– Чего им надо, Барт? Уставились и смотрят…
– Привыкай, – пошутил юноша. – Кто ж откажет себе в таком удовольствии!
В другой ситуации Милена оценила бы комплимент, но сейчас ей было слишком не по себе.
– Брось, это не то. Мне кажется, у них какой-то другой интерес.
Теперь мужчины у стойки тихо переговаривались, продолжая беззастенчиво разглядывать девушку.
– Ладно, пошли, – решил Бартоломео, – мне это тоже здорово не нравится.
Милена поскорей допила остатки кофе, самые сладкие на донышке, и оба встали, оставив на липкой клеенке немного денег из тех, что дала им с собой Марта.
– Всего хорошего, – вежливо попрощались они, оглянувшись в дверях.
– И вам того же, – буркнул один из сидевших у стойки.
Бартоломео уже закрывал за собой дверь, когда тот хрипло крикнул вдогонку под сальный хохот своих приятелей:
– А может, она нам что-нибудь споет на прощанье?
Милена застыла на месте:
– Ты слышал?
– Слышал.
Она схватила Бартоломео за ворот, почти повиснув на нем.
– Барт, ты что, не понимаешь?
– Что я должен понимать?
– Да они же принимают меня за мою мать! Ну смотри! Тот в автобусе, и вот сейчас…
– Деревенский дурачок и трое пьяных, – брось, Милена! Пойдем отсюда, пожалуйста…
Она упиралась:
– Пусти! Я у них сейчас спрошу! Они точно что-то знают. Тот, в автобусе, назвал меня «Бах». Видишь, он знал мою фамилию! А имя назвал – «Ева-Мария». Он принял меня за мать, я уверена!
– Может, ты и права, но нам нельзя здесь задерживаться. Нас ведь ищут, не забывай… Стоит хозяину или одному из этих пьяниц позвонить куда следует, и нам крышка. Пошли отсюда.
Он схватил Милену за руку и, не слушая больше, потащил прочь.
Хмурое утро переходило в не менее хмурый день. Беглецы шагали бок о бок сквозь холодную морось, в мерном ритме собственного дыхания. Дорога шла на подъем, но почти не видно было ни оставшейся внизу долины, ни гор впереди. Милена угрюмо молчала. Проезжающие машины, поравнявшись с путниками, притормаживали, и они ловили на себе любопытные, а то и подозрительные взгляды.
– Сойдем с шоссе! – решил Бартоломео. – Надоели эти рожи…
Ближе к вечеру на каменистой узкой дороге с ними поравнялась телега, запряженная лошадью, которую вел под уздцы невысокий чернявый мужичонка. Милена, сбившая себе ноги, вооружилась самой очаровательной улыбкой и попросила:
– Вы нас не подвезете?
Крестьянин остановился и нехотя помог им забраться в телегу. Там на мешках с картошкой сидела женщина лет шестидесяти в бесформенной шерстяной шапке и в черном переднике. Она приветливо улыбнулась им, а потом ее ярко-голубые глазки-щелочки остановились на Милене и больше от нее уже не отрывались. Напряженность этого взгляда как-то не вязалась с ее в общем-то заурядным обликом.
– Вы… вы меня знаете, сударыня? – спросила девушка, смущенная таким вниманием.
– Ну конечно, знаю, – сказала женщина.
Потом еле слышно, не размыкая губ, начала что-то напевать без слов. Неуверенно, фальшивя, но угадывалось, что она пытается вторить другому, прекрасному голосу, звучащему у нее в памяти.
У Милены мороз прошел по коже.
– Это… очень красиво. Откуда вы знаете эту песню?
Женщина, как будто не слыша вопроса, продолжала напевать с мечтательным, отсутствующим видом. Казалось, глядя на Милану, она заглядывает в то же время себе в душу, в какие-то свои воспоминания. Она старательно выводила каждую ноту.
– Кто пел эту песню? – настойчиво спросила Милена, когда та умолкла.
– Так вы же и пели… – ответила женщина. – У нас и пластинки ваши были… Так жалко… Да, уж так я жалела, когда это случилось…
Тут телега остановилась. Мужчина сбросил цепь, закреплявшую задний борт, и резко откинул его.
– Вылазьте, приехали!
– Подождите, я хотела еще спросить…
– Нечего спрашивать! – оборвал крестьянин и подтолкнул женщину к дому. – Не надо мне было вас сажать. Проваливайте!
Они шли еще два дня, ночуя в развалинах заброшенных домов. Все-таки это был кров, и, укрывшись от ветра, удавалось поспать несколько часов.
А потом они вставали и снова пускались в путь. Провизию старались экономить, чтобы растянуть на подольше, хотя есть хотелось все время. Жажду утоляли ледяной водой горных ручьев, зачерпывая ее ладонями. Утром третьего дня сырой туман вдруг как-то разом разошелся, и изумленным путникам открылся пейзаж несказанной красоты. Перед ними плавно поднимались зеленые склоны предгорья, испещренные серыми скалами и сверкающими озерками. А дальше, вознося в небо заснеженные вершины, высились горы. Чистый, бодрящий воздух хлынул им в легкие.
– Господи! – ахнула Милена, и больше у нее не было слов.
– Это и есть свобода, – шепнул ей Бартоломео, – как она тебе?
– Подходяще, – помолчав, отозвалась девушка, – и мы это сейчас отпразднуем…
Она подошла к ближайшей скале и взобралась на нее. Бартоломео хотел примоститься рядом, но она не пустила:
– Нет, отойди немного. Вот, здесь и стой.
Она села очень прямо, сложила руки на коленях и набрала побольше воздуха.
A poor soul sat by a sycamore tree;
Sing, willow, willow, willow!
С первыми же звуками само пространство вокруг нее словно преобразилось. Ее чистый голос протянул между небом и землей какие-то невидимые нити.
With his hand in his bosom
and his head upon his knee;
О willow, willow, willow!
Милена пела свободно, без усилия, сосредоточенно сдвинув брови и закрыв глаза. Она открыла их только тогда, когда угасла, оттрепетав, последняя нота.
Бартоломео, потрясенный до глубины души, не смел нарушить наступившее молчание. У него перехватывало горло от какого-то незнакомого волнения.
– Понравилось? – спросила Милена.
– Да… – выговорил он. – Очень… И еще мне очень понравилось, как ты при этом морщишь переносицу.
– Знаю, у меня там уже морщина… Это получается, когда я открываю рот, чтобы петь. Ничего не могу с этим поделать.
Он взобрался на скалу и сел рядом с Миленой.
– Откуда ты взяла эту песню?
– Мне кажется, будто я всегда ее знала. Должно быть, выучила, когда была совсем маленькая. Как я теперь понимаю, переняла у матери… Я штук двадцать песен вот так же помню. Всегда их пела про себя – в приюте, в интернате, сколько себя помню… Всю жизнь… Я могу петь в уме, молча, и слышать каждую ноту… Иногда выбираю какую-нибудь песню и решаю спеть ее по-настоящему, вслух.
– И что же тебя вдохновляет на такое решение?
– Не знаю… подходящий момент… подходящий человек…
– А-а. А в этот раз что – момент или человек?
– Угадай!
И, взявшись за руки, они снова зашагали на север.
На исходе этого дня они решили, что дальше не пойдут.
Горный приют стоял у нижней границы снегов под прикрытием купы деревьев. Дверь была не заперта, они толкнули ее и вошли. Весь домик состоял из единственной комнаты, где были нары вдоль задней стены, большой очаг, буфет, кое-как сколоченный из бросовых досок, стол и две скамьи. Они развели огонь, немного поели. И проговорили всю ночь. Говорили горячо, до изнеможения, и к утру решение было принято.
Бартоломео нашел в ящике буфета ржавые ножницы, которые пришлось долго точить о твердый камень. Милена села перед огнем, оседлав соломенный стул, и приподняла волосы, обнажив шею:
– Режь.
Бартоломео в нерешительности пропускал между пальцами тяжелые золотистые пряди.
– Ты уверена? Не пожалеешь?
– Я же сама так решила. Раз мы возвращаемся в долину, нам ни к чему, чтоб две трети населения принимали меня за призрак… Стриги, Барт.
Первый щелчок ножниц больно резанул обоих. Потом Бартоломео осмелел, приладился, и белокурые пряди посыпались дождем. Скоро ножки стула уже утопали в шелковистом золотом ковре. Когда от роскошных волос Милены остался только непослушный мальчишеский ежик, он отложил ножницы.
– Ну что ты? – он присел перед ней на колени.
Лицо у Милены было мокрое от слез.
– Знаешь, как жалко, – всхлипнула она, – я же с ними живу с четырех лет… С тех пор, как помню эти песни. Как без рук себя чувствую.
– Не плачь… Они отрастут…
– На что я похожа?
– Не знаю… Пожалуй, на Хелен Дорманн.
Она через силу рассмеялась. И глядя на нее, вот такую – чумазую от слез, нескладно остриженную, с покрасневшими глазами – Бартоломео Казаль подумал, что никогда за всю свою жизнь не видел женщины прекраснее. Именно такими словами: не «девочки», а «женщины».
Они бросили свои интернатские накидки в огонь и смотрели, как они горят, пока не остались только обугленные пуговицы. Потом вышли и направились к ближайшему озерку. Оно было совершенно круглое, в рамке густо-зеленых елей, чье опрокинутое отражение неподвижно стояло в зеркальной воде. Мир и тишина казались осязаемыми.
– Кто первый скажет: «Это первое утро мироздания», тот проиграл! – засмеялась Милена.
– Это первое утро мироздания! – крикнул Бартоломео и подбежал к воде.
В один миг сбросив одежду, он нырнул в ледяную воду и поплыл, буйно взметая фонтаны брызг.
– Иди сюда! Давай! – крикнул он, доплыв до середины.
Милена, поколебавшись, тоже разделась и с опаской подошла к воде.
– Давай сюда! – звал Бартоломео.
Отступать ей уже было некуда. Милена завопила во всю глотку и бросилась в воду. Ее словно пронзили тысячи раскаленных иголок. Они с Бартоломео поплыли навстречу друг другу и схватились за руки, задыхаясь, хохоча, не в силах вымолвить ни слова.
Когда они выбрались на берег, воздух показался им горячим. Они побежали в домик и навалили в огонь хворост, все оставшиеся дрова и свою одежду, которую принесли с озера. Огонь трещал, стрелял искрами, потом разгорелся в ровное пламя. Они подтащили матрас поближе к очагу и забрались под одеяло. Кожа их, нагревшаяся у огня, все равно еще хранила озерный холод. На белой спине Милены сверкали невысохшие капли. Они обнялись, лаская друг друга, целуясь, дивясь своей наготе и близости и тому, что им совсем не страшно.
Когда они проснулись, солнце стояло уже совсем высоко. Они вытащили из рюкзака одежду, которую собрала для них Марта. Брюки Бартоломео оказались коротки, пришлось отпустить подрубленные штанины. А Милена совсем утонула в платье, которое могло бы принадлежать ее бабушке, и черном пальто с меховым воротником.
– Как раз к моей прическе, – засмеялась она, потрогав свои волосы, похожие на пшеничное жнивье, но взгляд Бартоломео сказал без слов: ты можешь одеться во что угодно и все равно останешься красавицей.
– Во всяком случае, – сказал он, – человекопсов ждет хороший сюрприз, когда они придут сюда. Наши следы доходят до домика – и привет! Извините, господа хорошие, вы сюда, а мы обратно!
Им и раньше не по душе было уходить куда-то за горы… Их родители в свое время бежали, да, но перед этим они ведь боролись. Они, пока могли, шли против Фаланги. Наверняка найдутся люди, которые и теперь пошли бы. Как та женщина в телеге, которая говорила: «Как жалко!…» Надо только найти их и объединить! Сила, конечно, на стороне варваров, но не может быть, чтоб люди не сберегли где-то глубоко в душе какие-то драгоценные воспоминания. Где-то еще тлеют угольки, которые можно раздуть, прежде чем тьма окончательно накроет мир. Об этом и говорили всю ночь напролет Барт с Миленой и безотчетно чувствовали пламенную уверенность в том, что есть некая связь между этими тлеющими угольками и голосом Евы-Марии Бах. Варвары заставили этот голос умолкнуть – Барт знал, как, – но теперь голос жил в груди Милены, и, возможно, настал его час!
Была и другая причина: девушка только-только начала нащупывать какую-то нить, ведущую к ее матери, и не могла так сразу выпустить ее. Каждый шаг к северу был для нее насилием над собой, над желанием побольше узнать о женщине, на которую она была так похожа.
И еще, – говорили они в ту ночь, – как можно бежать и оставить Катарину и Василя в заточении? Они достойны большего, чем быть принесенными в жертву ради чьего-то бегства!
Немалую роль в планах Бартоломео играли и секретные сведения, полученные от Василя. Грозный Ван Влик, в конечном счете, всего лишь человек, а одного его слова достаточно, чтоб отворить двери всех интернатов… Значит, надо найти этого человека и принудить его сказать это слово. Как принудить, он не имел пока ни малейшего представления. Но, по крайней мере, они попытаются. Они будут бороться. С этим-то безумным намерением они и приняли решение: отказаться от бегства и спуститься по реке до самого юга, в столицу. Ни он, ни она никогда там не бывали.
Изрядно поплутав, они вышли-таки к реке, а там угнали лодку, стоявшую на приколе, и поплыли по течению, останавливаясь только, чтоб поспать и немного размять ноги. Река словно опекала их – оберегала, ласкала своим тихим журчанием и плавным течением. Она баюкала их в своих объятиях.
– Спой… – говорил иногда Бартоломео, и Милена пела ему, забавно морща переносицу.
На третью ночь плаванья впереди показался мост. Небо было ясное, все в звездах. Бартоломео узнал четырех каменных всадников.
– Милена, проснись! Это наш городок. Хочешь посмотреть на интернат?
Девушка, спавшая на корме, высунула нос из-под одеяла и села:
– И правда. Как чудно проплывать под мостом! Сколько раз мы по нему ходили! Смотри-ка, там на мосту какие-то люди… И вроде в интернатских накидках. Как они тут оказались среди ночи?
В самом деле, какие-то два человека шли по мосту в сторону холма. Один из них нес на плечах что-то тяжелое, должно быть, мешок. Другой, поменьше ростом (может быть, это была девушка), поспешал следом. Но лодку относило течением, и больше ничего разглядеть они не успели.
VIII
НОЧЬ ЧЕЛОВЕКОПСОВ
ПАСТОР вылез из автобуса злой и измученный. Из пяти его человекопсов троих всю дорогу выворачивало наизнанку, и пришлось ехать с открытыми окнами, чтоб не задохнуться. Пассажирам тоже пришлось несладко: соседство таких жутких попутчиков само по себе действовало на нервы, а вдобавок они мерзли всю ночь напролет и не могли уснуть, и от мерзкого кислого запаха перехватывало горло. Другие два человекопса, Хеопс и Тети, чувствовали себя ненамного лучше, чем их товарищи. Они были совсем зеленые, непрерывно рыгали и не имели сил даже вытереть слюни, сосульками свисавшие с губ. Один Рамзес не расклеился. Он спокойно сел рядом с Миллсом, и оба уснули, привалившись друг к другу, как влюбленная парочка.
– Говорил я тебе, – проворчал Пастор, пнув ногой колесо, – эти твари не выносят транспорта. Тьфу ты, Аменхотеп наблевал мне на куртку, теперь от меня вонять будет.
– Не больше, чем всегда, не расстраивайся, – съязвил Миллс.
Пастор спросил шофера, почему он на прошлой неделе не сообщил куда следует о беглой парочке, на что тот ответил, что одна из утешительниц посоветовала ему «оставить ребят в покое», и поскольку лишних неприятностей ему не надо… Псарь, потрогав здоровенную шишку на голове, подумал, что шофера можно понять. Они с Миллсом зашли в кафе, где хозяин приветствовал их сонным «здрасьте». Толстяк подтвердил, что действительно видел такую парочку. Да, они здесь были, даже сидели вон за тем столом. Куда они пошли потом? Откуда ж ему знать? Пастор заказал большую кастрюлю кофе «для собак».
– Для собак? – удивился хозяин. – С каких это пор собаки пьют кофе?
– Мои пьют, – сказал Пастор, мотнув головой в сторону сутулых фигур, маячивших за стеклянной дверью.
– А-а… да, да… понимаю, – пролепетал хозяин, бледнея на глазах. – Вы… они не войдут?
– Нет, если вы нас по-быстрому обслужите.
– Сейчас… минутку, – пискнул хозяин и поспешил на кухню, тряся подбородками.
Не прошло и десяти минут, как охотники и их свора уже шли в гору по большой дороге. Микеринос, нюхавший вместе с Хефреном и Рамзесом шарфик Милены, уверенно шел впереди, держа нос по ветру. Хеопс, Аменхотеп и Тети, которым Миллс еще раз дал понюхать сапог Бартоломео, держались того же курса.
– Отлично, – сказал шеф полиции. – Они шли пешком. Возьмем правее, срежем путь.
Хоть беглецам и удалось выиграть время, он ни секунды не сомневался, что настигнет их прежде, чем они перевалят через горы. Опыт многих и многих погонь был тому порукой. Жертвы сбивались с дороги, плутали в тумане, калечились, выбивались из сил. Рано или поздно он всегда настигал их, и тогда… Официальный приказ был, конечно, взять живыми, но Миллс никогда не мог устоять перед искушением распорядиться иначе. Они с Пастором так хорошо знали друг друга, что в такие моменты им и слов не требовалось. Достаточно было Миллсу кивнуть, чтобы толстый псарь все понял и шепотом отдал команду – односложную, но необратимую и смертоносную: «взять…» Зрелище расправы было Пастору отвратительно, он отворачивался и закрывал лицо полой куртки. А когда все было кончено, отзывал своих «собак» и награждал их похвалой и лакомством. К трупам не подходил, даже опознавать их предоставлял Миллсу. Миллс – тот смотрел не отрываясь, как зачарованный. А в рапорте достаточно было написать, что беглецы были вооружены и оказали сопротивление.
Они свернули с шоссе направо, на узкую дорогу, идущую прямо вверх по крутому склону. Не взошли еще и на сто метров, как Пастор уже обливался потом.
– Бомбардон, – пропыхтел он, – имей в виду, это моя последняя охота. Хрен ты еще меня затащишь в эти горы!
– Ты это каждый раз говоришь, и каждый раз идешь как миленький. Признайся уж, что любишь это дело.
– Терпеть не могу. И вообще, через полгода я выхожу на пенсию. Переберемся с женой на юг. И знаешь, кого я себе заведу?
– Нет.
– Кота. Здорового такого, ласкового кастрированного кота, чтоб сидел на коленях и мурлыкал. Ха, ха, ха!
На триста метров ниже Хелен и Милош услышали этот громовой хохот, подхваченный горным эхом, и остановились.
– Если он часто так ржет, – заметила Хелен, – можно не бояться, что мы их потеряем.
Ночь у обоих выдалась нелегкая. По совету Мели они переоделись, оставив у нее свои интернатские накидки, и сели в тот же автобус, что и Милена с Бартом неделей раньше. Устроились в уголку, в дальнем конце салона, стараясь не привлекать к себе внимания. Но не успел автобус тронуться, как – о ужас! – какой-то здоровенный мужик выскочил на шоссе и замахал руками, останавливая его. Шофер открыл дверь, мужик вошел в салон, а за ним жуткая свора человекопсов.
– Дамы и господа, без паники! – бросил Миллс перепуганным пассажирам. – Они вас не тронут.
– Будьте спокойны, – подтвердил Пастор. – Они у меня послушные, что скажу, то и делают. Как правило.
И стал рассаживать своих подопечных на свободные места.
Двоих, которых он называл «Хеопс» и «Тети», псарь усадил прямо перед Хелен и Милошем. Смотреть им в затылки было жутко, но и оторваться трудно. Казалось, в этих приплюснутых черепах и мозгов-то нет.
Дальше для несчастных тварей началась пытка. Их попутчики тоже страдали – от запаха блевотины, от частых остановок, от ледяного ветра, врывающегося в окна, – и путешествие казалось им нескончаемым. Но Милошу оно дало возможность сделать одно важное наблюдение, которое впоследствии могло пригодиться: все человекопсы, кроме того, который спал, привалившись к Миллсу, реагировали на приказы только одного человека – того, кого Миллс называл Пастором. Шефу полиции несколько раз приходилось прибегать к его посредничеству, когда ему надо было чего-то добиться от них: «скажи им то-то, вели сделать это…»
– Если б удалось его… как бы это выразиться… нейтрализовать… – задумчиво пробормотал Милош.
– Нейтрализовать? – переспросила Хелен. – Что это тебе, греко-римская борьба?
Всю дорогу беглецы старались сидеть тихо, почти не разговаривая, иногда задремывали на минуту-другую, но тут же просыпались от холода. Под утро один из человекопсов вдруг повернул голову и некоторое время не сводил с них пустых остекленевших глаз. Его мертвенно-бледная вытянутая морда казалась порождением кошмара. Хелен чуть не заорала.
А теперь они, дав своре отойти на некоторое расстояние, следовали за ней. Впереди, еще очень далеко, осеннее солнце озаряло снежные вершины.
– Погодка в самый раз для марш-броска, – сказал Милош. – Знаешь какие-нибудь строевые песни?
Два дня Миллс, Пастор и их свора двигались вперед, не сбавляя темпа. Иногда даже бегом, если местность позволяла. Всякий раз, как представлялась такая возможность, Миллс, не задумываясь, срезал путь и вел свой отряд напрямик, крутыми, а то и заросшими тропами. К вечеру второго дня они добрались до горного приюта, исцарапанные, обессилевшие, опьяневшие от воздуха. Пастор был еле жив. Псов мучил голод. Один Миллс блаженствовал… Он пинком распахнул дверь и вошел.
– Глянь-ка, прямо тебе любовное гнездышко! Вон он, матрас, еще, поди, не остыл! Они тут не скучали!
– Может, и так, – буркнул Пастор. – Меня больше волнует, что эти паразиты сожгли все дрова. Пойду наберу, чтоб на ночь хватило. Рамзес, Хефрен, марш со мной, бездельники!
Двое человекопсов вышли вслед за ним. Остальные разлеглись на полу, впав в прострацию до новых указаний.
– Ну-ка подвиньтесь! – прикрикнул на них Миллс. – Развалились, не пройдешь!
Они смотрели на него так, словно он говорил по-китайски.
– Подвиньтесь, я сказал! Оглохли, что ли?
Они и ухом не повели. Миллсу стало как-то не по себе, и он почел за лучшее выйти и подождать Пастора за дверью. Он увидел, что за последний час погода переменилась. Небо заволокло низкими серыми тучами.
Ночью повалил снег, густой и упорный, и больше уже не прекращался. Он накрыл дом глухой, ватной тишиной, и его временные обитатели почувствовали себя отрезанными от всего остального мира, словно посреди океана. Иногда Миллс высовывался наружу и возвращался, весь облепленный снегом.
– Завтра с утра пораньше выступаем. Обидно будет, если они замерзнут насмерть прежде, чем мы их догоним.
Они развели огонь, поели, выпили водки, которую догадался прихватить с собой Пастор. Толстый псарь рад бы был пересидеть снегопад в укрытии и никуда не ходить, но с Миллсом на это рассчитывать не приходилось. Тот будет преследовать свою добычу хоть до самого ада, жизни на это не пожалеет. Они устроились вдвоем на матрасе, не раздеваясь, Миллс только аляску снял. Человекопсы уже спали вповалку прямо на полу. Микеринос бежал во сне, и его худые ноги в холщовых штанах судорожно подергивались.
Впервые с момента побега Хелен подумалось, что, может быть, зря она пошла с Милошем. Пустилась, очертя голову, не зная, куда, и вот теперь они замерзнут насмерть в ста метрах от дома, где жарко горит огонь, от дома, куда вход им заказан. Пальцы на левой руке совсем потеряли чувствительность. Она уж и дышала на них, и за пазуху прятала, и все без толку. И зуб на зуб не попадал, так ее колотило. Милош, стоя на коленях, прижимал ее спиной к себе и растирал, пытаясь согреть, но и сам не меньше окоченел и не находил слов, чтобы ее ободрить.
Они вышли к приюту в сумерках, совершенно вымотанные, и по дыму, идущему из трубы, поняли, что охотники уже там. Укрылись за скалами, и тут начался снегопад… И холод… И чувство, что они в тупике. Что делать? Уйти подальше от дома, затеряться в ночи? Это была бы верная смерть. Постучаться, попросить пристанища?
– Не рассчитывай, что они нас пожалеют, – говорил Милош. – Ни вот столечко. Это варвары, не забывай.
Три раза они видели, как Миллс выглядывал за дверь проверить погоду и возвращался к огню, который там, внутри, согревал и людей, и собак.
– Мне нужен другой, – сказал наконец Милош. – Псарь… Рано или поздно он выйдет.
– И что? Что ты с ним сделаешь?
– Пока не знаю. Но это наш единственный шанс. Я тебя оставлю одну на несколько минут. Если ничего не получится, вернусь, и, будь что будет, пойдем проситься в дом. Ладно?
– Ладно, – с трудом выговорила Хелен. – Только береги себя. Слово?
– Слово! – ответил он. На миг стиснул ее в объятиях, поцеловал в волосы и побежал, забирая в сторону, чтобы подойти к дому сзади.
«Ох, Милош, что ты задумал?» – волновалась Хелен. Как ни мучили ее холод и страх, она не удержалась от улыбки, увидев его через три минуты уже на крыше. Впору поверить, что этот мальчишка в предыдущем воплощении был котом.
Пастор встал, чтоб подбросить дров, и задумчиво смотрел в огонь, подгребая жар кочергой. Комната выглядела как поле проигранной битвы. Человекопсы валялись кругом, словно трупы. Он усмехнулся, заметив, что Рамзес подполз к матрасу и положил морду на бедро хозяину. Пастор пробрался между распростертыми телами, перешагнул через Аменхотепа и открыл дверь. Его обдало холодом. Снег все валил, может быть, не так густо, как вначале. «Хорошо, что взяли снегоступы», – подумал он, глядя на белую целину.
– Ты куда? – окликнул его Миллс, спавший только вполглаза.
– Отлить, – ответил псарь.
– Дверь закрывай, дует.
Пастор закрыл за собой дверь и шагнул в снег. Прошел немного вдоль стены и остановился. Долго мочился, потом не спеша застегнул ширинку, зевнул. В рот ему залетела снежинка, за ней другая. Они тут же таяли на языке. Это было забавно и приятно. Пастор нарочно открыл рот, чтоб продолжить игру. «Как мальчишка! – усмехнулся он про себя. – Видел бы меня Миллс!» Это было последнее, что он подумал перед тем, как что-то обрушилось ему на спину.
Сжавшись, как пружина, на краю крыши и изготовившись к прыжку, Милош почувствовал, что не сможет. Не сможет всадить нож в спину этому человеку, неподвижно стоящему в двух метрах от него. Тогда что? Нож он все-таки открыл и зажал в руке, на всякий случай… потом сосредоточился на двух задачах, от которых зависела их с Хелен жизнь: первое – свалить Пастора с одной попытки. Второе – не дать ему кликнуть своих псов. Те спали прямо тут, за стенкой, и их чуткий слух уловил бы даже чуть слышный стон. Ему повезло – Пастор остановился прямо под ним. Несмотря на темноту, Милош без труда узнал его по теплой аляске. Оставалось решиться и прыгнуть.
Никогда, даже перед самым трудным боем, Милош не испытывал ничего похожего на то, что чувствовал сейчас. Он ясно осознал, что все пережитое им до сих пор на ковре было не более чем игрой. Однако он отдавался этой игре душой и телом: не щадил себя на тренировках, никогда не отступал, несмотря ни на какие ушибы и вывихи. В последний год он побеждал всех, с кем ему доводилось бороться, даже ребят из пятой и шестой групп, которые были старше и сильнее его. Но на этот раз речь шла не о победе или поражении, а о жизни и смерти. Подчинятся ли онемевшие от холода мышцы, когда он даст им команду прыгать? Вдруг подведут впервые в жизни? Этот Пастор, конечно, рыхлый, но все равно здоровенный. Милош прикинул – наверняка под центнер. Это притом что сам он выступал в весовой категории не выше семидесяти пяти кило! К тому же его теперешний противник сыт и только что из тепла… Милош совершенно окоченел, ему было так страшно, что даже поташнивало. «Давай же! Вот сейчас! – понукал он себя. – Секунда-другая – и толстяк обернется, увидит тебя и закричит. И тогда – конец. Давай, Милош! Прыгай!»
Снег, поехавший из-под ног, решил все за него. Милош заскользил вниз, уцепиться было не за что. Он сгруппировался и прыгнул.
Его сдвинутые колени метко впечатались между лопаток Пастора. Тот ничком рухнул в снег, и Милош, как кошка, вспрыгнул ему на спину. Согнутой правой рукой взял в замок шею противника, блокировав захват левой. Это был запрещенный прием. «Душить нельзя». Сколько раз он слышал это от тренеров с тех пор, как совсем малолеткой впервые вышел на ковер: «Душить нельзя…»
Все его тело само, без команды, заняло «верхнюю позицию», не позволяющую противнику высвободиться. Бедра, колени, корпус безошибочно выполняли задачу, которую мозгу даже не пришлось формулировать. Как будто сотни часов изматывающих тренировок сконцентрировались в одном движении – быстром, точном и уверенном. Пока что псарю не удалось издать ни единого звука. Надо было, чтоб и дальше не удалось. Любой ценой. И эти слова – «любой ценой» – имели вполне определенный смысл. Милош весь собрался, проверил замок и сдавил…
Бомбардон Миллс сквозь сон услышал какой-то глухой звук, будто на улице что-то мягко обвалилось. Что там, Пастор, что ли, обрушил снежный пласт? Или сам ухнул мордой в снег? Миллс хотел было встать и пойти посмотреть, но Рамзес так уютно примостил свою длинную морду у него на животе, что жалко было его беспокоить. Миллс потрепал человекопса по затылку, и тот, не просыпаясь, тихо проурчал что-то, словно благодаря за ласку. Шеф полиции закрыл глаза. Надо поспать, день предстоит трудный.
Хелен видела, как Милош отделился от крыши и упал вместе с другим человеком. Холод, изнеможение, страх – все это вмиг было забыто. Ничего больше не существовало для нее, кроме этих двух неподвижных тел, которые уже начинало заносить снегом. «Милош, ох, Милош, что ты там делаешь, ответь? Неужели ты его…» В окошке приюта мерцали и двигались отсветы пламени. Там, всего в нескольких метрах от Милоша, спал человек, не знающий жалости, и шестеро псов, готовых разорвать мальчика в клочья, если он как-то себя обнаружит. А может, они даже и не спят? А Милош пошел против них один, только и оружия у него, что эти его широкие, сильные руки да отвага. «Меня никому не поймать!» – весело уверял он. «А вдруг все-таки поймают? Милош, вдруг поймают, что тогда?»
Сколько времени нужно, чтобы задушить человека? Стоило Милошу хоть чуть-чуть ослабить хватку, его противник начинал дергаться, а малейший звук мог привлечь внимание оставшихся в доме. И Милош снова напрягал все силы, чтоб удерживать его в неподвижности. Правая рука начинала неметь, так крепко он ее сжимал.
Вдруг он увидел, что рука Пастора медленно, сантиметр за сантиметром, движется к какому-то предмету, поблескивающему в снегу. Нож! Открытый нож, который выпал во время прыжка! И сейчас он этот нож схватит! Первым побуждением Милоша было разжать одну руку и перехватить руку Пастора, но он удержался. Ослабить хватку хоть на секунду значило бы дать противнику возможность крикнуть, а это была верная смерть.
