Томас (швыряет свою реплику ему в лицо). Никто тебе не верит... Но что вы сделали с нами! Все вас презирают, преследуют, отвергают!
      Регина. Они ползали по мне. Я приносила себя в жертву, позволяла собою командовать, чувствовала, что вправду становлюсь такой, какой видят меня они, и... тем выше воспаряла... незримо, по частям, которые ждали спутников. (Встает.) Теперь все ясно и все отгорело. Сегодня я стала здравомыслящим человеком.
      Ансельм (Томасу). Ты преследовал меня - и когда был рядом, и когда не был. Если один человек толкает другого на дурные поступки, он виноват.
      Томас. Конечно, сказано опять для красного словца, однако ж...
      Входит Мария, и Томас умолкает.
      Мария (видя, что что-то случилось). Что такое?.. Что произошло?
      Томас. Он изобразил покушение на самоубийство. Но в конечном счете правдивые и фальшивые чувства суть почти одно и то же.
      Регина. Есть люди, правдивые за обманами и неискренние перед лицом правды.
      Томас. Находишь соратника, а он обманщик! Разоблачаешь обманщика, а он - соратник!
      Мария. Ни слова не понимаю.
      Mepтенс (которую до сих пор никто не замечал). Позвольте мне уйти. Я больше не могу. Видно, не дано мне понять столь "вулканических людей", в которых не затвердел еще "остаток со времен творенья".
      Томас. Но это тоже обман в наше время. Оно терпит лишь кургузые чувства, долгие размышления.
      Мария. Ни слова не понимаю. Вы помирились? Этого я ему не прощу!
      Ансельм. Я дурно говорил о вас, чтобы защитить мое чувство от чужих прикосновений!
      Томас. Молчи, Ансельм, тебе надо в постель. Ложись спать. Завтра рано утром ты уедешь. Мне и самому впору уехать, убаюканному безалаберностью. Вы ведь правы. Люди никогда не бывают более в своем уме, чем когда теряют себя.
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Коридор вроде холла на втором этаже. Двери. Деревянная внутренняя лестница. Причудливые арабески на ковре. На заднем плане - огромное окно с видом на природу. Рассвет. Тяжелая, удобная мебель - дерево и кожа. Касательно характера вещей справедливо то же, что сказано во втором акте; но все пространство кажется тесным, замкнутым, похожим на внутренность шкафа.
      Регина и Томас в фантазийных домашних костюмах. Томас в глубине сцены,
      встает с кожаной козетки, потягивается, проходит на авансцену, где
      скорчившись сидит Регина.
      Томас. Мне стыдно.
      Регина. Вообще не смотреть на мужчин или смотреть на всех подряд - это одно и то же. Впору бросаться им на грудь, просто потому, что с ума сходишь от отчужденности, от неспособности уразуметь, как это можно задержать их руку в своей больше, чем надо.
      Томас. Перед тем как перебраться сюда, я еще раз перечитал эти заметки - твои или Ансельмовы о тебе, - и мне стыдно.
      Регина (соглашаясь). Остылые выдумки. Омерзительно голые, как птенцы, выпавшие из гнезда. (Глядя на свет.) Я просто не могу глядеть на свет, на это таинственно прекрасное утро; точно испорченный желудок мира, оно выворачивается во всей своей мутной ясности.
      Томас. И пока я читал, этот Штадер был в нашем доме. А в другой комнате спал Йозеф. А в третьей - Ансельм. Я боялся задать себе вопрос, не спит ли один из них у тебя.
      Регина. Почему ты не говоришь - "порочные"?! Почему не пытаешься поднять меня, как падшую девку?! Взгляни на это как на естественный факт, раз уж нельзя заглянуть дальше и увидеть подоплеку!.. В деревне не было места. И Йозеф притащил этого адъютанта - не ночевать же ему в парке!
      Томас. Конечно, нет! Ох это проклятое человеческое "конечно" - как притолока низкой двери: не хочешь, а склонишься перед любой подлостью.
      Регина (продолжает). А Ансельм уже неестествен!
      Томас (подчеркивая узость переходной зоны). Ансельм неестествен.
      Пауза.
      (Измученно.) Если б ты знала, как мужчины презирают таких женщин!
      Регина. А я знаю. И они правы. Я каждый раз замечала, но для меня это всегда была месть, в глубине души. Ведь и сегодня речь не о том, что ты это сделал. А о том, что это тебя усмиряет и принижает, что ты становишься собственным поступком. Бунт, могучая воля, безымянная сила выплескиваются в мир и... в твоем случае становятся профессором.
      Томас (наполовину соглашаясь). Да, быть может, каждый на всю жизнь остается в плену второстепенного успеха. Наверное, мне надо с этим примириться.
      Регина. Восхитительное девичье ощущение - волшебной птицей парить над миром, качаясь на кольце! Только потом догадываешься, что сидел в клетке, которую кто-то нес и вдруг поставил.
      Томас. Вчера, разговаривая с твоим мужем, я вправду еще верил, что мужчины тебе отвратительны; теперь, моя дикарка сестра, мне нужно свыкнуться с тем, что ты омерзительно уродливым способом выразила то же самое.
      Регина. Какая-то часть меня всегда была вне этого.
      Томас. До чего же мне нравилось, что мы никогда не предъявляли друг другу непомерных требований. Сохраняли между собой свободное пространство. Не сковывали, не стискивали друг друга всякими там идеалами, когда голова кругом идет и дышать нечем. Наоборот, хотя мы годами не виделись и не писали писем - спокойный сон с детства нерасторжимых уз. А эти узы на крайнем переделе были музыкой, как все далекое. Даже твой брак с Йозефом ничуть этому не мешал. Главная тайна человеческой музыки не в том, что она музыка, а в том, что посредством сушеной овечьей кишки удается приблизить нас к Богу.
      Регина. Наверно, я просто злая, очень даже может быть; никого я не люблю, все делаю втихомолку. Но всегда у меня было утешение: если уж будет совсем скверно, ты сумеешь навести порядок; устроишь так, что все, что я наделала, было хорошим и добрым. А ты смирился, упал!
      Томас. Не тревожься, я... опять встану!
      Регина. Слушай, давай разуемся и пойдем в парк, босиком! По мокрой траве.
      Томас с облегчением отмахивается.
      Ты еще помнишь эту старую чертовку Сабину?
      Томас. Нашу бонну, которая приучала нас к доброделетям? Наконец-то я понял, кого мне все время напоминала Мертенс!
      Регина. Идем погуляем по мокрой траве; сверкающая утренняя роса, враждебно чистая, как ее губка, омоет наши ноги. Солнце будет куриться паром у нас на плечах. Гляди, вот оно встает. Нелепо, как взрыв! (Строит солнцу необузданные, гротескные гримасы.) А-а-ах!!! Это же красота!!! Наши босые ступни почувствуют землю; зверя, из которого мы вышли, не умея улететь прочь! Потом они найдут нас мертвых под кустом. И сломают себе голову, гадая, почему мы босиком.
      Томас. Ты до сих пор носишься с этой мыслью?! Прямо как Ансельм!
      Pегина. Я никогда об этом не думала; даже после смерти Йоханнеса. Но мне кажется, человек или предназначен к этому изначально, или нет. Все это растет подспудно, и однажды человек осознает свое призвание.
      Томас. Но... ты что, вправду... серьезно?..
      Pегина. У тебя же хватит мужества на двоих. Стоит ли в итоге валяться этаким пустым мешком? Быть как все? Чего ты еще ждешь?! Это единственное, что пока не испробовано; может, оно и обман, а может... от сознания, что оно близко, уже становишься дивно свободным и бесстрашным.
      Томас (хватает ее за плечо и трясет). Чепуха! Оказывается, это прекрасно! Быть оставленным - прекрасно! Все потерять - прекрасно! Не знать, что делать дальше, - прекрасно! Суженным до точки зрачком брать свою жизнь на прицел. Ничего не видя, оступиться на верхней ступеньке. И медленно, как лист, лететь сквозь огромное глубокое пространство.
      Мария (входит со свечой в руке). А здесь светло. (Задувает свечу.) Вы уже на ногах? Тоже не спалось? Когда Регина ушла от меня, я спала потом всего часа два. Не знала, что будет делать Ансельм, что - ты. Ты вообще в спальню не приходил.
      Томас. Ансельм, наверно, отсыпается; ему нынче уезжать. (Временами удивленно поглядывает на Марию, тщетно пытаясь охватить ее целиком и запомнить.)
      Mapия (садится подле Регины, укутывает ее своей шалью). Конечно, он делает много дурного, в общем сам того не желая, как мальчишка, из внутренней неуклюжести. А потом удирает.
      Томас. Ну что ты говоришь, нам ведь уже за тридцать! Бывает, и в восемьдесят остаются в душе детишками. Согласен. Даже когда уже смотрят в глазницы смерти. Но все равно до крайности омерзительно выворачивать этот мягкий внутренний мех наружу так, как вчера... Ужасный холод; у тебя постель еще теплая? Я бы прилег.
      Mapия. Я поставлю чай; прислуга еще спит. (Регине.) Может быть, он отчасти все же оказался прав. Если б я ему доверилась! Если б уступила и уехала с вами!
      Томас (обеим). О? Ну что, высказались? У смертного одра здоровяка!
      Мария. Ты по обыкновению чванишься. А я вот засомневалась; пожалуй, кое в чем я перед ним виновата. Ведь по отношению к Регине мы совершили одну и ту же ошибку.
      Peгина. А, вздор!
      Мария (ласково). Нет, не вздор; жаль только, не исправишь. Я лишь теперь поняла, отчего она вышла за Йозефа; а ведь я так часто корила ее за это. Но после неожиданной смерти Йоханнеса она просто думала: надо ждать. Спрятаться. Что такое и тридцать, и пятьдесят лет - если есть чего ждать!
      Томас. Ты забываешь: это была настоящая смерть, а не фиктивная!
      Мария. Ты забываешь: когда молодая женщина принимает первое свое решение - быть сильной и достойной спутника, оно летит через горы и планы как по гладкой площадке для танцев. Превратности и помехи замечаешь куда позднее.
      Регина. Вздор, вздор, вздор! (Пытается закрыть Марии рот.)
      Мария (встает и берется за чайник, но тотчас вновь его оставляет). Нет, пусть слушает! Ты от нас ни советов тогда не дождалась, ни помощи!
      Томас. И что? А дальше? Она тебе, наверно, и это рассказала?
      Мария. Почему ты не хочешь понять? Раз она заживо сошла в могилу, ей что, надо было еще и остаться там?
      Томас. Ну хорошо. Один раз. А дальше? Второй? Третий? Одиннадцатый?
      Мария. Конечно, это было ни к чему, но когда дома над тобой только смеются, я по крайней мере понимаю: тому, с кем такое могло случиться, нужна глубочайшая любовь. Йоханнес и тот не судил бы так строго, как ты; он понимал, что Регина слишком молода, и незадолго до смерти просил меня: скажи ей, что бы ни случилось, я все ей прощу.
      Регина (вставая). Не могу я этого слышать. От честолюбия и смущения заплачу, как тогда, когда в конце учебного года ненароком стала первой ученицей в классе.
      Мария. Он в нее верил: это сила, которая творит добро!
      Томас. А Ансельм? Я ведь знаю, куда вы клоните! Как ты нынче смотришь на заявление, что ты его преследуешь?
      Мария (чуточку даже смешная в своей прямоте). Это он опять с рельсов сошел. Не стоит обращать внимание. Не стоит примериваться к его измышлениям. Надо непременно слушать хорошее, доброе в человеке, тогда и слова найдутся!
      Томас (насмешливо передразнивая). Нельзя мыслить мелочно, тогда он откроется, другой человек.
      Мария. Ты всегда пользовался его слабостями и причинял ему только боль.
      Томас. Ну так что же мне делать?
      Мария. Нельзя дать ему погибнуть. Нельзя сложа руки смотреть, как гибнет то, что могло бы быть хорошим и добрым.
      Томас. Может, попросить его еще пожить у нас?
      Мария. Да. Ты не остерег меня перед ним; ты только насмехался.
      Томас (спокойно и решительно). Нет. Человека, который нас так скомпрометировал, я назад не позову.
      Регина (Марии). Не говори пока об этом! Вспомни: первый шаг у беспутных обманщиков вроде меня и Ансельма тот же, что и у людей порядочных; но последний шаг Томас сделает в одиночку! (Уходит.)
      Мария вдруг подходит к Томасу совсем близко и беспомощно смотрит на него.
      Томас печально отступает назад.
      Томас. Теперь ты поняла? Что он обвел тебя вокруг пальца?
      Мария. Поняла. Но Томас! Томас!! Если все предвидишь, всего желаешь и добиваешься - счастья это не приносит.
      Томас (пряча потрясение). Объяснись.
      Мария. Я не в состоянии следовать вам, я обыкновенный человек. Но стать счастливым можно только через что-то непредусмотренное, внезапно пришедшее в голову и, может быть, совершенно неправильное. Я не умею выразить это. Сил у человека внутри куда больше, чем слов! Может, я и должна стыдиться: но Ансельм кое-что мне дал!
      Томас. Чего не давал я?
      Mapия. Да... Что бы ты сделал, если 6 я ушла?!
      Томас. Не знаю... Уходи...
      Пауза. Мария борется со слезами.
      Mapия. Да, ты вот такой. Все отбросишь, если новый план кажется тебе более удачным. Я знаю, ты любишь меня. А ты знаешь, что я никогда не прощу Ансельма. Никогда! Но даже этот несчастный дает больше покоя и тепла, чем ты. Ты слишком много требуешь. Хочешь, чтобы все было иначе. Возможно, это и правильно. Но я боюсь тебя!
      Томас. Ты красивая. Я никогда не говорил тебе этого? Красивая как небосвод (меняя растроганный тон) или что-то этакое, тысячелетиями неизменное. Это соблазнило и Ансельма... Конечно, во всем виноват я. Себя не переделаешь. Ведь мы оба, я и Ансельм, мыслим не так, как ты.
      Мария. Ансельм и ты?..
      Томас. Да. Просто он был слишком слаб и не выдержал. Он неожиданно встревает между людьми, которые в этом мире как дома, и начинает играть в их спектакле; чудесные роли, которые сам для себя придумывает... И тем не менее я считаю, что и я, и Ансельм никогда не сумеем забыть о правде.
      Mapия. А я? Я лгу, так, что ли?
      Томас. Не в этом смысле; в этом смысле лжет он. Я имею в виду, скорее... другую правду: мы существуем в задаче, которая сплошь состоит из неопределенных величин и решится до конца, только если прибегнуть к хитрости и допустить, что некоторые величины постоянны. Добродетель - как максимум. Или Бог. Или любовь к людям. Или ненависть. Религиозность или современные взгляды. Страсть или разочарование. Воинственность или пацифизм. И так далее, и так далее, по всей этой духовной ярмарке, лавки которой ныне открыты для любой душевной потребности. Просто входишь - и пожалуйста: вот тебе все чувства и убеждения до конца дней и на любой мыслимый конкретный случай. Трудно только отыскать свое чувство, если не принять никакого иного условия, кроме как что эта беглая обезьяна, наша душа, мчится сквозь неведомую Господню бесконечность, сидя на комке глины.
      Мария. Может, ты и прав, что так все усложняешь. Опровергнуть я не могу. Но и выдержать невозможно. Вечно стоять перед такими задачами. Ансельм тоже из-за тебя сломался!
      Входит возбужденная Регина.
      Регина. Он уехал!
      Томас. Выехал из могилы. Так и положено чудодею.
      Регина (Марии). У него в комнате лежит записка для тебя. До завтрашнего полудня он ждет тебя в городе.
      Томас. Что это значит?
      Мария. Он хотел бы еще раз поговорить. Чтобы его еще раз выслушали.
      Томас пожимает плечами. Мария уходит.
      Регина (резко). Ты точно знаешь, каков есть Ансельм?
      Томас. Да.
      Регина. Тогда ты очень жесток к Марии.
      Пауза.
      Томас. Предоставляя ей свободу действия? Тяжелой, беспомощной Марии, ты понимаешь? Пусть только оттолкнется! Понимаешь? Как тяжелый волчок, она двигается по своей внутренней орбите. Впору взять хлыст!..
      Регина. Ужасно хотелось сделать тебе какую-нибудь гадость, чтобы отомстить Марии, - но я не смогла. Ансельм сломал это во мне. Так бывает, когда будят лунатика.
      Томас удивленно и выжидающе смотрит на нее.
      По-моему, когда-то я хотела стать очень хорошим человеком. Чтоб все меня хвалили, все ласкали, будто щенка, которому говорят: хорошая собачка! Но я так и не сумела стать хорошей и доброй.
      Томас. Да это ведь куда труднее. Такое лишь у глупцов легко выходит.
      Регина. Не как Мария; это не по мне. Исступленная доброта. Сальто-мортале между самыми верхними трапециями доброты: толпа замирает, мгновенье безмолвия, когда искра трепещет между взрывом и пороховой бочкой оваций. Школьницей я хотела тайком усыновить маленького мальчика и воспитать его принцем. Хотела даже выдать замуж нашу гувернантку, потому что сочувствовала ее злобному одиночеству. Я думала, что когда-нибудь смогу делать людей счастливыми, как фея. В семь лет я придумала для этого волшебное заклинание и часами громко распевала его прямо в ухо маленькой дочке садовника, щипала ее и лупила, потому что она плакала, а красавицей на становилась. Но в итоге все это терпит крах, из-за людей. Видишь их такими, каковы они есть. И любить их невозможно.
      Томас. Это правда. Но любить их необходимо - иногда... если не хочешь обернуться кошмарным фантомом! Вот в чем дело.
      Регина. Так же как необходимо есть и спать; но я больше не могу!!!..
      Пауза.
      (Ищет слова.) Томас! Не смейся надо мной: я хочу принести жертву. Тебе, тебе одному. Я хочу стать хорошей и доброй не ради чужих правил, а ради тебя, ведь ты такой же, как я, только сильнее. Я вернусь к Йозефу.
      Томас. Бредовая мысль, Регина, даже думать не смей.
      Регина. Но я хочу... не смейся... хочу раз в жизни послужить идее!..
      Томас. Йозеф меня не тревожит. Ансельму он теперь ничего не сделает, а мне... мне?.. мне его интриги уже безразличны.
      Регина. Мне тоже безразлична собственная участь. Не отказывай, мне и так ужасно трудно... Нет, если я теперь начну все это себе представлять, вряд ли что получится.
      Томас. Не малодушничай! Пожалуйста, не малодушничай. (В ярости и бессилии бросается на скамью, где прежде сидела Регина.)
      Регина. Странно, намерения у тебя добрые... но кто знает, что ты мне сейчас причинил?..
      Томас. Как это понимать?
      Регина. Слышишь? Кто-то идет. Потом скажу, наедине. (Уходит.)
      Томас сидит, подперев голову руками. Из темноты входят Йозеф и Штадер;
      поначалу они ничего не видят; у Штадера в руке свеча.
      Йозеф. Щекотливая ситуация - бродим ночью по чужому дому.
      Штадер. Желание установить истину превыше низменных обстоятельств.
      Йозеф. Да помолчите же! Что вы без конца философствуете!.. Хотя бы потише... (Протирает очки и озирается, как слепой.)
      Штадер открыл какую-то дверь и почти исчез за нею; ясно, что и он не видит
      Томаса.
      Вы точно знаете, где папка?
      Штадер. Надо пройти дальше; там, в конце коридора, кабинет. Я помню дорогу, хорошо все разведал.
      Йозеф (яростным шепотом). Не кричите вы так! Чего доброго, разбудите кого-нибудь! Ситуация-то позорно неблаговидная. Вам, конечно, этого не понять... (Вздыхает. Как бы про себя.) Но мне ни минуты покоя не будет, пока эти бумаги в чужих руках. (Надевает очки.)
      Штадер возвращается за сконфуженным Йозефом. И теперь оба замечают Томаса, который встает с лавки. Неизвестно зачем Штадер торопливо задувает свечу.
      Томас. Возьмите ключ. Папка в среднем ящике стола. (Протягивает Йозефу ключ.)
      Йозеф берет ключ и машинально передает его Штадеру; Штадер тотчас уходит:
      радуясь, что выбрался из щекотливой ситуации; на прощанье он бросает ласково-испытующий взгляд на Томаса. Йозеф нерешительно и смущенно следует
      за ним, но в дверях оборачивается, пытаясь объясниться.
      Йозеф (виновато). Бумаги надо уничтожить... Знать о них не хочу. Я бы и этого типа укокошил (кивает в сторону Штадера), которому все известно, да не могу пойти на убийство...
      Томас втаскивает Йозефа обратно в комнату, а тот пытается загладить эту
      фамильярность чопорной уступчивостью.
      Я начал вновь мысленно анализировать факты. И пришел к выводу, что речь может идти только о патологическом смятении чувств! Любовь тут ни при чем!
      Томас. Да, любовь ни при чем. (Со странным смешком отпускает Йозефа.) Ищи, ищи! Арестуй его! Натрави на него свою полицейскую ищейку!
      Йозеф. Ты... (с красноречивым жестом) переутомлен.
      Томас (бросается на стул). Я очень устал.
      Йозеф (стоя прямо перед ним). Поменьше эмоций, милый мой Томас; здесь способны помочь только принципы!
      Томас. Поменьше эмоций? Н-да, а Мария говорит, эмоций у меня никогда не было.
      Йозеф. Ну, женщина есть женщина; нынче она, возможно, будет думать иначе. Как бы там ни было, я вчера уже сказал свое последнее слово насчет этого заразного больного, которого ты терпишь у себя в доме!.. Как бы там ни было, я вправду велю арестовать его, пусть только придет утро и можно будет звонить по телефону... (Смягчаясь.) Это все от избытка эмоций. Нельзя все воспринимать так эмоционально, разве только великое и прекрасное, тогда от эмоций не будет большого вреда... Ты был очень разочарован?.. Ну, я имею в виду, ты же человек ясного рассудка, а сбить себя с ног позволил оттого, что непомерные эмоции этого идиота поначалу заражают всех и каждого.
      Томас (устало, уступчиво, однако польщенно). Не посидишь немного со мной?
      Йозеф (намереваясь последовать за Штадером). Нет, увы, не могу - пока ты не придешь в себя.
      Томас. Наберись терпения, еще чуть-чуть, победа все равно за тобой.
      Йозеф (опять смягчаясь). Я бы тоже не смог выдержать. А теперь я должен еще раз проштудировать документы этих заблуждений. Чтобы существовать, мне нужна прочная, надежная основа. (Уходит.)
      Томас садится за массивный стол посреди комнаты и опять подпирает голову
      руками. Входит Мария, садится напротив, смотрит на него; он поднимает голову, а она плачет, уронив голову на стол. Томас встает, молча садится
      рядом, гладит ее по волосам.
      Мария (поднимает голову). Я прямо как авантюристка.
      Томас. Ты должна это сделать. Если всей душой делаешь что-то во имя некоего дела, оно задним числом стоит того.
      Mapия. Я и хочу, и боюсь.
      Томас. Ожидание истощает силы, и когда приходит время действовать, их уже не остается.
      Мария. Такое ощущение, будто все, что я хочу сделать, давным-давно позади. Зачем же я это делаю?! Зачем?! Но часовой механизм продолжает свой бег.
      Томас. Ты должна это сделать. Ведь в конце концов только по результату ты сможешь определить, что это было.
      Mapия. То же самое ты говорил об Ансельме; ты выталкиваешь меня вон.
      Томас. Должно быть, это вроде как прыжок вниз головой: сначала есть только решимость, и больше ничего, а потом вдруг уже новая стихия, и ты двигаешь руками и ногами. Когда свершаются жизненно важные решения, человек, собственно, бывает как бы в прострации.
      Мария. Да ты знаешь ли вообще, что я хочу сделать?!
      Томас (глядя ей в глаза). Я не хочу снова на тебя давить.
      Mapия. Я хочу еще раз поговорить с Ансельмом. Может быть... я верну его сюда?..
      Томас. Я вижу опасность, но раз ты идешь на риск, я должен принять такую ответственность.
      Мария (опять испытывая его). А если я не вернусь? Что ты станешь делать?
      Томас. Не знаю.
      Мария. До сих пор не знаешь?
      Томас. Нельзя все время твердить: это должно произойти, а то - нет. Подождем. Не знаю я, что придет мне на ум. Не знаю, и все тут!
      Мария (вскакивая). Это невыносимо!
      Томас (мягко). Гляжу я на тебя и словно прикидываю, как буду рассказывать про тебя кому-то другому. Такая, дескать, она была красивая и добрая, и вот случилась удивительная история. Но дальше я пока как раз и не знаю.
      Мария (нерешительно). Ох и сумасброд же ты.
      Томас. Внизу, допустим, играла шарманка. И было бы воскресенье. Полное меланхолии уныло законченной недели. Я бы уже сейчас мог до слез тосковать по тебе. Но мысль о том, чтобы заточить тебя и себя в столь закоснелых узах, как любовь или еще какая-то полная общность, по-моему, сущее ребячество... Однако ж, пожалуй... я был бы благодарен за тебя тому, кто способен это совершить...
      Мария. Знаешь, какой ты все-таки? Хотя упорно этому противишься. В тебе живет великое желание быть хорошим и добрым, которое с замиранием сердца иногда чувствуешь в детстве.
      Томас (протестующе). Не забудь: теперешние нежные пузырьки уже через день-другой станут пересохшей пленкой.
      Мария. Нет. Нельзя же вот так просто позволить, чтоб у тебя выбили из рук всю прошлую жизнь! Мне бы хотелось по крайней мере спрессовать ее в одну ясную мысль!
      Томас. Ступай, пора, а то опоздаешь на поезд.
      Mapия. Я не могу оставить тебя так. Уйти от этого стола и оставить тебя одного? Налила бы тебе чаю... пересчитала белье... не знаю что еще, в голову ничего не приходит. (Замечает чайник, который налила еще раньше, зажигает спиртовку, сыплет в воду чай.) Ты простишь меня?
      Томас. Давай расстанемся, не кривя душой: об этом я вообще не думал. У меня уже такое чувство, будто все утонуло и продолжается глубоко под землей, чтобы однажды где-нибудь вырваться на поверхность. Все во мне движется вперед, сиюминутности нет... Иди, Мария, ты должна.
      Мария стоит в безмолвной борьбе.
      Мне ведь тоже грустно.
      Мария. Тебе не грустно; ты отсылаешь меня прочь. Мне так трудно уйти от тебя, не знаю почему. У нас, женщин, любовь глубже!
      Томас. Потому что вы любите мужчин. На мужчинах для вас свет клином сошелся.
      Мария. Ты уже о чем-то тоскуешь.
      Томас. Возможно, о раздумье.
      Мария. Слезы переполняют меня - с ног до головы, до глаз.
      Томас хочет подойти к ней. Она оставляет чайник и выбегает из комнаты. Томас
      на миг замирает в изумлении. Потом подходит к чайнику, снимает его со
      спиртовки. Дверь приоткрывается. В щель протискивается Штадер. Томас,
      занимаясь чаем, не замечает его.
      Штадер (несколько раз откашливается). Не хочу вам мешать... Простите...
      Томас (вздрогнув от неожиданности). Что такое?!
      Штадер. Собственно, ввиду моей нынешней задачи я не вправе позволить себе... но если вдуматься...
      Томас. О чем вы?!
      Штадер. Я сочувствую вам! При всем моем уважении к его превосходительству. Я много лет отношусь к вам с величайшим почтением. И потому осмелюсь дать вам совет: не вмешивайтесь в это безнадежное дело. Поговорим как мужчина с мужчиной. Вы без толку напрашиваетесь на разочарования.
      Томас. Ах, ну да... Я, правда, не знаю, каким это образом, но коль скоро вы, по вашим словам, относитесь ко мне с почтением, я хочу, чтобы вы молчали. Понимаете! Молчали как могила!
      Штадер. Вообще-то, у меня есть к вам предложение; вы можете всецело на меня положиться, господин профессор.
      Томас. Это была случайность?..
      Штадер. Да.
      Томас. Этого вообще не было!
      Штадер. Конечно, нет.
      Томас. Садитесь, пожалуйста.
      Штадер. Спасибо. Его превосходительство увлечен чтением. (Осторожно садится, молчит, подыскивая слова, и в итоге выпаливает.) Я ведь слежу за вами уже долгие годы, господин профессор.
      Томас. Почему? Что я натворил?
      Штадер (восторженно). О, даже у вас совесть не вполне чиста! Я заметил это по вашему веку. По едва заметному подергиванию. От подсознательного чувства вины нынче страдает буквально каждый... Но дело не в этом, нет. Я слежу за вашим творчеством, за вашими поразительными работами!
      Томас. Разве вы что-то в них понимаете?
      Штадер. Да в общем нет. То есть кое-что понимаю, так как по роду занятий связан практически со всеми науками... но, словом... еще много лет назад Регина рассказывала мне о вас.
      Томас. Не смейте называть ее Региной. Для вас она "ее превосходительство", или "милостивая государыня", или "ваша госпожа кузина". Хотите сигару?
      Штадер (отказываясь). Я еще занят, как говорится, служебным расследованием против вашей госпожи кузины; спасибо, нет.
      Томас. Сигарету?
      Штадер (не в силах и дальше изображать перед Томасом обиженного). Спасибо. Пожалуй, да. (Берет сигарету.) Но мне было бы крайне неприятно, если б его превосходительство застал меня в такой ситуации. (Затягиваясь, каждый раз прячет сигарету в ладони.)
      Томас. Так что же вам рассказывали?
      Штадер. О, много чего; и я сам постоянно расспрашивал. Кой-какие высказывания даже записал слово в слово! (Достает записную книжку.) Надо сказать, теперь я понимаю их совершенно не так, как тогда. Мало того, я готов признать, что совершенно их тогда не понимал. Но все же догадывался о необычайных возможностях такого рода людей и теперь вижу их вполне отчетливо. (Найдя нужное место, цитирует.) "Мы стоим на пороге нового времени, когда наука поведет за собой или разрушит; во всяком случае, она будет властвовать эпохой. Давние трагедии отомрут, и мы не знаем, возникнут ли новые, если уже теперь в опытах на животных можно несколькими инъекциями пересадить в самца душу самочки, и наоборот. Тому, кто не умеет решать интегралы и не владеет техникой эксперимента, ныне вообще непозволительно говорить о душевных проблемах". Вы помните, кому адресовали все это?
      Томас. Да, конечно.
      Штадер. Это из письма его превосходительству. Я был под огромным впечатлением. Вы понимаете? Представляете себе, какое значение это имеет для морали и криминалистики, не говоря уже о перспективах искусства детективной маскировки. (Встает.) Господин профессор! Разве можно не воспользоваться этим на практике?
      Томас. Ее превосходительство рассказывала мне об этом.
      Штадер. Ее превосходительство? Рассказывала? В самом деле?
      Томас. Вам не хочется в благодарность вызволить ее из щекотливой ситуации?
      Штадер. Гм... понятно, на что вы намекаете. Повашему, я должен стащить папку? К таким приемам я обращаюсь с величайшей неохотой.
      Томас. Вот как? Нет, просто у меня мелькнула мысль, что по отношению к моей кузине вы ведете себя крайне непорядочно, верно ведь?
      Штадер (протестуя). Мужчина блюдет более высокие интересы. (Снова во власти эмоций.) Да, я тоже был мечтателем! Но пришел к выводу, что этого недостаточно. Позвольте сделать вам предложение; если вы его примете, я все для вас сделаю! (Опять садится.) Окажите честь фирме "Штадер, Ньютон и Ко", став ее научным компаньоном.
      Томас (развеселившись). Очень уж неожиданно. Я что-то плохо представляю себе эту мою роль.
      Штадер. С людьми вроде вас я начинаю разговор не с финансов; если дух не растрачивают в книгах, а коммерчески им управляют, успех не заставит себя ждать. Вы знаете, что я был лакеем?
      Томас. Знаю.
      Штадер. Я уже тогда был не только лакеем. Ночами...
      Томас (протестующе). Я вас умоляю!
      Штадер. Нет-нет, ночами я удирал из дому, всегда. Я был певцом, то есть поэтом; народным певцом, понимаете, пел в трактирах, а время у меня было только ночью. Довольно скоро я от этого отказался; был собачником, педелем, полицейским осведомителем, коммерсантом - ах, кем я только не был! Однако что-то во мне не находило покоя ни в одной из этих профессий. Неуемность духа, я бы сказал. Отсутствие окончательной уверенности. Это и не дает человеку усидеть на месте. Так и тянет в дорогу, куда глаза глядят. Так и подзуживает! Но вы, господин профессор, слушаете мои рассказы, а...