Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди

Дорогу до Корка Дорха Седой Старик объяснил мне заранее, и я бодро двигался вперед. Мне светили звезды, земля у меня под ногами была ровной, и приправа в виде холодного ночного воздуха пробуждала у меня аппетит к картошке. Прекрасная и спокойная жизнь в течение трех месяцев предстояла нам благодаря тому, что наворовал в тот день Седой Старик. Я шел и напевал песенку. Мне нужно было пять миль идти вдоль моря, а потом на восток по равнине, придерживаясь проселочных дорог. В течение часа шум моря достигал моих ушей, а морской запах водорослей лез мне в нос, но я шел прибрежными полями, и вид на воду мне не открывался ни разу. В то время, когда я собирался уже повернуть прочь от моря, тропинка вывела меня на утес, и я с минуту стоял, оглядываясь кругом. Внизу был большой песчаный пляж, и он был светлым и гладким там, где тихие мелкие волны ласково и мягко набегали на сушу, и суровым и изрезанным в глубине, ближе ко мне, у подножия утеса, усеянного обломками скал, мохнатых от морских растений и сверкающих ручейками воды, которая поблескивала в вечерних сумерках и терпеливо ждала, когда вновь нахлынет прилив. Все было так мирно и спокойно, что я присел там, где я был, чтобы насладиться этим мигом и чтобы дать отдохнуть своим усталым костям.

Я не уверен, что слегка не задремал, как вдруг раздался громкий шумный всплеск посреди этого спокойствия, и я вновь полностью проснулся и был, разумеется, начеку. Черт ли это встретился мне или человек, но думалось мне, что он был в двух сотнях ярдов или около того по левую руку от меня, на неровном участке в тени скалы, и крылся в таком месте, что рассмотреть его было невозможно. Я в жизни не слышал таких странных и незнакомых звуков. То это был стук, как будто камня о камень, но сразу после того слышалось чавканье, как если бы жирная корова провалилась в трясину. Я сидел без движения и прислушивался, и сердце мое было полно изумления и ужаса. Теперь шума не было вовсе, кроме того, что мягко и нежно доходил со стороны воды. Но зато я почувствовал кое-что другое. Весь воздух был пропитан сильнейшим запахом тухлятины, который заставлял мой нос отчаянно морщиться и дергаться из стороны в сторону. На меня напал страх, тоска по дому и отвращение. Этот запах и шум были связаны между собою. Меня охватило сильное желание очутиться в безопасности, в задней части своего дома, где я спал бы себе среди свиней. На меня нахлынуло одиночество, — я был совершенно один в этом месте, и скверная и непонятная вещь встретилась мне.

Не знаю, любопытство или отвага овладели мной в тот миг, но мне захотелось исследовать то, что было передо мной, и попытаться посмотреть, есть ли какое-то земное объяснение тем звукам и запаху, с которыми я столкнулся. Я оторвал свой зад от земли и шел на запад, на восток и на север, пока не очутился внизу, на песчаном берегу. Песок у меня под ногами был мягкий и сырой. Я осторожно продвигался вперед, к источнику шума. Запах теперь был по-настоящему силен и становился все гуще с каждым моим шагом. Я, однако, шел, молясь, чтобы мужество меня не оставило. Звезды затянуло тучей, и какое-то время я не слишком ясно различал очертания моря и суши.

Внезапно мой взгляд упал на одну тень, которая была чернее, чем другие тени под скалой, и теперь скверный запах атаковал меня с яростью, от которой у меня защекотало в желудке. Я остановился там, где был, чтобы привести в порядок чувства и собраться с духом. Однако прежде, чем я успел сделать хоть что-то из названного, это черное пошевелилось на месте. И хотя великий ужас охватил меня тогда, я собственными глазами разглядел все, что было передо мной, совершенно ясно. Большой зверь о четырех ногах встал и стоял теперь среди скал, распространяя чудовищные волны величайшей вони во все стороны.

Мне показалось сперва, что это был необыкновенно крупный тюлень, но эту мысль опровергали четыре ноги. Тут мертвенный свет с неба чуть-чуть усилился, и я увидел, что в ту ночь мне повстречалось большое, крепкое и мохнатое существо, с серой шкурой и с колючими красными глазами, которые злобно уставились на меня. Вся тьма вокруг теперь провоняла его дыханием, и с каждым мгновением я ощущал все большую дурноту. Вдруг ворчание, доносящееся со стороны существа, стало тише, и мне почудилось, что оно собирается напасть на меня и, как мне показалось, съесть. Я ни разу в жизни не слышал ирландского слова, которым обозначался бы тот страх, что я испытал. Приступ дрожи пронизал меня от макушки до пят; сердце мое билось только время от времени, и холодный пот густо струился по мне. Казалось мне, что недолго осталось мне пребывать на зеленой земле Ирландии.

Никогда в жизни не случалось моей ноге ступать на место столь опасное, как то, где я побывал в ту полночь. Внезапно на меня напал страх горький и жуткий, мягкий и тошнотворный. Кровь моя забурлила, пот полился ручьями, и наступило полное смятение ума. Со стороны серого существа вновь донеслось ворчанье. И тут мои ноги обрели походку призрака, неземная сила понесла мое тело со скоростью и легкостью ветра через окружающий меня суровый край. За мной гналось нечто ужасное. Покашливанье и гнилая вонь неслись мне вслед, когда я мчался по просторам Ирландии.

Когда ко мне вновь вернулись ощущения и понимание положения вещей, мною был проделан долгий путь. Нигде не было ни намека на океан с водорослями, и злой дух не гнался за мной по пятам. Я спасся от жуткого существа, которому нет названия. Я избежал судьбы быть раздавленным или съеденным, но, несмотря на всю усталость, я не прекратил изнурительного бега, пока не оказался вновь целым и невредимым дома, в Корка Дорха.

На другое утро к нам вернулся Седой Старик и привез с собой добытое добро. Мы тепло встретили его и сели есть картошку. Когда все свои, и люди, и свиньи, собрались в доме и наелись картошки, я отвел Седого Старика в сторонку и зашептал ему на ухо. Я сказал, что не очень хорошо себя чувствую после предыдущей ночи.

— Это от похмелья, внучок, — спросил он, — или от ночной вылазки за добычей?

— Воистину, не от этого, — сказал я, — а из-за страшного серого существа о четырех ногах, которое гналось за мной. Я никогда не слышал ирландского слова, которым можно было бы его назвать, но оно, без сомнения, хотело мне вреда. Не знаю я, как мне удалось спастись, но вот я здесь, и это сильно меня удивляет. Позорным делом был бы мой уход из жизни в расцвете юности, ибо подобного мне не будет уж больше никогда.

— А ты был тогда в Донеголе, внучек? — спросил он.

— Да.

Облако задумчивости наползло на лицо Старика.

— А можешь ли ты, — спросил он, — изобразить облик и силуэт этого дикого чудовища на бумаге?

Воспоминания этой ночи так крепко сидели у меня в мозгу, что я, нимало не медля, начертил изображение этого существа тут же, как только мне дали бумагу. Вот оно:

Старик пристально посмотрел на рисунок[18], и по лицу его пробежала тень.

— Ну, сынок, — сказал он в крайней тревоге, — чудо, что ты сейчас жив и здоров. Ведь вчера вечером тебе встретился Морской Кот. Морской Кот!

Вся кровь отлила у меня от лица, едва я услышал, как Старик произнес это страшное имя.

— Видно, — сказал он, — он как раз вышел из моря, чтобы довершить какое-нибудь ужасное злое дело в Росанн, поскольку он часто бывает в тех краях, нападая на бедняков и сея среди них смерти и несчастья в изобилии. Его имя там всегда у людей на устах.

— Морской Кот, — сказал я. Не слишком-то твердо я держался на ногах, говоря это.

— Он самый.

— А видел ли кто, — спросил я слабым голосом, — Морского Кота до меня?

— Я так полагаю, что видели, — сказал он, — однако слышать от них об этом никто не слышал. Они не спаслись.

— Если так, — сказал я, — удивительна жизнь в наши времена.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я достигаю зрелости. — Жажда жениться. — Мы с Седым Стариком в Росанн. — Я женат. — Смерть и злополучие.

Когда я достиг зрелого возраста (однако по-прежнему не обладал ни мужскими качествами, ни здоровьем), я подумал однажды, что нету сходства между мной и другими людьми в Корка Дорха, которые жили в мое время и выросли вместе со мной. Они были женаты и у них было по многу детей. Без сомнения, часть этих юнцов к тому времени уже отправилась в школу, и учитель окрестил их именем Джамс О’Донелл. У меня не было жены, и, по-моему, никто не уважал меня по этой причине. Я не понимал в то время простейших вещей, равно как и чего-либо другого. Я думал, что дети падают с неба, и что всем, кто хочет их заиметь, нужна лишь удача и хорошие обширные поля. Впоследствии я стал слегка сомневаться, что все обстояло именно так. Были люди, — древние старики, — у которых были большие наделы земли, а детей не было вовсе, были и другие, у которых земли было с воробьиный нос, однако был полон дом малышей. Я подумал, что разумным выходом будет представить этот вопрос на суд Седого Старика.

— Почему и по какой причине, уважаемый, — сказал я, — я не женат?

— Любое терпение, — сказал Старик, — вознаграждается.

В тот раз я больше ничего не сказал, а в течение месяца обдумывал сказанное в покое, растянувшись на тростнике в задней части дома. Я заметил, что мужчины всегда женятся на женщинах, а женщины выходят замуж за мужчин. И хотя я часто слыхал, как Мартин О’Банаса называет меня “бедным созданием”, говоря с моей матерью, я считал, что многие женщины приняли бы мое предложение с радостью.

Однажды мне встретилась на дороге женщина с верхнего конца Корка Дорха. Я учтиво приветствовал ее и сказал ей несколько слов.

— Уважаемая, — сказал я. — Я уже достиг мужского возраста, но заметь, что у меня совершенно нет детей. Есть ли какая-нибудь надежда, достопочтенная, что ты выйдешь за меня замуж?

Ни ответа, ни учтивого слова я от нее не услышал, она лишь со всех ног припустила по дороге, тихо ругаясь сквозь зубы.

В тот же день, когда зарядил ночной дождь, пришел высокий крепкий темноволосый человек и спросил у матери, где я. В руке он сжимал терновую палку, и вид его говорил о сильном гневе. Мать подумала, что если этот черноволосый и собирается что сделать со мною в ту ночь, то уж точно ничего хорошего, и отвечала, что меня нет дома и что она понятия не имеет, вернусь ли я когда-нибудь вообще. В действительности я был в то время в обычном своем положении, то есть спал вместе со свиньями на тростнике в полутьме в задней части дома. Черноволосый человек ушел от нас, однако прежде чем он ушел, из уст его прозвучало немало забористых слов и глаголов весьма нелицеприятных. Его посещение наполнило страхом мое сердце, поскольку я понял, что была некая связь между ним и женщиной, встретившейся мне на дороге.

Поразмыслив над этими вопросами в течение следующего года, я вновь заговорил с Седым Стариком.

— Уважаемый, — сказал я. — Вот уже два года теперь, как я нахожусь без супруги, и не думаю я, чтобы от меня когда-нибудь была польза без таковой. Я опасаюсь, что соседи смеются надо мной. Как вы думаете, — могу ли я рассчитывать на какое-нибудь облегчение моей участи или же я так и останусь в одиночестве до самого дня моей смерти и окончательного захоронения?

— Внучок, — сказал Старик, — для этого необходимо иметь какую-нибудь знакомую девушку.

— Если так, уважаемый, — сказал я, — где, по-твоему, водятся самые лучшие девушки?

— Без сомнения, в Росанн, — отвечал он.

— Если так, — сказал я, — я пойду завтра в Росанн, чтобы обзавестись женой.

Старик не был доволен таким оборотом дела и какое-то время пытался обманными путями отвлечь меня от охватившей меня брачной лихорадки, но мне, конечно, вовсе не хотелось расставаться с замыслом, который твердо сидел у меня в уме вот уже два года. Наконец он сдался и сообщил эту новость моей матери.

— Ах ты, — сказала она, — бедное создание.

— Если ему удастся взять жену из Росанн, — сказал он, — откуда нам знать, не дадут ли за ней приданого? Разве не станет это нам сейчас большим подспорьем в доме, когда почти вся картошка съедена и последняя капля спиртного перекатывается у нас на дне бутылки?

— Раз так, — сказала мать, — я не стану говорить, что ты не прав.

Наконец они сошлись на том, что совсем согласились со мной.

Старик сказал, что знает одного человека в Ги Дорь, и у того есть дочь, миловидная и кудрявая, которая еще не замужем, хотя молодые люди так и приплясывают вокруг нее от желания жениться. Человека зовут Джамс О’Донелл, а девушку — Нобла. Я сказал, что буду рад взять ее за себя. На другое утро Старик сунул в карман бутылку на пинту с четвертью, и оба мы вышли в путь, направляясь в Ги Дорь. Славно прогулявшись, мы достигли этого местечка ранним вечером, когда было еще светло. Внезапно Старик остановился и уселся на обочине дороги.

— Мы уже недалеко от места жительства мистера Джамса О’Донелла? — спросил я мягко и вежливо, обращаясь к Старику.

— Да, — сказал он. — Вон там его дом.

— Отлично, — сказал я. — Я пойду с тобой, чтобы заключить договор и чтобы получить нашу вечернюю порцию картошки. Я голоднее голодного.

— Внучок, — сказал Старик грустно, — я боюсь, что ты не знаешь жизни. В нетленных книгах, что описывают жизнь ирландских бедняков, сказано, что именно в полночь приходят в дом два человека с бутылкой на пинту с четвертью, чтобы сосватать женщину. По этой причине обязаны мы сидеть здесь, покуда не наступит полночь.

— Но вечером будет сыро.

— Все равно. Бессмысленно пытаться избежать своей судьбы, сынок.

В ту ночь нам не удалось избежать ни судьбы, ни дождя. Мы промокли до нитки, а потом и до костей. Когда мы добрались наконец до дверей Джамса О’Донелла, мы были пропитаны водой насквозь, вода лилась с нас в изобилии и промочила Джамса и его дом, равно как и все вещи, и все живое, что было там. Мы залили огонь, и его пришлось разжигать вновь девять раз.

Нобла была в постели, то есть на месте, но мне нет нужды приводить здесь те дурацкие речи, которыми обменялись Седой Старик с Джамсом О’Донеллом, обсуждая вопрос о помолвке. Разговор этот от слова до слова можно найти в нетленных книгах, о которых я прежде говорил. Когда мы вышли от Джамса на рассвете следующего дня, девушка была помолвлена со мной, а Старик был пьян. В полдень мы достигли Корка Дорха, весьма довольные ночным предприятием.

Не мешает сказать, что у нас в деревне было бурное веселье и неистовый разгул, когда пришел день моей женитьбы. Все соседи собрались в доме, чтобы похвалить меня. Деньги из приданого, которые получил Старик, он успел уже пропить подчистую, и во всем доме не нашлось бы и капли на донышке, чтобы выставить на стол перед гостями. Когда они поняли, что дело обстоит таким образом, они помрачнели и приуныли. Со стороны мужчин время от времени слышался угрожающий шепот, а женщины набросились на нашу картошку и выпили все наше молоко, так что следующие три месяца у нас было очень туго с едой. Некоторый страх напал на Старика, когда он смекнул, что за настрой у собравшихся. Он зашептал по секрету мне на ухо:

— Сынок, — сказал он, — если эта компания не получит сегодня от нас выпивки и табаку, то я опасаюсь, как бы нынче ночью не украли у нас из дома свинью.

— Выкрадут всех свиней и мою супругу впридачу, уважаемый, — отвечал я. Нобла в то время была в задней части дома, и моя мать сидела на ней сверху. Бедная девушка порывалась бежать обратно, в дом своего отца, а моя мать ее вразумляла и говорила, что надо покориться ирландской судьбе. Громкий плач и шумный спор слышали мы той ночью.

Спас нас сам Мартин О’Банаса. Когда все выглядело поистине скверно, он вошел с бочонком виски под мышкой. Он скромно и пристойно вручил мне бочонок и учтиво похвалил меня в связи с моей женитьбой. Когда народ, собравшийся у нас в доме, почувствовал, что двери праздника наконец отворились, им всем захотелось радоваться и смеяться от души, и они начали пить, плясать и петь изо всех сил.

Через некоторое время они подняли шум, и сотрясали стены дома, и привели свиней в удивление и ужас. Дали полную кружку огненного напитка моей жене в задней части дома, — хоть у нее не было к этому никакой охоты, — и вскоре она перестала убиваться и повалилась в пьяном сне на тростник. По мере того, как мужчины напивались, они утрачивали добрые обычаи и всю свойственную им благовоспитанность. К тому времени, как подошла полночь, щедро лилась кровь, и кое на ком из собравшихся не было уже ни клочка одежды. К трем часам ночи в ходе драки, которая поднялась в задней части дома, погибли трое — ирландские бедняки, люди совершенно безобидные, но все без малейшей привычки к той жгучей воде, что была в бочонке Мартина. Что касается Седого Старика, то и он в ту ночь чуть было не обратил свое лицо к вечности, заодно с теми троими. Он не участвовал в драке, и ни один удар его не задел, но во все время праздника он занимал местечко, самое близкое к бочонку. Я подумал, что большим благом было то, что моя жена лишилась чувств и не видела всего того, что происходило на этой свадьбе. Ни одного сладостного звука не раздавалось там, и если чья-нибудь рука поднималась, не для хорошего дела поднималась она.

И вот, когда я был месяц или около того как женат, начался раздор и свара между моей женой и матерью. Дело становилось все хуже со дня на день, и в конце концов Седой Старик посоветовал нам выехать из дома совсем и поселиться отдельно, как всегда и делают, сказал он, все молодые пары. Неправильно это и не годится, сказал он, чтобы две женщины жили под одной крышей. Мне было ясно, что их шумные споры докучают ему и нарушают его ночной сон. Мы порешили приспособить под жилье старый загон, построенный в свое время для скотины. Когда мы сделали это и настелили тростниковые постели в задней части, в глубине, мы с моей женой покинули тот дом, прихватив двух свиней и кое-какие другие хозяйственные мелочи, и приступили к жизни в новом доме. Нобла хорошо чистила картошку, и целый год мы вели спокойную жизнь, проводя время вдвоем в задней части дома и общаясь друг с другом. Седой Старик часто заходил по вечерам составить нам компанию.

Да, удивительная это штука — жизнь. Однажды, когда я вернулся домой из Голуэя в ночной темноте, первое, что я подумал, — это что у нас в задней части дома родился еще один поросеночек. Моя жена спала, а маленькое светлокожее созданьице попискивало тихо и жалобно посреди дома. Я осторожно взял его и чуть не выронил из рук от удивления, которое охватило меня, когда я понял хорошенько, что же это я такое держу. У него была маленькая лысая головенка, личико не больше яйца, и ноги в точности мои. Это был мой ребеночек, и нечего и говорить о том, какая упоительная и несказанная радость поднялась вдруг в моем сердце. У меня был маленький сынок! Я почувствовал, как значительность и величие переполняют мое сердце, а тело мое словно становится крупнее и солиднее.

Я нежно уложил ребеночка на тростнике рядом с его матерью и бросился наружу в поисках Старика, зажав в руке бутылку спиртного, которая уже год как была у меня припасена. Мы выпили по стакану и по другому вдвоем в темноте, а потом выпили за здоровье юного сына. Через какое-то время, когда некоторые из соседей услышали крики и шум попойки, идущей у нас полным ходом, они поняли, что можно разжиться дармовой выпивкой, повставали с тростниковых постелей и собрались к нам в дом, чтобы составить нам компанию. Мы провели прекрасную ночь до самого утра. Мы постановили назвать мальчика Леонардо О’Кунаса.

Увы, непостоянны блаженство и радость для ирландского бедняка, и недалеко убегает он от ударов судьбы. Однажды, когда Леонардо благополучно исполнился год и один день, я играл с ним на лужайке перед домом и вдруг увидел, что ему нездоровится и что он не так уж далек от перехода в вечность. Его личико посинело, и его душил ужасный кашель. Я перепугался, поскольку никак не мог успокоить бедняжку. Я оставил его, как он был, на траве, и побежал в дом за женой. И что же? — я нашел ее лежащей на тростнике мертвой и холодной, рот ее был полуоткрыт, и свиньи похрюкивали вокруг нее. Когда я снова подбежал к Леонардо, к тому месту, где оставил его, он тоже уже лишился жизни. Он ушел обратно в ту страну, откуда пришел.

Вот тебе, читатель, рассказ о жизни ирландского бедняка в Корка Дорха и повесть о той доле, которая суждена нам с первого дня. Вслед за великим праздником приходит черное горе, и не вечно стоит ясная погода.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нищий Седрик. — Голод и злополучие. — На охоту за тюленями в Клох. — Ветреная ночь. — Один не вернулся. — Жизнь среди тюленей.

Некогда в нашем местечке жил один человек; точное его имя было Седрик О’Санаса. Это был непревзойденный охотник, обладатель великодушного сердца и прочих талантов, достойных всяческих похвал. Но увы, была у него еще одна черта, в которой не было ничего ни хорошего, ни прекрасного. Запредельная бедность, скудость и нищета отличали его. Он был человеком щедрым и гостеприимным, но у него в жизни не было бы даже самой ничтожной из вещей, если бы не его соседи; кроме того, на моей памяти у него не было вовсе никакой собственности, даже того небольшого количества картошки, которое нужно, чтобы с удобством удерживать душу в теле. В Корка Дорха, где нищими были все до единого, он всегда был объектом сострадания и подаяния. Благородные господа, которые приезжали на автомобилях из Дублина посмотреть на бедняков, громко хвалили его за его ирландскую бедность и говорили, что никогда не видели никого, кто был бы настолько бедным и таким же истинным ирландцем.

Маленькую бутылочку виски, которая была некогда у О’Санаса, один из благородных господ разбил, потому что, по его словам, “это spoils весь effect”[19]. Никогда и никто из живущих в Ирландии не мог сравниться с О’Санаса в совершенстве его бедности и в том выражении голода, какое было написано у него на лице. У него не было ни свиньи, ни плошки и ничего из домашней утвари. Его часто можно было видеть под открытым небом среди потемневшего тростника на склоне холма, дерущимся и борющимся с бродячей собакой за тощую жесткую кость, бывшую наградой в схватке, и оба они издавали одинаковое яростное ворчание и лай. У него даже дома никакого не было, равно как и привычки к крыше над головой или к теплу очага. У него была нора в земле, которую он вырыл своими руками, а отверстие норы он заваливал старыми мешками, ветками и вообще всем, что годилось как укрытие от дождя, который лил в этих краях каждую ночь. Приезжие люди, проходившие мимо, думали, что там, под землей, барсук, по тому тяжелому запаху, который доходил со дна ямы, дикому виду жилища и по всему вообще в целом.

Однажды, когда сам я, и Седой Старик, и Мартин О’Банаса сидели все вместе на гребне холма, беседуя о голодной жизни и обсуждая то нищенское положение, которое было и будет впредь в Ирландии милой, наш разговор перешел на местных жителей, на нехватку картошки и в особенности — на Седрика О’Санаса.

— Не думаю я, уважаемые, — сказал Мартин, — что Седрик разжился хоть одной картошиной за последние два дня.

— Нелегкая меня побери, истинную правду ты говоришь, Мартин, — сказал Седой Старик. — А ведь с одной лишь жесткой и едкой травы, что покрывает этот холм, здоров не будешь.

— Я видел беднягу вчера, — сказал я. — Он как раз ловил ртом капли дождя под открытым небом.

— Вкусна дождевая капля, хоть и не питательна, — сказал Старик. — Если бы ирландцы насыщались дождем небесным, не было бы тут в округе ни единого пустого желудка.

— Если любезную компанию интересует мое мнение, — сказал Мартин, — я бы сказал, что бедный и безвредный этот человек совсем уже недалек от перехода в вечность. Тот, кто долго был без картошки, здоров не бывает.

— Сладкогласное собрание, — учтиво сказал я, — если только глаза мои не подводят меня, Седрик вышел из своей норы.

Бедняга стоял теперь внизу, под холмом, озираясь кругом, и похож был на длинную жердь, — настолько худой от голода, что глаз не смог бы его различить, встань он к тебе боком. Выглядел он так, словно был навеселе, поскольку толком не владел ногами по причине того, что его опьянил утренний воздух. Постояв чуть-чуть, он как подкошенный рухнул на землю.

— Никогда еще не мог хорошо стоять тот, кто долго не ел картошки, — сказал Мартин О’Банаса.

— Правду ты изрек сейчас, друг, — сказал Седой Старик, — и правда эта истинна.

— По той причине, о благороднейшие, — сказал я, — что в это самое время он постепенно уходит от нас и устремляет свои стопы по пути истины в вечность, полагаю, что подобает нам по меньшей мере завести с ним беседу, хоть и не слишком удовлетворительна наша беседа в качестве средства от голода.

Они согласились со мной, и мы стали спускаться вниз, пока не оказались вровень с ослабевшим. Он шевельнулся, почувствовав вокруг себя чьи-то ноги, и тихо приветствовал нас, благовоспитанно и сердечно. Воистину, был он в то время вовсе плох. Дыхание, исходившее от него, было слабым, что же до красной крови в его теле, — никакого признака ее в виде румянца нельзя было заметить у него на коже.

— Давно ли в последний раз был у тебя кусок во рту, любезный Седрик? — спросил Мартин с приятностью.

— Вот уже неделя, как я не вкушал картошки, — сказал Седрик, отвечая ему. — И вот уж три месяца с тех пор, как я пробовал кусочек рыбы. Мне нечего положить перед собой в обеденное время, кроме голода, и не бывает у меня даже горсточки соли в качестве приправы к нему. И вот вчера вечером я съел ломоть торфа, и я не сказал бы, чтобы эта пагубная пища хорошо подействовала на мой желудок. Вчера вечером у меня было пусто в животе, но сегодня, что ни говори, он полон боли. Как же медленно, друзья, приходит смерть к тому, кто жаждет ее!

— Горе тому, кто ест болотную землю, — сказал Старик. — Торф не приносит здоровья, но как знать, не станут ли еще эти болота и эти холмы пищей для всех нас?

Седрик снова заворочался на том месте, где он лежал, и теперь он лег на спину, а его красный воспаленный глаз уставился прямо на нас.

— Достойные мужи, — сказал он. — Не затруднит ли вас отнести меня к берегу и бросить в море? Я вешу не больше, чем кролик, и было бы славным делом, если бы надежные люди сбросили меня со скалы.

— Не беспокойся, душа моя, — грустно сказал Мартин, — ибо у меня будет для тебя картошка, покуда только в моем доме есть свиньи и котел с едою для них. Беги, — сказал он мне, — и возьми большую картошину из котла для свиней в моей хибарке.

Я бодро припустил бегом и остановился только тогда, когда выбирал самую большую картошину из горшка и вернулся с нею обратно к голодающему. Лежавший на земле жадно сожрал картофелину, и как только проглотил он эту еду, я отметил, что он существенно поздоровел.

— Это был вкусный обед, и я полон благодарности, — сказал он, привстав. — Но, видите ли, мне не слишком хочется впредь принимать от вас милостыню и объедать ваших свиней. Быть мне и впредь до конца моих дней без дома и без еды, так что чем скорее вы бросите меня в море, тем скорее всем нам станет спокойнее. Мое желание — оказаться под водой и уже не всплывать оттуда.

— Я ни разу не слышал, — сказал Старик, — чтобы кто-нибудь мог быть спокоен, отправившись в море и не имея при этом под собою лодки.

— Хоть и плохо соленое море, — сказал Седрик, — а все же оно благо для того, кто живет в грязной норе и кому каждую ночь сверху льет на макушку, и ничего у него нет впереди, кроме вечной грязи, сырости и верного голода.

— Не забывай, — сказал я, — что ты ирландец и что вовсе не удовольствия тебе суждены.

— А несчастья, злосчастья и беды, — сказал Седрик.

— Не бывает, чтобы ливни лились на нас вечно, — сказал Старик, — без просвета между ними время от времени.

— И вонючие барсуки, и морские коты, и здоровенные коричневые мыши, которые валятся мне на голову сверху каждую ночь, — сказал Седрик.

— Как нам знать, не придет ли еще солнце в Корка Дорха? — сказал Мартин.

— И вовеки веков, черт подери, — сказал Седрик, — убожество, тяготы и немощи, буря, мороз и снег, гром и молния, и дикий грохот, — и все это разом обрушивается на нас с неба.

— Будет и на твоей улице праздник, — лжепророчески сказал я.

— И вши, — сказал Седрик.

Ясно было, что он в плохом состоянии, в плохом настроении, в плохом виде, и дела его жалки. Никогда раньше я не слышал, чтобы он ругался или жаловался. Это было и неправильно, и не по-ирландски, и все мы постарались его успокоить и развеять его печаль, опасаясь, как бы он вскоре не направился к морю без нашего ведома. Мартин О’Банаса сказал своевременное слово:

— Был я вчера в Дингле, — сказал он, — и беседовал с человеком с острова Бласкет Мор. Он сказал, что на острове Инишвиклин тюлени кишмя кишат и что жители острова думают убить пару штук. Их жир высоко ценится, и мясо у них вкусное.

— Опасное это дело, друг, — сказал я. Мне не слишком нравилось, когда затевался разговор, а то и какое-нибудь предприятие, касавшиеся упомянутых тварей. Я так думаю, что легко человеку найти свою смерть и гибель во время такого предприятия.

— Я думал, — сказал Мартин, — что хорошо бы нам было, если бы мы принесли парочку из них из Клох в Корка Дорха. Темнота не была бы такой кромешной, будь у нас тюлений жир.

— Мне милее, — сказал я, — быть живым в темноте, чем мертвым при ярком свете.

Я заметил, что Седой Старик помрачнел — знак того, что большая работа идет у него в голове. Наконец он заговорил.

— Вот что, Седрик, — сказал он. — Если бы у тебя дома был свой собственный большой тюлень, засоленный честь честью, тебе нечего было бы опасаться голода следующие три месяца, и ты не нуждался бы в этой картофельной милостыне. Я бы сказал, что не мешает нам всем отправиться в море, перебить тюленей в их укромных норах и принести их домой.

— Есть смысл в этих словах, любезный, — сказал Седрик, — но я не вступил бы в поединок и с самым маленьким тюленем из всех когда-либо живших в море, поскольку в данное время я не могу толком стоять на ногах.

— Не беспокойся об этом, браток, — сказал Мартин, — я пришлю к тебе сегодня вечером паренька еще с двумя картофелинами, и завтра, когда у тебя вновь будет мужество и силы, мы все выйдем в море.

На том и сладилось дело.