Некоторые люди – в их числе я – терпеть не могут счастливых развязок. Мы чувствуем себя обманутыми. Зло в порядке вещей. Механизм рока не должен заедать. Лавина, останавливающаяся на своем пути в нескольких шагах над съежившимся селением, ведет себя не только противоестественно, но и неэтично. Если б я читал об этом кротком пожилом человеке, вместо того чтобы писать о нем, я бы предпочел, чтобы он по прибытии в Кремону нашел, что его лекция назначена не на эту пятницу, а на следующую. Однако в действительности он не только благополучно добрался, но еще и поспел к обеду: сначала фруктовый коктейль, потом мятное желе к безымянному жаркому, затем шоколадный сироп к сливочному мороженому. А вскоре после этого, наевшись сладкого, надев свой черный костюм и пожонглировав тремя рукописями, которые рассовал по карманам пиджака с тем, чтобы всегда иметь среди них нужную ему (таким образом предупреждая несчастный случай с математической безусловностью), он сидел на стуле возле кафедры, в то время как – на кафедре – Джудит Клайд, неопределенного возраста блондинка в аквамариновом искусственного шолка платье, с большими плоскими щеками, подкрашенными в прекрасный карамельно-розовый цвет, и с парой блестящих глаз, тонущих в голубом безумии позади пенснэ без оправы, представляла лектора.
      – Сегодня,- сказала она,- перед нами выступит… это, кстати, наша третья пятница; в прошлый раз, как все вы помните, все мы получили большое удовольствие, слушая лекцию профессора Мура об агрикультуре в Китае. Сегодня здесь у нас, говорю это с гордостью, уроженец России и гражданин нашей страны, профессор – сейчас, боюсь, будет заминка – профессор Пан-нин. Надеюсь, я произнесла правильно. Конечно, его едва ли нужно представлять, и все мы счастливы видеть его. У нас впереди долгий вечер, долгий и многообещающий вечер, и я уверена, что всем вам хочется, чтобы хватило времени задать ему потом вопросы. Между прочим, мне сказали, что его отец был домашним доктором Достоевского и что сам он немало поездил по обе стороны Железного Занавеса. Поэтому я не стану отнимать у вас больше драгоценного времени, а только прибавлю несколько слов о нашей лекции в следующую пятницу в рамках этой программы. Я уверена, что все вы будете в восторге, узнав, что всем нам предстоит дивный сюрприз. Наш следующий лектор – мисс Линда Лэйсфильд, автор замечательных стихов и прозы. Все мы знаем, что она пишет стихи, прозу и рассказы. Мисс Лэйсфильд родилась в Нью-Йорке. Ее предки с обеих сторон сражались за обе стороны в Революционную войну. Еще студенткой она написала свое первое стихотворение. Многие ее стихотворения – по крайней мере, три – были опубликованы в сборнике «Отклики: Сто стихотворений американских женщин о любви». В 1922 году она получила премию от…
      Но Пнин не слушал. Легкая зыбь, вызванная его недавним припадком, владела его зачарованным вниманием. Это длилось всего несколько сердечных ударов, с лишней систолой там и сям – последние, безвредные отзвуки,- и растворилось в прозаической действительности, когда почтенная председательница пригласила его на кафедру; но пока это длилось – каким ясным было видение! В середине переднего ряда он видел одну из своих прибалтийских теток, в жемчугах, кружевах и белокуром парике, надевавшимся ею на все спектакли знаменитого провинциального актера Ходотова, которому она поклонялась издали, покуда не помешалась. Рядом с нею, застенчиво улыбаясь, наклонив гладкую темноволосую голову, сияя Пнину нежным карим взором из-под бархатных бровей, сидела, обмахиваясь программкой, покойная его возлюбленная. Убитые, забытые, неотмщенные, неподкупные, бессмертные – множество старых его друзей было рассеяно в этой туманной зале среди новых ему людей, вроде мисс Клайд, скромно возвратившейся на свое место в переднем ряду. Ваня Бедняшкин, расстрелянный красными в 1919 году в Одессе за то, что отец его был либерал, из глубины залы радостно подавал знаки своему бывшему однокашнику. А в неприметном месте д-р Павел Пнин и его взволнованная жена – оба слегка расплывающиеся, но в общем чудесно восстановленные из своего смутного распада,- смотрели на своего сына с той же всепожирающей страстью и гордостью, с какой они смотрели на него в тот вечер 1912 года, когда на школьном празднике, посвященном годовщине поражения Наполеона, он продекламировал (очкастый мальчик, совсем один на эстраде) стихотворение Пушкина.
      Краткое видение пропало. Старая мисс Херринг, профессор истории в отставке, автор книги «Россия пробуждается» (1922), перегибалась через одного или двух промежуточных членов собрания, чтобы сказать комплимент мисс Клайд по поводу ее речи; меж тем как из-за спины этой дамы другая сияющая старуха просовывала в поле ее зрения пару увядших, беззвучно хлопающих рук.

      Знаменитые колокола Уэйндельского колледжа вызванивали свою утреннюю мелодию.
      Лоренс Дж. Клементс, Уэйндельский профессор, единственным популярным курсом которого была «Философия жеста», и его жена Джоана (Пендельтон, выпуск 1930 года), недавно расстались с дочерью, лучшей студенткой отца: Изабелла, не закончив курса, вышла замуж за окончившего Уэйндель инженера, служившего в отдаленном западном штате.
      Звон колоколов был как музыка при серебристом солнце. Обрамленный широким окном городок Уэйндель – белые дома, черный узор веток – был, как на детском рисунке, вдвинут в примитивную перспективу, лишенную пространственной глубины, посреди грифельно-серых холмов; все было красиво убрано инеем; блестящие части запаркованных машин блестели; старый скотч-терьер, принадлежавший мисс Дингволь, похожий на цилиндрического кабанчика, отправился на свою обычную прогулку по Воррен Стрит, вниз по Спелман Авеню и обратно; однако никакие добрососедские отношения, ни выхоженный ландшафт, ни переливы звона не могли скрасить времени года; через две недели, переварив паузу, академический год вступал в самую зимнюю фазу – весенний семестр, и Клементсы испытывали чувство уныния, тревоги и одиночества в своем милом, старом, насквозь продуваемом доме, который теперь, казалось, висел на них, как дряблая кожа и болтающаяся одежда на каком-нибудь дураке, который вдруг потерял треть своего веса. В конце концов Изабелла была так молода, и так рассеянна, и они в сущности не знали о ее новой родне ничего, если не считать свадебного набора марципанных физиономий в наемном зале, с воздушной невестой, такой беспомощной без своих очков.
      Колокола под энергичным управлением д-ра Роберта Треблера, активного сотрудника музыкального отделения, все еще в полную силу звучали в райской вышине, а Лоренс, светловолосый, лысоватый, с нездоровой полнотой мужчина, за скудным завтраком из апельсинов и лимонов бранил главу Французского отделения, одного из приглашенных Джоаною к ним на вечер гостей в честь профессора Энтвисла из Гольдвинского университета. «Почему, собственно,- кипел он,- тебе понадобилось звать этого скучнейшего Блоренджа, эту мумию, этот штукатурный столп просвещения?»
      – Я л ю б л ю Анну Блорендж,- сказала Джоана, кивками подтверждая свою симпатию. «Вульгарная старая ехидна!» – воскликнул Лоренс. «Трогательная старая ехидна», – пробормотала Джоана,- и тут только д-р Треблер перестал звонить, и на смену ему зазвонил телефон в прихожей.
      С профессиональной точки зрения, искусство рассказчика вставлять в рассказ телефонные разговоры все еще далеко отстает от умения передавать диалоги, ведущиеся из комнаты в комнату или из окна в окно через узкую голубую улочку в старинном городке, где так драгоценна вода и так несчастны ослики, где торгуют коврами, где минареты, иностранцы и дыни, и звонкое утреннее эхо. Когда Джоана своим бодрым долголягим шагом подошла к настойчивому аппарату, прежде чем он замолчал, и сказала «алло» (брови подняты, глаза бродят), глухая тишина приветствовала ее; слышен был только непринужденный звук ровного дыхания; потом голос дышавшего произнес с уютным иностранным акцентом: «Извините, одну минутку»,- это было сказано как-то между прочим, и он продолжал дышать и как будто покрякивать и кряхтеть или даже слегка вздыхать под аккомпанемент шороха перелистываемых маленьких страниц.
      – Алло!- повторила она.
      – Вы,- осторожно предположил голос,- миссис Файр?
      – Нет,- сказала Джоана и повесила трубку.- А кроме того, – продолжала она, проворно вернувшись на кухню и обращаясь к мужу, который пробовал бэкон, приготовленный ею для себя,- ты же не станешь отрицать, что Джэк Коккерель считает Блоренджа первоклассным администратором.
      – Кто это был?
      – Кто-то спрашивал миссис Фойер или Фэйер. Послушай, если ты намеренно пренебрегаешь всем, что Джордж… (Д-р О. Дж. Хельм, их домашний врач.)
      – Джоана,- сказал Лоренс, который почувствовал себя гораздо лучше после этого перламутрового ломтика сала,- Джоана, дорогая, помнишь, ты сказала вчера Маргарите Тэер, что ищешь квартиранта?
      – О, Боже,- сказала Джоана, и тут телефон услужливо зазвонил снова.
      – Очевидно,- сказал как ни в чем не бывало тот же голос, возобновляя разговор,- я ошибочно воспользовался именем посредника. Я соединен с миссис Клемент?
      – Да, это миссис Клементс,- сказала Джоана.
      – Говорит профессор,- последовал пресмешной коротенький взрыв.- Я веду русские классы. Миссис Файр, которая в настоящее время служит в библиотеке по часам -
      – Да, миссис Тэер, знаю. Что ж, хотите взглянуть на комнату?
      Да, он хотел бы. Может ли он придти посмотреть ее приблизительно через полчаса? Да, она будет дома. Она безо всякой нежности положила трубку на рычаг.
      – Кто на сей раз?- спросил ее муж, оборачиваясь (пухлая веснущатая рука на перилах) с лестницы по пути наверх, в безопасность своего кабинета.
      – Пинг-понговый мячик, с трещиной. Русский.
      – Так это профессор Пнин!- воскликнул Лоренс.- «Еще бы, как не знать,- бесценный перл…». Нет, я решительно отказываюсь жить под одной крышей с этим монстром.
      Он свирепо протопал наверх. Она крикнула ему вдогонку:
      – Лор, ты закончил вчера свою статью?
      – Почти.- Он был уже за лестничным поворотом – она слышала, как скрипела и потом ударяла по перилам его ладонь.- Сегодня кончу. Сначала я должен приготовить этот проклятый Э. С.-экзамен.
      Это означало Эволюция Смысла – самый важный его курс (на котором числилось двенадцать человек, даже отдаленно не напоминавших апостолов); он открывался и должен был закончиться фразой, которой предстояло без конца цитироваться в будущем: «Эволюция смысла в некотором смысле является эволюцией бессмыслицы».

      Полчаса спустя Джоана бросила взгляд поверх полумертвых кактусов в окне застекленного крыльца и увидела мужчину в макинтоше, без шляпы, с головою, похожей на отполированный медный глобус, бодро звонившего у парадной двери великолепного кирпичного особняка ее соседки. Старый скотч-терьер стоял рядом с ним с таким же доверчивым выражением как он. Мисс Дингволь вышла со шваброю в руке, впустила медлительного, исполненного достоинства пса, и направила Пнина к дощатой резиденции Клементсов.
      Тимофей Пнин уселся в гостиной, заложив ногу на ногу «по-американски» и пустился в ненужные подробности. Curriculum vitae, сжатое до размеров ореховой скорлупы (кокосовой). Родился в Петербурге в 1898 году. Родители умерли от тифа в 1917-м. Уехал в Киев в 1918-м. Пять месяцев был в Белой Армии, сначала «полевым телефонистом», потом в канцелярии военной разведки. В 1919-м бежал из захваченного красными Крыма в Константинополь. Закончил университетское образование…
      – Слушайте, я ведь была там ребенком как раз в том же самом году,- обрадованно сказала Джоана.- Мой отец поехал в Турцию по поручению правительства и взял нас с собой. Мы могли встретиться! Я помню слово «вода». Там еще был сад с розами…
      – Вода по-турецки «су»,- сказал Пнин, лингвист поневоле, а вернулся к своему увлекательному прошлому:- Закончил университетское образование в Праге. Был связан с различными научными учреждениями. Затем… Ну, кратко говоря: с 1925-го обитал в Париже, покинул Францию в начале Гитлеровской войны. Теперь находится здесь. Американский гражданин. Преподает русский язык и тому подобное в Вандальском университете. Рекомендации можно получить от Гагена, главы Германского отделения. Или от университетского Дома Холостых Преподавателей.
      Ему там неудобно?
      – Слишком много людей,- сказал Пнин.- Назойливых людей. Между тем как мне теперь совершенно необходимо полное уединение.- Он кашлянул в кулак с неожиданно гулким звуком (почему-то напомнившим Джоане профессионального донского казака, с которым ее однажды познакомили), и затем пустился напропалую: – Должен предупредить вас, мне нужно вырвать все зубы. Это отвратительная операция.
      – Ну, пойдемте наверх,- бодро сказала Джоана.
      Пнин заглянул в комнату Изабеллы с розовыми стенами и белыми воланами. Только что пошел снег, хотя небо было из чистой платины, и медленный искристый снегопад отражался в безмолвном зеркале. Обстоятельный Пнин осмотрел «Девушку с кошкой» Хейкера над кроватью и «Запоздавшего малыша» Ханта над книжной полкой. Потом он подержал ладонь на небольшом расстоянии от окна.
      – Температура ровная?
      Джоана бросилась к радиатору.
      – Раскаленный,- сообщила она.
      – Я спрашиваю – нет ли воздушных течений?
      – О да, у вас будет масса воздуха. А здесь ванная – маленькую; но зато полностью ваша.
      – Душа нет? – осведомился Пнин, посмотрев наверх.- Может быть, так даже лучше. Мой друг Шато, профессор Колумбийского университета, однажды сломал ногу в двух местах. Теперь я должен подумать. Какую плату вы собираетесь назначить? Я спрашиваю это, потому что не дам больше одного доллара в день – не считая, разумеется, пансиона.
      – Хорошо,- сказала Джоана с своим приятным, быстрым смешком.
      В тот же день Чарльз Макбет, один из студентов Пнина («По-моему, сумасшедший – судя по его сочинениям» – говаривал Пнин), с энтузиазмом перевез пнинскую поклажу в патологически лиловатой машине без левого крыла, и после раннего обеда в недавно открытом и не очень преуспевающем ресторанчике «Яйцо и Мы», куда Пнин ходил из чистой жалости к неудачникам, наш друг занялся приятным делом пнинизации своего нового жилища. Отрочество Изабеллы ушло вместе с нею, а если и не совсем, то остатки его искоренила мать, но каким-то образом следы ее детства все-таки сохранились, и прежде чем найти наиболее подходящие места для своей сложной солнечной лампы, огромной пишущей машинки с русским алфавитом, в разбитом гробу, подправленном клейкой лентой, пяти пар прекрасных, курьезно маленьких башмаков с вросшими в них сапожными колодками, кофейной мельницы-кипятильника – хитрой штуковины, которая несколько уступала той, что взорвалась в прошлом году, четы будильников, каждую ночь бегавших взапуски, и семидесяти четырех библиотечных книг, главным образом старых русских журналов, в прочных переплетах Б(иблиотеки) У(эйндельского) К(олледжа),- Пнин деликатно выселил на стул на лестничной площадке полдюжины осиротевших томов, как-то «Птицы у себя дома», «Счастливые дни в Голландии» и «Мой первый словарь (Свыше 600 иллюстраций животных, человеческого организма, ферм, пожаров, научно подобранных)», а также одинокую деревянную бусину с дыркой посередине.
      Джоана, которая, быть может, злоупотребляла словом «трогательный», объявила, что она намерена пригласить этого трогательного ученого выпить с их гостями, на что ее муж возразил, что он тоже трогательный ученый и что он уйдет в кинематограф, если она исполнит свою угрозу. Однако, когда Джоана поднялась к Пнину со своим приглашением, он отклонил его, сказав напрямик, что он решил больше не употреблять спиртного. Три супружеские пары и Энтвисль собрались около девяти, и к десяти вечеринка была в полном разгаре,- как вдруг Джоана, беседуя с хорошенькой Гвен Коккерель, заметила Пнина в зеленом свитере, который стоял в дверях, ведущих к подножию лестницы, и держал высоко, так, чтобы она увидела, стакан. Она поспешила к нему – и с ней едва не столкнулся муж, рысью мчавшийся через комнату, чтобы остановить, задушить, уничтожить Джэка Коккереля, главу Английского отделения, который, стоя спиной к Пнину, забавлял миссис Гаген и миссис Блорендж своим знаменитым номером – он был один из лучших, если не лучший, имитатор Пнина на кампусе. Между тем его модель говорила Джоане: «В ванной нет чистого стакана, и имеются другие неудобства. Дует от пола и дует от стен». Но д-р Гаген, приятный, прямоугольный старик, тоже заметил Пнина и радостно приветствовал его, а в следующую минуту Пнин, получив взамен своего стакана стакан виски с содой и льдом, был представлен профессору Энтвислу.
      – Здравствуйте-как-поживаете-хорошо-спасибо,- отбарабанил Энтвисль, превосходно подражая русской речи,- он и в самом деле напоминал добродушного царского полковника в штатском.- Однажды вечером в Париже,- продолжал он, поблескивая глазами,- в кабаре «Уголок» эта декларация убедила пирующую компанию русских в том, что я их соотечественник, изображающий, видите ли, американца.
      – Через два-три года,- сказал Пнин, прозевав переднюю подножку, но вскакивая на заднюю,- меня тоже будут принимать за американца,- и все, кроме профессора Блоренджа, расхохотались,
      – Мы достанем для вас электрический обогреватель,- конфиденциальным шепотом сказала Пнину Джоана, подавая ему оливки.
      – Какой марки электрический обогреватель?- подозрительно спросил Пнин.
      – Посмотрим. Других жалоб нет?
      – Да – шум мешает,- сказал Пнин.- Я слышу каждый, просто каждый звук снизу, но, по-моему, теперь не место обсуждать это.

      Гости начали расходиться. Пнин поплелся наверх с чистым стаканом в руке. Энтвисль и хозяин вышли на крыльцо последними. В черной ночи плыл мокрый снег.
      – Какая жалость,- сказал профессор Энтвисль,- что мы не можем соблазнить вас навсегда переехать в Гольдвин. У нас Шварц и старик Крэйтс, оба горячие ваши поклонники. У нас есть настоящее озеро. У нас есть все что хотите. У нас даже есть свой профессор Пнин.
      – Знаю; знаю,- сказал Клементс,- но эти предложения, которые я теперь то и дело получаю, приходят слишком поздно. Я намерен скоро уйти в отставку, а до тех пор предпочитаю оставаться в своей затхлой, но привычной дыре. Как вам понравился,- он понизил голос,- мсье Блорендж?
      – О, он производит впечатление славного малого. Однако должен сказать, что кое в чем он напоминает мне того, вероятно, мифического главу Французского отделения, который полагал, что Шатобриан – это знаменитый повар.
      – Осторожно,- сказал Клементс.- Первый раз этот анекдот был рассказан о Блорендже, и так оно и было.

      На другое утро Пнин героически отправился в город, прогуливая свою трость на европейский манер (вверх-вниз, вверх-вниз) и подолгу задерживая взор на разных предметах, стараясь философски вообразить, каково будет увидать их снова после пытки и вспоминать, какими они казались ему сквозь призму ее ожидания. Через два часа он тащился обратно, опираясь на свою трость и ни на что не глядя. Горячий прилив боли мало-помалу вытеснял ледяную одеревенелость от наркоза во рту – оттаивавшем, еще полумертвом и отвратительно истерзанном. После этого он несколько дней был в трауре по интимной части своего организма. Он с удивлением понял, что очень любил свои зубы. Его язык – толстый, гладкий тюлень,- бывало, так радостно шлепался и скользил по знакомым утесам, проверяя контуры подбитого, но все еще надежного царства, ныряя из пещеры в затон, карабкаясь на острый уступ, ютясь в ущелье, находя лакомый кусочек водоросли в той же старой расселине; теперь же не оставалось ни единой вехи – только большая темная рана, terra incognita десен, исследовать которую не позволяли страх и отвращение. И когда протезы были поставлены, получился как бы бедный ископаемый череп, которому вставили совершенно чужие оскаленные челюсти.
      Согласно плану, лекций у него не было; не присутствовал он и на экзаменах, которые за него давал Миллер, Прошло десять дней – и вдруг он начал радоваться этой новой игрушке. Это было откровение, восход солнца, это был крепкий рот, полный дельной, алебастровой, гуманной Америки. Ночью он хранил свое сокровище в особом стакане с особой жидкостью, где жемчужно-розовое, оно улыбалось самому себе, как некий чудный представитель глубоководной флоры. Большой труд о Старой России, дивная мечта, смесь фольклора, поэзии, социальной истории и petite histoire, которую он любовно вынашивал вот уже десять приблизительно лет, наконец, показалась достижимой теперь, когда головные боли исчезли и появился этот новый амфитеатр из полупрозрачного пластика, как бы подразумевающий рампу и спектакль. С началом весеннего семестра его класс не мог не заметить магической перемены, когда он сидел, кокетливо постукивая резинкой карандаша по этим ровным, слишком ровным, резцам и клыкам, в то время как студент переводил из «Русского языка для начинающих» старого, но крепкого профессора Оливера Брэдстрита Манна (на самом деле от начала до конца написанного двумя тщедушными тружениками, Джоном и Ольгой Кроткими, ныне покойными) предложение вроде «Мальчик играет со своей няней и своим дядей». А однажды вечером он подкараулил Лоренса Клементса, который пытался было проскользнуть наверх в свой кабинет, и с бессвязными восторженными восклицаниями принялся демонстрировать красоту предмета, легкость, с которой его можно было вынимать и снова вставлять, и стал убеждать пораженного, но дружелюбного Лоренса завтра же первым делом пойти и удалить все зубы.
      – Вы станете, как я, совершенно обновленным человеком,- кричал Пнин.
      К чести Лоренса и Джоаны надо сказать, что они довольно скоро оценили Пнина по его уникальному пнинскому достоинству, несмотря на то, что он был скорее род домового, чем квартирант. Он что-то непоправимо испортил в своем новом обогревателе и мрачно сказал, что это ничего, все равно теперь уже скоро весна. У него была раздражающая манера утром стоять на лестнице и усердно чистить там свою одежду – щетка тренькала о пуговицы – по крайней мере минут по пять каждый Божий день. У него был страстный роман со стиральной машиной Джоаны. Несмотря на запрещение подходить к ней, он то и дело попадался с поличным. Забывая всякое приличие и осторожность, он, бывало, скармливал ей все, что подворачивалось под руку; свой носовой платок, кухонные полотенца, груду трусиков и рубашек, контрабандой принесенных вниз из своей комнаты, – и все ради удовольствия понаблюдать сквозь ее иллюминатор за тем, что походило на бесконечное кувыркание дельфинов, больных вертежом. Как-то раз в воскресенье, убедившись, что он один, он не мог удержаться, чтоб не дать, из чисто научного любопытства, мощной машине поиграть парой парусиновых туфель на резиновой подошве, измазанных глиной и хлорофиллом; туфли затопотали с ужасным нестройным грохотом, как армия, переходящая через мост, и вернулись без подошв, а Джоана появилась в дверях своего будуарчика позади буфетной и печально сказала: «Опять, Тимофей?». Но она прощала ему и любила сидеть с ним за кухонным столом, щелкая орехи или попивая чай. Дездемоне, старой чернокожей поденщице, которая приходила по пятницам и с которой одно время ежедневно беседовал Бог («Дездемона,- говорил мне Господь,- этот твой Джордж нехороший человек»), случилось мельком увидеть Пнина, нежившегося в нездешних сиреневых лучах своей солнечной лампы, когда на нем не было ничего, кроме трусиков, темных очков и ослепительного православного креста на широкой груди,- и с тех пор она уверяла, что он святой. Однажды Лоренс, войдя в свой кабинет, потайную и заветную нору, хитроумно выкроенную из чердака, с негодованием обнаружил там мягкий свет и жирный затылок Пнина, который, расставив щуплые ноги, преспокойно листал страницы в углу; «Извините, я здесь только «пасусь»,- кротко заметил незваный гость (английский которого обогащался с поразительной быстротой), бросив взгляд через приподнятое плечо; но почему-то в тот же день случайная ссылка на редкого автора, мелькнувший намек, молча узнанный на полпути к некой идее, отважный парус, обозначившийся на горизонте, незаметно привел их обоих к нежной духовной гармонии, так как, оба они чувствовали себя в своей тарелке только в теплом мире подлинной науки. Среди людей встречаются дифференциалы и интегралы, и Клементс с Пниным принадлежали ко второй разновидности. С того времени они часто вместе рассуждали, когда встречались и останавливались на порогах, на лестничных площадках, на двух разных уровнях ступеней (меняясь уровнями и снова оборачиваясь друг к другу), или когда в противоположных направлениях шагали по комнате, которая в тот момент была для них всего лишь espace meublй, по определению Пнина. Вскоре выяснилось, что Тимофей был настоящей энциклопедией русских пожиманий плечами и покачиваний головой, что он классифицировал их и мог кое-чем пополнить Лоренсов каталог философской интерпретации жестов, зарисованных и незарисованных, национальных и областных. Очень бывало приятно наблюдать, как эти двое обсуждают какую-нибудь легенду или религию: Тимофей – расцветая амфорическим жестом, а Лоренс рубя рукой воздух. Лоренс даже снял на пленку то, что Тимофей считал основой русских «кистевых жестов»: Пнин, в теннисной рубашке, с улыбкой Джоконды на губах, демонстрирует движения, лежащие в основе таких русских глаголов (употребляемых применительно к рукам), как махнуть, всплеснуть, развести: свободный, одной рукой сверху вниз, отмах усталой уступки; драматический, обеими руками, всплеск изумленного отчаяния; и «разъединительное» движение – руки расходятся в стороны, означая беспомощную покорность. А в заключение, очень медленно, Пнин показал, как в международном жесте «грозящего пальца» всего пол-оборота пальца, субтильные, как фехтовальный выверт кисти, превратили русский торжественный символ – указывание вверх («Судия Небесный видит тебя!») – в немецкое наглядное изображение палки – «ужо я тебе!». «Однако, – добавил объективный Пнин,- русская метафизическая полиция тоже очень хорошо может ломать физические кости».
      Извинившись за свой «небрежный туалет», Пнин показал пленку группе студентов, и Бетти Блисс, аспирантка, работавшая в Отделении Сравнительной Литературы, где Пнин ассистировал д-ру Гагену, объявила, что Тимофей Павлович просто вылитый Будда из восточной фильмы, которую она смотрела в Азиатском отделении. Эта Бетти Блисс, полная, по-матерински добрая девушка лет двадцати девяти, сидела мягкой занозой в стареющей плоти Пнина.
      Десятью годами раньше у нее был любовник – красивый негодяй, который бросил ее ради какой-то шлюшки, а потом у нее был затяжной, отчаянно сложный, скорее в духе Чехова, нежели Достоевского, роман с калекой, который теперь был женат на своей сиделке, низкопробной крале. Бедный Пнин колебался. В принципе он не исключал возможности брака. На одном семинаре, после того как все ушли, он, в своем новом зубном великолепии, зашел так далеко, что удержал ее руку на своей ладони и похлопывал ее, пока они сидели вдвоем и обсуждали тургеневское стихотворение в прозе «Как хороши, как свежи были розы». Она едва могла дочитать до конца, грудь ее разрывалась от вздохов, пойманная рука трепетала. «Тургенев,- сказал Пнин, возвращая ее руку на стол,- должен был валять дурака в шарадах и tableaux vivants для некрасивой, но обожаемой им певицы Полины Виардо, а г-жа Пушкина как-то сказала: «Ты надоедаешь мне своими стихами, Пушкин», а жена гиганта, гиганта Толстого – подумать только! – на старости лет предпочла ему глупого музыканта с красным носом!»
      Пнин ничего не имел против мисс Блисс. Стараясь мысленно представить себе безмятежную старость, он довольно ясно видел ее приносящей ему плэд или наполняющей его самопищущее перо. Она, несомненно, нравилась ему – но его сердце принадлежало другой.
      Кошку, как сказал бы Пнин, в мешке не утаишь. Чтобы объяснить малодушное волнение моего бедного друга однажды вечером в середине семестра – когда он получил некую телеграмму и потом расхаживал по комнате по меньшей мере минут сорок,- следует заметить, что Пнин не всегда был холост. Клементсы играли в китайские шашки в отсветах комфортабельного камина, когда Пнин с грохотом спустился, поскользнулся и чуть не упал к их ногам подобно просителю в каком-нибудь древнем городе, полном несправедливости, но восстановил равновесие – и все-таки потом наскочил на кочергу и щипцы.
      – Я пришел, – сказал он, задыхаясь, – известить вас„вернее, спросить, могу ли я принять гостью в субботу – днем, разумеется. Это моя бывшая жена, ныне д-р Лиза Винд – может быть; вы слыхали о ней в психиатрических кругах.

      Глаза иных любимых женщин, благодаря случайному сочетанию блеска и разреза, действуют на вас не сразу, не в минуту застенчивого созерцания, а как задержанная и нарастающая вспышка света, когда бессердечная особа отсутствует, а волшебная мука пребывает, и объективы и прожекторы наставлены на вас в темноте. Какими бы ни были глаза Лизы Пниной, ныне Винд, они, казалось, выдавали свою суть – как бриллианты чистой воды – только если вызвать их в воображении, – и тогда пустой, слепой, влажный аквамариновый жар трепетал и внедрялся вам под веки солнечной и морской пылью. На самом деле глаза ее были светлой, прозрачной голубизны, оттененной черными ресницами, с ярко-розовыми уголками, слегка вытянутые к вискам, где от каждого веером разбегались мелкие кошачьи морщинки. У нее были темно-каштановые волосы, вздымавшиеся волной над глянцевитым лбом и розовым и снежным лицом, и она употребляла бледный губной карандаш, и кроме некоторой толстоватости лодыжек и запястий, было бы трудно найти какой-нибудь изъян в ее цветущей, оживленной, элементарной, не особенно холеной красоте.
      Пнин, в то время молодой, подающий надежды ученый, и она, тогда больше, чем теперь, напоминавшая ясноглазую русалку, а в сущности такая же, встретились в Париже в 1925 году или около того. У него была реденькая темно-русая бородка (теперь, если бы он не брился, проросла бы только седая щетина – бедный Пнин, бедный дикобраз альбинос!