Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Мечтатели

ModernLib.Net / Музиль Роберт / Мечтатели - Чтение (стр. 7)
Автор: Музиль Роберт
Жанр:

 

 


      Томас (закурив сигару, внимательно слушает; потрясение сменилось горьким весельем). Нет-нет, рассказывайте, мне это куда интереснее, чем вы думаете.
      Штадер. В конце концов я сообразил, что лишь наука способна даровать покой и порядок. И тогда я основал мой институт.
      Томас. Я навел о нем справки.
      Штадер. И знаете его научные учреждения?
      Томас. Мне о них рассказали. Весьма предприимчиво.
      Штадер. Ваше руководство было бы для нас редкостной удачей! Что говорить, порой мы бьемся как рыба об лед, преодолевая несовершенства методики. Наука-то не всегда устроена вполне практично, так что бывают и разочарования. Но больше всего разочарований коренится в человеческом непонимании! Именно в научных кругах мой институт покуда не встречает заслуженного понимания. Вот почему вы могли бы оказать поистине неоценимую помощь при разработке детективики как учения о жизни человека науки, который всюду задает тон.
      Институт у меня всего лишь детективный, однако и перед ним тоже стоит задача формирования научного мировоззрения. Мы выявляем взаимосвязи, устанавлинаем факты, требуем соблюдения и наблюдения законов; но это лишь рутинная часть работы, которой я вас обременять не стану. Главная моя надежда - статистическое и методическое изучение человеческих обстоятельств, вытекающее из нашей деятельности.
      Если нужно выбрать одну из пяти закрытых карт, у семидесяти процентов всех людей выбор будет одинаков. Если проверить записи показаний термометра или тонких замеров, при которых необходимо оценивать доли градуса или миллиметра, то оказывается, что все либо завышают оценку, либо занижают, смотря по расположению между двумя соседними делениями. Мне объяснили, что есть люди "глазные", "слуховые" и "мускульные", которых отличают друг от друга вполне определенные, скрытые от дилетантов погрешности. Говорят, что поэты от веку используют одни и те же, достаточно немногочисленные мотивы и ничего нового придумать не могут. Говорят, что формат, который художники, народ якобы крайне своевольный, придают своим картинам, увеличивается или уменьшается согласно вполне определенным закономерностям - если проследить его изменения в глубь веков. Что влюбленные вечно талдычат одно и то же, это общеизвестно. Летом происходит больше зачатий, осенью - больше самоубийств. Говорят, здесь как с пенными гребнями волн: только дилетант полагает, что белые перекаты суть неудержимое поступательное движение; это оптический обман, создаваемый отлетающими брызгами, на самом же деле вода выписывает сложную кривую, не двигаясь с места. Так что же, самому себя дурачить? Делаешь что-то, а втайне это закономерность! Просто невыносимо знать, что когда-нибудь все станет точно известно, а ты сам понятия не имеешь, что тут к чему!
      Томас. Друг мой, вы положительно родились слишком рано. А меня вы переоцениваете. Я - дитя нынешнего времени. И вынужден довольствоваться тем, что сажусь наземь между двух стульев - между знанием и незнанием.
      Штадер. Нет-нет, вы ведь пока не отказываетесь?! Обдумайте все хорошенько!
      Томас. В любую минуту сюда могут войти. Слушайте, до поры до времени мы будет поддерживать контакт. У меня есть для вас поручение, не слишком интересное, обычное. Вы видели мою жену. Доктор Ансельм ночью уехал. Моя жена отправилась за ним, следующим поездом в...
      Штадер (глядя на ручные часы). По расписанию поезд только что ушел.
      Томас (подавляя какое-то легкое движение). Верно. Они встретятся в городе для разговора.
      Штадер. И вам нужен такой же материал, как его превосходительству?
      Томас. Нет. Я только хочу, чтобы вы точно сообщили мне, как мой друг выглядел при этом, какое у него было выражение лица; ну и про мою жену - не слишком ли она нервничала, производила ли впечатление страдалицы или наоборот, женщины свободной и бодрой; словом, все подробности, как будто я сам наблюдал. А потом вы будете обеспечивать мне текущую информацию о начинаниях доктора Ансельма.
      Штадер. О, это сущий пустяк, не беспокойтесь. Его превосходительство был нами вполне доволен.
      Входит Йозеф, держа под мышкой обернутый бумагой пакет с документами; он
      ищет Штадера.
      Йозеф (раздраженно). Где вы пропали?
      Томас (быстро). Мы еще поговорим позднее.
      Штадер. Ваше превосходительство, позвольте мне! (Услужливо пытается забрать у Йозефа пакет.)
      Йозеф (крепко прижимая пакет к себе). Нет-нет, я сам. (Томасу, примирительно-мягким тоном.) Не дашь ли мне кусочек бечевки?
      Штадер. Прошу, ваше превосходительство. (Достает из кармана клубок и принимается почтительно обвязывать пакет прямо у Йозефа под мышкой; тот поневоле кладет сверток на стол.)
      Йозеф. Нам нужен еще сургуч. Тебя не затруднит?..
      Штадер. Все предусмотрено. (Достает из кармана сургучную палочку.) Право же, ваше превосходительство, вы недооцениваете мою предусмотрительность. (Хочет помочь Йозефу.)
      Йозеф. Нет-нет, Штадер, оставьте!
      Штадер деликатно отходит. Йозеф начинает неловко, поспешно, дрожащими руками заворачивать папку в бумагу. Томас, тоже демонстрируя готовность помочь,
      зажигает оставленную Штадером свечу.
      (Вполголоса.) Это не любовная история!
      Томас. Да, не любовная. Но что это было? (Начинает помогать Йозефу.) Закроем гроб! Засыплем землей. Пусть вырастут цветы.
      Йозеф. Похоже, ты не видишь тут ничего серьезного.
      Томас. Я бы открыл перед Региной пути к новой жизни.
      Йозеф. Прошу тебя, Томас, без имен! Мы не одни.
      Штадеp (со своего места). А печать у вас с собой, ваше превосходительство?
      Йозеф поворачивается к Томасу. Они оба выпускают из рук пакет, тот снова разъезжается. Штадер несколькими ловкими движениями приводит его в порядок.
      Томас. Возьмите любую монету. (Йозефу.) Ладно, без имен. И все-таки я бы просто распахнул дороги, в конце концов это азы морали.
      Йозеф (чопорно протестуя). Я попрошу вас!
      Штадер (примирительно). Как прикажете, ваше превосходительство, - орлом или решкой?
      Йозеф. Боже мой, да делайте как угодно, не спрашиваясь!
      Томас. Терять уже нечего, выигрывать - тоже.
      Штадер (запечатывая пакет). Вот еще пример. (С намеком.) Все думают, орел или решка - дело случая; на самом же деле это подчиняется законам теории вероятностей и злокозненно властвует нами.
      Йозеф. Я уже говорил тебе, что ты несколько переутомлен. Твердым надо быть не только ради себя, но и ради других.
      Томас (упрямо; указывая на пакет). Я бы его вообще спалил.
      Йозеф. Довольно, слушать не хочу. (Глядя на Штадера.) Вы закончили? Тогда ступайте, ступайте!.. (Берет себя в руки.) Подождите меня в моей комнате! Пожалуйста.
      Штадер (с достоинством). Господин профессор, позднее я позволю себе переговорить с вами еще раз, а то сейчас его превосходительству, похоже, докучает повышенное давление. (Уходит.)
      Томас медленно, с удовольствием задувает свечу.
      Йозеф. Томас! Ты хочешь еще раз говорить об этом, но учти, я не могу, пока этот человек находится в твоем доме.
      Томас. Его нет.
      Йозеф. Кого - "его"? Я имел в виду, разумеется, Ансельма.
      Томас. Ансельм уехал.
      Йозеф (с облегчением). Стало быть, ты все же понял, что он тебя дурачил? Я хотел бы поговорить с Региной.
      Томас. Сейчас нельзя... Она плохо себя чувствует.
      Иозеф (убедившись, что Штадер не подслушивает. Недоверчивым шепотом). Она уехала с ним?
      Томас (спокойно). С ним уехала Мария.
      Йозеф. Ты шутишь? Не понимаю, как можно теперь шутить, но ты ведь пошутил?
      Томас. Пожалуй, я слегка сгустил краски; он уехал один. Но Мария, скорей всего, тоже уехала - следом за ним.
      Йозеф. Следом за ним? (Опять с недоверием.) Вы так и не порвали с ним до конца?
      Томас (твердо). Нет, здесь другое. Мария едет по собственному решению. Она осуждает его поступки, но то, как он их совершает, пленило ее.
      Йозеф. И что же это значит?!
      Томас. Во-первых, мне переломали кости... или по крайней мере окостенения. Впрочем, цепкая протоплазма еще жива. Во-вторых, самый близкий человек отошел от меня - в чем я ему последую; быть может, он опередил меня лишь от страха.
      Йозеф. Но Мария! Такая женщина, как Мария? О, этот ловец душ! Однако теперь я начинаю угадывать новую взаимосвязь: с самого начала этот мерзавец намеревался только унизить ее перед Марией? Тебе не кажется, что я обязан позаботиться о Регине? С тех пор как я сам, не пойму каким образом, вдруг очутился со свечой в безнадзорных спящих комнатах... я правда и сейчас еще в замешательстве... а насколько же больше замешательства у такого пассивного человека, как Регина... по-моему, очень может быть, что она была просто в смятении, когда... позволила обвинить себя в этих грехах.
      Томас. Посиди лучше рядом со мной. Я так рад, что мы можем поговорить; мне очень хотелось тебе первому об этом рассказать. (Садится сам и усаживает Йозефа в кресло.)
      Йозеф. Ты на удивление спокоен. Неужели не понимаешь: рука, подававшая тебе блюда, возможно, уже запятнана виной. Рот, которому ты верил, едва лишь он открывался, уже солгал. Ты думал, что живешь среди родных, а сквозь стены все время заглядывали чужие глаза. На тебя навлекли самый страшный позор, какой только можно навлечь на мужчину!.. (Пытается поправить себя.) Конечно, я не берусь утверждать, что все непременно так и есть.
      Томас (отвечает, весьма задумчиво). Знаешь, что я тут вижу? Что любовь к одному избраннику, собственно, не что иное, как отвращение ко всем людям.
      Йозеф. По-моему, ты... Да, по-моему, ты и впрямь бесчувственный.
      Томас. У меня чувства очень шаткие.
      Йозеф. Нет-нет, я хочу поговорить с Региной. Ее место в упорядоченных, надежных обстоятельствах. (Хочет встать.)
      Томас (удерживая его). Что же ты ей скажешь? Как намерен поступить?
      Йозеф (озадаченно). Ну а ты-то как поступишь? (Внезапно.) Томас! Давай все забудем! Я не буду поминать старое. Мы должны взять себя в руки. У нас один и тот же враг.
      Томас (упорно оставаясь в задумчивости). Это совсем разные ситуации. Между Марией и Ансельмом не произошло ничего; разве только что-то начинается. Между Ансельмом и Региной кое-что произошло и закончилось - или окочурилось! То, что ты называешь их грехами.
      Йозеф. Ты так уверен?
      Томас. Мы с Региной достаточно подробно все это обсудили. Ты куда?
      Йозеф встал.
      Йозеф. Теперь я тем более должен поговорить с Региной. Хочу, чтобы мое несчастье получило по крайней мере ясное, чистое завершение. Пусть она, глядя мне в глаза, признается в своих ужасных заблуждениях, если сможет, если стыд не скует ей язык.
      Томас. Вряд ли она начнет с таких речей. Ведь она понимает, что, кроме дурацких авантюр, рассказывать нечего. Какой-то болван, пустослов, сердцеед или силач, атлет - хоть силой он даже с маленькой лошадью тягаться не может! - вдруг вырастает до чудовищных размеров: любовь! Так же и страх: там растет неизвестное. В обоих случаях - неизвестное. Можешь себе представить? Вот именно, я тоже с трудом. Неизвестное, как будто бы окружающее нас всех, для иных людей порою, очевидно, вырастает. Похоже, есть люди, у которых расшатано все то, что у других прочно закреплено. И оно отрывается... Кстати, сколько удовлетворения - задним числом установить, что повод звали Францем или еще как-нибудь и всеми дурацкими словечками и уверениями, какими влюбленные заражают друг друга. Она, конечно же, знала, что это недостойно.
      Йозеф. Если вообще позволительно вдаваться в подобные размышления: ей надо было в свое время довериться мне!
      Томас. Ты бы доказательно установил сей моральный изъян и был бы прав. С тем же успехом она могла бы пойти к врачу и услышать от него: эротомания на истероидно-неврастенической основе, фригидный синдром при патогенной необузданности и прочая, что опять-таки было бы справедливо! Потому что она поглощала эти, с позволения сказать, приключения как заядлый курильщик и единственным признаком, что доза достигла максимума, была скука пресыщенности. Наверно, в конце концов она вообще не могла смотреть на мужчину, не...
      Йозеф. Что "не"?! Неужели ты не чувствуешь во всем этом невыносимой упадочности?!
      Томас. Не вцепляясь в него; вот как ты, видя учебник по своей специальности, не можешь не перелистать его, хотя уверен, что и так знаешь все, что в нем написано. Не забывай, как часто наши поступки столь же порочны - правда, в сфере добрых намерений.
      Йозеф. Ах, как же ты любишь блеснуть никчемным остроумием. Ее бы следовало научить непритязательности и уважению прочных основ бытия.
      Томас. Йозеф, то-то и оно: нет у нее этого уважения. Для тебя существуют правила, законы, чувства, которые должно уважать, люди, с которыми должно считаться. А у нее все как сквозь сито проходит, ничего не остается, сколько она ни удивляется. Среди благоустроенности и порядка, против которых ей нечего возразить, что-то в ней самой этому порядку не подчиняется. Зародыш иного порядка, какого она никогда не создаст. Кусочек еще не остывшего огненного ядра творения.
      Йозеф. Да ты никак намерен выставить ее этакой исключительной персоной? (Встает. Иронически, решительно, сделанной торжественностью.) Благодарю, ты открыл мне глаза. А знаешь, ты ведь опять выгораживал и того, с кем уходит твоя жена!
      Томас. Да. Знаю. Но я этого и хотел. Ты требуешь идолов, а с другой стороны, не желаешь, чтобы их доводили до крайности. Позволяешь вдовцам жениться вновь, но объявляешь любовь бесконечной, дабы воссоединение в браке состоялось лишь после смерти. Ты веришь в борьбу за существование, но умеряешь ее заповедью: возлюби ближнего своего .Ты веришь в любовь к ближнему, но умеряешь ее борьбой за существование. Придаешь законам обязательную силу, но задним числом идешь на уступки. Ты за собственность и благотворительность. Объявляешь, что надлежит умирать во имя высших ценностей, так как изначально допускаешь, что никто ни часу ради них не живет...
      Йозеф (перебивает). Словом, ты утверждаешь, что у меня непомерные запросы, что в конечном итоге я слишком строг и придирчив. Или наоборот: что по натуре я самый обычный соглашатель?
      Томас. Я утверждаю только то, чего никто не оспаривает: что ты человек дельный и скрупулезный, которому во всем необходима солидная основа! Ничего другого я утверждать не собираюсь. Ты ходишь по балкам каркаса, а ведь иных людей так и тянет заглянуть в дыры между ними.
      Йозеф. Спасибо. Вот теперь я вижу, кто ты есть. Среди больных - слегка прихворнувший.
      Томас. По-моему, нужно отвоевывать у таких, как ты, право временами болеть и видеть мир из горизонтального положения.
      Йозеф (подходит вплотную к нему). Думаешь, человек с такими взглядами заслуживает доверия иметь учеников и преподавать в университете?
      Томас. Плевал я на это. Понимаешь?! Плевал!! Мне хочется сохранить ощущение, будто я хожу по незнакомому городу, где передо мной еще открыты огромные перспективы.
      Йозеф. Надо же! Так далеко заходит твое согласие с этим изгнанным приват-доцентом?
      Томас (кричит). Для меня он смешон!! Я защищаю его только перед тобой.
      Йозеф. Томас, ты по-прежнему в замешательстве! Десять лет ты занимался научной работой, и, надо сказать, успешно. Сейчас ты рассуждаешь безответственно, зато я чувствую ответственность за тебя.
      Томас. Посмотри вокруг! Наши коллеги летают на самолетах, пробивают туннели в горах, плавают под водой, не отступают даже перед самым глубоким обновлением своих систем. Все, что они делают многие сотни лет, дерзновенно как образ великой, отважной, новой человечности. Которой никогда не будет. Потому что за этими вашими делами вы забыли их душу. А когда вам хочется души, вы теряете рассудок, как студент сбрасывает форму, собираясь идти по бабам.
      Йозеф. Какое легкомыслие! А, делайте, что хотите! Ваш бедный отец на смертном одре доверил вас, сестер и братьев, мне как старшему, но, видит Бог, я больше не могу и не хочу иметь с вами ничего общего. Ничего! (В ярости уходит.)
      Томас смеется ему вслед. Регина тихо открывает дверь.
      Pегина. Я все слышала.
      Томас (наигранно). Больше так не делай, Регина.
      Регина (отряхивая юбку). Велика важность, если я напоследок сделаю еще и это. О, я хотела попробовать еще разок, но (тоном, каким говорят о дурных предзнаменованиях) устыдилась.
      Томас. Региночка, мечтательница, так нельзя, негоже это. Ты теперь благородный, взрослый, борющийся человек. Знаешь? Мария уехала. Ну, не плачь! Понятно - Ансельм!
      Регина (борется со слезами). Нет, я не из-за Ансельма, не из-за Ансельма! Пусть Мария забирает его себе. У меня он даже симпатии никогда не вызывал, всегда оставался каким-то чужим - вечно спешит, вечно вынюхивает. Я никогда не испытывала к нему того чисто физического доверия, какое всегда, сколько помню, испытывала к тебе... Но я чувствовала, моя жизнь станет лучше; он так интересовался мною; он в каждом что-то такое отыскивает, случайно тут, пожалуй, ничего уже не происходит...
      Томас. Да? А чудачества с Йоханнесом?
      Регина. Томас, Йоханнес жил ради меня, только ради меня! У него не было в жизни иной цели и смысла, кроме меня! Я никогда не была настолько сумасбродна, чтобы не сознавать, что все это было, в реальности. Но я никак не могла примириться с тем, что этого существа больше нет на свете. Согласна, это было бегство в нереальность... (Задумывается и повторяет без неодобрения.) Бегство в нереальность. Ансельм тоже всегда так говорил... В еще-не-реальность, в горние выси. Есть в нас что-то, чему среди этих людей нет места, - знаем ли мы, в чем оно заключается? А смелости у него недостало!.. Я вдруг совсем поглупела и стала чуть ли не праведницей, заметив, что дело в ином. Куда девалась сновидческая простота, с какой можно было завлечь человека в четыре бумажные стены фантазии. Его мысли воздвигли на пути барьер сопротивления. Впервые не было этой бессмысленно прямой бабьей дороги от глаз под сердце; я поняла: сильные люди чисты. Ты, конечно, можешь смеяться, но мне всегда хотелось быть сильной, как великан, о котором рассказывают в веках! И каждый способен стать им; просто каждый позволяет упаковать себя в себя, как в слишком маленький чемоданчик. Но у него недостало смелости! Он спасся бегством! Томас! То, что он делает с Марией, трусливое бегство в реальность!
      Томас. С Марией так просто не выйдет, сама увидишь.
      Регина (наливает себе чаю). Прежде чем подойти к этой двери, я еще раз обошла дом. Давние детские, чердаки, все обители нашей фантазии. Побывала и там, где Йоханнес покончил с собой. (Пожимает плечами: дескать, ничего особенного.) Все было почти точь-в-точь как раньше. За дверьми поднималась прислуга, с запозданием, так они ждут в своих комнатах, пока их вызовут звонком. К тому времени все прибрано, все в полном порядке. Готово уютно заурчать, как урчало все эти пятнадцать лет, триста шестьдесят пять дней, уже не существующих дней каждого года. В том числе и когда меня здесь не было, когда я была несчастна, когда я в чужом доме кусала простыню и плакала.
      Томас. Дом все больше пустеет. Ансельм уехал. Мария уехала; спорим, ближайшим поездом уедет Йозеф.
      Pегина. О, как бы мне хотелось еще раз броситься на пол, в цветы ковра. Ты просто смотри на меня, буравь меня своими злыми трезвыми глазами, чтобы я этого не сделала.
      Томас. Такие крупные цветы мы иногда обходили по контуру. Впрочем, дело не в величине, скорее, в нелепой причудливости формы.
      Регина. Цветы становятся огромными, когда лежишь на полу. Ножки стульев - как деревья без листвы, окоченело и бессмысленно приросшие к месту: вот таков мир. Большой мир.
      Томас. Помнишь, как-то раз мы сидели в шкафу?
      Регина (пристально глядя на ковер, ходит по контуру больших дуг его узора - туда и обратно, иногда переступая с одной дуги на другую). Странно и жутко. Я способна двигаться куда хочу и однако же не всегда могу. Ночью, когда не спится, я бы нипочем не рискнула встать и, выпрямившись в полный рост, пройти по комнате. Даже если я всего лишь вытаскиваю из-под одеяла руку и кладу ее под голову, я невольно тотчас же вновь ее убираю. Так жутко, что она лежит в чужом мире и я ее не вижу. Она больше не моя, я должна поскорее спрятать ее под одеяло и прирастить к себе.
      Томас (продолжая свою мысль). Мы сидели в шкафу, и кровь в жилах на шее булькала от волнения. (Умолкает.) Ах, вздор, мы уже не дети. (Показывая на узоры, по которым ходила Регина.) Человек никогда не выходит за пределы предначертанного. Поднимаясь наверх, вновь и вновь проходишь мимо одних и тех же точек, кружишь в пустоте над предначертанным главным разрезом. Это как винтовая лестница.
      Pегина (с полунаигранным, полуискренним ужасом указывая на ведущую наверх лестницу). Вот она! Видеть ее не хочу! (Прячется подле дивана.)
      Томас (тоже испуганно). Ну ты мастерица пугать! (По-братски, без стеснения садится рядом с ней.) Сегодня ночью мне приснился сон, о тебе. Мы опять сидели в шкафу...
      Регина. Ой, как у тебя сердце стучит. Сквозь пиджак слышно.
      Томас. Но разве эта комната не похожа на шкаф? разве весь этот обезлюдевший дом не похож на пустой шкаф? Нас как бы повернули вспять.
      Регина (приподнимается, в плену пугающей мысли). Что же нам теперь делать?!
      Томас. Ничего, Регина. На настоящих деревьях золоченые орехи не растут. Их только ищут там, что уже весьма странно. В душе я и сам, пожалуй, раз-другой в году желал Мариина ухода. Отпустить, дать уйти - музыка, тихо плывущий в просторах аккомпанемент шествия, которое еще не началось. Вот как ты. Она и видит, вероятно, лишь некое подобие звезд, качающихся на длинных палках; листья, сквозь чей сон пробираются руки света. А наверное, все-таки замечательно думать о таком...
      Pегина. А идти в этакой ночи по ухабам - сущий кошмар? Томас, милый ты мой! (Снова ложится на ковер.)
      Томас. Ах нет, вздор, вздор - и то и другое! Все нелепо, так нелепо!
      Регина. Погоди. Я вообще уже не могу себе представить, как со мной было раньше. Я лежала под кустом и совала в рот жука. Он прикидывался мертвым. А мой пульс отсчитывал время. И я говорила себе, что на определенной цифре он явится из моего волшебно освещенного рта маленьким принцем. Да, пока это было еще волшебство. Проглотить частицу мира. Потом, досчитав до той цифры, я его выплевывала, но и в другой раз загадывала то же самое, потому что меня не оставляло какое-то таинственное чувство. Так я жила. Долго. Но малопомалу воцарялась обыденность. Да-а. Жизнь делалась все нелепее, все бессмысленнее.
      Томас. Ты не чувствуешь? С лугов пахнуло рыбой. Непристойный запах. (Стоя у нее над головой.) Гляжу на тебя, в таком непривычном ракурсе, и знаешь, ты похожа на какую-то рельефную карту, на жутковатый предмет, а не на женщину.
      Pегина. А ночью с замиранием сердца видел во сне, что мы сидим в шкафу?
      Томас. Ты была старше, чем сейчас, в Марииных годах, но выглядела так же, как пятнадцать лет назад. И плакала, как вчера, но тихо и красиво. Мы сидели совсем спокойно. Твоя нога прижималась к моей, точно лодка к причалу; и вновь будто бы искристое движение ветра в кронах деревьев. Счастье.
      Регина. Но как же это сделать?
      Томас. Сделать? Не знаю. От отчаяния вспороть друг другу нутро и валяться в чужих кишках, как собака на падали.
      Регина. Такой конец был предначертан! Мы не знаем, что нам делать! И будем вновь и вновь стоять перед этой стеной! Я больше не могу!
      Томас (берет ее лицо в ладони, целует). Тебя я способен поцеловать, падшая сестра. Наши губы - четыре змейки, и только-то!
      Регина. Мне хочется заключить тебя в нежную мягкость моего тела. Как заключена в ней я сама. Потому что я всегда любила тебя. Как себя самое. Но не больше. Не больше.
      Томас. Н-да... сперва этот поцелуй был далеко впереди, такой манящий. Теперь он тоже далеко, но позади, и жжет, ох как жжет. Пробиться нам не удалось. Не удалось! Ты это чувствуешь!
      Вошедшая Mepтенс невольно наблюдает эту сцену. Хочет возмущенно уйти, но они
      замечают ее.
      Mepтенс. Ах, Регина, быстро же вы утешились; я хотела уйти, ни слова не говоря. В этом доме царит непонятная мне атмосфера.
      Регина и Томас несколько принужденно смеются.
      Томас. Поймите, то, что вы застали, вовсе не любовная сцена. Наоборот, антилюбовная. Так сказать, сцена отчаяния.
      Мертенс. Я судить не берусь.
      Томас. Отчего мы пришли в отчаяние, Регина?
      Регина (пока что подыгрывая). Мы оттого пришли в отчаяние, что нам ничего больше не оставалось, кроме как снова вести себя по-детски, по-школярски. Мертенс! Послушайте, не бросайте меня одну! Нужно, чтобы кто-то поддерживал мою голову. Томас будет печально сидеть рядом со мной, умирающей, и объяснять, что я ему только мешаю. Потребует, чтобы я, как умирающая, помогла ему сформулировать, почему этот миг всего-навсего убогая телесная катастрофа, тогда как страх и печаль по обе стороны сияют таким волшебством.
      Томас. Не надо пошлостей.
      Mepтенс. Вечером я уезжаю. А пока пойду куда-нибудь на воздух. Прошу вас, хватит смеяться надо мной; вы и не думаете умирать.
      Регина. Но Мертенс! Разве я не думала об этом всегда?
      Мертенс. Не знаю, о чем вы думали, когда изображали передо мной прекрасную, благородную веру, которая не могла примириться с темной реальностью. Я пала жертвой иллюзии. Ведь и я тоже некогда потеряла любимого, но двадцать один год, вплоть до сегодняшнего дня, в чистоте хранила ему верность. (Уходит.)
      Томас. Вот, пожалуйста! Порок - это грязь. Но и добродетель хороша только в свежем виде!
      Регина. Теперь она и вправду уедет. Мария, Йозеф, она... порядок теряет крепость, как десны при цинге перестают держать зубы; вот и с нами так же.
      Томас. Почему ты позволяешь себя унижать?! Даже этой особе.
      Оба сидят насупившись, далеко друг от друга и не могут возобновить попытку.
      Регина (упрямо). Потому что не знаю, как мне быть. Неужели ты не понимаешь, я всегда должна была что-то делать. А теперь ничегошеньки не знаю. Иди сюда! Нет, останься там! Тайна - я посреди всего этого кончилась.
      Томас. Все тускнеет вблизи и при равнодушном наблюдении; взять хотя бы светлячка - поймаешь его, а в руке тусклый серый червячок! Но когда знаешь это, возникает куда более дьявольское чувство, тут не до сюсюканья: ах-ах, Божий фонарик!
      Регина. Размышления меня мало привлекают.
      Томас. Может, ты и права. Тут вряд ли что возразишь... Но тогда я не могу тебе помочь...
      Регина. ...Когда я от вас ушла, после Йоханнеса, у меня еще хватало храбрости. Во мне было некое ожидание, которое я называла печалью разумеется, неправильно.
      Томас. Это, разумеется, был голод.
      Регина. Н-да, храбрость. Но все последующее оказалось нескончаемым потоком пустых часов. Я просто не понимаю, как другие люди умудряются правильно их заполнять.
      Томас. Они, разумеется, лукавят; у них есть профессия, цель, характер, друзья и знакомые, манеры, принципы, одежда. Взаимные гарантии от гибели в миллионометровых глубинах пространства.
      Регина. Но ведь все, что происходит, серьезно лишь наполовину, а наполовину это игра! Мы призываем жутчайшее, и оно является с полным безразличием - ни ужаса, ни напряжения. Потому что рядом как раз стоит или не стоит телефон, или со скуки, или от бессмысленности сопротивления. Потому что весь ужас в том, что жизнь, коли уж ты ее начал, идет сама по себе и без твоего участия, без вины и невинности.
      Томас (подходит, растерянно глядя на нее). Проистекает из тысяч причин, которые может исследовать детектив или знаток людей, но только не из той единственной, глубочайшей, - не из тебя самого.
      Регина (протестующе). Повторить мы не можем. (Отходит подальше от него.) Люди воображают, будто владеют тобой, все твое существо открыто им, а тебя в этом безумном механизме нет и в помине... Некогда было так замечательно - тайна, волшебство, формула безумной силы. Словом, хорошо и просто здорово.
      Томас. Но ведь и здесь тоже всего-навсего первоначальная иллюзия, которой подвержен всякий молодой человек, утреннее ощущение. Можно делать что угодно, ибо все к тебе же и возвращается, как брошенный бумеранг.
      Регина. Сколько было радости - надушиться экзотическими благовониями и отведывать сложные легкие блюда. А потом в один прекрасный день ловишь себя на том, что пьешь один только чай, ешь карамельки да куришь сигареты. Такое чувство, будто тебя включили и заключили в план, который был составлен еще до начала всего. Заранее рассчитанное, всем давно известное обрушивается на тебя - сон в определенные часы, завтраки, обеды и ужины в определенные часы, ритм пищеварения, следующий вращению Земли вокруг Солнца...
      Томас. Летом растет число зачатий, а осенью - число самоубийств.
      Регина. Тебя тоже затягивает! А мужчины будут по-прежнему являться ко мне словно этакие непонятные ползучие создания, тысяченожки, черви; ты не замечаешь их различий и все-таки чувствуешь, что в каждом из них разная жизнь!..
      Томас (будто глядя на какое-то видение, издали смотрит в окно). Мария и Ансельм скоро будут уже далеко, среди незнакомого ландшафта. Солнце там будет светить на траву и кусты, как здесь, заросли кустарника будут куриться испарениями, в воздушные летуны - ликовать. Ансельм, верно, будет лгать, но что он скажет там, в чужом краю, мне знать не дано...
      Регина. Ты несчастлив?
      Томас. Любой конфликт имеет значение лишь в определенной атмосфере; как только я вижу их в этом чужом краю, все уходит в прошлое. Здесь невозможно достичь гармонии, Регина, высочайшее невозможно привести в гармонию с нами. Благоденствуют лишь те, кому это не нужно.
      Регина. Помоги мне, Томас, посоветуй, если можешь.
      Томас. Как я тебе помогу? Надо просто иметь силу любить эти противоречия.
      Регина. Так что же ты будешь делать!
      Томас. Не знаю. Сейчас я думаю так, а позже, наверно, стану думать иначе. Мне хочется попросту уйти куда глаза глядят.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8