Белые трюфели зимой

– Больше, по-моему, никто не выращивает овощи в таком городе, как Париж, – сказала, смеясь, Дельфина, когда Эскофье впервые показал ей свой тайный огородик. – Только один Эскофье.

А он в ответ сорвал спелый помидор, надкусил его и поднес к ее губам.

– Pomme d’amour[12], – сказал он. – Возможно, именно это и был знаменитый запретный плод садов Эдема.

Помидор был такой спелый и сочный, такой нагретый солнцем, что от наслаждения у Дельфины даже слезы на глазах выступили. А Эскофье поцеловал ее и одобрительно заметил:

– Ты все лучше и лучше справляешься с ролью жены шефа.

– Я люблю тебя, – сказала она и наконец-то поняла, что это действительно так.

Pommes d’amour. Сейчас в кухне некуда было от них деваться.

– Я люблю тебя, – снова сказала она.

Эскофье кивнул и заботливо спросил:

– Может, позвать сиделку?

– Да нет, просто минутная слабость.

– Вот и хорошо. А мы почти закончили.

И он вернулся к своей работе, а Дельфина заглянула в ту коробку, которую Сабина притащила из погреба. Бутылки из-под шампанского покрывал толстый слой пыли и паутины, но для Эскофье эти бутылки были поистине бесценны. Он все эти годы берег их, потому что каждая была частью некоего исторического меню, им составленного. Некоторые из них относились еще к тем дням, когда он хозяйничал в «Ле Пти Мулен Руж». Впоследствии Дельфина не раз слышала, как Эскофье рассказывает – снова и снова повторяя – историю той или иной бутылки. И хотя большая часть этикеток давным-давно – все-таки прошло уже более полусотни лет – отклеилась, но форма каждой бутылки и цвет ее стекла бережно хранили свою историю, а Эскофье никогда не забывал ни одного созданного им обеда, ни одного составленного им меню.

Здоровой рукой Дельфина вытащила из ящика относительно чистую бутылку и поднесла ее к лицу. Бутылка была, безусловно, очень старая, щербатая, с пузырьками воздуха в толстом зернистом стекле. Похоже, выдували ее весьма поспешно.

– Джордж, – обратилась она к мужу, – расскажи мне историю этой бутылки.

Эскофье в этот момент нарезал соленую свинину; на жену он даже не посмотрел.

– Важно, как нарезать, – говорил он Сабине. – Морковь, лук и свинина должны быть нарезаны кубиками одинаковой величины; так гораздо приятней.

– Ты выглядишь усталым, Джордж.

И снова Эскофье не поднял на нее глаз, словно не слышал. Он продолжал нарезать свинину аккуратными кубиками, попутно объясняя Сабине:

– Запомните, Сабина, когда вы идете к мяснику, просите, чтобы он отрезал кусок солонины пожирнее. В конце концов, как раз в этом-то и смысл солонины, не так ли? Чем больше жира, тем больше вкуса.

– Джордж, – громко окликнула мужа Дельфина, – подойди сюда, посиди со мной.

И снова он ей не ответил. «Он, наверно, забыл», – подумала она.

С тех пор, конечно, прошло очень много времени. И «Джордж», разумеется, не было настоящим именем Эскофье; хотя в какой-то момент жизни он полностью его принял и даже велел написать его на своей визитной карточке; он даже на первом издании «Le Guide Culinaire» поставил именно это имя. Однако же его не было в его свидетельстве о рождении, и оно ни в коем случае не должно было появиться на его могильной плите. Этим именем когда-то очень давно назвала его Дельфина – в тот самый день, когда сообщила, что забирает детей, возвращается домой, в Монако, и оставляет мужа жить в Лондоне одного так, как ему хочется. Она была тогда беременна, носила их третьего ребенка и всем рассказывала, как ненавидит Лондон и не хочет, чтобы ее дитя родилось там.

– До начала зимнего курортного сезона в Монте-Карло остается всего несколько месяцев, – сказала она Эскофье. – Вот ты и приедешь к нам на каникулы.

– Люди станут болтать.

– Люди всегда болтают.

Этого Эскофье отрицать не мог. Сам он был в высшей степени неболтлив.

– Все совсем не так, как тебе показалось, – сказал он, хотя прекрасно понимал, что все именно так и есть, что ей ничего не показалось – и, пожалуй, все только еще больше запуталось.

– Мне кажется, на расстоянии мы сможем наконец почувствовать себя чужими друг другу, – сказала Дельфина, загружая детей в вагон. – Так что я буду звать тебя «Джордж», чтобы это имя каждый раз напоминало тебе: я уже не знаю толком, кто ты теперь такой; так что тебе придется каждый раз заново меня завоевывать.

– Не уезжай.

– Прощай, Джордж.

– У меня без тебя руки совсем опустятся.

Но они уехали.

Ее угроза не подействовала. Эскофье остался в Лондоне, а Дельфина никогда больше не приезжала в этот город. И он больше не приезжал, чтобы провести в Монте-Карло зимний курортный сезон, как не приезжал и во все прочие времена года. Он заглядывал домой лишь на два-три дня после Рождества – и так много лет подряд, – а потом снова возвращался в Лондон.

Они, правда, писали друг другу письма. И он всегда подписывался: «Нежно тебя целую. С любовью Джордж». Он часто рассказывал ей в письмах о каких-то своих, чисто профессиональных успехах – например, о той своей речи, в которой он призывал к необходимости уничтожить нищету, или же о новом меню, которое он создал для принца Эдуарда, для своего «дорогого Берти»[13]. Впрочем, когда Эскофье уже переехал в Париж и начал работать в отеле «Ритц», Дельфина так и не пожелала к нему присоединиться. А может, он ее об этом и сам не просил. А может, и она не спрашивала, хочет ли он этого. Все это было так давно, что они оба уже не помнили. Так или иначе, а врозь они прожили тридцать лет. Работа, внуки и роскошь свободы вечно вставали у них на пути.

И вот после всех этих прожитых врозь лет Эскофье решил выйти на пенсию и без предупреждения появился на пороге родного дома с огромными чемоданами, полными кастрюль и пароварок, со всевозможными коробками, клетями и ящиками как с пустыми бутылками из-под шампанского, так и с немалым количеством бутылок полных и в сопровождении своего помощника. Появился, словно ее собственный, личный Одиссей, только поменьше ростом и ссутулившийся от старости. Седина в волосах, оттеняя его яростные глаза, делала их еще более выразительными и глубокими. А его элегантный нос с течением времени лишь чуть больше заострился.

– Я всем сказал, что мадам Эскофье готовит лучше, чем я, – сказал он ей, снял шляпу и поклонился.

И сердце у нее затрепетало, как птица со сломанными крыльями.

И все же не прошло и года, как Эскофье вновь вернулся к работе. Вдова его друга Жана Жируа, с которым он работал в «Ле Пти Мулен Руж» и место которого занял в «Гранд-Отеле» в Монако, попросила его помочь ей претворить в жизнь два новых проекта. Он объяснил Дельфине, что не смог отказать вдове старого друга, и пообещал:

– Еще один только год.

И слово сдержал: его не было ровно год. Но ему по-прежнему столько еще всего нужно было сделать – статьи, эссе, четвертое издание «Le Guide Culinaire», которое он считал необходимым дополнить и исправить. В общем, он снова один уехал в Париж, чтобы поработать, а потом – в Лондон, в Америку и снова в Париж; и так он продолжал ездить, пока лечащий врач строго-настрого не запретил ему всякие поездки.

– В ретроспективе я куда лучший муж, – пошутил он как-то в разговоре с Дельфиной.

И все же осталось между ними что-то темное, не прощенное. И она никак не могла понять, что же это такое; а он на эту тему разговаривать не желал. А ведь она совсем ничего не знала об огромном куске его жизни. И времени у них обоих уже почти совсем не осталось.

Дельфина решила предпринять еще одну попытку. Возможно, тайна заключена как раз в этих винных бутылках?

– Джордж, разве эта бутылка не из-под розового «Veuve Clicquot»[14]? По-моему, ты мне как-то говорил, что эти бутылки выдували очень поспешно, потому что было сложно удовлетворить спрос.

Эскофье все-таки повернулся к ней.

– Довольно, – сказал он тихо. – Никогда больше не называй меня «Джордж».

Дельфина была настолько удивлена, увидев у него на глазах слезы, что бутылка выскользнула у нее из рук и вдребезги разлетелась, ударившись об пол.

Полный «Эскофье»:

Мемуары в виде кулинарных рецептов

POTAGE SARAH BERNHARDT,

или Куриный суп с фрикадельками

из речных раков, жюльеном из черных трюфелей и молодой спаржей.

На тот случай, если у вас все-таки возникнет подобный вопрос, то суп этот сделан, разумеется, не из самой актрисы, хотя название и может вызвать подобное предположение. Но это, конечно, исключено. У нее и мяса-то на костях почти не было, так что вряд ли имело бы смысл тратить силы, сдирая с нее кожу.

И это, кстати, проблема не только мисс Бернар, но и большей части всех актрис.

Это, конечно же, суп – для мисс Бернар. Просто он столь же приятен, как и она сама. Мне не раз доводилось готовить для нее этот суп по самым различным поводам; он был одним из самых любимых ее кушаний – а их было немало, – и она заказывала его постоянно, хотя есть чаще всего даже не собиралась. Собственно, она заказывала этот суп лишь для того, чтобы почувствовать себя счастливой.

Итак, для начала следует добавить три столовые ложки муки из тапиоки в одну кварту (чуть больше литра) кипящего куриного бульона. Дать закипеть. Что касается кастрюли, то она, разумеется, должна быть медной. Я предпочитаю французскую фирму «Mauviel» – их глубокие, «виндзорские» сковороды и кастрюли широко доступны. У них узкое донышко, которое быстрее нагревается, а широкий верх ускоряет выпаривание жидкости.

Итак, дать бульону закипеть – но не кипятить! – и на малом огне выдержать минут пятнадцать. Или восемнадцать. В общем, сколько вам будет угодно – лишь бы бульон загустел, но при этом не потерял первоначальной прозрачности. Тут каждый волен решать самостоятельно, ведь Сара Бернар так или иначе его есть не будет, и вы не сможете ошибиться в том, сколько в точности времени следует этот суп готовить.

Мисс Бернар вообще ничего не ест. Впрочем, не совсем так. Она ест приготовленную мной яичницу-болтунью. Или делает вид, что ест. Но если вы не будете кормить ее, как ребенка, она будет бросать куски яичницы на пол для своего гепарда. Так что ее всегда нужно кормить чуть ли не с ложечки. Я нахожу, что наилучший способ – это вначале кусочек яичницы, а затем глоток шампанского, чтобы она уж наверняка проглотила. Только таким образом можно удостовериться, что мисс Бернар получила хоть какое-то питание.

Да, у нее действительно был гепард. В доме № 77, на Честер-сквер. Вообще-то она хотела двух львят, но у владельца зоопарка в Ливерпуле имелись только два взрослых льва. Quand meme[15] – мисс Бернар очень любит это выражение, хотя я, плохо зная английский, не совсем уверен, как его перевели бы американцы или англичане, может быть, «no matter»[16]? – мисс Бернар никто и ничто не сможет остановить, если уж она что-то задумала. Так что она вместо львят взяла гепарда.

Порой она проявляла удивительное здравомыслие.

У большинства людей выбор гепарда в качестве домашнего любимца вызвал бы массу вопросов. Но мисс Бернар сказала: «Он такой забавный». К сожалению, англичане, как известно, начисто лишены чувства юмора в том, что касается дикой природы. Посмотрите, например, как они обращаются со своими ирландцами.

Так что, когда мисс Бернар приехала домой с гепардом в клетке, ручным волком на поводке, шестью маленькими ящерицами в коробке и довольно-таки крупным хамелеоном на плече – хамелеон, привязанный золотой цепочкой вроде тех, на которых носят пенсне, был поразительно похож на древнего китайского дракона, – то это, надо сказать, вызвало определенное замешательство. Точнее, скандал. Повсюду только об этом и говорили, причем дискуссии были столь бурными, что антрепренер мисс Бернар, месье Гот из «Комеди Франсез», буквально умолял ее отправить весь этот зоопарк обратно в Ливерпуль бывшему владельцу животных.

В очередной раз столкнувшись с логическими доводами общественности, мисс Бернар поступила именно так, как поступала всегда. Она бросила общественности вызов. Поставила клетку с гепардом волку на спину – отчего оба зверя нервно завыли, а ее ручная обезьянка залилась веселым смехом – и этим своим поступком окончательно завоевала сердце толстого весельчака Гота.

Во всяком случае, так рассказывала сама Сара. Ведь зачастую весьма трудно отличить занимательный вымысел от правды. А с другой стороны, разве это имеет какое-то значение? Да и правда зачастую бывает совершенно неуместна. Тем более когда речь идет о мисс Бернар – это ведь все равно что рассказывать об ангеле или о демоне, поскольку и тот, и другой могут предстать перед тобой в любой момент, а зачастую и одновременно.

Quand meme.

Когда бульон станет густым и приятным на вкус, сделайте двадцать маленьких фрикаделек из куриного фарша и креветочного масла. Сара, впрочем, и фрикадельки есть не будет. Она однажды надела две живые креветки, которых держала у себя дома и считала ручными, на уши, как серьги, и так явилась на прием. А мясо тех животных, которых мисс Бернар считает своими домашними любимцами, она взяла себе за правило никогда не есть.

Вес каждой фрикадельки должен быть точно пять каратов, и это отнюдь не имеет отношения к ювелирному искусству. Стоит мисс Бернар поддеть фрикадельку своей серебряной ложкой – а ложка обязательно должна быть серебряной, – и она с первого взгляда определяет ее вес. Если фрикаделька весит шесть каратов, она отодвинет ее в сторону. Шесть – это чересчур. А четыре, разумеется, было бы оскорблением. Фрикаделька должна весить точно пять каратов и по форме напоминать ювелирную огранку «роза».

Итак, сформировав фрикадельки, обварите их и отложите в сторону. Отрежьте двенадцать кружков костного мозга, вынутого из телячьей косточки; они должны быть размером с золотое обручальное колечко. Обварите их и тоже отложите в сторону.

Завершив эти подготовительные действия, поместите фрикадельки и колечки костного мозга в супницу и добавьте туда одну столовую ложку жюльена из черных весенних трюфелей. Для этого блюда особенно важен аромат свежей зелени. Добавьте в суп также одну столовую ложку самых нежных верхушек свежей спаржи – спаржа, разумеется, должна быть самой первой в наступившем сезоне – и залейте все это приготовленным консоме.

После чего немедленно подавайте кушанье на стол. Поставьте и сразу же уходите. Не оборачивайтесь. Постарайтесь особенно тщательно соблюдать этот последний совет, когда подаете суп красивой женщине. И ни в коем случае не вздумайте смотреть через плечо. В тот миг, когда она подносит ложку к губам, вдыхая густой аромат трюфелей и слушая шепот спаржи, лицо ее от удовольствия освещает нежная улыбка, ибо она вспоминает о своем детстве – не о тех историях, которые она обычно рассказывает другим людям, а о своем настоящем детстве.

Это и будет то самое мгновение простого счастья, о котором она никогда не сможет никому рассказать, и все те мифы, которыми она с таким трудом себя окружила, ускользнут прочь, исчезнут, и вам откроется ее истинный внутренний свет. И вы никогда уже не будете прежним.

Но невозможно приблизиться к такому чуду, не оскорбив его своим присутствием или не оказавшись совершенно им ошеломленным. Так что не раздумывайте. Тихонько прикройте за собой дверь. И будьте благодарны, что выбрались оттуда живым.

Глава 3

«И нежно тебя целую – нежней, чем Fraises Sarah[17]…»

Так однажды Эскофье завершил свое письмо жене. Дельфина вспомнила об этом, когда в дверь к ней постучалась Сабина. Бернар. Вечно эта Бернар!

– Мадам?

Ужин давным-давно уже был подан. Чистить помидоры и закатывать их в банки Эскофье и Сабина не стали, а сделали несколько галлонов томатного соуса. Сиделка донесла Дельфине, что месье Эскофье сперва научил эту девицу готовить лапшу, а потом они вместе помолились над этой лапшой святой Елизавете.

– Никогда не выходите замуж за католика, – сказала сиделке Дельфина.

В тот вечер за стол уселось восемнадцать человек – слишком много голодных ртов! – но на ужин были только хлеб, лапша и томатный соус. Дельфина, совершенно измученная, осталась у себя в комнате. Сиделка обмыла ее, перевернула, переодела в белую кружевную ночную сорочку и кружевной ночной чепчик, сделала ей укол морфина и ушла.

Но уснуть Дельфина не могла. Она включила настольную лампу, стоявшую у постели, и попыталась взять здоровой рукой книгу, чтобы немного почитать, но и эта рука подвела ее, так что книга упала на пол. Окно сиделка оставила открытым; занавески были раздернуты, и Дельфина еще долго лежала, глядя, как вдали мерцают и вспыхивают городские огни.

Когда дом наконец совсем затих, она услышала, что Эскофье включил у себя радио. Он плоховато слышал, а потому включал приемник на полную мощность. Новости заполнили ночную тишину. Умер президент Германии Пауль фон Гинденбург[18]. И кабинет министров вместо того, чтобы провести новые президентские выборы, издал закон, объединяющий должности президента и рейхсканцлера. Теперь Германия находилась во власти одного человека – Адольфа Гитлера. Диктор, читавший новости, сообщил, что глава государства принял титул «фюрер», что значит «вождь».

Внезапно радио умолкло. В дверь снова постучалась Сабина.

– Мадам, мне сказали, что вы хотели меня видеть.

– Входи.

Сабина тихонько проскользнула в дверь. В первые минуты она казалась почти испуганной и была куда больше похожа на молодую девушку, чем на сердитую дерзкую повариху. Она переоделась: сняла с себя белые кухонные одежды и облачилась в кремовую блузку и длинную юбку в складку. Ногти на руках она, видно, только что покрыла ярко-красным лаком, а волосы уложила «марсельскими» локонами и сверху надела сетку, согласно последней моде. А уж туфли на ней были и вовсе немыслимые – красные, на четырнадцатисантиметровых каблуках и с ремешками вокруг щиколотки. Более всего они походили на туфли для танцев, что уже само по себе было удивительно, если учесть ее хромоту. Дельфина подозревала, что Сабина собралась на свидание, скорее всего, с мужчиной. От нее пахло сигаретами и дешевыми духами.

– Подойди ближе, – велела ей Дельфина.

Девушка приблизилась ровно на один шаг. Не больше.

– Хорошо, – сказала Дельфина. – Ты умеешь делать «сахарную вату»? А сахарные нити крутить умеешь?

– Нет. Можно я пойду?

– Нет. Тут надо подумать. Ты нынче много клубники на рынке видела? Нам будет нужна оранжерейная, фунта три-четыре. А еще понадобится ананас, так что ступай в «Гранд». Эскофье когда-то долгое время служил там directeur de cuisine[19].

– В отель?

– Там останавливалась сама королева Виктория; именно там она и познакомилась с Эскофье. Они продадут тебе ягоды и ананас, если ты попросишь их позвать нынешнего directeur «Гранда». Его зовут Бобо. Он такой высокий и смуглый. Выглядит довольно ленивым, но это совсем не так. Постарайся заплатить как можно меньше и не слушай ничего, что бы он тебе ни говорил. Он считает, что прекрасно умеет вести себя с дамами.

– А это так?

– Нет.

– Он что, со странностями?

– Просто сумасшедший. Они все там сумасшедшие. Ты знаешь, сколько обычно живет шеф? Лет сорок. Курение. Жара. Нервные нагрузки. Давление. Все это сводит их с ума. Бобо нужно, чтобы женщины считали его опасным, вот мы ему и потакаем. А он и доволен. В общем, ступай. А когда добудешь ананас, нужно будет приготовить мороженое…

– Мадам, я потратила все хозяйственные деньги на помидоры.

– Что?

– У нас нет денег ни на ананас, ни на клубнику, ни на сливки. Вы велели мне покупать помидоры, вот я их и покупала. А сегодня вечером месье Эскофье велел мне больше томатный соус не готовить. Детям он явно не по вкусу.

Дельфина совсем об этом позабыла.

– Но что же мы будем делать с таким количеством помидоров?

– Истории сочинять, наверно.

Вот вредная девчонка! Не замедлила укусить ее, точно собачонка!

Дельфина представила себе тот кошмар, в который вскоре превратится их кухня, заставленная ящиками с гниющими помидорами, от которых уже и так по полу и по мраморной столешнице растекаются лужи, а в воздухе роятся бесчисленные мухи.

– Значит, отныне нам придется каждый вечер есть помидоры? До наступления сентября или до тех пор, пока они все не сгниют?

– Да. Можно я пойду?

– Нет. Сядь.

Но девушка не села. И глаз не отвела, и не потупилась, как поступила бы почти любая служанка. Порывшись в кармане юбки, Сабина вытащила пачку сигарет «Житан», сунула сигарету в рот и стала ждать реакции со стороны хозяйки.

– Я бы хотела, чтобы ты все-таки на минутку присела, Сабина, – спокойно сказала Дельфина. – Пожалуйста, присядь. И можешь курить, если хочешь. Меня это ничуть не беспокоит.

Сабина явно никак не ожидала подобной реакции. Незажженная сигарета так и повисла в уголке ее рта, размазывая красную помаду. Над верхней губой выступили мелкие капельки пота.

– Я лучше пока постою. Вы ведь и так можете сказать мне все, что хотите, – сказала она. – Я не люблю комнат, где лежат больные. Там всегда такой запах…

«Она боится болезней». Дельфина вдруг подумала о том, каково это – быть такой красавицей и вдруг заболеть полиомиелитом. И навсегда стать ущербной. Сломленной. В скольких же больничных палатах довелось лежать этой девочке?

– Это верно, – согласилась Дельфина. – Я тоже такие места очень не люблю. Но наш разговор много времени не займет.

– Если вы хотите меня уволить…

– А если хочу?

– Тогда совершенно не нужно предлагать мне сесть. Я с готовностью уйду.

– И твой отец будет в ярости.

– А я скажу ему, что у вас совсем нет денег, и он с радостью примет меня обратно.

– А я скажу ему, что ты лжешь. И что сам великий Эскофье требует, чтобы ты осталась.

Взгляд Сабины вдруг стал совершенно бешеным. Она вытащила из кармана коробок спичек, раскурила сигарету, демонстративно затянулась и неторопливо выпустила дым изо рта.

– Вот и отлично, – сказала Дельфина. – Мы с тобой поняли друг друга. Можешь стоять, если хочешь.

Девица выдохнула дым прямо ей в лицо, но она не обиделась. Наоборот, такой Сабина ей нравилась даже больше. Этот маленький бунт, это мимолетное проявление абсолютной независимости напомнили ей собственную юность.

– Ты поэзию любишь?

– Нет.

– А что ты любишь?

– Американскую музыку. Биг-бенд. И эту креолку, Жозефину Бейкер.

– Бейкер обожает помидоры.

Сабина с трудом сдержала улыбку.

– Это правда, – продолжала Дельфина. – И она совершенно не боится чеснока. Эскофье однажды приготовил для нее черных дроздов и использовал в качестве приправы целых сорок зубчиков чеснока, так она лишь громко рассмеялась. Это значит, что у нее отличное чувство юмора.

– А может, она была оскорблена до глубины души?

– В таком случае ты плохо понимаешь ее искусство. Она ведь сумела так разбогатеть, потому что сама – как черный дрозд, обладающий прекрасным голосом. Она ведь и песни свои поет, одеваясь, как чумазая девчонка из джунглей, хотя всему Парижу прекрасно известно, что она совсем не такая. Вот они вместе с Эскофье и посмеялись от души. Вполне в духе «Фоли Бержер». Самый шик.

Сабина стряхнула пепел прямо на восточный ковер.

– Так вы только это хотели узнать, мадам? Мои вкусы в области музыки?

– Нет.

Вообще-то Дельфина надеялась, что Сабина проявит и несколько более теплые чувства – нечто вроде доброты или даже готовности к сотрудничеству, – но этого явно не предвиделось, так что она продолжила:

– Мне нужно, чтобы ты помогла месье Эскофье создать некое кушанье в мою честь. Разумеется, это дополнительная нагрузка. Но если ты это сделаешь и никому не расскажешь о моей просьбе, я подарю тебе вон ту шубу и отпущу тебя на волю, если ты именно этого хочешь.

И Дельфина указала на длинное манто из меха горностая, которое заранее попросила сиделку достать из сундука и положить в изножье постели. Это манто было создано скорняком самой королевы Виктории – там даже ярлык остался – и имело типично викторианский покрой: до полу, с чрезмерно длинными рукавами и высоким воротником из черной крашеной норки. Шуба была старая, но все еще очень красивая. Ее много лет назад прислали Дельфине по почте, и в посылку была вложена визитная карточка с надписью: «От мистера Бутса». Это был первый подарок, посланный Эскофье от имени Бутса.

К сожалению, шуба оказалась Дельфине настолько мала, что она не смогла даже руки в рукава вдеть. Она тогда хотела сразу отослать ее обратно, но Эскофье не позволил. Как не позволил отдать ее и своим любимым монашкам, этим «Сестричкам бедняков», чтобы те на вырученные от ее продажи деньги смогли накормить голодающих и бездомных, а также нищих престарелых пенсионеров.

– Это же подарок, – сказал тогда Эскофье, и по тому, как он это сказал, Дельфина поняла: подарок был сделан ему, а вовсе не ей. Все это было очень, очень странно.

Сабина аккуратно притушила сигарету о подошву своей туфли, а оставшийся «бычок» сунула в карман – на потом. Затем взяла манто и ласково провела рукой по шелковой подкладке цвета шампанского. А мягкий воротник на мгновение даже прижала к лицу.

– Примерь, – предложила ей Дельфина.

Манто сидело идеально, словно его на Сабину и шили – отчего-то Дельфине было больно на это смотреть. Сейчас эта девушка казалась просто невероятно похожей на Сару. Черный мех потрясающе оттенял ее диковатые глаза. Если бы она подобрала волосы и скрутила их узлом на макушке – вообще-то она так чаще всего и причесывалась, – можно было бы подумать, что сюда явился призрак Сары Бернар.

– Ладно, снимай, пока Эскофье тебя не увидел.

Сабина неохотно сняла шубу. Аккуратно ее свернула и снова положила на сундук.

– Так о каком таком кушанье вы говорили? – спросила она. – Какое блюдо я должна приготовить, чтобы получить такое дорогое манто, а заодно и свободу?

Но Дельфина сама понятия не имела, чего именно хочет. Чего-то. Чего угодно. Безразлично чего.

– Мне показалось, что если бы ты приготовила для Эскофье Fraises Sarah, это бы его вдохновило. Очень знаменитый десерт. После того как Эскофье впервые его подал, о нем писали все газеты мира.

Это лишь отчасти было правдой. Те статьи были посвящены событию мировой важности – первым Diners d’Epicures[20], во время которых четыре тысячи членов основанного Эскофье гастрономического клуба «La Ligue des Gourmands»[21] сидели и вкушали одно и то же блюдо одновременно – и в Нью-Йорке, и в тридцати семи столицах европейских государств. Это была первая по-настоящему глобальная акция клуба, прямо-таки монументальная по размаху.

И разумеется, по этому случаю Эскофье создал еще одно кушанье в честь Сары Бернар – этот самый десерт Fraises Sarah, который, к большому огорчению Дельфины, оказался центральным блюдом всей трапезы. Он даже заказал стихи об этом дивном десерте.

Всегда все только для нее!

Уже во время первой перемены блюд – что было вполне предсказуемо – была получена телеграмма от Бернар. Об этом писали все газеты. «Простираю руки к тебе, мой дорогой друг Эскофье… и ко всем тонким ценителям, любящим реальную жизнь». «Реальную жизнь!» Дальше Дельфина не помнила, зато очень хорошо запомнила, что многие газеты не преминули отметить, будто от прочтения этой телеграммы у Эскофье перехватило дыхание.

Даже их дети испытали чувство стыда. Да, Эскофье и Бернар стали любовниками задолго до того, как он познакомился с Дельфиной. И, да, все эти годы они были близки – Дельфина старалась никогда особенно не задумываться, насколько они были близки, – но даже сейчас воспоминания о том, как нескромно их имена мусолили тогда в газетах, по-прежнему пробуждали в ее душе гнев.

«И нежно тебя целую – нежней, чем Fraises Sarah». «Как он мог написать мне такое?»

Сабина присела в кресло возле постели Дельфины.

– А месье Эскофье знает, что ему предстоит создать для вас некое блюдо?

– Нет. Это твоя задача. Ты должна предложить ему создать такое блюдо и вдохновлять его, пока оно не будет создано, – сказала Дельфина. – И как только это произойдет, я дам тебе список тех газет, в которые нужно будет послать рецепт, сообщив, что на пороге смерти Эскофье пожелал наконец создать кушанье и в мою честь.

– А он пожелал?

– Это неважно.

– Значит, мне придется солгать?

– А ты что, никогда не лгала ради кого-то? Или во имя какой-то цели?

Сабина посмотрела в окно на огни Монте-Карло. Заправила в сетку выбившуюся прядь волос. И спросила:

– А почему, собственно, я должна это делать?

– Потому что тогда ты получишь от меня в дар эту шубу и свою свободу.

Сабина покачала головой.

– Нет, мадам, я не о том. Я хочу понять, почему вы хотите, чтобы я занималась подобными глупостями?

– Потому что он любит меня, – сказала Дельфина. – И если мы умрем, а он так и не создаст никакого блюда в мою честь, никто не поверит, что он меня любил. Каждый будет думать, что их всех он любил гораздо больше, чем меня.

– Особенно ту актрису? Как там ее имя?

Девица явно понимала, какой властью могла бы воспользоваться в отношении Эскофье – это-то, по крайней мере, Дельфина видела совершенно отчетливо. И ее отец тоже это понимал. Потому-то он ее сюда и прислал. Возможно, и сам он, и его дочь не такие уж идиоты, в конце концов.

А Сабина смотрела на нее очень внимательно, даже вглядывалась в ее лицо. Дельфине было совершенно ясно, что эта девочка видит перед собой. Прикованную к постели и невероятно толстую больную старуху. Она давно уже перестала быть известной поэтессой Дельфиной Даффис Эскофье и превратилась в ужасное, жалкое существо в памперсах, которое возят в инвалидном кресле и показывают по торжественным случаям многочисленным внукам. Дура старая. Чудовище.