Легенда о Сан-Микеле

В углу детской стояла моя флорентийская мадонна и прижимала к сердцу своего собственного младенца, а со стен на колыбель смотрели два ангелочка Луки делла Роббиа и Пресвятая Дева Мино да Фьезоле. С потолка свешивалась лампада - горе тому дому, где она станет мигать или погаснет, ибо это означает, что его хозяин умрет до истечения года. Рядом с колыбелью лежало несколько нехитрых деревенских игрушек, чтобы Бамбино не было скучно, - облысевшая кукла (единственная уцелевшая игрушка времен детства Джованнины и Розины), деревянный ослик, одолженный старшей дочкой Элизы, погремушка в форме рога, спасающая от дурного глаза. В корзине под столом спала кошка Элизы с шестью новорожденными котятами, специально принесенная сюда ради этого торжественного праздника. В большом глиняном кувшине на полу стоял целый куст цветущего розмарина. А знаете, почему именно розмарина? Когда мадонна стирала белье младенца Иисуса, она повесила сушить его рубашечку на куст розмарина.
      Дон Сальваторе бережно опустил колыбель в ковчег и оставил Бамбино на попечение женщин, подробно растолковав им, как надо о нем заботиться, чтобы он ни в чем не нуждался.
      Дети Элизы весь день играли на полу возле колыбели, чтобы составить ему компанию, а во время вечерней молитвы мои домочадцы встали на колени перед ней. Джованнина подлила масла в лампаду, все подождали, чтобы дать младенцу уснуть, а потом бесшумно удалились. Когда дом затих, я перед сном поднялся наверх еще раз взглянуть на младенца. Свет лампады падал на колыбель, и было видно, что он улыбается во сне.
      Бедное дитя, ты улыбаешься и не подозреваешь, что наступит день, когда мы все, склоняющие колена у твоей колыбели, бросим тебя на произвол судьбы, когда все говорившие, что любят тебя, тебя предадут, когда грубые руки сорвут золотую корону с твоей головы, заменят ее терновым венцом и прибьют тебя к кресту - покинутого всеми, даже богом.
      В ночь его смерти угрюмый старик расхаживал по тем самым мраморным плитам, на которых стоял я. Зловещий сон заставил его покинуть ложе.
      Его лицо было мрачный, как и небо над ним, а в глазах застыл страх. Он призвал своих звездочетов и магов с Востока и приказал им разгадать его сон, но прежде чем они успели взглянуть на золотые знаки небес, звезды одна за другой стали мигать, тускнеть и гаснуть. Кого было страшиться ему, владыке мира? Что значила жизнь одного человека для него, от которого зависела жизнь и смерть миллионов людей? Кто мог спросить у него ответа за то, что в эту ночь один из его прокураторов казнил невинного именем римского императора? А наместник, чье проклинаемое имя мы еще помним, был ли он виновен более своего царственного повелителя, приговаривая к смерти невиновного? Да и был ли этот приговоренный невиновен в глазах того, кто неукоснительно поддерживал права и престиж Рима в мятежной провинции? А еврей, обреченный еще и теперь бродить по свету в поисках прощения, разве он знал, что делал? Или тот другой, величайший преступник всех времен, поцелуем продавший своего учителя, мог ли он поступить иначе, сделал ли он это по доброй воле? Это должно было случиться, он должен был это совершить, подчиняясь воле более сильной, чем его воля. Разве в ту ночь на Голгофе только один человек принял муки за грех, совершенный не им?
      Я постоял еще немного над дремлющим младенцем и тихо, на цыпочках, удалился.
      Глава XXX ПРАЗДНИК САНТ АНТОНИО
      Праздник Сант Антонио был для Анакапри величайшим днем в году. За несколько недель до него вся деревня уже начинала готовиться к торжеству в честь своего святого. Улицы тщательно подметали, дома, мимо которых должна была проходить процессия, белили, церковь украшали красным шелком и вышитыми коврами, из Неаполя выписывали фейерверк, и, что самое главное, из Торре-Аннунциато приезжал оркестр. Празднование начиналось с прибытием оркестра в канун великого дня. На полпути через бухту музыканты уже трубили во всю мочь - у себя в Анакапри мы их услышать, правда, не могли, зато эти звуки при благоприятном ветре доносились до обитателей ненавистного нижнего селения им на зависть. На пристани музыканты и их громадные инструменты грузились в две большие повозки и отправлялись на гору до того места, где дорога кончалась. Далее они врассыпную карабкались по финикийским ступеням, не переставая трубить в свои трубы. У стены Сан-Микеле их встречали представители муниципалитета. Величественный капельмейстер в великолепном расшитом золотом мундире взмахивал жезлом, и, предшествуемые деревенскими мальчишками, музыканты торжественным маршем вступали в Анакапри. При этом они изо всех сил дули в трубы, кларнеты и гобои, били в барабаны, громыхали тарелками, звонили треугольниками. Вступительный концерт на площади, украшенной флагами и забитой людьми, длился до полуночи.
      От недолгого крепкого сна в старых казармах, где в 1806 году спали английские солдаты, музыкантов пробуждал треск первой шутихи, возвещавшей наступление великого дня. В четыре часа, при свежем утреннем ветерке, над селением гремела веселая побудка. В пять часов священник, как всегда, служил обычную утреннюю мессу, но в честь праздника музыканты являлись в церковь на голодный желудок. В семь часов следовал завтрак: черный кофе, полкило хлеба и свежий козий сыр. В восемь часов церковь бывала переполнена до отказа - по одну сторону прохода мужчины, по другую - женщины со спящими детьми на коленях. Посреди церкви, на специально построенном возвышении, - музыканты. Двенадцать священников Анакапри на хорах позади главного алтаря мужественно затягивали "Торжественную мессу" Перголези, надеясь с помощью провидения и оркестра благополучно довести ее до конца. Затем для передышки оркестр, к большому удовольствию прихожан, лихо играл бравурный галоп. В десять часов следовала "Месса Кантата" в главном алтаре: мучительные соло бедного старого дона Антонио в сопровождении протестующих тремоло и визгливых воплей в глубинах маленького органа, сильно одряхлевшего за три века неустанных трудов. В одиннадцать часов проповедь с кафедры в честь Сант Антонио и его чудес, причем каждое чудо иллюстрировалось особым выразительным жестом. Проповедник то вздымал в экстазе руки к святым на небесах, то указывал пальцем в пол, на обитель проклятых душ. Он падал на колени, безмолвно молясь Сант Антонио, и тут же стремительно вскакивал, едва не сорвавшись с кафедры, и ударом кулака поражал невидимого насмешника. Он склонял голову в восторженном молчании, прислушиваясь к сладостным песнопениям ангелов, а затем, побледнев от ужаса, прижимал руки к ушам, чтобы не слышать, как скрежещет зубами дьявол и вопят грешники в котлах. Наконец в поту, измученный двумя часами слез, вздохов и проклятий при температуре в 40°, он призывал последнее проклятие на всех протестантов и в изнеможении падал на пол.
      Двенадцать часов. Сильное волнение на площади. Esce la processione! Esce la processione! Процессия выходит! Впереди шествуют крохотные детишки, держась за руки. На некоторых коротенькие рубашонки и крылышки, как у рафаэлевских ангелочков, а другие - совсем нагие, в венках из роз и гирляндах из виноградных листьев, точно они сошли с какого-нибудь греческого барельефа. За ними появляются "дочери Марии" - высокие стройные девушки в белых одеждах и длинных голубых покрывалах. На груди у них на голубой ленте серебряная медаль с изображением Мадонны. За ними следуют bizzocche [94] в черных платьях и покрывалах - высохшие старые девы, оставшиеся верными своей первой любви, Иисусу Христу. Потом шествует со своим знаменем Congrega di Carita [95] - пожилые серьезные мужчины в своеобразных черно-белых одеждах времен Савонаролы. La musica! La musica!
      Идет оркестр во главе со своим блистательным капельмейстером музыканты в шитых золотом мундирах тех времен, когда в Неаполе еще правили Бурбоны, оглушительно играют залихватскую польку, которая, насколько я понял, особенно нравится святому покровителю Анакапри. Наконец, окруженный духовенством в парадном облачении под треск шутих появляется Сант Антонио он стоит на своем троне, подняв для благословения руку. Его одежды покрыты бесценными кружевами, усыпаны драгоценностями, обвешаны дарами благодарных прихожан, мантия из великолепной старинной парчи скреплена на груди пряжкой из сапфиров и рубинов. Шею его обвивает ожерелье из разноцветных стеклянных бус - к нему подвешен большой кусок коралла в форме рога, который должен охранять святого от дурного глаза.
      Прямо за Сант Антонио, рядом с мэром, шел я, с непокрытой головой и восковой свечой в руке - особая честь, которой я удостоился с разрешения соррентийского архиепископа. Затем шествовали члены муниципалитета, освобожденные на этот день от своих тяжких обязанностей. За ними выступали сливки общества Анакапри: доктор, нотариус, аптекарь, цирюльник, владелец табачной лавки, портной. Потом валял простой народ - матросы, рыбаки, крестьяне, за которыми на почтительном расстоянии следовали их жены и дети. Процессию замыкали десяток собак, две-три козы с козлятами и парочка свиней, отправившиеся на поиски своих хозяев. Выборные церемониймейстеры с позолоченными жезлами в руках шагали по бокам процессии, следя за порядком и благолепием. Из окон домов в узких улочках на процессию сыпались охапки душистого дрока - любимого цветка святого. Дрок здесь так и называют "цветок Сайт Антонио". Кое-где от окна к окну был протянут канат, по которому при приближении святого, к восторгу толпы, пролетал, громко хлопая крыльями, пестрый картонный ангел. Перед Сан-Микеле процессия остановилась, и святого благоговейно поставили на специально воздвигнутый помост, чтобы он мог передохнуть. Духовенство вытирало пот со лба, оркестр продолжал греметь, как гремел без перерыва уже два часа после выхода из церкви, Сант Антонио благожелательно поглядывал вокруг, мои служанки бросали из окон охапки роз, старый Пакьяле звонил в колокола часовни, а Бальдассаре почтительно приспустил флаг на крыше дома. Для всех нас это был великий день, и все мы несказанно гордились оказанной нам честью. Собаки следили за происходящим с галереи, как всегда чинные и благовоспитанные, хотя немного возбужденные. В саду черепахи продолжали невозмутимо думать свои думы, а мангуст был слишком занят, чтобы поддаться любопытству. Маленькая сова, мигая, сидела на шесте и размышляла о чем-то своем. Нечестивец Билли был заперт у себя в обезьяннике, где он производил адский шум: вопил, бил кружкой по жестяной миске, гремел цепью, тряс решетку и ругался самыми ужасными словами.
      Затем Сант Антонио вернулся на площадь, под оглушительный треск хлопушек был водворен в свою нишу, и участники процессии разошлись по домам к своим макаронам. Музыканты уселись пировать в саду гостиницы "Парадизо": полкило макарон на каждого и сколько угодно вина - и все за счет муниципалитета. В четыре часа распахнулись ворота Сан-Микеле, и полчаса спустя все селенье уже было в моем саду - бедные и богатые, мужчины и женщины, подростки и грудные дети, калеки, полоумные, слепые и хромые. Тех, кто не мог идти нам, несли на плечах другие. Только духовенство отсутствовало, хотя и не по своей воле. Измученные долгим хождением, священники сидели на хорах за алтарем, вознося горячие молитвы Сант Антонио, которые он в своей нише, быть может, и слышал, хотя люди, случайно заглядывавшие в пустую церковь, не слышали ничего.
      Галерея была из конца в конец уставлена столами, на которых красовались большие кувшины с лучшим вином Сан-Микеле. Старый Пакьяле, Бальдассаре и мастро Никола без устали наполняли кружки, а Джованнина, Розина и Элиза обносили мужчин сигарами, женщин кофе, а детей пирожным и сластями. Оркестр, который местные власти одолжили мне на вечер, без отдыха играл в верхней лоджии. Все двери моего дома были открыты, ни одна не заперта, и все мои сокровища, как всегда, лежали в кажущемся беспорядке на столах, стульях и на полу. Более тысячи человек бродило по всем комнатам, но ничто не пропало, ничья рука не прикоснулась ни к одной вещи.
      Когда колокола зазвонили к вечерне, все разошлись в прекраснейшем настроении, но для того и существует вино! Оркестр возвратился на площадь с новыми силами. Двенадцать священников, отдохнувшие, освеженные молитвенным бдением на хорах за алтарем, уже выстроились перед дверями церкви. Мэр, муниципальные советники и сливки общества заняли места на террасе ратуши. Запыхавшийся оркестр взгромоздился со своими инструментами на специально возведенный помост. Простой народ теснился на площади. Величественный капельмейстер поднял палочку, и начался торжественный концерт: "Риголетто", "Трубадур", "Гугеноты", "Пуритане", "Бал-маскарад", избранные неаполитанские песни, польки, мазурки, тарантеллы следовали друг за другом в быстром темпе и без единой паузы до одиннадцати часов, когда к вящей славе Сант Антонио в воздухе вспыхнули ракеты, бенгальские огни, огненные колеса и шутихи - всего на две тысячи лир. В полночь, хотя официальная программа праздника была закончена, ни жители Анакапри, ни музыканты не расходились. Всю ночь в деревне раздавалось пение, смех и музыка. Evviva la gioia! Evviva il Santo! Evviva la musical [96]
      Оркестру предстояло отбыть с первым пароходом в шесть часов утра. По дороге на пристань музыканты, как всегда, остановились на рассвете под окнами Сан-Микеле, чтобы сыграть в мою честь Serenata d'Addio [97]. Я словно теперь вижу, как Генри Джеймс в пижаме выглядывал из окна своей спальни и хохотал. За ночь оркестр значительно сократился в числе и утратил часть своей энергии. Капельмейстер бредил, двое из гобоистов кашляли кровью, фаготист растянул сухожилие, барабанщик вывихнул плечо, у цимбалиста лопнула барабанная перепонка. Еще два музыканта настолько обессилели от эмоций, что их пришлось везти до пристани на осликах. Остальные лежали на спине посреди улицы под моими окнами и трубили из последних сил свою жалобную серенаду. Подкрепившись чашкой черного кофе, они безмолвно поднялись на ноги, помахали мне на прощание и, пошатываясь, побрели по финикийским ступеням вниз к пристани. Праздник Сант Антонио окончился.
      Глава XXXI РЕГАТА
      Был великолепный солнечный день в самом разгаре лета. Британское посольство переехало из Рима в Сорренто. На балконе отеля "Витториа" сидел посланник в морской фуражке и напряженно всматривался сквозь монокль в горизонт, ожидая, когда наконец поднимется бриз и нарушит зеркальное спокойствие залива. В маленькой бухте, у его ног, стояла на якоре его любимая "Леди Гермиона", которой так же не терпелось выйти в море, как и ему самому. Ее строили и оснащали по его чертежам, и он вложил немало таланта в эту одноместную быстроходную яхту. Он любил повторять, что готов переплыть на ней Атлантический океан, и гордился этой яхтой больше, чем любым из своих блестящих дипломатических успехов.
      Он целые дни проводил в море, и его лицо стало таким же коричневым от загара, как лица соррентийских рыбаков. Побережье от Чивита-Веккиа до мыса Ликоза он знал не хуже меня. Однажды он предложил мне пройти наперегонки до Мессины и, к своему восторгу, шутя меня побил, несмотря на попутный ветер и бурное море.
      Погодите, вот я обзаведусь новым топселем и шелковым спинакером - тогда посмотрим! - сказал я.
      Он любил Капри и утверждал, что Сан-Микеле прекраснее всего, что ему доводилось видеть, - а видеть ему довелось многое. О долгой истории острова он знал мало, но с любопытством школьника хотел узнать о ней как можно больше.
      Я в то время исследовал Голубой Грот. Два раза маэстро Никола вытаскивал меня почти без сознания из знаменитого подземного хода, который, согласно легенде, поднимается внутри скалы вверх на шестьсот футов к вилле Тиберия на плато Дамекуты - название это на самом деле, возможно, всего лишь искаженное Domus Augusta [98]. Я проводил в Голубом Гроте целые дни, и лорд Дафферин часто навещал меня там на своем ялике. После чудесного купания в голубой воде, мы часами сидели у входа в таинственный подземный ход и беседовали о Тиберии и об оргиях, которые он якобы устраивал на Капри, Я объяснил посланнику, что в рассказе о подземном ходе, по которому, согласно легенде, Тиберий спускался в Голубой Грот, чтобы развлекаться с мальчиками и девочками, прежде чем задушить их, истины не больше, чем в прочих грязных сплетнях Светония. Туннель пробит в скале не людьми, а морской водой, медленно в нее просачивавшейся. Я прополз по нему около восьмидесяти ярдов и с риском для жизни убедился, что он никуда не ведет. Грот действительно был известен римлянам, что подтверждается многочисленными остатками стен их кладки. С тех пор остров опустился примерно на шестнадцать футов, и прежний вход в грот оказался ниже уровня моря, хотя и прекрасно виден сквозь прозрачную воду. Небольшое отверстие, через которое он прошел на своем ялике, в те дни было окном, служившим для вентиляции. Грот, конечно, тогда не был голубым и ничем не отличался от других гротов острова. Бедекер неверно указывает, будто Голубой Грот был открыт немецким художником Копишем в 1826 году. Грот был известен еще в XVII веке и назывался "Гротто Градула"; вновь же его открыл в 1822 году Анджело Ферраро, каприйский рыбак, которому за это открытие даже дали пожизненную пенсию.
      Мрачный же портрет Тиберия в "Анналах" Тацита, объяснял я лорду Дафферину, чистейшей воды легенда, и история совершила тягчайшую ошибку, предав позору память этого великого императора по свидетельству его ожесточенного обвинителя, "клеветника на род человеческий", как назвал его Наполеон. Тацит был блестящим писателем, но его "Анналы" - это исторические новеллы, а не история. Он вставил наудачу эти двадцать строчек об оргиях на Капри для того, чтобы довершить портрет тирана из тиранов по всем правилам риторической школы, к которой он принадлежал. Проследить весьма сомнительный источник, из которого он почерпнул эти гнусные сплетни, оказалось совсем нетрудно. В моем "Психологическом портрете Тиберия" я указывал, что сплетни эти относятся вовсе не к периоду жизни императора на Капри. Тацит сам не верил в пресловутые оргии, так как упоминание о них не мешает ему рисовать Тиберия великим императором и великим человеком, "прекрасной жизни и отличной репутации", говоря его собственными словами. Даже его куда менее умный последователь Светоний предваряет наиболее грязные истории замечанием, что они "едва ли достойны пересказа и уж совсем недостойны веры". До появления "Анналов" (спустя восемьдесят лет после смерти Тиберия) история Рима не знала другого правителя, чья жизнь была бы столь благородной и незапятнанной, как жизнь старого императора. Никто из многочисленных авторов, писавших о Тиберии (а среди них были его современники, которые, несомненно, знали все римские сплетни), ни словом не упоминает об оргиях на Капри. Благочестивый ученый Филон прямо указывает, что, гостя у приемного деда на Капри, Калигула вынужден был вести скромную и простую жизнь. Даже шакал Светоний, забыв мудрое изречение Квинтилиана, что лжец должен иметь хорошую память, пробалтывается о том, что на Капри Калигула, устраивая какую-нибудь эскападу, надевал парик, чтобы скрыться от бдительного взора старого императора. Сенека, суровый судья нравов, и Плиний (оба его современники) говорят об аскетической жизни отшельника, которую Тиберий вел на Капри. Дион Кассий, правда, упоминает про эти грязные сплетни, но сам указывает, что впал тут в необъяснимое противоречие. Даже не всегда пристойный Ювенал говорит о "тихой старости" императора на его любимом острове, где он был окружен учеными друзьями и астрономами. Строгий моралист Плутарх говорит о полном достоинства уединении старого императора в течение десяти последних лет его жизни. Уже Вольтеру было ясно, что история об оргиях на Капри невозможна с психологической точки зрения. Тиберию было шестьдесят восемь лет, когда он удалился на Капри, и вся его прошлая жизнь свидетельствовала о строгой нравственности, которую не ставили под сомнение даже его злейшие враги. Не выдерживает критики версия о старческом маразме, сопряженном с какой-нибудь зловещей манией. Все историки единодушно утверждают, что император до самой смерти на семьдесят девятом году сохранял полную ясность ума. Кроме того, наследственное предрасположение к безумию прослеживается в роду Юлиев, а не Клавдиев. На Капри Тиберий вел жизнь одинокого старика, усталого повелителя неблагодарного мира, горько разочарованного угрюмого идеалиста. Возможно, он стал ипохондриком, но его блестящий ум и тонкое чувство юмора пережили его веру в человечество. Он не верил окружавшим его людям, презирал их, и в этом нет ничего удивительного: ведь его предали почти все, кому он когда-либо доверял. Тацит приводит его слова, когда, за год до удаления на Капри, он отклонил петицию о том, чтобы ему, как Августу, был воздвигнут храм при жизни. Ни у кого, кроме автора "Анналов", этого блистательного мастера сарказмов и тонких намеков, не хватило бы дерзости высмеять эту обращенную к потомству просьбу старого императора о беспристрастном приговоре:
      "Я смертен, сенаторы; и буду доволен, если исполню обязанности человека, долг государя. Беру в свидетели вас и потомство, что во мне нет другого желания. Потомство оценит меня по заслугам, и даже свыше них, если скажет, что я был достоин предков, заботился о ваших делах, был тверд в опасностях, не страшился ненависти, где дело шло о благе общественном. Да будет мой алтарь в сердцах ваших: это лучше и прочнее всех храмов и статуй. Каменный монумент, если суд потомства предаст ненависти того, кому он поставлен, будет попран, как простой надгробный памятник; молю богов, чтобы до конца жизни дали мне спокойный ум, способный обсуждать божественные и человеческие законы. Прошу римских граждан и союзников подарить по смерти мое имя и дела добрым словом и доброю памятью".
      Мы вскарабкались наверх к Дамекуте. Старый император знал, что делал, когда выбрал это место для своей самой большой виллы. Если не считать Сан-Микеле, наиболее красивый вид на остров открывается именно с Да-мекуты. Я рассказал посланнику, что многие из найденных здесь статуй попали к его коллеге сэру Уильяму Гамильтону, который был британским посланником в Неаполе во времена Нельсона. Эти статуи находятся в настоящее время в Британском музее. Но их, должно быть, еще много покоится в земле под виноградником - я объяснил, что думаю на следующий год начать серьезные раскопки, так как виноградник принадлежит теперь мне. Лорд Дафферин поднял заржавленную солдатскую пуговицу, валявшуюся среди осколков мозаики и мрамора. Корсиканские стрелки! Да, здесь были расквартированы в 1808 году две сотни корсиканских стрелков, но, к сожалению, главные силы английского гарнизона в Анакапри состояли из мальтийцев, которые в панике отступили, когда французы атаковали их лагерь. Мы посмотрели вниз на утесы Орико, и я показал посланнику место, где высадились французы и откуда они поднялись на отвесную скалу, - мы оба согласились, что это был настоящий подвиг. Да, англичане сражались с обычной храбростью, но должны были под покровом ночи отступить туда, где теперь стоит Сан-Микеле, и там их начальник, майор Хамилл, ирландец, как и он сам, скончался от ран. Его похоронили на кладбище Анакапри. Двухфунтовая пушка, которую его солдаты вынуждены были бросить, когда на следующий день спускались по финикийским ступеням, отступая в Капри, до сих пор лежит у меня в саду. На рассвете французы открыли огонь по Капри с высот горы Соларо - просто невероятно, что им удалось втащить туда пушку. Английский командующий был принужден подписать капитуляцию. Не успели еще просохнуть чернила, как показался английский флот, задержанный штилем у островов Понца. Документ о сдаче был подписан удивительным неудачником, будущим тюремщиком плененного орла на другом острове - сэром Гудзоном Лоу.
      Когда мы возвращались через селенье в Сан-Микеле, я показал посланнику маленький дом в саду и сказал, что он принадлежит тетке Красавице Маргариты, признанной красавицы Анакапри. Эта тетка вышла замуж за английского лорда, если не ошибаюсь, его родственника. Да, он хорошо помнил, как, к ужасу всей семьи, его кузен женился на итальянской крестьянке и даже привез ее в Англию, но сам он ее никогда не видел и не знал, что с ней сталось после смерти мужа.
      Лорд Дафферин чрезвычайно заинтересовался тетушкой Красавицей Маргариты и попросил меня рассказать о ней поподробнее, добавив, что про ее мужа он знает ровно столько, сколько хотел бы знать. Я ответил, что все это произошло задолго до моего времени. Я познакомился с ней, когда она уже, давно овдовев, возвратилась из Англии пожилой женщиной. Я мог рассказать ему лишь то, что мне приходилось слышать от старого дона Кризостомо, ее духовника и наставника. Разумеется, она не умела ни читать, ни писать, но, с присущей всем каприйцам восприимчивостью, довольно быстро научилась говорить по-английски. Дону Кризостомо, человеку весьма ученому, было поручено подготовить ее к жизни в Англии и к обязанностям жены лорда - то есть преподать ей несколько уроков по различным предметам, чтобы она могла поддержать светскую беседу. Грацией и прекрасными манерами она, как и все девушки Капри, была наделена от природы. Что до ее красоты, то, по словам дона Кризостомо, она была самой красивой девушкой в Анакапри, а я давно убедился, что в этом вопросе он знаток. Все усилия пробудить в ней интерес к чему-либо, кроме ее родного острова, остались тщетными, и было решено ограничиться историей Капри, чтобы она могла хоть о чем-то говорить со своими новыми родственниками. Она внимательно выслушивала страшные рассказы о том, как Тиберий сбрасывал свои жертвы с Salto di Tiberio [99], как он исцарапал лицо рыбака клещами омара, как он душил мальчиков и девочек в Голубом Гроте, как его правнук Нерон приказал матросам убить свою мать вблизи острова, как его внук Калигула утопил в Поццуоли тысячи людей. Наконец она сказала на своем неподражаемом диалекте:
      - Наверно, все эти люди были очень плохие, - настоящие разбойники.
      - Еще бы! - ответил учитель. - Разве вы не слышали, как я сказал, что Тиберий душил мальчиков и девочек в Голубом Гроте...
      - А они все умерли?
      - Ну конечно! С тех пор прошло почти две тысячи лет.
      - Так какое нам до них дело? Оставим их в покое, -сказала она со своей чарующей улыбкой.
      На этом закончилось ее образование.
      После смерти мужа она вернулась на свой остров и постепенно зажила простой жизнью своих предков, чья родословная была на две тысячи лет древнее родословной ее английского лорда. Мы нашли ее на маленькой, залитой солнцем галерее, она сидела там с четками в руках и кошкой на коленях - статная римская матрона, величественная, как мать Гракхов. Лорд Дафферин поцеловал ей руку с учтивостью старого царедворца. Английский язык она почти позабыла и вернулась к диалекту своих детских лет, а классический итальянский язык посланника ей был так же непонятен, как и мне.
      - Скажите ей, - сказал лорд Дафферин, когда мы собирались уходить, скажите ей от моего имени, что она столь же истинная леди, как ее лорд был джентльменом.
      Не хочет ли посланник познакомиться с ее племянницей Красавицей Маргаритой? Да, хочет, и будет этому очень рад.
      Красавица Маргарита встретила нас своей очаровательной улыбкой и угостила лучшим вином дона Антонио - галантный посланник с удовольствием воспользовался правами родственника, звонко поцеловав ее розовую щечку.
      Долгожданная регата была назначена на следующее воскресенье по треугольнику - от Капри к Позилипо и в Сорренто, где победитель должен был принять кубок из рук леди Дафферин. Моя прекрасная "Леди Виктория" была чудесной яхтой, построенной в Шотландии из тикового дерева и стали, готовой ко всякой случайности и надежной при всякой погоде, если ею правильно управлять, но что-что, а управлять парусными лодками я умел. Эти две яхты были сестрами и имена свои получили от двух дочерей лорда Дафферина. Наши шансы были примерно равны. При сильном ветре и бурном море я, вероятно, проиграл бы, но при слабом ветре и спокойном море мой новый топсель и шелковый спинакер, несомненно, должны были выиграть кубок. Новые паруса прибыли из Англии, когда я был еще в Риме, и висели в сарае на пристани под присмотром старого Пакьяле, самого надежного и добросовестного из моих слуг. Он сознавал всю важность своей должности: на ночь клал ключ от сарая под подушку и никому не позволял заходить в это святилище. Хотя в последние годы он стал энтузиастом-могильщиком, все же его сердце принадлежало морю, которое давало ему его нелегкий хлеб еще с тех пор, как он в юности добывал кораллы. В те дни, когда губительное нашествие американцев еще не постигло Капри, все мужчины занимались добычей кораллов в "Барбарии" - у берегов Туниса и Триполи. Это было трудное ремесло, сопряженное с жестокими лишениями и опасностями, - недаром многие его товарищи не вернулись на родной остров. Двадцать лет трудился Пакьяле в море, прежде чем ему удалось скопить триста лир, необходимые тому, кто собрался жениться. Сто лир на лодку и сети, двести лир на кровать, пару стульев и праздничную одежду для венчания, а об остальном позаботится мадонна. Девушка в долгие годы ожидания пряла и ткала полотно, которое она должна была принести в дом. Как и все, Пакьяле унаследовал от отца клочок земли, только это был клочок голых скал у самой воды, на тысячу футов ниже Дамекуты. Год за годом он таскал туда землю в корзине на спине и наконец посадил там несколько виноградных лоз и опунций. Винограда он никогда не собирал, так как молодые гроздья неизменно гибли от соленых брызг и пены, когда дул юго-западный ветер, но зато время от времени он с гордостью дарил мне две-три картофелины - самые ранние на острове. Все свободное время он проводил внизу на своем участке, скреб тяжелой мотыгой утес или сидел на камне с глиняной трубкой во рту, устремив взгляд на море. Иногда я спускался по склону, такому крутому, что и коза затруднилась бы, куда ей поставить копытце, чтобы навестить Пакьяле, к великой его радости. У самых наших ног находился грот, в который нельзя попасть с моря и который до сего времени почти никому не известен - темный, весь в сталактитах. Пакьяле рассказывал, что в давние времена в этом гроте жил лупоманаро - таинственный страшный волк-оборотень, который и по сей день занимает воображение обитателей острова не менее, чем сам Тиберий. Я знал, что окаменевший зуб, найденный мною в песке пещеры, принадлежал какому-то крупному млекопитающему, которое пришло сюда умирать в те времена, когда остров еще соединялся с материком, и что кремни и осколки обсидиана - орудия первобытных людей. Быть может, в гроте обитал кто-нибудь из богов - выходит он на восток, а Митра, бог солнца, часто почитался в здешних местах.