой. Так вин, последни силы собрав, та и вылез… Найшлы мы его метрах у трехстах, под кустом. Лежит. Сил-то нету. Я ему кажу: “Шо ж ты, Семеныч, такий спектакель устроил… Аль нам не доверяешь?” А он поглядел мне у саму душу, - старик приложил руку к сердцу, - и кажет: “Васыль, я за тебя и твою жинку голову бы сложил, тольки не так, шоб моя голова за собой ваши потянула…”
      - Сил-то не хватило, он и ждал там в степи смерти. Лишь бы не в доме, чтоб нас не погубить, - пояснила старушка. - Ай какой добрый человек был… Неужто вмер?
      - Умер, - сказал Орлов. - Жаль человека.
      - Редкий был человек… - вздохнула старушка.
      - Вин до нас заихав у сорок пьятом роки, - вспоминал дед. - Як ридный был… Привез нам подарунков, продуктов. Тогда голодно было. Я кажу: “Костя, откуда у тоби капитал?” А он смеется: “Весь паек, всю зарплату - все на вас спустив”. Як ридный - одно слово.
      Вторым интересным делом для Орлова оказался архив немецкого гестапо Львовщины. Сохранился он не полностью. Однако среди документов нашлось крайне любопытное сообщение. В числе работников немецкой комендатуры города Львова упоминался Ефим Ярцев, шофер легковой машины комендатуры. У него было воинское звание ефрейтора. Значит, Ярцев был не вольнонаемный, а служитель врага.
      Попалась и еще одна бумага. Рапорт заместителя начальника гестапо по концлагерям о работе полковника Русской освободительной армии Соколова.
      “Основываясь на ваших сообщениях, мы освободили Соколова от нашей опеки. Коллега оказался необычайно полезен. Уже сейчас, после месяца работы, он имеет девять кандидатов в нашу армейскую разведшколу. Все люди отобраны им с профессиональным умением. Полковник отлично знает русскую душу, умеет влиять на самые сильные характеры. Прошу изложить мне принципы, на которых мы должны строить с ним совместную работу. Поступает ли он в мое подчинение, или я должен предоставить ему возможность самостоятельной параллельной деятельности. В качестве замечания сообщаю, что единственной невыгодной чертой Соколова считаю его почти неприкрытую неприязнь к украинцам. Он мешает им работать, отбивает у них лучших людей. Если бы я сам относился с большим уважением к этой публике, то вмешался бы. Однако вы знаете, господин группенфюрер, что националисты сейчас крайне ненадежны. Поэтому я до сих пор не делал замечаний Соколову по этому поводу”.
      Резолюция, наложенная на этом рапорте, гласила: “Объясните этому кретину, что Соколов должен работать совершенно сепаратно. Ему ни в коем случае не мешать, а, наоборот, оказывать всевозможную помощь”. Резолюция скреплялась подписью начальника гестапо Западной Украины.
      “Однако немалая фигура этот Соколов, - подумал Орлов, - если немцы так его опекали”.
      И он еще азартнее зарывался в бумаги, еще усерднее изучал лабиринты архивов.
 

***

 
      Случилось это в Омской области, в большом колхозном селе. Уполномоченный райконторы “Заготзерно” зашел в сельскую кузницу заказать засовы для амбаров. Кузнец, громадный, с бугристо выступающими под промасленной рубахой лопатками, ворочал на наковальне болванку. Рослый молодой парень-молотобоец мерно бил по ней молотом. Звон и лязг стояли в кузне. Пыхтел горн.
      - Эй, кузнец! - позвал уполномоченный. - Поговорить надо.
      Кузнец даже не оглянулся, а парень продолжал вызванивать молотом по раскаленному докрасна железу.
      Уполномоченный обиделся. Это был маленький человек с лицом, обезображенным шрамом. Он нервно переступил с ноги на ногу.
      - Не слышишь, что ли? - спросил он, подходя к самой наковальне. - Мне с тобой поговорить надо.
      - Не мешай, - пробормотал кузнец и продолжал ловко повертывать на наковальне полыхающую жаром болванку. У него были мощные длинные руки, густо поросшие волосами, на одной из них проступал странный шрам, похожий на скобу.
      Увидев эту “скобу” на руке, уполномоченный взглянул в лицо кузнеца, заросшее щетиной, и окаменел. Потом, тихо ступая, направился к двери, оглянулся раз и вышел.
      Через полчаса ковка кончилась.
      - Ну, дядя Гриша, мастак вы! - произнес с удовольствием молотобоец.
      - Ты тоже, Павло, гарно стучав, - сказал кузнец, закуривая. - А дэ ж тот мужчина, що заходив?
      - А он подождал, подождал да и ушел.
      - Ну, бог ему в пидмогу. Работы - до потолка, сам ушев, нихто його не гнав. Усе по порядку.
      Они перекурили, и парень взялся раздувать горн, а кузнец уже тащил из угла недокованные шкворни.
      Уполномоченный же, выйдя из кузницы, побежал по пыльной дороге к сельсовету, проголосовал там первой же машине и спустя час сидел в райотделе милиции, в узкой комнатке, перед человеком в штатском.
      - Товарищ райуполномоченный, - рассказывал он, - я после войны служил на Тернополыцине, в войсках НКВД. Была у нас операция. Командир взвода был молоденький, только что из училища. Повел нас на пасеку в одну деревню. Рота-то вся была в селе. А пасека там километрах в трех, как бы не соврать… Окружили мы пасеку. Враз со всех концов взошли. А там никого. И деда-пасечника - тоже. Ну, покрутились-покрутились мы, а где ее, эту бандеру, найдешь, раз она вся разбежалась! Пошли мы в избу к пасечнику. И вдруг - трах! Я когда в себя пришел, нас из взвода семеро… Остальные все в избе погибли. Кто отбивался, того перестреляли, раненых сожгли, а нас, кто жив был, бандеры в лес угнали. Вовек не забуду, что они с нами делали: били, уродовали… Вот, память у меня осталась, - рассказчик повернулся к слушателю щекой, - это мне один ножом рванул. Потом поставили нас у болота и полосанули… Да плохо у них вышло, потому что в это время наша рота их атаковала. Ну, они в разные стороны, а мы, трое раненых, - в болото, своих там дождались. А покороче так. Был я сейчас в селе Шилино, по службе, и в кузнице своими глазами видел того злодея.
      - Кого именно?
      - Того, что ножом щеку мне пробил и над прочими изгилялся!
      - Вы не путаете? - спросил уполномоченный.
      - У меня память крепкая, товарищ сотрудник. А такое забыть трудно.
      - Все-таки времени немало прошло, - сказал уполномоченный, роясь в выдвинутых ящиках стола.
      - Товарищ сотрудник, я этого гада на том свете не забуду, не то что здесь… Да и примета есть!
      Уполномоченный насторожился.
      - Как начал он нас пытать, один наш солдат - Колька Анисимов, он связанным был, - вцепился ему в руку и прокусил до мяса. Накрепко. Кольку они убили, а шрамик этот у гада есть. Да и сама морда страховидная такая… Нет, не путаю я. Да и свидетели есть. Это два моих товарища, с которыми я в болоте укрылся Один после демобилизации в Туле живет, другой не знаю где. Но вы разыщите.
      - Хорошо, - согласился районный уполномоченный, - пишите заявление.
      Сам он поднял трубку и вызвал Шилино.
      - Здравствуйте, - сказал он секретарю сельсовета, - это Гнедых… Как фамилия вашего кузнеца?… Мандрыка? А откуда он переселился?… С Тернополыцины? В каком году?… Пятьдесят первом. Ладно. Хороший кузнец? Нет-нет, ничего. Просто к вам в гости собираюсь. Завтра буду.
      Потом он позвонил в Омск. Это было не просто, и с час пришлось ждать. Уполномоченный “Заготзерна” уже написал заявление и сидел в углу, следя, как приходится работать уполномоченному другой организации. Наконец дали Омск.
      - Товарищ майор, - сказал Гнедых, - тут у меня заявление есть. Прошу вас связаться с Украиной и проверить сведения о Мандрыке Григории Тарасовиче с Тернопольщины. В нашу область переселился он в пятьдесят первом году. Район, кажется, Збаражский. Да, большого заезда оттуда не было, думаю, выяснить не трудно будет. Жду.
      Гнедых повесил трубку.
      - Все, - обратился он к уполномоченному “Заготзерна”, - можете идти. Оставьте ваш служебный и домашний адрес, в ближайшие дни сообщим результат.
      На следующий день вечером трое в штатских костюмах вошли в шилинскую кузницу.
      - Вы гражданин Мандрыка? - спросил один из них кузнеца.
      Тот медленно повернулся к нему. В руках у него был молот.
      - Я, а шо таке?
      - Пройдемте со мной, - предложил говоривший.
      Кузнец переложил молот из левой руки в правую.
      - Хто такие будете?
      Первый из вошедших показал удостоверение.
      - Ну, ладно, - сказал кузнец и бросил молот. - Ты, Вовка, - обернулся он к подручному, - тут гляди, за старшего остаешься…
      - А вас куда, дядя Гриша?
      - Там побачимо. - Кузнец вытер руки ветошью. - Ну, пошли.
      Его везли в “газике” пыльными степными дорогами. Вокруг шла уборочная. Проносились грузовики, полные зерном. С двух сторон от него сидели сотрудники КГБ. Мандрыка смотрел в окно. Тяжелое лицо его с выдвинутой челюстью, сильно выступающими надбровными дугами и маленькими злыми глазками было равнодушным.
      На первом допросе он не сказал ничего.
      - Шо вы мене пугаете? - спросил он, когда следователь упомянул о его бандеровском прошлом и о том, какая кара грозит ему за преступления. - Во докажить, шо я - бандюк, тогда и поговорим.
      Ему зачитали показания уполномоченного “Заготзерна”, он выслушал их без всякого интереса.
      - Городит, абы шо. Це я и на вас могу добру бумагу написать. Треба доказательства.
      Тернопольское управление уже собирало эти доказательства.
      Через несколько дней его вновь вызвали на допрос.
      - Так какая ваша настоящая фамилия? - спросил следователь.
      - Мандрыка, - ответил арестованный, - а кличут Григорием Тарасовичем.
      - Что-то вы путаете, гражданин Кущенко, - сказал ему следователь.
      В лице арестованного не дрогнул ни один мускул:
      - Таких не знаю.
      - Знаете, - настаивал следователь. - Кущенко Назар Григорьевич, командир куреня оуновской или, как вы ее тогда называли, Украинской повстанческой армии. Так?
      - Нема таких знакомых у мене, - сказал арестованный, - ничего такого я не знаю.
      Очная ставка с уполномоченным “Заготзерна” тоже не произвела впечатления на кузнеца.
      - Та шо вин плете? - выслушав взволнованный рассказ свидетеля, пробурчал кузнец. - Брешет як собака.
      - А это что? - подскакивая к нему вплотную, закричал уполномоченный; он пальцем указал на обнаженное волосатое запястье, где выделялся рваный шрам.
      Мандрыка вскочил, маленькие его глазки налились кровью, он схватил уполномоченного, но следователь крикнул: “Сесть!” - и кузнец успокоился.
      - То у мене сызмальства, - пояснил он следователю, закатывая рукав.
      - Подлец! - крикнул уполномоченный “Заготзерна”. - Это не сызмальства у тебя, а с сорок седьмого года, когда дружка моего Кольку Анисимова пытал… Ну, теперь за все ответишь, гадина!
      Кузнец, не шевелясь, смотрел перед собой.
      - Отказываетесь что-либо сообщить, Кущенко? - спросил его следователь.
      - Я - Мандрыка.
      - Признаете верным сообщение этого товарища?
      - Брехня.
      - Тогда еще посидите, подумайте.
      Он сидел в камере и вспоминал. В конце сорок четвертого года он ушел из Львова и в небольшой деревеньке был встречен полковым атаманом Бакланом.
      “Прийшов? - спросил тот. - Добре. Будешь у нас куренным. Як дела у городу?”
      “Червонные наводят порядки”.
      “Ось мы им тут поднаведем порядки!”
      В тот день они напали па польское село. Поляки были вооружены и защищались. Он, взяв с собой канистру с бензином, прополз в темноте под пулями до крайней хаты, плеснул бензин и поджег. Хаты загорались одна за другой. Отпор поляков сразу ослабел. Ворвавшиеся в село бандеровцы расстреливали мечущихся у горящих домов людей. К утру добили последних.
      На следующую ночь подстерегли обоз с ранеными красноармейцами, и всех до одного перекололи штыками, а офицерам на груди вырезали звезды…
      Так начиналась его лесная жизнь. О ней он мог еще многое вспомнить, но не хотел. Он знал, что в Сибири, на Кубани, на Севере живут его бывшие товарищи. Почему попался он один? За что их милует Бог? И ярость ударила ему в голову. Всю ночь она бушевала в нем и не давала уснуть. А утром на допросе он допустил первую ошибку.
      - Меня узяли-то гарно. Трепать языком я не буду, только дюже обидно мене, шо я тут гнить буду, в цей каменной коробке, а другие на свободе.
      - Кто, например? - спросил следователь.
      - А ось Петро Коцура, - сказал он, - вин под Иркутском в селе счетоводом. А який вин счетовод, колы по чину вин мени равный.
      Счетовода колхоза “Путь к коммунизму” Алексея Семеновича Борисенко взяли утром у правления колхоза.
      - Петр Коцура? - спросили его.
      Он вздрогнул, потом пришел в себя, махнул рукой:
      - Так даже лучше. Пятнадцать лет вас ждал.
      Он сразу дал полные и обстоятельные показания. Думали, что и Кущенко начнет говорить после того, как выдал Коцуру, но, вопреки логике, кузнец опять замолчал, и допросы не давали результатов. Между тем Коцура сообщил все:
      - Вы обо мне можете думать что хотите, гражданин следователь, но я сейчас первый раз за все последние годы успокоился. Я ж даже не женился пятнадцать лет. А кандидатки были. И сам я человек с чувствами. Но знал, что ваши за мной придут, не решался. Знаете, гражданин следователь, вот работал я в колхозе. Работал хорошо, председатель у меня совета спрашивал, и не такие, видно, плохие я их давал, потому что колхоз наш уже миллионером стал и заработок был у людей хороший. А вот по ночам лежу я в своем доме и думаю: зачем это было? Зачем я оказался в лесу, как только ваши пришли в Галитчину, зачем потом, когда немцы вступили во Львов, я вместе с другими примчался их приветствовать, затем работал в концлагере…
      - В каком?
      - Да я об этом все расскажу, гражданин следователь, все как есть. Только дайте высказаться.
      - Продолжайте.
      - Я так думаю: ведь все время шел против вас! А что знал? Ничего! Начитался брошюрок разных о Советах, наслушался всяких сплетен, немецких да бандеровских и бульбашских… А вот если бы поработал в колхозе перед этим хоть пару годков, то понял бы, что жить при Советах можно неплохо. Тогда бы и не натворил такого. Преступления за мной есть. Ваших людей я убил немало… И потому знал, что расплата будет. И когда Советы пришли в Галицию, я уже был в отряде юнаков. Была у нас такая молодежная украинская организация…
      - Националистическая?
      - Национальная. Мы тогда как считали? Наша Галитчина маленькая, у нее со всех сторон враги. Были немцы-австрияки, потом поляки, потом Советы. Немцы поначалу были нашими союзниками, потому что против Советов. Наш вождь Степан Бандера говорил, что немцы организуют независимую Украину. Мы и ждали. А немцы только пользовались нами. В конце концов мы выступили и против немцев, да внутри у нас тоже разлад сильный начался. Все атаманы передрались между собой, а у холопов чубы трещали…
      Следователь записывал.
      Он был уверен, что обвиняемый скажет если не все, то очень многое.
      - В тридцать девятом, когда вы пришли, у нас была инструкция выжидать и организовывать диверсии. Сам я принимал участие во многих. Обстреляли вашу автоколонну, взорвали две машины. Но скоро нам пришлось перейти к мелким операциям, вроде уничтожения армейской связи и убийства ваших активистов в селах. В это время уже начались крупные облавы. Мы были дважды загнаны в болота, пришлось попрятаться по деревням. В сорок первом пришли немцы. Когда мы входили в город, нас приветствовали как героев. Потом немцы прикрутили гайки, послали советников в наши отряды. По приказу штаба я пошел вахманом в лагерь военнопленных. Это был спецлагерь. Туда собирали самых упорных. У нас была инструкция, тайная даже для эсэсовцев, отбирать в кадры тех пленных, кто изъявит желание служить независимой Украине. При этом строго проверять происхождение, выяснять, украинцы ли эти люди… Украинцы ведь жили везде - и в Сибири, и на Кубани, и в Средней России. Вот их мы и должны были вербовать. Два года я был в лагере. Там я перестал быть человеком… В лагере все зверели. Одни оттого, что их все боятся, другие - что всем они ненавистны, а чаще всего мы, вахманы, - оттого, что нас и боялись и ненавидели. Зверели от власти. Есть резиновая дубинка и пистолет. Можешь делать что хочешь. Хочешь - убей, никто не предъявит претензий, потому что пленный для немцев дешевле скота и издеваться и запугивать его входит в программу перевоспитания.
      - Вы лично принимали участие в издевательствах и убийствах?
      Коцура опустил голову.
      - Принимал участие в расстрелах. А так лично, - он приложил руку к груди, - хотите верьте, хотите нет, по своей охоте, никого не убил. Бить - бил. А убивать - нет. Я верующий… В сорок третьем году наметились расхождения среди нашего командования. Кое-кто уже не желал помогать немцам. При первом известии об этом я ушел. Многие еще оставались. Был у нас там страшный человек - Ткачук: палач, по натуре садист, тот оставался в лагере почти до вашего наступления. Принимал участие в расстрелах последних военнопленных, потом пришел к нам. Его курень был самый страшный.
      - О его судьбе что-нибудь знаете?
      - Однажды был я в Иркутске в командировке и бродил по рынку. Там и встретились. Хотел было скрыться, да не вышло. Выпили, поговорили. Выпытывал у меня обо всем, а о себе - ни звука. Ну и я стал врать, что и как. А ночью черт его знает отчего проснулся, гляжу - Ткачук сидит за столом и читает что-то. Я слежу за ним; он встал, подошел к моему пиджаку и сунул в карман мой паспорт. Все обо мне узнал, сволочь! А я о нем ничего. Так и расстались.
      - Значит, он жив?
      - Жив. Да и многие живы. То есть немногие как раз. Большинство погибло. Некоторые уже отбыли ссылку, вернулись на Львовщину и Тернополыцину, кто осел в Сибири… Но есть, конечно, и скрывшиеся, как я. Мало, но есть.
      - Вы кого-нибудь знаете?
      - Никого, кроме Ткачука.
      - Продолжайте.
      - Я стал сотенным командиром в курене Пивия. Атаман наш советскую власть ненавидел. Ребята у него были отборные. Мы начали операции в тылах ваших наступающих армий. Но нам сильно мешали ваши партизаны. И нам пришлось уйти в болота. Затаиться…
      После войны опять началась коллективизация. Крепкий мужик побежал к нам. Мы убивали по селам всех, кто за Советы, нападали на отдельные воинские части, взрывали поезда с мобилизованными солдатами. Нам тоже крупно доставалось, потери были большие, но драться было можно. Потом часть наших отрядов пошла через Польшу и Чехословакию на прорыв в Западную Германию. Большая часть их погибла, но кое-кто дошел. Степан Бандера устраивал их потом в мюнхенские пивные. Остальные продолжали драться. Но скоро поняли, что борьба безнадежна. Из местных комсомольцев создавались истребительные отряды. В них служили местные - и это было самое страшное. Они знали леса и болота не хуже нас, знали настроение населения. Наши стали сдаваться в плен. Была объявлена амнистия всем, кто добровольно сдастся. Я, конечно, не мог пойти на это. За мной стоял спецлагерь. Но у меня имелись чистые документы, и осенью я выбрался из леса. У знакомого лесника побрился, отмылся и сел на первый идущий на восток поезд. Так и попал я в Сибирь.
      - Значит, теперь вы раскаиваетесь в своих преступлениях против советской власти? - Следователь внимательно следил за реакцией арестованного.
      Тот поднял голову, посмотрел на следователя, снова опустил ее.
      - Да что толку, что раскаиваюсь, - сказал он, - поздно мне каяться. Конечно, если б тогда знать, что при Советах такая же жизнь, как и при любой другой власти, что люди как люди, что работа как работа… Но родись вы на Галитчине в мое время, гражданин следователь, попади вы в мой круг, я еще не знаю, не случилось бы с вами того, что со мной случилось…
      - Значит, обстоятельства виноваты? Личную вину отрицаете? Разве не было времени одуматься и кое-что понять, хотя бы в спецлагере?
      Арестант молчал.
      - На сегодня кончим, - сказал следователь. - Прошу помнить: ваша откровенность может вам очень помочь.
      - Теперь уж чего скрывать? Я запираться не собираюсь.
 

***

 
      Луганов едва успел обнять вернувшегося из больницы лейтенанта Мехошина, как позвонил Скворецкий:
      - Зайди, Василий Николаевич.
      Когда полковник обращался на “ты”, все знали: дело особой срочности. Через минуту Луганов уже был в кабинете полковника.
      - Дела такие, - без предисловия приступил к изложению новостей полковник. - В Омской области обнаружены кое-какие следы войны. Попался один из бандеровцев, давно и накрепко замаскировавшийся, сменивший фамилию, устроившийся в Сибири и уже не вызывавший подозрений. Человек этот был связан с Львовским спецлагерем. Пока это только цветочки, ягодки он нам еще не выложил. Мы тут поговорили по прямому проводу с генералом Васильевым. Он считает, что к омским товарищам пора подключать тебя. С Львовскими документами ты ознакомился, о Соколове знаешь достаточно, так что в омском оркестре можешь сыграть свою партию. Они берут широко, их этот тип интересует в связи со всей его деятельностью, тебе же надо выяснить у Коцуры все о спецлагере и о том, что делал в нем Соколов. Как вы считаете, Василий Николаевич, - перешел полковник на “вы”, - нужно вам лететь в Москву или не стоит отрываться от Крайска?
      - Тут у нас пока все в области предположений, - сказал Луганов. - Думаю, лететь мне необходимо. Доводы “за”: я многое знаю о Соколове и, следовательно, даже по намеку смогу кое-что понять и угадать, а местным товарищам надо еще входить в курс этого дела; второе “за”: вернулся Мехошин, и тут он меня вполне заменит.
      - Но Мехошин уже пошел по делу резидента. Он же теперь у Миронова?
      - У Миронова теперь группа иная. Мехошин отстал, ему все равно, в какую включаться, а по Дорохову и другим он ведь начал работу, и это он дорасследовал дело Рогачева.
      Полковник позвонил к Миронову, выяснил, что он не будет возражать, если Мехошин останется в распоряжении Луганова, и разрешил ему использовать лейтенанта по своему усмотрению. Прощаясь, полковник сказал:
      - Желаю тебе успеха, Василий Николаевич. Генералу Васильеву доложишь о том, что знаешь.
      …В шестнадцать часов Луганов приземлился в Быково и через час был принят генералом Васильевым.
      - Товарищ майор, - после приветствия сказал генерал, - перед тем как вы ознакомитесь с делом этого Мандрыки-Ткачука, должен вас предупредить: полковник нам не менее важен, чем резидент. Резонанс от его процесса может быть не меньшим, чем от процесса в Краснодаре. Вы сами знаете, с каким опытным врагом имеете дело, поэтому будьте крайне внимательны к деталям. Мандрыка-Ткачук… или как там на самом деле, его фамилия… тоже матерый зверь. Несмотря на тупость, он обладает определенной выдержкой. Знает очень многое… Теперь кое-что из этого материала, который вы от нас ждете. Данные о Варюхине и Дорохове во время войны собраны и сейчас систематизируются. В ближайшие дни установят, насколько помнят их былые сослуживцы, результаты сообщим вам. Вот пока все… Как там Миронов?
      - Работает, товарищ генерал. Думаю, скоро что-нибудь от него услышите, вы же знаете, какой он работник.
      - Работник отличный. Только, кажется, немного азартный.
      - В самый раз, товарищ генерал; как говорят игроки, без перебора.
      - Без перебора! - рассмеялся генерал. - Ну, ладно, дело покажет. Какие вы вынесли впечатления от чтения львовских материалов?
      - Впечатления следующие. Рогачев, по всей видимости, наш человек. Родину не предавал, на подлости не шел. В сочетании материалов из Львова и факта убийства, на мой взгляд, таится полная разгадка этого дела.
      - Несколько категорично, но факты за вас.
      - Второе, что меня заинтересовало, - это появление около Соколова одной фигуры - Ярцева. Его шофера. Попрошу вас, товарищ генерал, помочь мне. О Ярцеве из Крайска я послал запрос в Центр. Сведения о нем могут очень пригодиться.
      - Раз послали запрос, товарищи сделают. Еще что у вас?
      - Все, товарищ генерал, - сказал Луганов. - Разрешите идти?
      - Идите, Василий Николаевич, там, в Омске, поинтересуйтесь для начала Коцурой. Этот говорит охотно и топит своего бывшего сослуживца Ткачука с головой. Интересно, что Ткачук сам выдал Коцуру, а теперь молчит. Ситуация нелепая. Наши омские товарищи решили, что тут какая-то хитрость. Но скоро убедились, что Ткачук мстителен и туп и сам помог заманить себя в капкан. Впрочем, все это еще следует проверить… Ну, всего хорошего вам, Василий Николаевич!
      …В гостинице Луганову сообщили, что билет на Омск заказан, вылет в пять сорок пять. Он поблагодарил и прошел в свой номер.
      Утром его разбудила дежурная:
      - До вашего самолета час двадцать.
      Он стал собираться…
      На первом же допросе в Омске Луганов понял, что Коцура раскрывает все, что знает.
      - С какой целью был создан на Львовщине спецлагерь? - спросил Луганов.
      - Да и сказать трудно - с какой, - говорил Коцура. - Собирали туда только беглецов из других лагерей. Так что работа наша была трудная. Почти все охранники были украинские националисты. Мы числились по штатам эсэсовской украинской дивизии “СС-Галитчина”. И должны были выбить из пленных дух непокорности. Командование требовало, чтобы мы проводили в лагере вербовку в наши ряды. Однако с этим слабо продвигалось, пленные организовывали побеги. Конечно, в большинстве случаев их ловили и расстреливали. Пока ловили бежавших, весь лагерь должен был ждать на ногах. Некоторые не выдерживали: стояли по десяти-двенадцати часов, раз даже двое суток. Тех, кто падал, убивали.
      - Кроме вас какие-нибудь нацистские службы вербовали людей в лагере?
      - Гестапо. Но мы о его работе ничего не знали.
      - А власовцы?
      - Был там какой-то власовец… Но мы с ним редко встречались. Он, по-моему, нас, украинцев, ненавидел.
      - Узнали бы его по фотографии?
      - Едва ли. Я очень редко его встречал. Он, правда, нашими людьми пользовался для пыток, но мы, вахманы, с ним редко встречались.