Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди

Много ночей я провел на тростнике в задней части дома, истязая свой ум размышлениями над тем, что я сделаю с деньгами и какую прекрасную необыкновенную вещь я на них куплю. Это была тяжелая и трудновыполнимая работа. Вначале я думал накупить продовольствия, но я никогда не ел ничего, кроме картошки и вкусной рыбы, и вряд ли мне понравилась бы разная пища благородных господ из Дублина, даже если бы я имел возможность ее купить и знал бы, как она называется.

Потом я подумал о напитках, но я знал, что мало было людей в Корка Дорха, которые приложились бы к выпивке и не отправились бы в вечность с первого же раза. Я подумал было купить шляпу для защиты от дождя, но решил, что нельзя достать такую шляпу, которая через пять минут не повредилась бы и не расползлась под ударами бури. То же было и с одеждой. Я не любил курить трубку, и меня не тянуло к нюхательному табаку.

У Старика были часы со времен праздника, но я никогда не понимал, как пользоваться этой машинкой и какой в ней прок. Мне не нужна была ни чашка, ни домашняя обстановка, ни лоханка. Я жил бедно, был полумертв от голода и невзгод, но мне не удалось вспомнить ни одной приятной и полезной вещи, которая была бы мне нужна. Вот уж поистине, думалось мне, в страшных заботах и умственных корчах живут богатые люди!

Я встал однажды утром, дождь струился с небес. Некоторое время я вяло слонялся по дому, не чувствуя ни к чему интереса и не останавливая внимания ни на чем в особенности. Одно только меня удивило, и я обратился с беседой к матери, которая занималась приготовлением корма для свиней возле очага.

— Неужто, достопочтенная, — сказал я, — нас постигли в довершение всего конец света и кончина всей вселенной, что кровавые ливни льют на нас среди ночи?

— Нет, вовсе не это, сокровище ты мое убогое, — сказала она, — это Седой Старик истекал тут кровью все утро.

— Полагаю я, из носа бил этот источник крови? — сказал я.

— Вовсе нет, ничего подобного, сладкий ты мой, — сказала она, — а из смертельных незаживающих ран, которые у него теперь на обеих ногах. Они утром состязались с Мартином О’Банаса, кто из них поднимет большой обломок скалы. Проиграл бедный Мартин, да будет он здоров, так как не сумел и с места его сдвинуть. Старику повезло, как всегда. Ему удалось поднять камень на высоту пояса, и он выиграл ставку, какой бы там она у них ни была.

— Он всегда был силен, — сказал я.

— Но потом, по причине большого веса, камень выпал у него из рук и упал, по несчастью, ему на ноги, и размозжил их и каждую кость и косточку в них. Бедняга долго еще после этой истории таскался по всему дому и вопил, но на чем бы он там ни передвигался, точно, что не на ногах.

— Никогда бы не подумал, — сказал я, — что у Старика может быть столько крови.

— Если и было, — сказала она, — то теперь уже нет.

Случилось так, что это навело меня на мысль о бывших у меня деньгах. Если бы Старик носил ботинки, думал я, меньше был бы вред, причиненный ему, когда камень упал ему на ноги. Откуда мне знать, не случится ли мне самому поранить и повредить ноги таким же путем? Что же мне лучше всего купить, как не пару ботинок?

На другой день я тронулся в путь, направляясь к тому месту, где у меня был зарыт мешок с золотом. По дороге мне встретился Мартин О’Банаса, и я спросил его насчет того, как делать покупки в магазине, — искусство, в котором у меня не было никакого опыта.

— Скажи мне, друг Мартин, — сказал я, — знаешь ли ты какое-нибудь слово, каким называют ботинки?

— Знаю, — сказал он. — Помню, был я как-то в городе Дерри и занимался там тем, что подслушивал. Один человек зашел в магазин и купил ботинки. Я ясно слышал слово, которое он сказал хозяину магазина, — “бутссёр”. Без сомнения, это и есть верное английское слово для ботинок — бутссёр.

— Спасибо тебе, Мартин, — сказал я, — и еще одно спасибо сверх того, первого.

Я отправился дальше. Мешок с золотом был в сохранности там, где я его оставил. Я вынул из него двадцать золотых монет и снова закопал его в землю. Когда дело было сделано, я уверенно двинулся в направлении какого-нибудь города, какой в то время попадался по дороге на запад, — Голуэя или Кахарсивин, или какого-нибудь другого места вроде этого. Там было много домов, магазинов и людей, и повсюду что-то с шумом происходило. Я рыскал по городку, пока не нашел обувную лавку и не вошел радостно внутрь. Внутри сидел симпатичный толстяк, который вел дела в лавке, и стоило ему взглянуть на меня, как он сунул руку в карман и протянул мне пенни.

— Away now, islandman, — сказал он, но все еще безо всякого вероломства в голосе[22].

Я с благодарностью принял медный пенс, положил его в карман и достал одну из своих золотых монет.

— А теперь, — сказал я, — бутссёр!

— Boots?[23]

— Бутссёр.

Не знаю, удивился ли настолько этот благородный господин или не понял моего английского, но он долго стоял, глядя на меня. Потом он отошел назад и достал много пар ботинок. Он предложил мне выбирать. Я выбрал самую роскошную пару; он взял у меня золотую монету, и мы оба поблагодарили друг друга. Я завернул ботинки в старый мешок, который был у меня с собой, и пошел своей дорогой, направляясь к себе в местечко.

Да, я чувствовал робость и стыд по поводу ботинок. Со дня великого праздника в Корка Дорха не видали ни ботинок, ни их следа. Предметом насмешек и шуток для людей будут эти светлые кожаные штуковины. Я боялся, что стану посмешищем для соседей, если не дать им возможности сперва приучиться к великолепию и важному виду этих ботинок. Я постановил припрятать ботинки и спокойно обдумать этот вопрос.

Через месяц или около этого я пришел в дурное настроение по поводу этих ботинок. Они были у меня, но как бы их и не было. Они лежали в земле, и мне не было никакой пользы от моей покупки. Они никогда не бывали у меня на ногах, и у меня не было даже минуты опыта пребывания в них. Если я как-то незаметно не поупражняюсь в этом и вообще в искусстве передвижения в ботинках, у меня вовеки не хватит храбрости носить их на людях.

Однажды ночью (ночь эта была самая ночная из всех, какие я когда-либо видел, по количеству дождя и по черноте кромешной тьмы) я тайно поднялся с тростниковой постели и вышел наружу, в ураган. Я добрался до места, где были погребены ботинки, и вырыл их из земли. Они были скользкие, мокрые, мягкие и податливые, так что я всунул в них ноги без большого труда. Я завязал шнурки и пустился шагать по окрестностям, в то время как пронзительный ветер рвал меня на части и порывы дождя с силой обрушивались на мою голову. Думаю, я прошел миль десять, прежде чем снова закопал ботинки обратно в землю. Они очень мне понравились, несмотря на то, как они жали, натирали и калечили ноги. Я был довольно сильно изнурен, когда добрался на рассвете до тростника.

Было время завтракать картошкой, когда я проснулся и не совсем твердо стоял на ногах, и тут я почувствовал, что что-то в мире было не так. Седого Старика не было дома, — чего с ним никогда не случалось прежде, когда бывала пора есть картошку, — и соседи стояли маленькими группками тут и там, в панике тихонько переговариваясь друг с другом. Вид у всего был потусторонний, и даже сам дождь выглядел как-то необычно. Мать моя была угрюма и молчалива.

— Неужели, о дражайшая, — мягко сказал я, — нынче пришел конец ирландской недоле, и бедняки ожидают, что весь мир взлетит на воздух?

— Сдается мне, дело обстоит еще хуже, — сказала она. Больше мне не удалось выжать из нее ни слова по поводу ее мрачного настроения.

Я двинулся наружу. Снаружи, в поле я увидел Мартина О’Банаса, который в страхе уставился на землю. Я подошел к нему и учтиво его приветствовал.

— Что за дурные вести дошли до нас, — спросил я, — или что за новая погибель суждена ирландцам?

Он некоторое время не отвечал мне, а когда заговорил, в голосе его была испуганная хрипотца. Он приблизил губы к моему уху.

— Вчера вечером в Корка Дорха побывало что-то недоброе, — сказал он.

— Что-то недоброе?

— Морской Кот. Смотри!

Он показал пальцем на землю.

— Взгляни на этот след, — сказал он, — и вот на этот, — они идут по всей округе!

Я тихонько ахнул.

— Их оставили не человеческие, не звериные и никакие другие из земных ног, — сказал он, — а Морской Кот из Тир Конелл. Да будем все мы здоровы, — гибельна, прискорбна и неописуема та злая судьба и те несчастья, которые ждут нас с этого дня. Поистине, лучше человеку уйти в море и переправиться в вечность. Как ни скверно это место, но поистине адские дела ждут нас в Корка Дорха.

Я встревоженно согласился с ним и ушел. Конечно, Мартин и соседи имели в виду след моих ботинок. Я боялся сообщить им правду, так как трудно было сказать, подвигнет ли их это к насмешкам надо мной или к изничтожению меня.

Изумление это продолжалось два дня, все ожидали, что небо упадет или земля расколется и людей сметет в какую-нибудь подземную область. Я все это время был спокоен, будучи свободен от страха и наслаждаясь тем особым знанием, которым я втайне обладал. Многие хвалили меня за мужество.

На утро третьего дня я увидел, поднявшись, что у нас в доме кто-то чужой. Крупный незнакомец стоял в дверях, разговаривая со Стариком. На нем была хорошая темно-синяя одежда с блестящими пуговицами и пребольшие ботинки. Я услышал, что с его стороны доносится резкий английский, а Старик пытается его умиротворить на ирландском и ломаном английском вперемежку. Когда незнакомец учуял меня в задней части дома, он оборвал разговор и одним прыжком очутился на тростнике и обрушился на меня. Это был свирепый коренастый человек, и он заставил мое сердце подскочить от страха. Он крепко схватил меня за руку.

— Ф-фват из йер нам? — сказал он.

Я чуть не проглотил язык от ужаса.

Не знаю, как я умудрился заговорить.

— Джамс О’Донелл, — сказал я.

Тут из него полился мощный поток английского, который скатился с меня, как скатываются капли ночного дождя. Я не понял ни единого слова. Старик подошел и заговорил со мной.

— Без сомнения, это был Морской Кот, — сказал он. — И вот пришло первое несчастье. Этот человек, которого ты видишь в нашем доме, — полицейский, и ему нужен ты!

Меня охватил ужасный приступ дрожи при звуке этих слов. Полицейский изверг новый поток английского.

— Он говорит, — сказал Старик, — что какой-то негодяй недавно убил благородного господина в Голуэе и украл у него множество золотых монет. Он говорит, что у полиции есть сведения, будто некоторое время тому назад ты покупал кое-что за золото, и он велит тебе немедленно выложить на стол все, что у тебя в карманах.

Со стороны полицейского донеслось злое ворчание. Я не знал, что именно он сказал, но немедленно сделал все, как он велел. Я выложил прямо перед ним все, что было у меня в кармане, даже девятнадцать золотых монет. Он посмотрел на них, а потом посмотрел на меня. Когда он насмотрелся как следует, он изверг новый поток английского и ухватил меня за руку еще крепче.

— Он говорит, — сказал Старик, — что хорошо было бы, если бы ты пошел с ним.

Как только я услышал эту фразу, опасаюсь, что чувства меня оставили и что я не слишком успешно мог в то время удерживать душу в теле, не говоря уже о менее значительных движениях моих конечностей и всей моей персоны. Я не отличал ночь от ясного дня и дождь от сухой земли в этот миг в задней части дома. Тьма и потеря разума обрушились на меня; долгое время я ничего вокруг себя не чувствовал и не понимал ничего, кроме того, что меня крепко держит полицейский и что мы уходим с ним по дороге далеко-далеко от Корка Дорха, где я провел свою жизнь и где жили мои друзья и мои родные испокон веков.

Я смутно помню большой город, который был полон благородных господ в ботинках; они вежливо беседовали друг с другом, проходили мимо и садились в экипажи; дождь сверху не лил, и было не холодно. Я смутно помню себя то в величественном дворце, то в присутствии большой толпы полицейских, которые говорили со мной и друг с другом по-английски, то в тюрьме. Я не понимал ничего из того, что происходило вокруг меня, равно как и ни слова из разговоров и из вопросов, которые мне задавали.

Я слабо припоминаю, как я побывал в большом, искусно отделанном зале, в присутствии благородного господина, на котором был белый парик; там было много других изысканно одетых людей, некоторые из них иногда говорили, но большинство слушало. Это продолжалось три дня, и меня очень заинтересовало все, что я видел. Когда это кончилось, полагаю, меня вновь отправили в тюрьму.

Однажды утром меня рано разбудили и сказали, чтобы я немедленно был готов к выходу. Эта новость меня и опечалила, и обрадовала. Я был здоров, в сухости и избавлен от голода, сидя под замком, но все же мне немножко хотелось вновь быть вместе со своими, в Корка Дорха. Но меня охватило удивление, когда я увидел, что мы с двумя полицейскими направляемся не на восток, в сторону дома, а в другое место, которое они называли station[24].

Мы пробыли там некоторое время, и я с интересом смотрел на большие вагоны, которые проезжали мимо, толкая перед собой большие черные железные штуковины, а те сморкались, и кашляли, и пускали клубы дыма. Я заметил, что другой бедняк, у которого был вид ирландца, входит на station в сопровождении двух других полицейских и беседует с ними по-английски. Больше я не обращал на него никакого внимания, пока не увидел некоторое время спустя, что он направляется ко мне и заводит со мной разговор.

— Очевидно, — сказал он по-ирландски, — что не очень-то хороши твои теперешние дела.

— Это место мне очень нравится, — сказал я.

— Ты понимаешь, — спросил он, — что ты заработал недавно у благородных господ в этом городе?

— Я ничего не понимаю, — сказал я.

— Ты заработал двадцать девять лет тюрьмы, друг, и сейчас тебя перевозят в эту другую тюрьму.

Прошло некоторое время, прежде чем я понял смысл этой речи. После этого я упал без чувств на землю и, уж конечно, оставался бы в этом положении долгое время, если бы на меня не вылили ведро воды.

Когда меня вновь поставили на ноги, у меня кружилась голова и я был не в себе. Я увидел, что на station въехали какие-то вагоны и что из них выходят и благородные господа, и бедняки. Мои глаза остановились на одном человеке и невольно задержались на нем. Едва взглянув на него, я понял, что не иначе как знаком с ним. Я никогда не видел его раньше, но облик его не был обликом незнакомца. Это был старик, сгорбленный, сломленный и тощий, как соломинка. Он был одет в грязные тряпки, босиком, и глаза его горели на увядшем лице. Эти глаза остановились на мне.

Мы двинулись медленно и осторожно друг другу навстречу, оба колеблясь между робостью и радушием. Я видел, что он дрожал, губы его шевелились, и глаза метали искры. Я тихо обратился к нему по-английски:

— Ф-фват из йер нам?

Он отвечал мне неверными губами, блуждающим голосом:

— Джамс О’Донелл, — сказал он.

Изумление и радость обрушились на меня, как удар молнии обрушивается с небосвода. Я потерял дар речи, и мои чувства чуть было вновь не оставили меня.

Мой отец! Мой собственный отец! Батюшка мой родненький, кровный мой родственник, тот, от кого я произошел, друг мой! Мы жадно вглядывались друг в друга, и я предложил ему свою руку, чтобы он мог опереться на нее.

— У меня те же имя и фамилия, — сказал я. — Я тоже Джамс О’Донелл, ты мой отец, и не иначе, как ты выбрался из мешка!

— Сын мой! — сказал он. — Сынок! Сыночек!

Он схватил меня за руку, он сверлил и пожирал меня глазами. Каким бы приливом радости и любви он ни был охвачен в то время, я заметил, что бедняга нездоров; в самом деле, ему не пошел на пользу приступ радости, которую он испытал в тот раз из-за меня на station; он был белым, как мел, и струйка слюны стекала из уголка его рта.

— Мне сказали, — заговорил я, — что я приговорен к двадцати девяти годам в том же самом мешке.

Мне хотелось, чтобы между нами завязался разговор, только бы прервать это потустороннее оцепенение, от которого у нас обоих начинала кружиться голова. Взгляд его оттаял, и спокойствие снизошло на него. Он поднес к моему лицу дрожащий палец.

— Двадцать девять лет, — сказал он, — я провел в мешке, и поистине, это место не из привлекательных.

— Передай матери, — сказал я, — что я вернусь...

Вдруг сильная рука ухватила меня за лохмотья и грубо потащила прочь. Это был полицейский. Мне пришлось немножко пробежать вперед из-за ужасного толчка в спину.

— Кам элонг, блашкетман![25] — сказал полицейский.

Меня швырнули в вагон, и мы сразу же тронулись в путь. Корка Дорха осталась у меня позади, — должно быть, навсегда, — а я был на пути в далекую тюрьму. Я упал на пол и выплакал все глаза.

Да, это был единственный раз, когда я видел своего отца и когда он видел меня, — одна-единственная минуточка на station, и после вечная разлука навсегда. Поистине, кто, как не я, терпел ирландскую недолю всю свою жизнь — лишения, бедствия, нужду, напасти, невзгоды и дурное обращение, голод и несчастья. Полагаю, что подобного мне не будет уже никогда.

notes

1

Корка Дорха (ирл. Corca Dorcha, букв, “темный народ”) — топоним, отсылающий к названию ирландскоговоряшего района Корка Гивне, или Корка Дуйвне (ирл. Corca Dhuibhne), находящегося на западе графства Керри. Из этих мест происходит ряд авторов так называемой “автобиографической прозы” (Томас О`Крохан, Пейг Сайерс и др.), которую пародирует Майлз на Гапалинь в романе. Помимо созвучных названий, вымышленное местечко Корка Дорха сближает с Корка Гивне еще одно обстоятельство: речь, которую автор вкладывает в уста жителей Корка Дорха, содержит южноирландские диалектные черты и подозрительно близка именно к диалекту Корка Гивне.

2

Гэлтахт (ирл. Gaeltacht) — ирландскоговорящий район.

3

Стэндиш Хэйз О`Грэйди (1846-1928) — ирландский историк и романист.

4

Из разных окон этого дома видны разные регионы Ирландии, удаленные друг от друга на сотни миль, — от крайнего северо-запада до крайнего юго-запада страны. Что характерно, все это те самые глухие районы, где ирландская речь сохраняется в быту. Именно они дали Ирландии прозаиков, писавших по-ирландски и создавших в конечном счете тот образ традиционной ирландской деревни, над которым насмехается Майлз на Гапалинь. Таким образом, хотя обзор из окон дома героя неправдоподобно широк, он вместе с тем и ограничен: оттуда видны только места, являющиеся оплотом традиционного ирландского образа жизни.

5

Отец Педар О`Лири (1839-1929) — ирландский писатель и просветитель, писавший книги на южном, мюнстерском диалекте ирландского языка; в 1904 г. опубликовал повесть-притчу “Шенна”, которая долгое время считалась образцом художественного языка и по сей день называется в числе классических произведений ирландской литературы. Именно поэтому комичный упрек в том, что употребленное Стариком слово (“подпортился”) не встречается у отца О`Лири, в устах владеющего только книжным языком “ирландскоговорящего” следует воспринимать, по сути, как упрек в утрате подлинной чистоты языка.

6

Вопреки распространенному мнению, юбка-килт никогда не была деталью традиционного ирландского костюма. Тем не менее, сторонники Гэльского возрождения (в первую очередь — националистически настроенная интеллигенция) считали само собой разумеющимся наличие в национальном костюме ирландской юбки, выводя ее из килтов шотландских горцев. Носившие килт поощрялись националистической прессой и даже заносились в особые почетные списки за помощь в возрождении духа “древних кельтских воинов”. Помимо этого, юбки были частью униформы исполнителей “кельтских” танцев в танцевальных школах больших городов, откуда и приехало на праздник в Корка Дорха большинство “ирландскоговорящих”. Лишь в 1943 г. Макклинток в своем знаменитом исследовании по истории костюма “Old Irish and Highland Dress” положил конец спорам о существовании “ирландских юбок”, доказав, что “шотландский килт появился значительно позже того времени, когда ирландский национальный костюм вышел из употребления. Таким образом, он не мог иметь ничего общего ни с каким “ирландским килтом”, реальным или предполагаемым”. (H.F.McClintock. Old Irish and Highland Dress. Dn Dealgan, 1943, p.101).

7

Рил — быстрый танец, распространенный в Ирландии и Шотландии. Некоторые танцы, исполняемые на больших праздниках, требуют исполнения специальных фигур и могут также требовать определенного числа участников.

8

Тир Конелл (Земля Коналла) — другое название графства Донегол на севере Ирландии.

9

В конце ХIX века католические священники на севере Ирландии, заселенном протестантами, все еще подвергались гонениям и арестам со стороны английских властей за проповеди римско-католической церкви и пропаганду ирландского языка.

10

Уильям Сидней Клеменс, лорд Лейтрима, был убит неизвестным патриотом 2 апреля 1878 г. за приказ согнать с земли ирландских крестьян-арендаторов. О смерти лорда и его подручных поется в народной песне “Убийство лорда Лейтрима”, которая была необычайно популярна на ирландском радио в конце 1930-х — начале 1940-х гг., когда писался роман “Поющие Лазаря”.

11

До возникновения Ирландского cвободного государства (1922 г.) любое публичное использование ирландского языка, особенно на письме, влекло за собой судебное разбирательство.

12

Земельная Лига была создана в 1879 г. в Дублине для изменения грабительских земельных актов парламентскими методами, но, несмотря на временные успехи, не достигла своей цели.

Движение фенниев — подпольная революционная организация, основанная в 1858 г. Джеймсом Стивенсом и другими участниками движения “Молодая Ирландия” после неудачи восстания 1848 г.; его члены ставили своей целью освобождение Ирландии и в 1867 г. предприняли новую попытку восстания, также неудачную. Название организации происходит от имени дружины фенниев — легендарных героев ирландских саг, совершавших подвиги под началом Финна Мак Кумалла.

Гэльская Лига (основана Дугласом Хайдом в 1893 г.) — организация, отстаивавшая возрождение ирландского языка и “исконно ирландской” культуры. Ее функционеры из числа интеллигентов-националистов впервые начали выпускать литературу и периодику на ирландском языке, основали ирландские школы, специальные танцевальные классы. Нет сомнений, что описанный праздник — типичное мероприятие “ирландскоговорящих” из Гэльской Лиги.

13

Таким образом, Седой Старик был непосредственным и единственным участником всех сколько-нибудь значимых событий в истории Ирландии, происходивших на севере страны во второй половине XIX века.

14

Песнь Даров — средневековый текст, по преданию, созданный святым Кольмом Килле (521-597), особенно почитавшимся на севере Ирландии. Этот текст использовался как заклинание, поскольку ему приписывалась сверхъестественная сила. Считалось, что троекратное повторение этой песни способно оградить человека от несчастья.

15

Намек на ирландский обычай: человеку, случайно встретившему на дороге похоронную процессию, полагалось пройти вместе с ней три шага в знак соболезнования.

16

Согласно обычаю, в Ирландии сломанную щепку (или щипцы) бросали людям вслед, — чтобы предприятие закончилось удачей, — когда они а) шли венчаться; б) отправлялись в путешествие; в) отправлялись сватать девушку. При этом щепку всегда бросала женщина, и нужно сказать, что щепку в этом случае доставали не из кармана.

Соблюдение этой приметы — равно как и два предыдущих действия — совершенно неуместно в данной ситуации. Эти обряды и суеверия объединяет лишь то, что они распространены на севере Ирландии и особенно часто упоминаются в книгах писателей с Севера.

17

Отец Педар О’Лири, автор “Шенны”, писал на южном диалекте ирландского языка; возможно, именно поэтому из чувства местного патриотизма этот вопрос задается северянину, который, по всей вероятности, “Шенны” не читал.

18

Любезный читатель заметил, что имеется разительное сходство между обличьем Морского Кота, как его изобразил О’Кунаса, и очертаниями той восхитительной страны, которая приходится всем нам родиной. В этом мире есть много вещей для нас непостижимых, однако вряд ли можно счесть несущественным тот факт, что Морскому Коту и Ирландии присущ один и тот же облик, при том, что имеется явная связь между ними обоими и преследующим нас испокон веков злым роком, невзгодами и невезением (прим. авт.).

Действительно, если контур острова Ирландия повернуть на 90 градусов против часовой стрелки, так, чтобы западное побережье оказалось внизу, сходство с изображенным О’Кунаса Морским Котом будет полным (прим. пер.).

19

портит… эффект (англ.)

20

Белтайн (древнеирл. Beltaine) — 1 мая, начало лета у древних кельтов.

21

Самайн (древнеирл. Samain) — 1 ноября, начало зимы у древних кельтов.

22

“Иди, иди давай, островитянин” (англ.). Собеседник наугад называет главного героя “островитянином” (как позже, в конце главы, полицейский называет его “Blashketman”, англ. Blasketman, “жителем острова Бласкет”), несмотря на то, что в действительности тот родом не с островов. Возможно, жители островов Бласкет (возле побережья графства Керри) представляются хозяину обувной лавки и полицейскому наиболее дикими и дремучими из всех ирландцев, поэтому главный герой, с его внешностью и манерами, и получает этот ярлык. Здесь следует также усматривать отсылку к Томасу О’Крохану (1856-1937), автору автобиографического романа “Островитянин” (1929) — одной из книг, послуживших Майлзу на Гапалинь основой для его сатиры на устоявшуюся традицию изображения ирландской деревни.

23

Ботинки? (англ.)

24

станция, вокзал (англ.)

25

Эй, ты, с острова Бласкет, пошли! (искаж. англ.)