Внезапно Франсуа понял: то, что он видит сейчас, — отнюдь не сон и не игра воображения. Эту сцену он некогда пережил наяву. Сейчас он вновь проживал детское воспоминание, забытое воспоминание…

Голос Лилит позвал его из-за двери:

— Входи!

Внутри он услышал короткие женские вскрики. Это был миг, определяющий дальнейшее. Собрав всю свою смелость, он вошел.

Его отец и мать сплелись на постели, и мать, как Лилит, находилась сверху на партнере… Франсуа убежал, и пока он спускался по лестнице, к нему вернулись воспоминания, стершиеся из его памяти на турнире в День святого Иоанна 1340 года.

Вначале было смутное ощущение удушья. Он чувствовал себя пленником в собственной кроватке, закрытой со всех сторон, как гроб. К счастью, кормилица опустила деревянные планки и он, наконец, увидел свет.

Потом было рождение брата, крещение. Он, гордый, стоял в первом ряду, а новорожденный все время плакал. Чуть позднее пришло время эпизода, который он только что пережил: застав в постели родителей, он кубарем скатился по лестнице, пробежал, не останавливаясь, мимо своей комнаты, проскочил по первому этажу и оказался в крыле замка, в ту пору лежащем в руинах. Затем вновь поднялся бегом в свою комнату, свернулся клубком на постели, упрямо не желая шевелиться, и только повторял свои первые слова:

— Я боюсь!

И вот пришло воспоминание о турнире в Иоаннов день 1340 года: главная площадь Ренна, яркий свет, крики, звуки труб. Франсуа стоял рядом с матерью, одетой в фиолетовое платье. Его отец, на лошади, в доспехах, с красно-черным гербом на груди, только что преклонил перед женой копье.

Внезапно все исчезло: отец, мать, публика, лошади. Франсуа стоял один на пустых ступенях, держась за перила. Медленной, величественной походкой вошла Лилит. На ней опять были все покрывала, и она походила на гигантский черный цветок.

Она остановилась. Франсуа затрепетал. Неужели он мог увидеть ее вот так, напрямую, без посредничества единорога? Но Лилит его успокоила:

— Вот конец твоего испытания. Смотри!

Она вдруг резко поменяла цвет: стала ослепительно белой, сияющей. Над головой ее, словно ореол, светилась корона из двенадцати звезд, а нога покоилась на серпе луны, чьи острия были обращены книзу. Только тогда появился единорог и встал рядом с нею, повернув голову к Франсуа.

Лилит произнесла:

— Я Императрица, Царица Небесная, Крылатая Дева Апокалипсиса, Мать-богородица всего сущего, неиссякаемый источник света…

При этих словах единорог склонил свой рог к ногам Франсуа, и карбункул у основания рога загорелся огненным светом, которого хватило бы, чтобы озарить огромный собор.

Это длилось всего лишь мгновение. В видение вторгся звук из реальной жизни: вдали, на часовне, звонили колокола.

Юдифь произнесла:

— Полночь.

И Франсуа эхом отозвался:

— Мы вступаем в День поминовения усопших.

Возобновился его прерванный сон. Лилит появилась у перил в своем первоначальном виде: черный крылатый цветок. Она издала громкий крик, в котором смешались ярость и отчаяние.

— Я ухожу. У меня много дел: я женщина-демон, я собираюсь выпустить силы зла. Этой ночью ты восторжествовал надо мной, но ты еще встретишь меня на своем пути!

Она исчезла, и наступила кромешная тьма. Разбитый и обессиленный, Франсуа рухнул прямо на землю и уснул.

Его разбудил голос Юдифи. Наступило раннее утро. Было холодно и влажно. Юдифь стояла у бойницы.

— Идите сюда!

Франсуа поднялся и подошел к окну-бойнице. Ноги плохо слушались его. Шел снег. Повсюду была эта белизна, возвещающая о наступлении следующей ступени процесса Великого Деяния. И тогда раздались весьма характерные крики, которые обычно казались зловещими, но теперь наполнили его радостью: воронье карканье. Значит, он прогнал своего черного ворона, черная ступень Великого Деяния завершилась успехом!

Чтобы убедиться в этом, Франсуа подбежал к атанору и достал тигель. Черная Земля, находившаяся там, теперь выглядела по-другому. Она сияла чернотой, словно очищенная, отмытая от всякой грязи. Это и было неопровержимым доказательством, зримым образом его триумфа!

Франсуа погасил огонь и преклонил колени на скамеечке для молитв. Его радость могла бы быть безграничной, но он не мог позабыть последние слова Лилит. Черная ступень — всего лишь один из этапов. Франсуа еще так далек от конечного успеха!

А что остальные? Другие Вивре — его сын Луи, внук Шарль, прочие мужчины рода… Какая судьба их ожидает? Франсуа всей своей душой желал им защиты Господа.

Неподалеку от него Юдифь, сжимая висевшую на шее звезду Давида, шептала свои еврейские молитвы.

***

В тот же самый день, 2 ноября 1407 года, ситуация при дворе короля Франции сложилась воистину драматическая.

Как и опасался Луи де Вивре, Иоанн Бесстрашный отреагировал на бессмысленную провокацию герцога Орлеанского. Да еще как отреагировал! В ответ на изображение суковатой палки и девиза «Я ему покажу!» он выбрал свою эмблему: рубанок и два слова по-фламандски «Ich houd», что в переводе означало «Я его держу». Лезвие рубанка готово было безжалостно обстругать палку: смертоносные намерения невозможно было выразить яснее.

И на этот раз у герцога Орлеанского все-таки, хотя и с опозданием, открылись глаза. Он, наконец, понял, что Вивре, его черный ворон, оказался прав. Людовик неосмотрительно ввязался в смертельную схватку, и теперь слишком поздно отступать.

С этого момента герцог Орлеанский перемещался лишь под охраной трех сотен вооруженных до зубов людей, а под свои камзолы, по-прежнему богато расшитые и пышные, не забывал поддевать кольчугу.

Еще он погрузился в угнетенное, подавленное состояние. Он жаловался одновременно на свою собственную судьбу, на судьбу своей семьи и своей страны. Роль Луи де Вивре отныне изменилась. Ему не приходилось больше предостерегать герцога от опасностей, напротив, он должен был вселять в него надежду. Луи старался справляться со своими обязанностями как можно лучше, хотя в глубине души вполне разделял пессимизм и дурные предчувствия своего господина.

Утром 2 сентября, сразу же после поминальной мессы, его пригласили в комнату герцога. Отправляясь туда, Луи был полон самых худших опасений. Должно быть, в этот траурный день настроение Людовика Орлеанского еще хуже обычного… Луи оказался прав, прием ему был оказан ледяной.

— В Париж должно прибыть английское посольство. Оно будет здесь в середине ноября.

Луи де Вивре ничего не ответил. Это такой пустяк по сравнению с одолевавшими их в данный момент проблемами! Уже давно все касавшееся Англии казалось неважным и второстепенным.

Но Людовик Орлеанский на этом не закончил:

— Я знаю, что вы думаете: сведения об английском посольстве не имеют никакого значения. Может, для кого-то и не имеют. А вот для вас как раз имеют.

— Для меня?

— Среди членов посольства значится некий граф Дембридж. Судя по всему, между вами произошло нечто важное, коль скоро именно от вас он требует торжественной клятвы, гарантирующей его безопасность.

При звуках этого имени Луи де Вивре побледнел, цвет его лица мог бы сравниться с цветом герцогского камзола. От волнения даже заговорить он смог не сразу:

— Этот человек убил мою жену.

Людовик Орлеанский склонил голову.

— Мне известно, что она погибла, сражаясь за наше дело.

— Но вы не знаете, как именно она умерла.

— Действительно не знаю. Расскажите.

— С вашего позволения, монсеньор, я предпочел бы сохранить это в тайне.

— Пусть будет так. Все, что я прошу от вас, — дать клятву и сдержать ее. Я взял на себя это обязательство.

— Я поклянусь.

— И сдержите клятву?

Луи де Вивре ничего не ответил. Было видно, что его терзают страшные воспоминания, причиняющие ему невыразимую боль. Герцог внимательно взглянул ему в глаза.

— Вы политик. Подумайте! Если с Дембриджем произойдет хоть малейшая неприятность, немедленно обвинят вас, а это непременно отразится на мне. Вы представляете, какую козырную карту мы дадим в руки нашему противнику?

Поскольку его собеседник по-прежнему молчал, герцог заговорил более решительно и резко:

— Вивре, много лет назад вы сами избрали наш путь. Это жертвенный путь. Сегодня я прошу от вас, чтобы вы принесли жертву, и вы должны будете повиноваться!

— Да, монсеньор!

И Луи де Вивре удалился, хотя и не получил на это дозволения.

***

Несколько дней спустя страна пережила горестное событие. Королева Изабо была на сносях, приближалось время родов. Не в силах выносить гнетущую атмосферу, царящую во дворце Сент-Поль, она решила удалиться во дворец Барбет, свою парижскую резиденцию, чтобы там спокойно произвести на свет наследника.

Но эта предосторожность оказалась бесполезной. Десятого числа Изабо родила мальчика, которого назвала Филиппом. Младенец умер так быстро, что его едва успели окрестить. Изабо была чрезвычайно угнетена этим обстоятельством, и физически, и морально. Она осталась во дворце Барбет. Находясь в состоянии крайнего истощения, королева не покидала постели.

Что касается простого народа, который с тревогой наблюдал, как неприятности громоздятся одна на другую, смерть маленького наследника явилась предзнаменованием самым зловещим. За упокой его детской души молились во всех церквях, а на улицах устраивали процессии во спасение королевства.

Такую скорбную атмосферу и застало английское посольство, прибывшее в Париж 17 ноября. Посланники оказались совершенно сбиты с толку, и было от чего: на них не обратили почти никакого внимания. Народ был погружен в печаль и собственные страхи, а при дворе положение казалось еще хуже!

Получив известие о трагическом рождении, Карл VI, пребывавший в одном из редких периодов просветления, вновь оказался во власти жесточайшего приступа. И теперь, в отсутствие короля и королевы, оба враждующих герцога внезапно встретились лицом к лицу. Их многочисленные вооруженные сторонники то и дело сталкивались во дворце Сен-Поль, который все больше становился похожим на турнирную площадку. Малейший враждебный жест, любое даже не оскорбительное, но просто неосторожное слово — и постоянное трение могло превратиться в настоящую резню.

Глава делегации англичан, граф Ратленд, отправился, тем не менее, в кабинет к графу Орлеанскому, чтобы удостовериться в том, что клятва Луи де Вивре в адрес графа Дембриджа будет произнесена. Людовик Орлеанский как раз беседовал со своим дядей герцогом Беррийским. Он уверил посланника: при первой же возможности Вивре произнесет требуемые слова, а покуда он, герцог Орлеанский, лично дает гарантию безопасности Дембриджа.

Едва Ратленд ушел, как Людовик Орлеанский возобновил беседу с герцогом Беррийским. Тот давно, хотя и безуспешно, пытался добиться примирения между двумя враждующими герцогами, Орлеанским и Бургундским, и вот, наконец, сегодня дело, кажется, сдвинулось с места. Людовик, страшась смертоубийства и даже опасаясь за жизнь короля, счел за лучшее положить конец взрывоопасной ситуации. Иоанн Бесстрашный вскоре тоже согласился с этим.

Было решено, что примирение состоится в следующее воскресенье, 20 ноября. Людовик Орлеанский пригласил графа Ратленда и сообщил ему, что тогда же Луи де Вивре принесет требуемую от него клятву.

20 ноября в августинской церкви состоялась торжественная месса. Помимо короля и королевы на ней присутствовал весь двор. Здесь впервые Луи смог увидеть графа Дембриджа, который до этого самого дня сидел взаперти в собственной спальне под охраной вооруженной стражи.

Томас Буль сильно потолстел. Лицо его стало таким одутловатым и отечным, что глаза почти совсем исчезли под жировыми складками. Это придавало ему вид необычайно хитрый и плутоватый. Граф Дембридж расточал самодовольные улыбки, а его манера одеваться и держаться привлекала внимание буквально всех присутствующих.

Новоиспеченный дворянин, он изо всех сил старался, чтобы все позабыли о его скороспелом титуле, приобретенном к тому же ценой кровавого преступления. Томас Буль решил, что это случится тем скорее, чем большей роскошью он сумеет себя окружить. Поэтому он весь переливался и лучился золотом, на каждый из толстых, сосискообразных пальцев было надето по массивному перстню.

Рассматривая его, Луи задыхался от ненависти. Едва ли он мог сосредоточиться на процедуре примирения двух герцогов по окончании церемонии. Оба властительных господина подошли к алтарю, и каждый в свою очередь произнес:

— Дорогой кузен, я клянусь вам в любви и верности. Затем обнялись. Луи почувствовал толчок: ему делали знак, что настала его очередь. Собрав в кулак все свое мужество, Луи направился к алтарю. Ему казалось, что он поднимается на эшафот. Дембридж был уже на месте и поджидал его. Граф Ратленд и Людовик Орлеанский стояли рядом. Луи де Вивре хорошо помнил фразу, которую ему надлежало произнести. Он предпочел бы, чтобы ему отрезали язык, но все же вынужден был выговорить через силу:

— Монсеньор, я даю вам заверения в безопасности и… своей любви.

Весьма довольный, граф Дембридж двинулся к нему, раскрыв объятия, и Луи не удалось избежать ненавистного поцелуя.

Затем все вышли. На выходе из церкви образовалось веселое шествие, все отправились в Нельский дворец, расположенный по соседству. Именно там, в резиденции герцога Беррийского, веселый пир должен был скрепить примирение.

Никогда прежде умение Луи де Вивре скрывать свои чувства не подвергалось такому испытанию. Ему приходилось делать приветливое лицо и кушать с большим аппетитом, между тем как ему хотелось выть от ярости, а от всех этих яств его просто тошнило.

В довершение всего граф Дембридж оказался за столом прямо напротив, и Луи волей-неволей приходилось смотреть на него. Негодяй обжирался, как свинья, словно хотел заесть недавние волнения. Луи постоянно видел перед собой эту мучнисто-белую одутловатую голову, которую ему хотелось отсечь ударом меча, это вялое брюхо, из которого он с таким удовольствием выпустил бы кишки…

Луи де Вивре всегда ставил интересы своей страны превыше собственных чувств. Если бы герцог Орлеанский велел ему уехать из Парижа на время пребывания посольства, Луи сделал бы это не раздумывая. Если бы он не видел Дембриджа, все было бы гораздо проще. Но Луи видел его… Он видел убийцу, видел палача Маргариты! Он видел руки, которые… Кто другой смог бы выдержать подобное испытание? Ему следовало умереть! Тем хуже для политики, тем хуже для Франции, тем хуже для короля!

Герцоги Орлеанский и Бургундский, сидевшие рядом, встали из-за стола, и снова начались объятия и поцелуи. Луи смог взять себя в руки. Он должен повиноваться. Но как это тяжело… Бог знает, как же это тяжело!

Шли дни, Луи не выходил из своей комнаты во дворце Сент-Поль. Больше ему не пришлось встречаться с Дембриджем, который, уверенный отныне в своей безопасности, спокойно разгуливал по Парижу. Чтобы не лицезреть его на вечерних приемах, Луи и вечерами оставался у себя.

При первой же возможности Луи просил аудиенции у герцога Орлеанского. Разговоры о политике позволяли ему на какое-то время забыть о своих невыносимых испытаниях.

***

В среду 23 ноября, на День святого Клемана, Луи де Вивре был лишен даже этого развлечения. Утром он увидел, как Людовик Орлеанский уезжает. Брат короля собирался провести этот день возле Изабо, во дворце Барбет, чтобы приободрить ее. И хотя прямо об этом не говорилось, похоже, Людовик собирался остаться там на ночь.

Со дня примирения герцог Орлеанский больше не передвигался под охраной множества вооруженных людей, за ним следовал лишь небольшой эскорт. Сегодня с ним был его паж, Якоб ван Мелькерен, двое оруженосцев на одной лошади и пять охранников. Луи видел, как герцог уезжает в белоснежном камзоле из дамаста; рядом бежала его борзая Дусе…

Проводив Людовика Орлеанского взглядом, Луи заперся в своей спальне.

Около восьми вечера камердинер Карла VI, Тома Куртез появился во дворце Барбет. Он попросил позволения пройти в королевские покои. Герцог сидел у изголовья больной Изабо, спокойно беседуя с королевой и поглаживая лежащую у его ног Дусе.

Тома Куртез поклонился.

— Монсеньор, король срочно требует вас к себе.

Людовик Орлеанский удивился. Не далее как этим утром он покинул Карла в состоянии полной невменяемости.

— У него что, наступило улучшение?

Не отвечая на вопрос, камердинер только повторил:

— Монсеньор, король срочно требует вас к себе.

Герцог Орлеанский вздохнул с нескрываемой досадой, извинился перед Изабо и вышел из ее комнаты. Следуя за Тома Куртезом, он спустился во двор, где дожидались его люди — Якоб ван Мелькерен, двое оруженосцев на одной лошади и пять охранников, которые теперь держали в руках по факелу. Дусе по обыкновению бежала рядом.

Добраться от дворца Барбет до дворца Сент-Поль можно было по единственной дороге: пройти через заставу Барбет, развалины бывшей крепостной стены резиденции Филиппа Августа и затем по улице Вьей-дю-Тампль. Было очень холодно, ночь была безлунной, и все спешили поскорее добраться домой.

Заставу Барбет миновали быстро. Сразу за ней находилось здание, которое называлось «По образу Богоматери». Это был бывший постоялый двор. Теперь он стоял запертым, но вывеска еще сохранилась, и на ней можно было различить изображение Богородицы.

Герцогский кортеж проезжал как раз мимо этого дома, когда из-за угла выскочили человек двадцать с криками:

— Смерть ему! Смерть!

Герцог решил, что на него напали обычные уличные грабители, и решил назваться, чтобы они знали, с кем имеют дело:

— Я герцог Орлеанский!

Из темноты раздалось:

— Именно он-то нам и нужен!

Тома Куртез вытащил припрятанный под плащом кинжал. Это была западня, ловушка! В ночи засверкали мечи и топоры. Перепуганные слуги разбежались. Людовик Орлеанский тоже попытался скрыться, но удар топора отсек его левую руку, державшую поводья. Он был сброшен с лошади и безжалостно добит. Его пажа, единственного, кто имел мужество остаться, зарубили мечами. Под конец убийцы подожгли дом «По образу Богоматери» и исчезли в ночи с криками «Пожар!».

Однако никто так и не вышел на призыв о помощи. При свете разгорающегося пламени отчетливо был виден труп герцога. На голове у него зияли две раны: одна — от левого глаза до правого уха, вторая — от одного уха до другого. Из этих ран на мостовую сочился мозг. Отсеченная левая кисть валялась чуть в стороне. Правая рука была раздроблена, из локтевого сустава торчала обнажившаяся кость.

Паж Якоб ван Мелькерен распростерся на груди своего господина, в последней тщетной попытке защитить его. Единственное выжившее в этой бойне существо, борзая Дусе с тоскливым повизгиванием лизала лицо хозяина…

Немногим позже во дворце Сент-Поль раздались крики. Тревогу подняли сбежавшие слуги:

— Монсеньор Орлеанский! Скорее! Скорее!

Луи де Вивре мгновенно выскочил из спальни и присоединился к людям герцога, которые поспешно покидали дворец. Вместе с ними он выбежал на ледяной воздух, добрался по улице Сент-Антуан до улицы Вьей-дю-Тампль и остановился при виде чудовищного зрелища.

Несколько стражников, окаменев от ужаса, держали в руках горящие факелы. Последнее было совершенно бессмысленно, потому что от пламени охваченного пожаром постоялого двора стало светло, как днем.

Луи склонился над изуродованным лицом, которое еще сегодня утром казалось таким спокойным и беззаботным. Эти зияющие раны были ранами на теле самой Франции, уродовавшими несчастную страну.

Он услышал легкий шум. Обернувшись, он увидел Дусе, которая принесла ему в зубах отсеченную правую кисть мертвеца. Луи принял останки.

Четверо слуг подняли тело, чтобы перенести его в ближайшую церковь, которой оказалась церковь Блан-Манто. Другие стояли на месте, растерянные, не зная, что делать. Луи окликнул их, указав на лужицу мозговой жидкости, оставшуюся на мостовой.

— А это что, оставим слизать собакам?

Слуги машинально повиновались и, наклонившись, вытерли с камней растекшийся мозг, а затем последовали за унесенным телом.

Постояв немного, Луи де Вивре сделал то же самое. Шагая к церкви, он рассматривал окровавленную кисть, которую держал в руке, и душа его наполнялась болью.

Так, после смерти, герцог Орлеанский уподобился ему: он стал одноруким. Этот любящий роскошь господин, несмотря на свою холодность, порой даже жестокость, легкомыслие, преступную связь с королевой, несмотря на все свои недостатки, воплощал единственную надежду для Франции. Он был достоин того, чтобы ему отдали последние почести…

Луи осторожно взял его еще теплые пальцы в свои и в первый, и последний раз пожал ему руку.

По всей улице открывались окна, зажигались свечи и факелы. Парижане просыпались, услышав, что произошло нечто весьма важное. Со всех сторон, изо всех окон раздавалось:

— Что случилось? Кто умер?

Луи де Вивре вскинул голову. Медленно шагая за слугами, несущими тело, он выкрикивал голосом звонким и ясным:

— Людовик, единственный брат короля, пэр Франции, герцог Орлеанский, граф де Блуа, де Суасон, де Валуа, д'Ангулем, де Перигор, де Люксембург, де Порсьен, де Дрие, де Вертюс…

Он замолчал. Он видел повсюду ошеломленные лица, слышал приглушенные крики, но все они выражали только страх. Не боль, нет. Народ трепетал в ожидании грядущих бед, однако не чувствовал никакой жалости к убитому герцогу.

Так прибыли они в церковь Блан-Манто. Луи, по-прежнему держа в руке отрубленную кисть умершего, продолжал выкрикивать титулы:

— …Барон де Куси, сеньор де Монтаржи, де Шато-Тьери, д'Эперне и де Седенн…

Священник Блан-Манто велел принести гроб, и слуги сложили туда останки. Закрыв крышку, люди герцога отнесли его в церковь монахов-целестинцев, где, согласно завещанию, Людовик Орлеанский должен был быть похоронен.

Многочисленные королевские стражники заняли в церкви свои места, потому что все опасались нападения Иоанна Бесстрашного. Но последний, напротив, прибыл со слезами на глазах и преклонил колени перед гробом, поставленным в центральном проходе. Всем было слышно, как он произнес:

— Никогда еще во французском королевстве не совершалось столь чудовищного и злодейского преступления.

К нему присоединился герцог Беррийский, потрясенный до глубины души.

Луи де Вивре дрожал в ледяной церкви. Он с ужасом смотрел на Иоанна Бесстрашного, молившегося у тела своего заклятого врага. Лицо герцога Бургундского, как всегда, напоминало хитрую лисью мордочку. Мало кто мог превзойти его в дерзости и цинизме. Ведь это именно он отдал убийцам приказ! Это мог быть только он…

Внезапно стражники, невзирая на то, что находились в священном месте, начали невнятно перешептываться: из гроба закапала кровь. Согласно народному поверью, тело убитого начинает кровоточить, стоит только убийце приблизиться к нему. Несомненно, Иоанну Бесстрашному было известно об этом поверье, потому что он живо вскочил и устроился в самом дальнем углу церкви.

Подобная реакция была равносильна признанию, но в любом случае истина должна была стать известна довольно скоро. Для этого следовало довериться прево Гильому де Тигонвилю, которому подчинялась парижская полиция. Людовик Орлеанский сам назначил его на эту должность.

В десять утра начались похороны. Церемония была быстрой, какой-то скомканной. Не явился ни один из членов королевской семьи: Карл VI — потому что находился во власти слабоумия; его дети, без сомнения, — из соображений безопасности. Изабо тоже не было, она отдыхала в своем дворце Барбет. Луи был потрясен ее отсутствием. Даже будучи больной, она обязана была прийти попрощаться с умершим, потому что он погиб из-за того, что хотел увидеться с ней. И — кто знает? — может быть, Изабо его любила…

Никого из членов семейства герцога Орлеанского не было тоже. Валентина и ее семья находились сейчас в Шато-Тьерри, их, разумеется, просто не успели известить.

Во время чтения отпустительной молитвы по обычаю — поскольку речь шла о знатном лице — над гробом держали покрывало из черного крепа. Эту обязанность возложили на четверых человек самого высокого происхождения из присутствующих на похоронах: то были король Сицилии и герцоги Беррийский, Бургундский и Бурбонский. Иоанн Бесстрашный, выполняя свой почетный долг, вел себя легко и непринужденно, лицо его было опечаленным и сосредоточенным, словно он только что потерял близкого друга.

Но Луи де Вивре не обращал на него никакого внимания. В этот самый миг он увидел нечто, от чего из груди его вырвался приглушенный крик: в церкви в полном составе присутствовало английское посольство! Неуклюже топтался граф Дембридж с недовольным, угрюмым видом, страшно раздосадованный неприятной обязанностью находиться здесь. Луи преследовал его взглядом и чувствовал, как в висках все сильнее стучит кровь.

Все изменилось! До этого момента убить Дембриджа означало бы совершить непростительную ошибку, ибо вина Вивре рикошетом пала бы на герцога Орлеанского и дала бы козырь в руки противной стороны. Но теперь, когда герцог мертв, плоды своего поступка будет пожинать только он один, Луи де Вивре. Больше никто.

Несмотря на печальное событие, несмотря на священное место, где все они сейчас находились, Луи не смог удержаться от хищной улыбки. Разумеется, он убьет графа Дембриджа! Чем он рискует? Что его схватят и обезглавят как убийцу? Проклянут как клятвопреступника? Что ж, Луи готов пойти на этот риск. Ни топор палача, ни пламя ада не заставят его отступить.

Удача была на его стороне. Вся полиция Парижа пустится сейчас на поиски убийцы герцога. Разве можно найти момент более походящий, чтобы совершить безнаказанное убийство? Что касается Бога… Если Всевышний сочтет грехом то, что на земле стало одним чудовищем меньше, — что ж, тем хуже для Всевышнего!

***

Расследование началось сразу же после похорон. Как и предполагал Луи, Гильом де Тигонвиль привлек к этой работе всех своих людей. Первым делом он распорядился о том, чтобы парижские ворота этим утром 24 ноября оставались закрытыми. Он нисколько не сомневался, что убийца все еще находится в городе.

Собственно говоря, расследование и не понадобилось, настолько простым оказалось дело. Когда убийцы закричали: «Пожар!», на них из окон смотрели горожане. Были свидетели, которым удалось восстановить весь их путь. Негодяи укрылись во дворце Артуа, резиденции Иоанна Бесстрашного.

Их личности тоже вскоре были установлены: ими оказались всем известные подручные герцога Бургундского, прибывшие в столицу несколькими днями раньше. Многие парижане видели их в тавернах. Королевский камердинер Тома Куртез был их сообщником, потому что во дворце Сент-Поль он больше не появлялся.

В этот самый момент Луи де Вивре был готов осуществить свою месть.

Сразу после похорон он последовал за графом Дембриджем. Тот торопливым шагом отправился к дому по набережным Сены. Он ступил на мост Менял и вошел в один из домов, возведенных прямо на мосту. Луи последовал за ним: он знал эти места. Здесь жила Лисица Фелиза.

Лисица Фелиза была очень дорогой проституткой, великолепным созданием природы. Своим именем она была обязана роскошной рыжей шевелюре, напоминающей огненный мех животного. Кроме того, Фелиза была одной из осведомительниц Луи. Она была особенно дорога ему, поскольку принимала исключительно богатых клиентов и могла сообщить много интересных сведений об умонастроении высшего общества.

Луи де Вивре терпеливо дождался ухода графа, который покинул этот дом около полуночи. Только тогда Луи вошел.

Лисица Фелиза, казалось, была не слишком удивлена его появлением.

— Что я могу сделать для вас, монсеньор?

— Этот клиент еще вернется?

— Да, вечером. Он просто отвратителен, но так хорошо платит!

— Вот тебе сто экю, если позволишь мне убить его.

— Вы с ума сошли!

— Тебе не придется ничего делать. Просто не закрывай дверь. Я сам совершу убийство и возьму на себя весь грех.

— Но я стану сообщницей. Этого достаточно, чтобы отправить меня на виселицу!

— Никто ничего не узнает. Вся полиция занимается убийством герцога Орлеанского.

Фелиза встряхнула длинными, роскошными голосами.

— Сожалею, монсеньор, но это слишком рискованно. Дела мои идут хорошо. Я не хочу потерять все ради ста экю.

Тогда Луи решил действовать по-другому. Он словно стал меньше ростом. Он больше не был важным господином, который снизошел до разговора с простой девкой, или шпионом, отдающим приказания своему агенту. Он унижался, умолял. Бесцветным голосом он поведал всю правду. Он рассказал этой шлюхе о смерти своей жены, о чем еще не рассказывал никому на свете, даже своему отцу…

Лисица Фелиза слушала с возрастающим волнением. Ей в жизни не приходилось слышать истории страшней, чем судьба несчастной Маргариты Дембридж. Когда Луи замолчал, она склонила голову и просто произнесла:

— Приходите вечером.

Вечером 24 ноября Луи де Вивре вернулся на мост Менял. Фелиза сдержала слово: дверь не была закрыта на ключ. На поясе у Луи висел кинжал. Впервые в жизни он собирался воспользоваться оружием.

Он поднялся на второй этаж, состоящий из единственной комнаты, той самой, где Фелиза принимала клиентов. Обстановка была роскошной: сарацинские ковры и медвежьи шкуры на полу, стены обтянуты бархатом. Комната была освещена серебряными канделябрами.

Луи отпрянул: молодая женщина лежала на постели одна. Она что, решила посмеяться над ним? Но Фелиза тотчас приложила палец к губам, указывая на дверь в глубине комнаты. Луи направился туда.

Как и во всех домах на мосту, в этом имелась уборная — комнатка, прилепленная навесом на заднем фасаде. В центре ее имелось отверстие, нависающее прямо над Сеной. Дембридж находился именно там. Голый, он сидел на насесте и справлял нужду. Его одутловатое лицо перекосилось, когда он увидел своего врага с кинжалом в руке.

— Монсеньор… ваша клятва!.. Вы собираетесь… Ради Бога, монсеньор!

Луи рассмеялся ему в лицо.

— Не двигайтесь! Только не двигайтесь! Так и оставайтесь! Вам очень идет эта поза!

Граф Дембридж воскликнул:

— Сжальтесь!

Это были его последние слова. Одним ударом Луи де Вивре пронзил ему сердце. Затем отодвинул деревянный ящик, на котором восседал Дембридж, и принялся отламывать от пола две планки, что заняло у него совсем немного времени. Убийца подтолкнул обмякшее тело к отверстию и протолкнул его туда ногой. Раздался громкий всплеск. Все было кончено.