Березовский был таким же, как на экране телевизора, - маленький, аутичный, кажущийся печальным, ничего не излучающий. Он поблагодарил Меньшикова за доставленное сегодня удовольствие. «Я даже не заснул, как обычно, - признался олигарх. - Вы, Олег, уносите нас в прекрасное, фантастическое царство, где мы забываем, насколько мерзка жизнь… - Тут Березовский саркастически и скорбно засмеялся. - Вы даже не представляете, насколько она мерзкая, эта жизнь…» И он выдержал хорошую артистическую паузу, чтобы мы представили, насколько жизнь мерзка.
      Впервые за весь вечер я почувствовала раздражение. «Может, это именно ваша жизнь мерзка?» - хотелось мне спросить у Бориса Абрамовича. Я архаична и не люблю, когда стреляют в солнце, плюют в воду и обзывают жизнь. В тот день я была весела и счастлива. «Горе от ума» с Меньшиковым я, бедняжка, смотрела пятый раз…
      Я вспоминаю, как в восьмидесятых, учась на театроведческом факультете, придумала фантомную писательницу по имени Аграфена Свистунова и сочиняла для местной стенгазеты разные интервью от ее имени. Например, ее спрашивали: «Аграфена Ивановна, а вы страдали при советской власти, в эпоху застоя?», на что моя девушка отвечала: «Да, конечно, страдала. Молодой человек, на которого я рассчитывала, на мне не женился, а женился совсем другой, на которого я, признаться, совсем не рассчитывала». Вот и про девяностые годы я могу сказать - это для меня годы личной, собственной, никому, кроме Бога, не подотчетной, свободной жизни. С множеством страданий и радостей, с потерями и обретениями. И, рассуждая про эти годы, про их вкус и цвет, надо понимать - для каждого человека, для каждой семьи тут своя история.
      История того, как мы распорядились дарами, - например, свободой слова, которая реально была нешуточной, свободой передвижения и свободой зарабатывать, личным временем, своими талантами, у кого они были. С меня же на Божьем суде не спросят ни за Ельцина, ни за Березовского. С меня спросят за меня.
      В 1990 году родила я ребенка Николая. Это был занятный год. Зарплаты стали расти, а «промтовары» (так в СССР назывались все несъедобные вещи) - исчезать. Народ бегал по магазинам и скупал все - отрезы тканей, постельное белье, драгметаллы, посуду. Я, помнится, тоже решила принять участие в общем процессе. Деньги были. Я купила ярко-красный кооперативный джемпер с люрексом, обтянутую бархатом брошку с розочками в дивном мещанском стиле и полотенце с множеством цветных полосочек. Все эти вещи живы до сих пор. Не то чтобы я была непрактична, как чокнутый профессор, - я вела свой корабль довольно уверенной рукой. Другое: какое-то дурацкое, необъяснимое чувство, что «а, пустяки, обойдется». Дал Бог ротик, даст и кусочек. Проживем!
      Тем более, у меня была такая роскошь, как живой собственный муж, и муж шевелился, зарабатывал - в 1992 году мы меняем квартиру. Блочную распашонку на первом этаже в Купчине - на трехкомнатную (фактически четырехкомнатную) на Петроградской стороне, доплата три тысячи долларов всего. Пару лет квартира стоит как игрушечка, потом начинается обвал - последние пионеры, что мы понимаем в ремонтах? Да что мы все вообще понимаем в том, как теперь жить, в этой самой свободной России?
      Я - мать, жена, у меня двое детей на руках, мальчики. Замуж я вышла в 1988 году, в солидном уже возрасте - мне было 29 лет. Стало быть, разбойничьи девяностые - мое золотое время. Я ничем не болею вообще, только толстею потихоньку. Мне повезло, я знаю - я из меньшинства, из тех, кто живет по своей воле, и в силу особенностей своей личности я остро и, может быть, чрезмерно, переживаю жизнь всем чувственным аппаратом. Поэтому наиболее адекватно передала бы мои переживания какая-нибудь песенка, где в куплете - тоска зеленая, а в припеве - бешеное веселье.
      Один за другим уходят «отцы», покровители, помощники, те, кто заботился, пестовал, бескорыстно тратил время. В 1996 году умирает мой драгоценный учитель Евгений Соломонович Калмановский, оригинальный мыслитель, театровед и писатель. В этом же году - Анатолий Яковлевич Альтшуллер, возглавлявший сектор источниковедения в Российском институте истории искусств, где я тогда работала. 1999 год уносит родного папу, Владимира Евгеньевича. «Сережа, - сказала я как-то мужу в тоске, - смотри, мы остаемся за старших, а какие из нас на хрен старшие?!» Некому жаловаться. Некогда плакать. Надо заполнять огромную пустоту, русскую дыру, заполнять ее собой, своим дыханием, словами, письмами, страстями, делами, мыслями, песнями - иначе она сожрет тебя. Пока о свободе только мечтали, не могли разглядеть в цветном тумане ее другого лица - вызывающего тоску и страх. В общей русской судьбе - все злило, мучило, оттого что - не исправить, не повлиять. И надо с этим жить, с этим и с этими - с людьми с этими, бок о бок. А они такие противные, Господи! А других нету, вот как.
      Все, что выползло и раскорячилось на русской дороге в девяностых - выползло из-под черепа рожденных в тридцатыхвосьмидесятых. Гигантская проекция всех скрытых комплексов советского человека, фантасмагорическая реализация грез «начальников» и полная сбыча мечт бывшей «сферы обслуживания». Их домики, их песенки, их киношка, их мораль, их вкусы вообще. К сожалению, это мусор. К сожалению, потому что мещанский стиль может давать эстетически ценные плоды, но обывательский угар девяностых оказался бесплоден. Подвел излишний размах, русский беспредел. Фикус хорош в горшке, на окошке домика. Фикус, отлитый в бронзе, двадцати метров вышиной, стоящий на главной площади городка, решительно нехорош. Обыватель, вырвавшись на свободу, потерял уют, меру, цель (затаиться и выжить), потерял место в иерархии. Потому что больше не было иерархии. Плевать ему было на Родину вообще. Это отдельные публицисты, верные пациенты доктора Чехова, волновались о том о сем. А люди посмеивались в усы и прибирали, что где плохо лежало. А запустение России продолжалось. К руинам русской православной цивилизации стали добавляться руины русской советской. Неужели я дожила до «обратите внимание - перед вами остатки пионерского лагеря», невероятно. Не может быть. Я не любила яркие, фасадные приметы советского строя - лозунги, плакаты, статуи, демонстрации. Это был кислый, неуклюжий дизайн, выполненный циничными мастерами без задора, скучно и аляповато. Но другие, не фасадные, а реальные ценности исчезающей советской цивилизации было жаль отчаянно - действительную грамотность, «книжность» населения, тип человека-правдолюбца, поучительный, чистый кинематограф, реалистический жизнеподобный театр… При этом было очень приятно познакомиться с продуктами, которые явились на Русь дружной вереницей, от авокадо до яиц перепелиных. Началось великое соитие с товарами и услугами. Материя взяла реванш. Дух потеснился - а сочетать и то и другое мы пока не умеем. Мы, в сущности, варвары, ужасно неловкие, косолапые. Или авокадо, или в библиотеку - а так, чтоб вместе?! Как это?!
      Ну, Бог с нами. Я все хотела дописаться до Бога, мудрствовала о Боге. В 1995 году совершила каторжный, монастырский труд: завершила исследование «Бог в творчестве А. Н. Островского». Четыре авторских листа и приложение. В приложении была таблица - я подсчитала, сколько раз в каждой пьесе Островского упоминается «Бог». Три месяца жизни, ни капли алкоголя. В июле этого же года довелось мне креститься - и самым чудесным образом.
      Никита Михалков вывозил часть гостей Московского фестиваля на Волгу, к Макарьевскому монастырю. Веселый самолет, набитый именитыми гостями, среди которых красовался и сам Ричард Гир, тогда слывший звездой, прибыл в Нижний Новгород. Нас покормили и погрузили на корабль, который всю ночь болтался по Волге, изображая далекое путешествие - на самом деле до монастыря от города плыть около двух часов. Все мероприятия с Никитой Сергеевичем напоминают «день сурка», включающий обязательные элементы - казачьи песни, возлияния, соло про шмеля. Это хорошо, напоминает вечность, пиры богов. Там тоже нет ничего нового. Вот, значит, мы веселились всю ночь, а утром приплыли к Макарию-на-желтых-водах. И пошли под шатры, где разливали уху в деревянные миски, и опять запел каза- чий хор. И тут муж Сережа вдруг спросил - «Матушка, а ты креститься не хочешь?» Пошел, пошептался что-то с матушкой-настоятельницей - и взяли и окрестили меня, в монастыре, в воскресенье! Долго, подробно, как по чину следует. И в желтой - действительно - местной воде искупали меня. Чуть на свой пароход я не опоздала.
      Грянуло солнце с неба, а по трансляции громыхал шаляпинский бас. Передо мной расстилалась Волга, за спиной был родной монастырь. Я глотала холодное сладкое шампанское и плакала. Моя Россия, ты не оставила меня, ты здесь, ты со мной.
      Чудо чистой Божьей жизни невыносимым счастьем обжигало сердце.
      Мальчик без штанов: новые приоритеты
      Святая Русь! Обыкновенный разум Судьбы твоей вместить в себя не в силах!
      Н. Кукольник. «Рука всевышнего отечество спасла»

      Вышла после «Урги» Никиты Михалкова, облегченно вздохнув.
      Слава Богу, русских не обосрали.
      Смесь легкомысленных приколов и показной сентиментальности у Михалкова иногда возвышается до убедительного союза чувствительности и юмора. Русский в гениальном исполнении Владимира Гостюхина лучший тому пример. Одно дело декламировать, что «умом Россию не понять», и совсем другое - сотворить такого смешного и трогательного человечка.
      Да, это он, любимый наш «мальчик без штанов» из щедринского сна, вечный мученик истории. Среди мирового существования, отлитого в определенные формы, он - без формы, без места, без обряда, без порядка. Неподвижные маски Востока выгодно оттеняют его беспокойную подвижность. Сотни выражений сменяются на его лице ежесекундно, пока люди Востока, не двинув и бровью, плывут в потоке своей величавой обрядности. А он мается-болтается, комок неоформленной души. Но, однако, какая в этих измученных глазах отзывчивость, готовность к восприятию, жадное любопытство к мучительнице-жизни, тоска по теплу. Кстати сказать, в конкретных обстоятельствах его жизни (как персонажа определенного сюжета) нет ничего особого и чрезвычайного, его страдальческая тоска надиндивидуальна.

      Громадное число людей мира живет по порядку, по обряду, по закону - то есть как заведено. Русские так жить не могут, потому что у них мало что заведено. А если заведется вдруг, так скоро разведется. Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса. С одной стороны, бесформенность есть невыносимая мука. Мука эта будет долгое время и неизбывна, ибо общего порядка нет. И даже если он начнет заводиться, это будет очень молодой порядок: он не даст ощущения накатанного, удобного, автоматического житья.
      С другой стороны, от постоянных попыток выстроить свои индивидуальные взаимоотношения с жизнью, русские лица покрывает интересная бледность, выражение их усложняется и частенько являет собой характерное сочетание оживленного любопытства (вплоть до игривости) с особой печатью страдальческого беспокойства.
      Век ли, вечно ли Россия обречена трудному самоосознанию и самоопределению в семье народов земного сообщества? Труд этот - в мысленном пространстве, где, в отличие от реальности, существуют и двигаются целостные формы. Где «Россия», «Европа», «Америка», «Запад», «Восток» суть развитые образы человеческого воображения и провиденциальной воли.

      Осторожно топоча по скользким дорожкам немытого Петербурга, я отлетаю в сияющие пространства увлекательных споров о России и живо ощущаю, насколько натуральна, невыдумана сообщность людей-разумов. Россия Пушкина, Россия Достоевского, Россия Мусоргского, Россия Нестерова, Россия Блока… и так далее… а ведь будто есть где-то точка совмещения всех «России»… и все шлифуется, все совершенствуется черный алмаз духовного образа страннейшей из стран. «Вернитесь на землю!» - скажете вы. А что на земле? На земле критик Писарев когда еще сказал: «Во-первых, мы бедны, а во-вторых, глупы».
      Можно сказать совершенно наоборот, то есть: во-первых, мы богаты, а во-вторых, умны. И тоже будет похоже на правду. Вообще, не знаю, замечали ли вы, что ни скажи про Россию и русский народ - все будет похоже на правду.
      Глупы? Глупы. Умны? Умны. Ленивы? Ленивы. Работящи? Работящи. Добры? Добры. Жестоки? Жестоки… Господи, думаешь, может, русских не одна нация, а две? Две нации, совмещенных под одной шапкой. Которая горит.
      Тут автор что хотел сказать. Он хотел сказать, что, вооружившись дедуктивным методом восхождения от частного к общему и пытаясь восходить от русской действительности к обобщениям, мы можем с читателем заплутать. Но, оседлав индукцию и спустившись с высот обобщений к действительности, мы рискуем не застать действительность на месте. Поэтому мы пойдем русским, то есть особенным путем. Несколько вкругаля.

      Когда из уст маленького круглолицего человека, возглавлявшего партию Люцифера, впервые вылезли слова «приоритет общечеловеческих ценностей», - я подумала, что либо уже скончалась и присутствую на заседании чистилища (я ведь на чистилище рассчитываю), либо провиденциальные силы крепко взялись за Россию.
      С какой стати, каким чудом, с чьего попущения раздались эти сладкие слова? Какая плененная царевна взломала решетки своей темницы? Какой спящий богатырь икнул, очнувшись от векового сна?
      И - ничего. Кострома не вздрогнула, Смоленск не почесался. А ведь все, что стряслось потом, что помчалось-понеслось на вытаращенных наших глазах, было просто-запросто следствием таинственного «приоритета» неведомых «общечеловеческих ценностей».
      Опять же любители дедукции укажут мне на коммерческий ларек, сверкающий ночными огнями посреди русской грязи, и спросят: «Это - ваши хваленые "общечеловеческие ценности"?»
      А именно. Разве деньги - не бесспорная общечеловеческая ценность? Несчастие еще не униженье. Русь никогда унижена не будет. (Н. Кукольник. «Рука всевышнего отечество спасла»)
      «Общечеловеческие ценности» вернулись на Святую Русь оживленной и разномастной гурьбою. Каждая из светлых ценностей вела за собою своего демонического двойника.
      За радостными бликами восстановленных крестов - свобода вероисповедания! - тянулись сектанты, лжепророки, темные безумцы. За святыми страницами дорогих книг - свобода слова! - влеклось болтливое и кровожадное мракобесие. За оправданием плоти и весны - привет божественному Эросу! - шла торговля гениталиями.
      А за то, что «стало видимо далеко во все стороны света» и другой чужой незнаемый мир сделался так близко, - русские расплатились тем болезненным чувством, что нередко зовут «чувством национального унижения».

      У них-то… а у нас-то… Мальчик без штанов… ты мне вот что скажи: правда ли, что у вашего царя такие губернии есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
      Мальчик в штанах. Здесь, под Бромбергом, этого нет, но матушка моя, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями…
      Мальчик без штанов. Да неужто деревья по дороге растут и так-таки никто даже яблочка не сорвет?
      Мальчик в штанах (изумленно). Но кто же имеет право сорвать вещь, которая нe принадлежит ему в собственность?!
      Мальчик без штанов. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел - и тот весь выпил! (М. Е. Салтыков-Щедрин. «За рубежом»)
      Великому и ужасному Щедрину даром не нужна была подобная слава - если бы он, бедный, знал, что спустя сто с лишним лет, читая эти его строки, редкий русский не расхохочется!
      Сто лет, боги мои, сто лет! Да за сто лет работы всю Россию можно было засадить вишневыми деревьями, чтоб эта вишня уже в рот не лезла, чтоб ее девать было некуда, чтоб ее сушили и возами отправляли в Москву… А мы чем занимались.
      Нет-с, это вам не «унижение великого народа» - это совесть болит после беспримерной исторической гулянки. И каждый раз, когда русский в тоске мотает головой, повторяя свое треклятое: «у них-то… а у нас-то…», - начинает тихо прорастать рациональное зернышко.
      Натурально, рядом со всяким тихо прорастающим рациональным зернышком тут же расцветает чертополох иррационализма. Не без того.

      Идти ли нам своим особенным путем или не-своим и не-особенным? Никаким другим путем, кроме своего особенного, мы не пойдем, потому что не можем. Какие бы формы общежития не перенимала наша страдальческая бесформенность, какие мировые законы мы бы ни внедряли, что бы ни копировали, - все неумолимо обернется своим и особенным. Бессмысленно при таком обороте дел еще и дополнительно заботиться о своеобразии. Резко оригинальный человек не заботится специально о своей оригинальности (иначе он позер и фуфло), а ведет себя в согласии с законами общежития и по возможности проще. От декларации прав человека, хороших дорог, суда присяжных и собственности на землю никаких бед с русским духом не приключится.
      Истерический «патриотизм», если он не шарлатанство, есть психическая болезнь части национального сознания, смесь паранойи и шизофрении с поиском вечно русофобствующего врага и стойкой манией величия. Это неизлечимо. Этой части национального сознания суждено скончаться в сумасшедшем доме, на руках плачущих врачей.
      Величие потому и величие, что оно не ищет врагов, не опровергает критики, не вступает в полемику, не ищет подтверждений, не слушает славословий, не замечает непризнания.

      Корреспондент. Борис Николаевич, что будет, если народ не примет Конституцию?
      Ельцин. Я этого не допускаю. («ТВ-новости». 12 декабря 1993 года.)
      Если на одном полюсе кривой оси координат помещается психоделический патриотизм, то на другом располагается более молодая, менее оформленная космополитическая идеология, хорошо представленная художницей-жизнью в типах романтического жулья, которое условно именуется «русские миллионеры».
      Иван. Отчего это он все молчит?
      Таврило. «Молчит». Чудак ты… Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем: ну, он и молчит. Он и живет здесь не подолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела. (А. Н. Островский. «Бесприданница»)
      Мокию Парменычу Кнурову можно было молчать, так неоспоримо было его право на жизнь, так много было умельцев говорить за него. Романтическое крыло отечественной буржуазии, отлитое в чудных образах печальноглазого Чайльд-Гарольда Тарасова, особо почему-то ненавидимого мной Германа Стерлигова или вечно улыбающегося, как Джоконда, Борового, - это крыло страстно любит поговорить. Не надеяться же им на московских (по выражению Градского) «журналюг», которые твои щи съедят да в твою ж тарелку и плюнут.
      Нет, они говорят сами обо всем, потому как все знают, все понимают, все умеют. Единственно, когда их спрашивают, как же стать миллионером, они, скромно потупившись и невольно усмехнувшись, отвечают: трудиться. За ротой этих романтиков идут полки менее художественно оформленных и говорливых, но с тою же святой убежденностью, что «общечеловеческие ценности» у них, что называется, - в кармане.
      Но именно потому, что они, ценности, слишком реальны, что нет никаких препятствий к их отъему, что разрыв этих деятелей с жизнью фатален, - так двусмыслен их взгляд, так преувеличенно напористы речи. Святое искусство, почтительно кланяясь и заверяя в уважении, потихоньку скрещивает пальцы в кармане.

      Все знают, что Штольц - молодец, а любят Обломова. Сердцу не прикажешь. «Оно, конечно, - говорит искусство, - надо трудиться. А может быть, на самом деле надо лежать на диване и не приносить тем самым никакого вреда Родине?»
      Совсем бесполезный человек - Александр Сергеевич Макаров, поэт из фильма Владимира Хотиненко «Макаров» - все равно бесконечно выше стоит на лестнице мироздания, чем опереточный злодей-буржуй Савелий Тимофеевич - чванливый и претенциозный глупец, натуральный, слегка прикрытый приличными одеждами бандит.
      Ох, ох. Как волка ни корми, он все в лес глядит. «Ну, не люблю я тебя» - читается в глазах больших и малых художников, обращенных к милостиво протянутой руке. Глубокая тоска звучит в благодарных речах о таких хороших банках, вложивших деньги, о таких чудесных продюсерах, заключивших контракт, о таких милых предпринимателях, недавно подаривших инвалидам что-то. Непонятно, правда, куда инвалиды все это подевали - ведь, судя по количеству заверений и уверений о помощи инвалидам, наши инвалиды должны кушать из золотой посуды… Глядит, глядит в лес неблагодарный русский волк…
      То ли ему, кроме задранного ягненка и полной луны, ничего не надо. То ли он смутно вспоминает когда-то звучавшие речи о «Грядущем Хаме» и подозревает, что Хам наконец грянул. То ли, по звериной своей сути, понимает самоуверенность, но не выносит самодовольства… Но что-то чудится, будто брачный контракт между искусством и капиталом грозит чьими-то преждевременными похоронами. И это единственный случай в моей жизни, когда я рада буду оказаться неправой.
      Он Русь любил, а русских не любил. И, кажется, был прав. (Н. Кукольник. «Рука всевышнего отечество спасла»)

      На заре туманной юности-перестройки мне довелось участвовать в первом молодежном номере журнала «Искусство кино» со статьей «Отечественные заметки», где я писала о «духовном образе нации», как он тогда мне представлялся. В частности, там я вспоминала эпизод «Набег» из фильма Тарковского «Андрей Рублев», когда один из защищающихся вдруг изумленно кричит своему врагу: «Братцы! Да вы же русские!» - «Я тебе покажу, сволочь владимирская», - отвечает тот.
      Далее, из своего восемьдесят восьмого года, я рассуждала так: «Местное сознание при всем обаянии своем (люблю не отвлеченную химеру, а то, что знаю, свой кусочек земли) может обернуться бедой, этим самым "я тебе покажу, сволочь владимирская". Не грозит ли оно нам? Нет, пожалуй, пока нет. Бродят-ходят, не дают покоя скрепляющие идеи и чувства. Скрепляет и ощущение общей драмы, общее стояние на краю…»
      Кто поручится теперь, что в Казани и Петропавловске Камчатском, Красноярске и Липецке человек не получит свое перышко под ребрышко с восклицанием: «Я тебе покажу, сволочь московская»? И в этом случае, говоря «Россия», - о чем мы говорим? Может, пора объявлять республику Санкт-Петербург? Может, пора ноги уносить от «темного царства»?
      Нет. Если русским так нужна воодушевляющая идея, то ее нетрудно сервировать. Например, объявить Петербург тем самым местом, где идеальная Россия должна встретиться с идеальной Европой. Никакое другое место не выполнит сей прекрасной, почетной и образцовой задачи. Для нас главное - не расставаться с идеалами, раз иначе мы не можем. А судя по всему, не можем.
      Даже вымороченное поколение, которое выбрало «пепси» с ужасающей пустотой в трезвых глазах, полной неспособностью к чувствам и рукой, все ищущей кобуру, - даже они, вследствие какого-то трагического выброса в атмосферу, желают чего-то идеального, с болезненной жадностью пожирая реальность…
      Неужели точность земного, твердого, благожелательного к человеку закона так-таки несовместима с горними томлениями духа? Ведь можно же «гулять» раз в месяц, согласно гениальному рецепту из рассказа Н. С. Лескова «Чертогон», но после, в чистой рубашке, под образа - и опять за честную работенку, чертей-то повыгнав. Ведь можно возлюбить самого себя лучшего, идеального, а не в нынешнем копаться, все отыскивая грошовые бездны. И ведь, наверное, возможно принимать свой пуп за центр мироздания не все 365 дней, а только через день.
      Читатель и друг. Мы прожили с тобою эпохи и эры. Как говаривал возлюбленный Томас Манн, «нынче, когда нас всех призвали под знамена…» Нынче придется каждый день молить добрых ангелов о ниспослании сил. Во всех случаях, когда национальное угрожает общечеловеческому, мы будем обязаны предпочесть общечеловеческое национальному и не бояться прямоты и банальности нашего выбора. «Кто чего боится, то с тем и случится». (Анна Ахматова)
      Русский Бог могуч, да и русский черт не спит.
      Мальчик в штанах. Решительно ничего не понимаю!
      Мальчик без штанов. Где тебе понять. Сказывал уж я тебе, что ты за грош черту душу продал - вот он теперь тебе и застит свет.
      Мальчик в штанах. «Сказывал»! Но ведь и я вам говорил, что вы тому же черту задаром душу отдали… кажется, что и эта афера не особенно лестная…
      Мальчик без штанов. Так то задаром, а не за грош. Задаром-то я отдал - стало быть, и опять могу назад взять… (М. Е. Салтыков-Щедрин. «За рубежом»)
      В безударном слоге
      «Барабаниада»
      Труднее всего писать о том, что вызывает умеренную симпатию - никогда не подберешь нужных слов. Всегда с интересом, без гнева смотрю работы Сергея Овчарова, ценя его отменное трудолюбие, крепкие знания, живую способность к забавной выдумке и комическому трюку. Привязанность Овчарова к русской истории, русскому юмору лишена какой бы то ни было агрессии, а чувство национального не сопровождено болезненной страстностью.
      При этом фильмы Овчарова - в моем восприятии - будто рассыпаются на цепь хороших находок, остроумных придумок, забавных трюков. И остается ощущение культурной игры, не лишенной приятности, но и не занимающей сильно, не волнующей всерьез. После словообильного «Оно» создать фильм без единого слова, и не из истории, а из современности самой ближайшей, - согласитесь, изобретательно. «Барабаниада» прекрасно свидетельствует о творческой подвижности режиссера. Завязка фильма шла под сплошной хохот в зале Дома кино. Но чем дальше, тем смех слышался все реже, а досады прибавлялось: все казалось, добавь фильму еще небольшое что-то, и он сделается в своем роде совершенством. Что-то такое, что сцепляет истинно творческие произведения, не дает им распасться на комбинацию эпизодов. И что это такое?..
      Маленький барабанщик из похоронного оркестра получил в дар от таинственного покойника огромный, чудесный и вечно барабанящий барабан. Сценка на кладбище, с уморительными типажами из оркестра, идет под третью часть первой симфонии Малера, и от соединения этой издевательской музыки и юмористических бытовых зарисовок высекается воодушевляющая искра. Задан такой просторный интервал игры, такая мера комической точности, что ждешь ее соблюдения. В следующей сцене ведется комическая война между бедным барабанщиком и его разъяренными соседями - причем звучит первая часть сороковой симфонии Моцарта. Тоже смешно. А дальше барабанщик уходит с барабаном на просторы родины, и крепость комической атмосферы, созданной вначале, постепенно развеивается.
      Александр Половцев - барабанщик - выразительный, любопытный актер. Но не в духе Китона, Линдера или Никулина, то есть не создающий комическую маску такой степени обобщения, какая подразумевается в фильме. А Овчаров всегда играет с обобщениями, у него нет характеров. Если наш барабанщик -новый, современный Иванушка-дурачок, то эта задача вряд ли под силу актеру, чье удлиненное, нервное, печальное лицо, скорее, напоминает о Пьеро из парижского кабаре.