ПО ЗНАКУ надзирательницы одна из девочек, сидевших в первом ряду, встала, подошла к выключателю и щелкнула металлическим рычажком. Три голые лампочки озарили классную комнату резким белым светом. Смеркалось, и читать давно уже было трудно, но правило соблюдалось неукоснительно: в октябре свет включали в восемнадцать тридцать и ни минутой раньше. Хелен выждала еще минут десять, прежде чем окончательно решиться. Она понадеялась было, что свет разгонит боль, которая гнездилась у нее в груди с самого утра, а теперь подступала к горлу, – Хелен прекрасно знала, как называется этот давящий ком: тоска. Ей уже доводилось такое испытывать, и она убедилась на опыте, что бороться с этим не в силах, а ждать, что пройдет, нечего, будет только хуже.
      Значит, так тому и быть, она пойдет к своей утешительнице, а что сейчас октябрь и год еще только начинается – что ж, ничего не поделаешь. Хелен выдернула листок из черновой тетради и написала: «Я хочу пойти к утешительнице. Взять тебя в сопровождающие?» Подписываться не стала. Та, кому предназначалась записка, узнала бы ее почерк из тысячи. Хелен сложила листок пополам, потом еще два раза, и написала имя и адрес: «Милена. Оконный ряд. Третий стол».
      Она подсунула записку своей соседке Вере Плазил, которая дремала с открытыми глазами над учебником биологии. Тайная почта заработала. Записка проследовала, переходя из рук в руки, вдоль коридорного ряда, где сидела Хелен, до четвертого стола, оттуда незамеченной перелетела в центральный ряд, потом в оконный, а там продолжила свой путь в другой конец класса, прямо в руки Милены. Все это заняло не больше минуты. Таков был неписаный закон: послания должны передаваться безотказно, быстро и обязательно доходить до адресата. Их передавали, не задумываясь, даже если терпеть не могли отправительницу или получательницу. Эта запрещенная переписка была единственным способом общения как на уроках, так и во время самостоятельных занятий, потому что правила предписывали полное молчание. За три с лишним года, проведенные здесь, Хелен ни разу не видела, чтоб посланную записку потеряли или вернули, не передав, а уж тем более, чтоб прочли – случись такое, виновнице не поздоровилось бы.
      Милена пробежала глазами записку. Пышные белокурые волосы рассыпались по ее плечам и спине – настоящая львиная грива. Хелен дорого дала бы, чтоб иметь такие волосы, но приходилось довольствоваться своими, жесткими и короткими, как у мальчика, с которыми ничего нельзя сделать. Милена обернулась, неодобрительно нахмурившись. Хелен прекрасно поняла, что та хотела сказать: «С ума сошла! Еще только октябрь! В прошлом году ты продержалась до февраля!»
      В ответ Хелен нетерпеливо вскинула голову, жестко сощурилась: «Пусть так, а я хочу пойти сейчас. Идешь со мной или нет?»
      Милена вздохнула. Это означало согласие.
      Хелен аккуратно сложила все учебные принадлежности в стол, поднялась и, провожаемая десятком любопытных взглядов, прошла к столу надзирательницы.
      От надзирательницы, мадемуазель Зеш, резко пахло потом, на шее и над верхней губой, несмотря на холод, выступала нездоровая испарина.
      – Я хочу пойти к моей утешительнице, – шепотом сказала Хелен.
      Надзирательница не выказала ни малейшего удивления. Только открыла большую черную тетрадь, лежавшую перед ней.
      – Фамилия?
      – Дорманн. Хелен Дорманн, – ответила Хелен, уверенная, что та прекрасно знает ее имя, но не желает этого показывать.
      Надзирательница жирным пальцем прошлась по списку и остановилась на букве «Д». Проверила, не исчерпала ли Хелен свой лимит.
      – Хорошо. Сопровождающая?
      – Бах, – сказала Хелен. – Милена Бах.
      Палец надзирательницы пополз вверх, до буквы «Б». Бах Милена с сентября – начала учебного года – выходила в качестве сопровождающей не больше трех раз. Мадемуазель Зеш подняла голову и рявкнула так громко, что девочки подскочили:
      – БАХ МИЛЕНА!
      Милена встала и подошла к столу.
      – Вы согласны сопровождать Дорманн Хелен к ее утешительнице?
      – Да, – ответила Милена, не глядя на подругу.
      Надзирательница посмотрела на часы и записала время в журнале, потом отбарабанила без выражения, как затверженный урок:
      – Сейчас восемнадцать часов одиннадцать минут. Вы должны вернуться через три часа, то есть быть здесь в двадцать один час одиннадцать минут. Если не вернетесь к сроку, одна из учениц будет помещена в Небо и останется там до вашего возвращения. У вас есть пожелания относительно кандидатуры?
      – Нет, – в один голос ответили девочки.
      – Тогда это будет… – палец мадемуазель Зеш прошелся по списку, – пусть это будет… Пансек.
      У Хелен сжалось сердце. Представить себе малышку Катарину Пансек в Небе… Но еще один неписаный закон интерната гласил: никогда не выбирай сама ту, кого в случае чего за тебя накажут. Пусть это будет на совести надзирательницы. Та, конечно, могла взъесться на кого-нибудь и раз по десять выбирать на эту роль, но, по крайней мере, сохранялась солидарность между девочками, и ни одну нельзя было упрекнуть в том, что она умышленно поставила кого-то под угрозу.
      «Небо» не заслуживало такого названия. Этот карцер располагался отнюдь не на высотах, наоборот, даже ниже подвальных помещений. Туда приходилось долго спускаться из столовой по узкой винтовой лестнице, по ступенькам которой сочилась ледяная вода. Каморка была примерно два метра на три. От пола и стен пахло землей и плесенью. Когда за вами закрывалась дверь, вам оставалось только отыскать на ощупь деревянный топчан, сесть или лечь на него и ждать. Наедине с собой, в тишине и темноте, час за часом. Говорили, что, когда входишь, надо быстро глянуть на верхнюю часть стены напротив двери. Там на потолочной балке кто-то изобразил небо. Кусочек синего неба с белыми облаками. Кому удастся его увидеть, пусть хоть на миг, пока дверь не захлопнется, тот найдет в себе силы вынести темноту и не прийти в отчаяние. Вот почему это место называли «Небо» и почему так боялись туда попасть или, хоть и не по своей воле, кого-то туда отправить.
      – В любом случае, – продолжала Зеш, – ужин вы пропускаете, это вам известно?
      – Да, – ответила Хелен за обеих.
      – Тогда ступайте, – сказала надзирательница. Она проставила дату и время, шлепнула печать на личные карточки девушек и потеряла к ним всякий интерес.
      Милена убрала в стол учебники и догнала Хелен, которая ждала ее в коридоре, уже закутавшись в накидку с капюшоном. Она сняла с вешалки свою, оделась, и обе зашагали по коридору, освещенному поверху выходящими в него окошками классных комнат. По широкой каменной лестнице со стертыми посередине ступенями спустились на первый этаж. Еще один коридор, на этот раз темный – здесь были школьные классы, где вечером не занимались. Было холодно. Огромные чугунные радиаторы не работали. Они вообще хоть когда-нибудь работали? Не обменявшись ни словом, девушки вышли во двор. Хелен шагала впереди, Милена, хмурясь, поспевала следом. У ворот они, согласно правилам, зашли в привратницкую к Скелетине. Это была старуха с довольно-таки большим приветом, устрашающей худобы и вечно окутанная облаком едкого дыма. Она раздавила сигарету в переполненной пепельнице и подняла глаза на девушек.
      – Фамилии?
      Кости у нее на скулах и на суставах едва не протыкали кожу. Синие вены переплетались на руках замысловатым узором.
      – Дорманн Хелен, – сказала Хелен, подавая ей свою карточку.
      Скелетина изучила документ, кашлянула на него и вернула владелице.
      – А вы?
      – Бах Милена, – сказала Милена и положила карточку на стол.
      Скелетина взглянула на нее с неожиданным интересом.
      – Это вы хорошо поете?
      – Пою… – осторожно ответила Милена.
      – …хорошо? – настаивала Скелетина.
      Непонятно было, что кроется за этим вопросом, зависть или восхищение. Или что-то промежуточное между тем и другим.
      Милена молчала, и привратница спросила по-другому:
      – Вы поете… лучше, например, чем я?
      Теперь стало ясно, что Скелетина ищет ссоры.
      – Не знаю. Может быть… – сказала Милена.
      Проведя в интернате три с лишним года, она, как и все девочки, научилась отвечать надзирательницам и преподавателям: как можно безличней, ничего не утверждая, ничего не оспаривая. От этого зависело собственное спокойствие.
      – Так вы поете лучше меня? Отвечайте!
      Старому мешку с костями явно хотелось поразвлечься. Она закурила новую сигарету. Указательный и средний палец на ее правой руке были желтые от никотина. Хелен взглянула на часы, висящие на стене. Восемнадцать двадцать. Сколько времени потеряно!
      – Не знаю, – спокойно ответила Милена. – Я никогда не слышала, как вы поете.
      – А вам бы, наверное, хотелось? – жеманно приставала Скелетина. – Вы были бы счастливы послушать какую-нибудь песенку, но не смеете попросить, а?
      Хелен не представляла, как ее подруге теперь выкручиваться, но Скелетина разразилась хриплым смехом, который тут же перешел в неудержимый кашель. Не в силах вымолвить ни слова, она прижала к губам скомканный платок и, не переставая кашлять, сделала девочкам знак, что они могут идти.
      Было около половины седьмого, когда подруги вышли наконец за ворота.
      – Совсем чокнутая! – констатировала Милена.
      Справа светились редкие огни маленького городка, слева – фонари на старом мосту с четырьмя каменными статуями всадников в полном вооружении. Девушки направились к мосту.
      – Сердишься на меня? – спросила Хелен. – За то, что осталась без ужина? Моя утешительница даст мне что-нибудь для тебя… Она всегда готовит что-нибудь вкусное…
      – Плевала я на этот ужин, – возразила Милена. – Пусть подавятся. Сегодня баланда пригорела, так что… Нет, я сержусь, что ты истратила одно утешение уже в октябре. Сама знаешь, их нужно хотя бы два, чтоб пережить зиму. Вот станет еще темнее, ночи долгие, тогда без утешения не обойтись. А у тебя уже не останется выходов, что ты тогда будешь делать?
      Хелен знала, что подруга права. Она сказала только:
      – Не знаю. Мне сегодня нужно, вот нужно, и все.
      Дождь со снегом ударил им в лицо, заставив зажмуриться. Девушки плотнее закутались в накидки, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Под ногами отблескивали разнокалиберные булыжники тротуара. Под мостом, черная и ленивая, текла река.
      Милена просунула руку под локоть Хелен и глубоко вздохнула, словно говоря: «Вьешь ты из меня веревки…» Девушки переглянулись и улыбнулись друг другу. Их размолвки никогда не бывали долгими.
      – Откуда, интересно, Скелетина знает, что я пою? – спросила Милена.
      – В интернате это все знают, – сказала Хелен. – Не так-то здесь много хорошего, такие вещи замечают, ну и говорят о них…
      Ей вспомнился тот незабываемый день три года назад, когда она впервые услышала, как поет Милена. Их было четверо новеньких, они сидели на лестнице около столовой и изнывали от скуки. Там была Дорис Лемштедт, которая прожила в интернате всего несколько месяцев, а потом оказалось, что она очень больна, и ее увезли; были Милена и Хелен, чья дружба еще только завязывалась, и кто-то еще, может быть, кроткая голубоглазая Вера Плазил. Дорис Лемштедт предложила, чтобы каждая что-нибудь спела – все-таки веселее. Подавая пример, она первая принялась напевать какую-то песенку своего родного края. Дорис была из долины. В песне говорилось о солдатской жене, которая верно ждет своего мужа, но можно было догадаться, что он не вернется. Дорис пела неплохо, и три ее товарки поаплодировали ей – тихонько, чтоб не привлечь внимание кого-нибудь из надзирательниц. Пункт 42 правил внутреннего распорядка гласил: «Запрещается петь или слушать какие бы то ни было песни, не включенные в программу». Следующей выступила Хелен – она спела шуточную песенку, которая всплыла у нее в памяти откуда-то из прошлого. Там речь шла о незадачах старого холостяка, не умевшего ухаживать за девушками. Хелен не все помнила, но слушательницы и так прыскали от смеха, особенно в том месте, где бедолага шепчет любовные признания козе, приняв ее в темноте за свою невесту. Вера не знала никаких песен и пропустила свою очередь. Тогда Милена села очень прямо, расправила плечи, закрыла глаза, и звуки, чистые, как у флейты, полились из ее горла:
 
Blow the wind southerly, southerly, southerly,
blow the wind south o'er the bonny blue sea…
 
      Три ее товарки просто онемели. Они и не знали, что можно так играть своим голосом – чтобы он переливался и вибрировал, чтобы одна нота тянулась, ширилась и угасала.
 
But sweater and dearer by far it is when bringing
the barque of my true love in safety to me.
 
      Когда отзвучала последняя нота, девочки не сразу пришли в себя, и только шепот Дорис нарушил наконец ошеломленное молчание:
      – Что это было?
      – Английская народная песня, – ответила Милена.
      – Чудо, до чего красиво, – сказала Дорис.
      Хелен с трудом выговорила:
      – Спасибо…
      С тех пор прошло три года, и за это время Милена пела раз шесть, не больше. Это был редкий и драгоценный подарок, кому и когда – она сама решала. Например, как-то в канун Рождества она пела для десятка соседок по дортуару, а в другой раз – в дальнем углу двора для одной Хелен, у которой в тот день, четырнадцатого июня, был день рождения, а еще – этим летом во время долгой прогулки вдоль реки. Стоило Милене запеть, слушательниц пробирал озноб. Ее пение, даже если слов было не понять, говорило каждой о самом для нее сокровенном. Оно возвращало из небытия любимые и утраченные лица, давало вновь ощутить давние ласки, о которых, казалось, и памяти-то не осталось. А главное, даже если от ее пения становилось грустно, оно придавало сил и мужества. Очень скоро распространился слух: Милена «хорошо поет». Но на уроках музыки, которые вела мамаша Зинзен, она никак себя не проявляла. Голос ее становился таким же, как у всех, обычным, без какой-либо особой прелести. Музыка у Зинзен сводилась только к сольфеджио и разучиванию трех навязших в зубах песен, одобренных свыше, среди которых главное место занимал невыносимый гимн интерната:
 
«С чистым сердцем, с бодрым духом
Дружным хором мы поем…»
 
      Девушки между тем уже добрались до середины моста, где подъем плавно переходил в спуск.
      Далеко впереди возвышался холм утешительниц.
      – Как ты думаешь, встретятся нам мальчики? – спросила Хелен.
      – Вот уж вряд ли! – засмеялась Милена. – Они туда ходят вдвое реже нас, это всем известно. А уж отпроситься к утешительнице в октябре месяце, да в такой час – это надо быть Хелен Дорманн!
      – А может, встретим кого-нибудь, кто возвращается…
      – Размечталась! Они же прячутся, если попадешься им навстречу, правда-правда, сразу в кусты! Тогда надо ворошить ветки и кричать: «Хо! хо! Есть кто живой?»
      Хелен рассмеялась. Она была рада, что к подруге вернулось хорошее настроение.
      – Как ты думаешь, утешительницы их тоже голубят, как нас? Ну, обнимают и все такое?
      – Наверняка! – заявила Милена. – Только они в этом ни за что не признаются, даже под пыткой.
      Они свернули на улицу Ослиц, крутую и плохо освещенную. В маленьких окошках сквозь занавески мало что можно было разглядеть, но угадывалось, что там люди, они сидят за столом всей семьей в желтоватом свете лампы. Совсем другой мир. Иногда оттуда доносился чей-то голос или взрыв смеха. Девушки прошли мимо лавки сапожника, который как раз закрывал ставни. Он неопределенно кивнул, глядя куда-то мимо них. Интернатские – вот кем они были для остального мира, и люди старались с ними не заговаривать. Но вот улица кончилась, а вместе с ней и город. Дальше – ни одного дома до самой вершины холма, где жили утешительницы. Девушки остановились на минуту перевести дух и поглядеть на город внизу за рекой. Отсюда видны были влажно блестящие шиферные крыши, колокольни, светящиеся под фонарями улицы. Далеко-далеко по площади беззвучно проезжали автомобили, похожие на черных пузатых жуков.
      – Красиво, – вздохнула Хелен. – Можно было бы полюбить этот город, не будь в нем… – Она мотнула головой в сторону тяжеловесного здания, откуда они пришли, – интерната для девочек прямо за мостом.
      – …и если б можно было хоть иногда ходить туда, – добавила Милена, указывая на другой интернат, для мальчиков, метров на двести дальше.
      Только они двинулись дальше по извилистой дороге, как выше на холме из-за поворота возникли какие-то фигуры. Два мальчика широким шагом спускались им навстречу. Скрылись за очередным поворотом и вот снова появились уже близко, прямо перед ними. Тот, который шел первым, был высокий и худой. Хелен сразу отметила его прямой, открытый взгляд и решительный подбородок. Второй был пониже ростом, круглолицый. Курчавые волосы, выбивающиеся из-под фуражки, смеющиеся глаза.
      – Привет! – сказали все четверо почти в один голос и остановились друг против друга как вкопанные.
      – Вы… наверх? – задал довольно глупый вопрос тот, что в фуражке.
      – Ну да… – ответила Хелен тоном, в котором явственно звучало: сами, что ли, не видите? Тут же она устыдилась этого тона и, словно извиняясь за свою насмешку, добавила: – А вы, значит, вниз…
      – Ну да, – сказал мальчик.
      – Кто кого сопровождает? – храбро спросила Хелен. – Ничего, что я спрашиваю?
      Мальчик помолчал, потом все-таки признался, указав на своего высокого товарища:
      – Он сопровождает меня.
      Хелен показалось, что при этих словах он покраснел, и она прониклась к нему симпатией. Чтобы замять неловкость, она, в свою очередь, показала на Милену:
      – А она сопровождает меня…
      Что означало: вот видишь, я иду за тем же, и стыдиться тут нечего.
      Было видно, что мальчик благодарен ей за этот жест. Он улыбнулся и спросил:
      – А зовут-то вас как?
      – Меня – Хелен, а ее – Милена.
      – А меня – Милош, – сказал мальчик. – А его – Бартоломео. Мы в четвертой группе. А вы?
      – И мы в четвертой. Обе, – сказала Хелен.
      Совпадение позабавило их. Потом они примолкли, немного смущенные, не зная, что еще сказать. Ни мальчики, ни девочки не могли решиться разойтись, кто вниз, кто наверх. Такие встречи случались редко. Глупо было бы сразу расстаться. Хелен заметила, что Милена и Бартоломео не сводят друг с друга глаз, и подумала, что ее подруга не из робких. Сама она ни на ком не смела остановить взгляда и безнадежно пыталась придумать, что бы еще сказать. Но первой заговорила Милена, до сих пор не проронившая ни слова:
      – А что, если нам завязать переписку через Пютуа?
      Хелен почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Она всегда считала, что передавать записки через Пютуа – привилегия старших воспитанников, пятой и шестой групп. Предложение Милены показалось ей невероятно дерзким. Как будто та вдруг без всякого предупреждения шагнула за какую-то запретную черту.
      Пютуа был скрюченный старикашка, который два раза в неделю, по вторникам и пятницам, проходил через двор интерната, с трудом волоча двуручную тачку. В нее он собирал грязные простыни и отвозил в город в стирку, а оттуда привозил чистые. Как единственный человек, имеющий свободный доступ в оба интерната, он играл важную роль в жизни воспитанников, а именно – мог передать записку, а через неделю или две принести ответ. По слухам, надо было только оставить свою записку в бельевой, присовокупив к ней небольшое вознаграждение: немного денег в конверте, а еще лучше, если есть возможность, бутылку спиртного. Пютуа страдал несварением желудка, из-за которого у него невыносимо пахло изо рта. В пяти метрах от него, стоило ему дохнуть, в нос шибало тошнотворным запахом гнилой капусты. Бедняга боролся с этой напастью, наливаясь скверной дешевой сивухой, которую добывали для него в городе.
      – Сами мы никогда не пробовали… – сказал высокий, которого его товарищ называл Бартоломео. – Но слышали от старших, что система надежная…
      Голос у него был низкий и в то же время мягкий, почти как у взрослого мужчины.
      – Тогда обменяемся адресами, – сказала Милена; она уже рвала на четыре части листок бумаги.
      Все зашарили по карманам в поисках ручки или карандаша. Каждый старательно вывел свои имя и фамилию. Укутанные в длинные накидки, они стояли тесным кружком в темноте и холоде. Мальчики с поднятыми воротниками, девочки в капюшонах – их почти и не разглядеть было, только лица и руки. Свою бумажку, где было написано: «Хелен Дорманн. Интернат девочек. 4-я группа», Хелен не задумываясь протянула Милошу. Одновременно он тем же движением протянул ей свою, и они столкнулись пальцами. Оба улыбнулись друг другу и, не читая, спрятали полученные бумажки, Милена и Бартоломео своими уже обменялись.
      – Надо договориться, чтоб наши записки не пересеклись, – сказала Милена, которая ничего не упускала из виду. – Сначала мы вам напишем. А вы дождетесь и ответите.
      – Идет, – согласились мальчики.
      – Ну ладно, – Хелен встряхнулась, взяла Милену за руку. – Мы пойдем, а то времени у меня мало…
      – Нам тоже надо поторапливаться, – сказал Милош, – мы и так почти опаздываем! Мне неохота подводить товарища под карцер.
      И они припустили вниз по холму.
      – Значит, вы пишете первыми! – напомнил высокий, обернувшись.
      – Слово? – требовательно спросил Милош, предостерегающе подняв палец.
      – Слово! – в один голос, смеясь, заверили девушки.

      В ДЕРЕВНЮ утешительниц Хелен с Миленой вошли под мелким дождем, словно в облаке водяной пыли. Всякий свет, будь то от окошка или от фонаря, преломлялся в искрящихся капельках. Кирпичные домики, стоящие вплотную друг к другу вдоль улицы, казались игрушечными. К некоторым надо было спускаться на несколько ступенек, а двери были такие низкие, что при входе хотелось пригнуться. У первого дома Милена остановилась.
      – Я подожду здесь. И не забудь про меня, если твоя утешительница сготовила что-нибудь вкусное, я голодная.
      – Будь спокойна, не забуду. От души надеюсь – ради тебя, – что в библиотеке топят…
      Чтобы удостовериться в этом, она проводила подругу в небольшую комнату с низким потолком. За стеклянной дверцей печки ярким пламенем пылали дрова, было тепло и тихо.
      – Они никогда не забывают топить, – сказала Милена.
      На столе, возле которого стоял единственный стул, приветливо горела лампа под абажуром, словно в ожидании желанного гостя. По стене на половине высоты тянулись две длинные полки, заставленные книгами, явно читаными и перечитанными, судя по обтрепанным, кое-где вылезающим из переплета страницам.
      Милена, снимая накидку, уже вглядывалась в них, решая, какую выбрать.
      – Я пошла, – бросила Хелен. – Пока. Приятного чтения!
      Ей и самой доводилось бывать тут раз десять, не меньше, когда она сопровождала Милену или еще кого-нибудь. Она обожала это место, отъединенное от мира, где никто тебя не потревожит, где можно спокойно читать и предаваться мечтам. Хелен оно представлялось чем-то вроде гнезда или, может, колыбели, в общем, чем-то таким, где тепло и никто не обидит. Иногда только зайдет спокойный, ненавязчивый человек, наверное, муж одной из утешительниц, подкинет дров в печку. Спросит ласково: «Ну как, мадемуазель, читаете, смотрю?» Услышит в ответ: «Да, спасибо!» – и выйдет. Один только раз ей довелось делить эту комнату с другим сопровождающим, мальчиком, который несколько минут читал, а потом притулился в уголке и уснул, уткнувшись головой в колени.
      Все девочки радовались, когда их выбирали в сопровождающие, потому что это давало возможность провести два часа в этой «библиотеке». Многие, конечно, предпочли бы зайти к утешительнице, но в пункте 22 было ясно сказано: «Исполняющему обязанности сопровождающего запрещается совмещать эти обязанности с посещением своей утешительницы». А упомянутое в том же пункте наказание отбивало всякую охоту рисковать: «Лишение права на выход до конца учебного года». Хелен прошла дальше по улице, у фонтана повернула налево и по крутой улочке стала взбираться выше. Остановившись перед домом 47, она заметила, что улыбается. Она знала, как ей сейчас обрадуются и какой радостью это будет для нее. Спустившись на три ступеньки вниз, она два раза тихонько стукнула не в дверь, а в окошко, в запотевшее изнутри стекло. Скоро маленькая рука протерла окошко, и в нем показалось сияющее личико. Ребенок беззвучно открывал рот как можно шире, и Хелен прочла по его губам два слога своего имени: ХЕ-ЛЕН!
      Не прошло и нескольких секунд, как Октаво бросился ей на шею. Хелен подхватила его и расцеловала в круглые щеки.
      – Какой ты тяжелый!
      – Двадцать шесть кило, – похвастался мальчик.
      – Мама дома?
      – На кухне. А я уроки делаю. Поможешь мне, как в тот раз? Мне нравится, как ты помогаешь.
      Они вошли. Комната была немногим больше «библиотеки», но справа лестница вела на второй этаж, в спальню, а дверь напротив входа – в кухню. В этой двери и появилась огромная фигура Паулы. В одно из первых своих посещений Хелен, наплакавшись, уснула в объятиях Паулы, а проснувшись, ляпнула:
      – Паула, сколько ты весишь?
      Ей тогда было всего четырнадцать, и беззастенчивость вопроса рассмешила толстуху:
      – Не знаю, девонька моя… Даже представления не имею. Но много, ох, много…
      Стоило прижаться к Пауле, и уже не понять было, где руки, где плечи, где груди, где живот. Все было сплошным мягким теплом, и хотелось остаться в нем навсегда.
      Паула встретила Хелен с распростертыми объятиями, в которых девушка с радостью угнездилась.
      – Ну вот, красавица моя… Давно не бывала…
      Паула часто ее так называла. «Красавица моя», «милушка»… И брала ее лицо в ладони, разглядывала и любовалась. Хелен много чего доводилось слышать на свой счет – что она упрямая, без тормозов, что она чудная, что ей следовало бы родиться мальчишкой, – но что она красавица или милушка – никогда. А Паула ее так называла, и Хелен ей верила.
      – Последний раз – перед летними каникулами, – подтвердила Хелен. – Я хотела дотерпеть хотя бы до декабря, но не смогла…
      – Ну, пойдем, покормлю. Я как раз готовлю ужин для Октаво. Печеную картошку. Еще с обеда остался пирог с грушами, будешь?
      – А как же! – обрадовалась Хелен.
      Все, что она ела здесь, вдали от ненавистной столовки, казалось ей неимоверно вкусным.
      – Поди сюда, у меня не получается…
      Паула отправилась на кухню, а Хелен уселась рядом с мальчиком.
      – Ну, что хорошенького изучаешь?
      – Мужской и женский род…
      – Понятно. Ну, давай разбираться…
      – Учительница дала такой пример: Он – булочник, она – булочница. Надо придумать еще три.
      – Придумал?
      – Да, три. Только насчет третьего не уверен.
      – Слушаю тебя.
      – Он – кот, она – кошка.
      – Очень хорошо.
      – Он – волшебник, она – волшебница.
      – Отлично. А третий?
      – Не знаю, может, неправильно…
      – А ты скажи, посмотрим.
      – Он – ботинок, она – туфля.
      Хелен стоило большого труда не расхохотаться. Но в то же время ее накрыла волна печали, глубокой и неодолимой. Может, у нее где-то есть маленький братик, свой, родной? Братик, который вот так же пыхтит над уроками? Бьется, высунув язык от усердия, над спряжением глаголов или над умножением двузначных чисел?
      Нет, нигде у нее нет никаких братьев и сестер. И родителей нет. Она вспомнила приют, где прошло ее детство, и осенний день, когда она его покинула. Разве такое забудешь?
 
       Трое хмурых мужчин вталкивают ее на заднее сиденье большой машины. Запирают дверцы и трогаются, не говоря ни слова. Хелен спрашивает того, кто сидит рядом:
      –  Почему вы заперли дверцы – думаете, я собираюсь выпрыгнуть на ходу? Куда вы меня везете?
       Но тот молчит, даже головы не поворачивает. Всю дорогу в ноздрях у нее стоит крепкий запах кожи от его куртки и дым сигарет, которые курят двое других на переднем сиденье. Час за часом они едут полями, потом вдоль реки до незнакомого городка, пока перед ними не вырастает серое здание, в котором ей отныне предстоит жить: интернат.
 
      И никогда ей не забыть, как она со своими конвоирами впервые вошла во двор.
 
       Там не меньше сотни девочек, они стоят кучками по пять-шесть человек и ждут; у каждой через руку переброшена сложенная накидка, а в другой руке какая-то книжечка. Все на удивление тихие. Хелен ведут по каким-то обшарпанным коридорам и вталкивают в предбанник кабинета Директрисы, где на несколько минут она остается одна. Потом открывается дверь и выходит девочка с накидкой через руку и с книжкой в другой. Она маленького роста, в очках с толстыми стеклами и выглядит еще более потерянной, чем остальные. Это Катарина Пансек, как позже узнает Хелен. Она лепечет: «Теперь ты…» – и исчезает. Хелен тихонько толкает дверь, которая осталась приоткрытой.
      –  Фамилия!
       Так Хелен впервые слышит голос Директрисы.