Дитя Всех святых (№2) - Дитя Всех святых. Перстень с волком

Он вскарабкался по широкой лестнице, прошел через портик с круглыми сводами и застыл на месте от разочарования. Так это и есть собор Святого Петра в Риме? Всего-навсего?

Франсуа стоял в большом дворе внутри монастырской галереи. Посередине бил фонтан со святой водой, а в глубине возвышалось трехэтажное здание и два крыла пониже. В целом строение не превышало размеров большого монастыря, и его архитектура не представляла собой ничего особенного.

Группа людей, прохаживающихся под портиком монастырской галереи, вернула его к реальности. Это были кардиналы, которых легко узнать по красным мантиям и шляпам с широкими полями. Одного из кардиналов отличала вышитая горностаевая мантия. Это не был Папа, иначе он был бы одет в белое, но явно какая-то очень значительная особа, судя по тому, с каким почтением обращались к нему кардиналы.

Франсуа предстал перед ним и опустился на одно колено:

— Монсеньор, я Франсуа де Вивре, пришел сражаться во славу Господа по призыву моего брата Жана.

Тот взглянул на него удивленно и презрительно. Его французский был безупречен:

— Ты пустой мечтатель и фантазер, вот ты кто. Ступай своей дорогой, а не то прикажу бросить тебя в тюрьму.

Франсуа откинул баранью шкуру и отвязал ремешок, на которым держался перстень.

— Монсеньор, вот перстень, который в нашем семействе передается по старшинству.

Священнослужитель тотчас сменил тон:

— Мне доводилось слышать об этом кольце. Добро пожаловать, господин де Вивре. Я Филипп д'Алансон, протоиерей собора Святого Петра.

Крик ярости прервал его слова. Иоахим Берзениус только что появился в галерее во главе группы монахов-солдат и узнал путника, с которым столкнулся по дороге в Рим. Его душила досада оттого, что он упустил противника, когда тот полностью находился в его власти. Берзениус все не мог прийти в себя и только бормотал:

— Проклят! Будь ты проклят!

Усилием воли он взял себя в руки и обратился к протоиерею собора Святого Петра.

— Монсеньор, этот человек не может сражаться во славу Господа! Напротив, его следует незамедлительно арестовать.

Филипп д'Алансон невозмутимо смотрел на него. Лицо его казалось задумчивым и спокойным, в то время как черты собеседника были искажены яростью.

— Отчего же?

— Он спас колдунью и, без сомнения, имел с нею связь. Мне рассказали об этом горожане. Он и сам колдун. Его нужно сжечь вместе с тем, другим.

Протоиерей собора Святого Петра пожал плечами:

— Вы хотите, чтобы я послал человека на костер из-за россказней каких-то крестьян? Гнев застилает ваш разум, Берзениус!

Повернувшись спиной к воинственному монаху, он вновь обратился к Франсуа:

— Я велю проводить вас к вашему брату. Он заточен в замке Святого Ангела, который вы миновали на пути сюда.

К группе присоединилось новое лицо, и Берзениус позволил себе вновь заговорить:

— Коль скоро поединок должен состояться, позвольте представить вам вашего противника. Ги де Ферьер будет иметь честь защищать святое дело Церкви. Я выбрал его лично.

Ги де Ферьеру было лет двадцать, может, немного больше. В любом случае вряд ли он был старше двадцати пяти. Это был светловолосый красивый юноша, одетый с редким изяществом. На передней части камзола красовался вышитый герб: на червленом щите золотой шлем.

Будущий противник учтиво склонился перед Франсуа.

— Сударь, и речи не идет о какой-либо неприязни между нами. Мы все в руках Господа.

Его голос произвел на Франсуа странное впечатление. Сеньор де Ферьер не отличался ни ростом, ни особенно крепким сложением. Этот красавчик скорее походил на поэта или клирика. Однако же должна была иметься причина, по которой Берзениус выбрал именно его. Франсуа понял это, когда услышал голос молодого воина: в нем звучала необычайная уверенность.

Франсуа закрыл глаза. Ему хотелось, чтобы собеседник говорил еще и еще.

— Нам не приходилось встречаться прежде?

— Нет, сударь. При любом исходе дела встреча наша будет первой и последней.

Франсуа открыл глаза вновь. Дар узнавать людей по голосу, обретенный им в те времена, когда он был слеп, не мог обмануть его: этот тщедушный юнец был уверен, что справится с ним! В голосе Ферьера слышалось даже своего рода ликование. Он заранее упивался своей победой.

Сомнений не оставалось: здесь скрывается какая-то тайна. Причем речь не шла об обычном плутовстве. В самом юноше не было ничего дурного. Но неужели Ги де Ферьер одолеет Франсуа де Вивре благодаря этому таинственному превосходству?

Двое солдат приблизились к Франсуа, и Филипп д'Алансон вывел его из задумчивости:

— Рыцарь, пора вам встретиться с братом!

Внезапно Франсуа вспомнил:

— У меня нет доспехов.

— Я дам вам все необходимое. И прослежу, чтобы ваши доспехи были столь же прочны, как и у вашего противника.

— А боевой цеп?

— Нет. Поединок состоится на копьях и мечах.

***

Франсуа поприветствовал Филиппа д'Алансона и пошел следом за солдатами по направлению к замку Святого Ангела. По мере приближения к замку он все отчетливей понимал, насколько мрачным и зловещим было это здание. Совсем недавно оно получило повреждения: часть крепостной стены была сожжена, и обрушились целые куски.

Один из солдат обернулся к Франсуа с грубым смехом:

— Francesi!

И, проведя ладонью под подбородком, изобразил, что отрежет ему голову.

Замок Святого Ангела, занятый французским гарнизоном, и в самом деле был захвачен римлянами в прошлом году, и всех его защитников перерезали.

Но хотя он больше и не мог служить крепостью, однако вполне годился для тюрьмы. Оказавшись внутри замковых стен, Франсуа убедился, что в отличие от фасада вся внутренняя часть строения осталась нетронута.

Один из солдат постучал в тяжелые ворота, другие солдаты их открыли, и Франсуа следом за сопровождающими начал спускаться.

Широкие перила уходили вглубь, завиваясь подобно улитке. По мере погружения они делались все уже, а окружность, которую они описывали, — все меньше.

Центр замка Святого Ангела представлял собой широкий круглый колодец метров двадцати в диаметре. Как ни странно, это была единственная освещенная часть строения. Вверху, сквозь решетку, виднелось небо.

Вдоль стены имелись три широкие клетки, в каждой из которых мог бы поместиться человек. Первые две были расположены на средней высоте, около трех и пяти метров, а третья поднята отвесно вверх. Добраться до нее можно было, забравшись на камни, расположенные выступами на стене, — нечто вроде примитивной (и довольно опасной) лестницы.

Две первые клетки были пусты, а находился ли кто-нибудь в третьей, отсюда разглядеть было невозможно.

Ужаснувшись, Франсуа закричал охранникам:

— И вы засадили его туда?

Знакомый голос отозвался из глубины:

— Нет. Не вверху, а внизу.

Франсуа опустил глаза. Один из солдат с помощью веревочной лестницы собирался спуститься в какую-то вырытую в земле дыру. Франсуа оттолкнул солдата, схватил его факел и полез сам.

Жана он отыскал на самом дне. Дыра оказалась такой узкой, что вдвоем там трудно было разместиться. Франсуа разглядывал брата. Они не виделись уже двадцать лет, и он нашел Жана точно таким же, каким тот был в ту рождественскую ночь в хижине Ланноэ: очень худым, с лицом, похожим на обтянутый кожей череп; его украшали обвислые усы и острая бородка клинышком.

Волнение обоих было столь сильным, что поначалу они не могли выговорить ни слова. Они долго стояли, сжав друг друга в объятиях.

Наконец Жан произнес:

— Я знал, что ты придешь.

Франсуа отстранился от брата и окинул взглядом чудовищное место, где тот оказался заперт.

— И как долго ты уже здесь?

— Ровно сто девяносто восемь дней. Я их считаю. Ощущение времени позволяет сохранить чувство собственного достоинства.

Франсуа заметил, что дыра была настолько узкой, что там нельзя даже было вытянуться во весь рост.

— Как тебе удается спать?

— В земле есть отверстие, которое ведет в еще одно углубление. Не слишком удобно, но устроиться можно.

Франсуа содрогнулся при мысли о всех тех ночах, которые его брат провел в этой самой настоящей могиле. Сам он не хотел больше оставаться здесь ни секунды. Он помог Жану подняться по лестнице, и сам вскарабкался вслед за ним.

Оказавшись наверху, Жан без сил рухнул на землю. Слишком долго пришлось ему пробыть в этой дыре, и теперь он не способен был сделать ни шагу. Брат положил его руку на свое плечо и приподнял, чтобы помочь взойти по спиральной лестнице. И здесь Франсуа, наконец, заметил, что руки Жана представляют собой сплошные раны: на пальцах не было ногтей.

— Тебя пытали?

— Да. Берзениус… Еще до суда.

— Он хотел заставить тебя признаться, что ты не веришь в Бога?

— Да плевать он на это хотел! Он жаждал выведать, где моя золотая булла. Он знал, как она мне дорога, но я ему ничего не сказал.

Франсуа заметил, что на изможденной груди брата и в самом деле не висел больше заветный талисман.

— Ты ее потерял?

— Нет, она в безопасности.

Хотя уклон был довольно пологим, передвигаться Жану было очень трудно. Видя, каких усилий стоит ему не застонать, Франсуа представлял себе, как брат искалеченной рукой пишет ему в игривом тоне письмо, в котором намекает на свои «маленькие проблемы».

Жан прервал его размышления:

— Расскажи, как там твои.

Франсуа больших трудов стоило скрывать свое волнение. Ему тоже надлежит проявить мужество. В том состоянии, в каком находился Жан, и речи не могло быть о том, чтобы сказать ему правду. Он ограничился одной фразой:

— Твоя крестница выходит замуж.

***

Наконец им удалось подняться наверх. Толкнув тяжелую дверь, братья вышли на дозорный ход. Был полдень. Отвыкший от солнца и свежего воздуха Жан потерял сознание.

Франсуа усадил его, прислонив к крепостной стене, и, дожидаясь, когда брат придет в себя, озирался по сторонам, разглядывая то, что их окружало.

Замок Святого Ангела возвышался над Тибром, над нынешним Римом и над тем, другим Римом, существовавшим только в снах и сказаниях о прежних днях. Зрелище, открывающееся отсюда, было и прекрасным, и тягостным. Порой луч солнца выхватывал какой-нибудь мраморный фасад или колонну. Странный и чарующий город, состоящий из исчезнувших красот, сожженных замков, город, где коровий навоз лежит на плитах дворцов, а наемники убивают друг друга без причины, не говоря уж об этом Папе, который обитает в убогом монастыре на том самом месте, где находится могила святого Петра!

Наконец Жан пришел в себя, и братья вновь смогли пуститься в путь. Жану стало заметно лучше, и он в первый раз улыбнулся:

— А с тобой что случилось? Выглядишь ты не лучше моего.

Франсуа обещал себе рассказать Жану о происшествии с Теодорой, но теперь решил не делать этого. Причиной тому опять-таки было состояние брата. Рассказ о волках можно оставить на потом. Завтра предстоит победить в кровавой схватке; Франсуа должен быть львом, и никем другим, а Теодора может и подождать.

Жану он ответил, что по дороге его ограбили бандиты. Наконец они вышли на дорогу, ведущую к Ватикану. Видя, что брат постепенно приходит в себя, Франсуа стал расспрашивать его о случившемся. Жан кратко поведал ему о причинах раскола между кардиналами и перешел к рассказу о своем участии в этой истории.

— Я написал тебе, что речь идет о посреднической миссии, но это неправда. С таким характером, как у Урбана VI, это совершенно невозможно.

— Так что же тогда?

— Сначала давай расскажу тебе о папе Клементе. Это воистину удивительный человек! Я нашел в нем все лучшие качества покойного Клемента VI. Мой крестный стал его доверенным лицом. Папа утвердил его в должности библиотекаря, и думаю, что в один прекрасный день он станет кардиналом. Мне же его святейшество оказал честь, введя в свое окружение. И когда он спросил, готов ли я рисковать жизнью, я принял его поручение с восторгом!

— Это настолько опасно?

— Попытка примирения была всего-навсего предлогом, чтобы шпионить за Римом и переманить на свою сторону некоторых сторонников Урбана. Я почти уже договорился с Филиппом д'Алансоном, когда появился этот Берзениус и обвинил меня в атеизме. Меня судили, но Алансону удалось убедить Папу положиться на Божий суд.

Они добрались до Ватикана, где братьев разделили. Жан был помещен в погреб, превращенный ради такого случая в тюрьму, а Франсуа отвели в монашескую келью. Там его ожидал протоиерей собора Святого Петра.

— Не обижайтесь, что возле вашей двери я велел поставить двух солдат. Это для вашей же безопасности. Они принесут вам ужин. Ни к чему другому не прикасайтесь и постарайтесь до завтрашнего дня никуда отсюда не выходить. Учтите, здесь у вас имеются опасные враги.

***

Франсуа последовал всем советам протоиерея буквально, и назавтра, в час первой утренней молитвы, двое солдат вошли в его комнату с доспехами. Он облачился в них не без опасений, но Филипп д'Алансон оказался прав: не отличаясь особой красотой и искусной работой, они были весьма прочны, в них легко было передвигаться. Они обладали всеми качествами, которые требуются для участия в битве.

На острие шлема болтались две ленты: одна красная, другая черная. Они были сделаны не из шелка, а из какой-то неровной, шероховатой ткани. Впрочем, последнее обстоятельство было неважным — главное, цвета были такими, какими надо.

Франсуа также заметил не без удовольствия, что протоиерей Святого Петра не забыл и о гербе, «раскроенном на пасти и песок». Щит с гербом Франсуа повесил на грудь; затем, надев на правую руку перстень со львом, а сверху — латную перчатку, спустился во двор базилики.

Чтобы присутствовать на богослужении в честь Дня всех святых, которое должен был отслужить святой отец, собралась целая толпа. В монастырском дворе, где было черно от людей, можно было увидеть сразу всех: высокородных особ, торговцев, монахов, солдат-наемников, нищих. Франсуа намеревался было присоединиться к ним, но Филипп д'Алансон заметил его и сделал знак следовать за ним.

Пространство, прилегающее непосредственно к церкви, оставалось пустым: солдаты удерживали толпу на расстоянии. Именно туда Алансон и привел Франсуа. Там сиру де Вивре пришлось ждать довольно долго — одному, впереди всех остальных, — спрашивая себя, что все это означает. Наконец протоиерей вернулся в сопровождении его брата Жана и Ги де Ферьера, вставших рядом с ним.

Жан был одет в черное, как и приличествовало его сану. Он был чисто выбрит, вымыт, благоухал. Франсуа заметил, что у брата седые волосы! Накануне он не разглядел этого из-за слоя грязи.

Несомненно, за двадцать лет Жан должен был постареть, но все же он постарел слишком сильно. Теперь в нем ощущалось нечто значительное, безмятежное, строгое. Чувствовалось, что Жан не лишился той необузданной храбрости, что отличала его в молодые годы, но вместе с тем появилась некая потаенная глубина. Огонь уступил место непоколебимой стойкости. Жан походил на старого волка-вожака, которому инстинктивно подчиняются все члены стаи. Он излучал такую властность, что казался от этого почти прекрасным.

Стоящий рядом с братьями Ги де Ферьер со своим гербом — золотой шлем на красном щите — смотрел прямо перед собой, стараясь спрятать улыбку. Он по-прежнему был уверен в победе.

Франсуа подумал о том, что ему самому сейчас сорок три года — почти на двадцать лет больше, чем противнику. Это, конечно же, немалая разница, но и Франсуа тоже был уверен в победе.

По правде сказать, ни разу с минуты своего появления в Риме он не задумался о предстоящем поединке всерьез. Воспоминания о Теодоре, сама волнующая атмосфера этого города и радость от встречи с братом затмевали все другие чувства и не позволяли останавливаться ни на чем другом.

Но вот присутствующие опустились на колени. Папа, одетый во все белое, только что появился из главных ворот церкви в сопровождении протоиерея и кардиналов.

Урбан VI был низеньким толстым человечком с бледным лицом. Он мгновенно нашел взглядом троих стоявших как раз напротив него: священника в окружении двух рыцарей. Бросив на Франсуа пронзительный взгляд, папа неожиданно высоким голосом пропел благословение. Колокола звонили во всю мощь. Франсуа поднялся и вошел в базилику.

Здесь он в очередной раз испытал разочарование. Пусть снаружи собор Святого Петра в Риме и выглядел довольно посредственно, однако Франсуа не расставался с надеждой на то, что хотя бы внутри его ожидают чудеса. Но там не оказалось ничего особенного. Алтарь, стоявший ровно на том месте, где находилась могила святого Петра, выглядел довольно изящно, с балдахином и витыми серебряными колоннами, но размеров был более чем скромных. Стену в глубине украшала мозаика, изображавшая Христа между святым Павлом и святым Петром. Разве можно было сравнить это с роскошью того, исчезнувшего Рима?

Месса, которую пели в сослужении папа и кардиналы, началась: «Gaudeamus omnes in Domino, diem festum celebrantes sub honore sanctorum omnium».

Франсуа стоял впереди остальных справа от своего брата Жана, в то время как Ги де Ферьер располагался слева от него. Сир де Вивре по-прежнему не чувствовал ни малейшего беспокойства. Для него этот День всех святых ничем не отличался от остальных, даже если, в силу обстоятельств, являл собою нечто исключительное.

В конце богослужения Папа отошел от алтаря и сам причастил троих, одному из которых оставалось жить не более дня.

Наконец под трезвон всех колоколов двери базилики открылись.

Оказавшись снаружи, толпа не расходилась. Она знала, что последует продолжение, и ждала, когда появится кортеж.

Возглавлял процессию сидящий в портшезе Урбан VI, увенчанный тиарой, в белой горностаевой мантии. Следом за ним на повозке, запряженной быками, во весь рост стоял Жан. Ему связали за спиной руки, а сопровождали его четыре монаха-солдата с мечами, в надвинутых на глаза капюшонах.

Далее на лошадях или на носилках восседали разные высокие церковные особы и рыцари, среди которых был и Франсуа. За ними валил простой народ. -

Ги де Ферьер ехал верхом рядом с Иоахимом Берзениусом, весело болтая с ним. Судя по всему, он находился в прекрасном настроении. Франсуа продвигался в одиночестве. Не для того, чтобы сосредоточиться и мысленно представить себе все выпады и приемы, которые вскоре предстояло проделать, а чтобы просто насладиться этой минутой.

Погода стояла прекрасная. Вместе с другими Франсуа двигался вдоль крепостной стены Ватикана. Он проследовал мимо замка Святого Ангела, вступил на укрепленный мост над Тибром, повернул направо и поехал вдоль реки.

В это самое мгновение с ним поравнялся Филипп д'Алансон.

— Вы знаете, что такое Большой цирк?

Франсуа вынужден был признаться протоиерею собора Святого Петра, что не имеет ни малейшего представления о том, что это такое.

— Это самая большая арена в мире. Там может одновременно разместиться двести пятьдесят тысяч человек. Именно там римляне в древности устраивали лошадиные бега. Там вам предстоит сразиться во славу Господа.

Франсуа недоверчиво рассмеялся. Такое попросту невозможно! Двести пятьдесят тысяч человек — это все население Парижа. А население Парижа не может разместиться на арене цирка!

Филипп д'Алансон улыбнулся, увидев реакцию своего собеседника.

— Вы мне не верите? Ну что ж, сами увидите!

Кортеж следовал по улицам современного Рима с его башнями и крепостями, несущими следы недавних сражений, с его глиняными хижинами, крытыми соломой. Возникающие порой, словно забытые здесь каким-то рассеянным творцом, пышные памятники былого казались неуместными и нелепыми.

Франсуа любовался многочисленными статуями обнаженных мужчин, по всей вероятности богов, без всякой скромности отмечая, что походит на них. Нельзя сказать, что он был совсем уж неправ. Точеный профиль, вьющиеся волосы, атлетическое сложение позволяли Франсуа де Вивре вполне соответствовать канонам античности.

Какое-то время процессия шествовала вдоль мраморной галереи с двумя надстроенными этажами: круглое здание было бесконечным, и его конец перетекал в начало. Посередине свода имелась увенчанная колесницей триумфальная арка с тремя пролетами.

Сначала в центральную арку проследовал портшез Папы, затем — повозка Жана, лошади знатных священнослужителей и рыцарей, среди которых был и Франсуа.

Филипп д'Алансон держался рядом с ним, чтобы самому увидеть изумление и восторг французского рыцаря. И восхищение в самом деле оказалось столь сильным, что Франсуа не смог сдержать крика.

Перед ним простирался Большой цирк! Так это вдоль его фасада так долго передвигался кортеж! Никогда в жизни Франсуа не мог представить себе, что на белом свете существует нечто подобное. Это было что-то неслыханное, гигантское! Диаметр арены достигал не менее пятисот метров. Она была разделена посередине мраморным возвышением, вокруг которого в древности бежали упряжки лошадей. Весь ансамбль представлял собой вытянутую площадку, оба края которой заканчивались широкими округлостями. Посередине центрального возвышения высотой в целый метр и шириной в четыре или пять стоял обелиск, а по обеим сторонам — крошечные храмы с колоннами и статуи богов и богинь. На каждом краю его тоже возвышалось по колонне.

Но самое впечатляющее зрелище представляли собой ступени: они опоясывали всю эту громаду, по крайней мере, на тридцати уровнях. Во многих местах на камнях проросли трава и кусты, но даже того, что осталось ближе к середине арены, напротив обелиска, было вполне достаточно, чтобы разместить тысячи людей…

Франсуа повернулся к протоиерею собора Святого Петра, который улыбался, качая головой. Нет, он не солгал: в своем прежнем виде Большой цирк мог вместить двести пятьдесят тысяч человек, то есть все население Парижа!

Франсуа попытался представить себе всех жителей французской столицы: короля и его двор, горожан, торговцев, священников, ремесленников, студентов, солдат, стражников, прислугу, проституток, нищих; он воображал, как они покидают свои дворцы, дома, церкви, мастерские, коллежи, казармы, бордели, трущобы и собираются все на этих ступенях… Все, до последнего человека! Здесь хватило бы места всем!

Так каким же городом был когда-то Рим, если жителей самого крупного из городов христианского мира не больше, чем публики на его ипподроме?

А публики и сейчас хватало. Папа и кардиналы в своих широкополых шляпах занимали места в первом ряду. За ними устраивались епископы, священники, рыцари и благородные дамы, желающие насладиться зрелищем. Кроме того, собралась большая толпа простолюдинов. Но на таком громадном пространстве их группа выглядела почти карикатурно.

Напротив, на центральном возвышении у подножия обелиска, солдаты разводили костер; Жан, спустившийся со своей повозки, стоял в стороне, окруженный четырьмя вооруженными монахами, капюшоны которых были по-прежнему опущены низко на глаза. В руке каждый из них держал незажженный факел. Другие солдаты были заняты тем, что прогоняли коров, баранов, коз и лошадей, которые обычно паслись на арене цирка.

Раздалась барабанная дробь. Франсуа, водивший в поводу лошадь, чтобы она хоть немного привыкла к нему, уселся напротив Папы, то же самое сделал и Ги де Ферьер.

К ним приблизился Филипп д'Алансон. Он развернул пергаментный свиток и заговорил громким голосом:

— Сегодня, в День всех святых, в год тысяча триста восьмидесятый от Воплощения, перед лицом Господа и его святейшества Урбана сойдутся в битве Ги де Ферьер, от лица Церкви и ее трибунала, и Франсуа де Вивре, от лица своего брата Жана.

Барабанная дробь завершила это первое заявление.

— Сражение начнется ровно в полдень, когда всякая тень на цоколе обелиска исчезнет. Соперники будут биться на копьях и мечах. Принесите оружие!

Под грохот барабанов появились два солдата, держащие каждый по копью. Они поставили копья рядом на землю, чтобы показать, что те — равной длины; затем вручили их рыцарям. Два других солдата, принесшие мечи, приложили клинки один к другому, чтобы удостоверить их равную длину, и также протянули оружие соперникам.

Алансон заговорил вновь, чтобы напомнить правила сражения.

— Поединок будет беспощадным. Если побежденный окажется лишь ранен, его забьют до смерти. Кому бы то ни было, под страхом смерти запрещается оказывать любую помощь сражающимся. Равно под страхом смерти не дозволено наносить удары лошади соперника или покидать это пространство. Если одержит верх господин де Ферьер, обвиняемый будет признан виновным в безбожии и предан огню. Если победит сир де Вивре, подсудимого объявят невиновным, и он будет тотчас же освобожден. Вперед, рыцари, и да рассудит вас Всемогущий Господь!

Барабаны выбивали медленную дробь. Повинуясь знаку протоиерея, Ги де Ферьер предстал перед Папой, опустив копье. Он низко склонил голову, в то время как святой отец благословлял его; затем то же самое сделал Франсуа.

Филипп д'Алансон, исполнявший роль распорядителя на этом поединке, указал каждому из противников его место. Франсуа отправился в сторону триумфальной арки, откуда они пришли, Ги де Ферьер — в противоположную.

Медленным галопом Франсуа приблизился к краю вытянутой арены. Оттуда, где он находился, зрители казались совсем крошечными, и он едва различал своего противника! Каким гениальным умом обладал Алансон, устроивший этот необычный турнир! Величайший турнир, какой можно было только себе представить!

Франсуа взглянул на солнце. Полдень еще не наступил. Он подошел к центральному возвышению. Самой близкой к нему оказалась статуя какой-то богини. Судя по всему, это было военное божество, потому что фигуру женщины украшали латы и шлем, но в то же время в ней не было ничего жестокого или грубого. Напротив, ее лицо светилось мудростью и пониманием. Она подпирала подбородок левой рукой, в которой держала копье, и задумчиво смотрела перед собой. Правая рука скульптуры была отбита.

Франсуа почувствовал, как сжалось его сердце. Вид этой вооруженной женщины не мог не напомнить ему об Ариетте, которая облачилась в рыцарские доспехи, чтобы спасти его. Но в то же самое время он с удивлением осознал, что ему не грустно. Впервые со времени траура он почувствовал, что счастлив.

Франсуа стал вспоминать о виденных прежде турнирах. В Иоаннов день, в 1340-м, в Ренне, — первое воспоминание; затем — в Бургосе, где его победил Хью Калверли. Какими убогими казались они все по сравнению с тем, что должно было произойти сейчас! Да, он, Франсуа де Вивре, счастлив! Одного этого момента достаточно, чтобы жизнь не казалась напрасной!

Франсуа постарался взять себя в руки… Он увидел, как вдалеке возле костра стоит Жан. А совсем далеко, на другом конце арены, виднелся его противник. Франсуа почти забыл о том, что ставкой в этом сражении была жизнь — Жана и его собственная. Даже если обстановка и была возбуждающей, речь шла всего-навсего о турнире. Если его ранят, если он будет повержен и не поднимется, его добьют. Он превратится в безоружную жертву, беззащитного агнца, которому только и останется, что подставить шею под нож.

Впервые за все это время Франсуа задумался, наконец, о своем противнике, до встречи с которым оставалось несколько мгновений. Кем был этот Ги де Ферьер? Возможно, самое время задать себе этот вопрос и позаботиться о тактике, которой следовало бы придерживаться.

И вновь взгляд Франсуа упал на великолепную богиню-воительницу. Прекрасная Леонора рассказывала о том, как божества приходили на помощь смертным в сражениях. И одна из таких богинь находится сейчас перед ним. Так почему бы ей не помочь ему? Почему бы не шепнуть ему на ухо секрет его противника?

Франсуа погрузился в созерцание прекрасного лица и руки, сжимающей копье. И внезапно в голову ему пришла одна мысль. Он не был полностью уверен, что это удачная мысль, но все совпадало.

Сформулировать ее до конца он не успел. Раздалась барабанная дробь, и Филипп д'Алансон, стоявший в самом центре арены, резким движением взмахнул хоругвью, на которой был вышит папский герб. Вот-вот должен начаться поединок…

Франсуа опустил забрало, пустил коня в тройной галоп и закричал во всю силу своих легких:

— Мой лев!

Но уже несколько мгновений спустя он натянул поводья и почти остановился. Он чуть было не совершил грубейшую ошибку! Он совсем забыл, что находится не на обычной площадке и Большой цирк, по крайней мере, раз в десять больше обычной арены. Если он будет и дальше мчаться таким галопом, его лошадь в момент столкновения окажется на исходе сил. Ги де Ферьер прекрасно его понял и тоже перешел на рысь.

И лишь оказавшись на расстоянии, обычном для состязания на копьях, то есть около пятидесяти метров, Франсуа снова пустился в галоп; противник последовал его примеру, и поединок начался по-настоящему.

Оба всадника схлестнулись со всего размаха и сломали копья. При этом им так и не удалось выбить друг друга из седла. Разогнавшись, они проскакали еще несколько десятков метров, потом остановились, обнажили мечи и сделали еще полкруга, чтобы, наконец, броситься навстречу друг другу под яростные крики публики. Это был решающий момент: Франсуа собирался проверить, верна ли мысль, внушенная ему богиней.

Увидев эту статую без правой руки, с копьем в левой, Франсуа вспомнил о Лекюйере, о том тщедушном молодом человеке, который одолел его в их первой схватке на копьях, потому что был левшой. А если именно в этом и заключается тайна Ги де Ферьера? Сейчас он скакал навстречу слева, держа меч в правой руке, но, быть может, он, как и Лекюйер, умеет владеть левой рукой так ловко, что ему ничего не стоит в последний момент переложить меч в другую руку и нанести удар с неожиданной стороны? Именно к такому удару на всякий случай и приготовился Франсуа.

И не ошибся! Ферьер ловко переменил руку, причем проделал это с величайшей легкостью, а затем яростно атаковал соперника.

Встретив сопротивление, Ги де Ферьер растерялся. Он рассчитывал удивить своего противника, а в действительности оказался удивлен сам. Теперь, когда хитрость его была раскрыта, Ферьер продолжал драться, держа меч в левой руке, но со все возрастающим отчаянием он осознавал, что в отличие от других рыцарей Франсуа де Вивре был подготовлен к сражению с левшой. Сам он не привык к сопротивлению в таких обстоятельствах и внезапно почувствовал, что пропал. Он испытал такую сильную боль, что не в силах был сдержать крик.