Даже колкое замечание касательно его памяти не смогло зацепить Ивана, ибо вдруг почудилось ему, что и огонь в печи не такой жаркий, как прежде, и свечи на так весело горят. Содрогнулся он всем телом, а когда перешла беседа на более приятные материи, стал слишком часто кубки опрокидывать, позабыв совет гвардии капитана Акимова разбавлять вино и водку водою.
      Как добрался до постели - не помнил. Не осталось для этой памяти места в бедной его головушке, как не осталось места для всякой связной мысли. Тупая боль наполнила ее от висков до затылка, и мнилось, будто мозг раскаленными угольями прилип к глазницам. Отправился он в нужник поблевать, и сделалось ему чуток легче. Попил водицы, еще опростался и вроде пришел в себя, к жизни, можно сказать, вернулся, хоть был момент, что и ворочаться-то не хотелось. Но лишь после того, как хорошенько отпарился в бане, лишь тогда с решимостью, достойной лучшего применения, сказал себе, что рано еще мерку на домовину снимать.
      - Да, Иван Александрович,- заметил ему Ворон, войдя в полумрак опочивальни,- как жена моя словам цену знает, так ты питью, откуда б оно ни прибыло.
      Иван скривил рот от неприятных воспоминаний и тут же ополоснул его водой, дабы избавиться от скверного привкуса.
      - Ну да ладно, пьянчуга,- смягчился зять и плеснул ему чистейшей жидкости из серебряной фляжки в серебряную пробочку,- опохмеляйся и будь здоров!
      Мутным глазом глянул Иван на пробочку с водкою и головой затряс. А все ж таки выпил до капли прописанное лекарство, ежели и не как настоящий молодец, но как тот, кто им станет, едва хмель пройдет.
      - Никогда во веки веков! - вымолвил он с дрожью в голосе, коей не смог растопить ядреный пар бани.
      - Ага, до другого раза!
      Иван осердился б на такую насмешку, да сил не было. Только вдругорядь головой потряс, опорожнил еще одну пробочку и тихонько откинулся на прохладные подушки.
      - Коль умру, похороните по-христиански,- прохрипел он и смежил веки.Никаких других разов знать не хочу!
      Михаил усмехнулся, ровно птица по лику крылом махнула, и хоть мимолетна была эта усмешка, Иван даже в тяжелом похмелье ее заметил. А дорогой его зятюшка размышлял тем временем, что сказала бы Прекраснейшая из Царевен всея Руси, кабы увидела кандидата в гроб, коего уготовила ей судьба в мужья. Мысль так его позабавила, что едва не рассмеялся он в голос, но за ради родственных чувств удержал себя. Подвинул Ворон флягу с водкою к Ивану поближе, дабы не перетруждался шурин за ней тянуться и пошел докладывать Елене-царевне, что, несмотря на упорное сопротивленье, брат ее меньшой еще жив.
      Иван-царевич посмотрел ему вслед, снова закрыл глаза и тоже попытался убедить себя в этом.
      Глава пятая. О ТОМ, КАК ИВАН-ЦАРЕВИЧ ВСТРЕТИЛ БЫВШЕГО СОБУТЫЛЬНИКА, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО.
      К моменту своего отъезда Иван вполне очухался, иначе сестра Елена нипочем бы его не отпустила. В последнее утро и она и зять шибко вкруг него суетились - Ленушка с милой заботливостью старшей сестры, а Михаил, по обыкновению, спокойно и размеренно, так что это и суетой-то не назовешь, ежели не знать князя. От вниманья Ивана не ускользнуло то, что Ворон велел челяди заново заточить шашку его и меч.
      - Дурное предчувствие? - поинтересовался царевич.
      - Простая предосторожность,- ответил князь. Положил он руку на серебряную рукоять шашки и вытащил ее из ножен, повертел так и эдак, любуясь игрой света на отполированном искривленном лезвии. Потом четко рассчитанным движеньем убрал в ножны. Шашка, присвистнув, загромыхала в серебряных ножнах, и Ворон передал ее Ивану.
      - Теперь все в порядке, руку только не порань. Царевич лукаво усмехнулся и прицепил оружье к поясу, проверив, чтобы висело оно как надо, загнутым острием вверх, а не вниз, как турецкий ятаган.
      - До сих пор не поранил,- откликнулся он,- а все потому, что добрых советов слушаюсь.
      - Слушайся и дальше,- кивнул зять.- Здоровей будешь. Он вытащил огромный меч из-под потника с правой стороны Иванова седла, придирчиво осмотрел лезвие и рукоять, потом дважды рассек мечом воздух и остался доволен.
      - Старый, но добрый.
      Странные, однако, мненья у этого Ворона. Сам он всегда считал меч слишком громоздким и возил его за собой только по одной причине: меч был реликвией хорловской династии со времен варяга Рюрика.
      - Этот? - Одним-единственным словом умел он выразить все свои чувства.
      - Этот самый. Видишь, на лезвии написано "itxmcRii"?
      - А я-то думал, как их прочесть,- для виду заинтересовался Иван.Латинские буквы разбирать так и не выучился. Всё будто наши, перевернутые.
      Князь тряхнул головой то ли отчаянно, то ли удрученно, а может, отгоняя легкую досаду на шурина, с таким небрежением относящегося к семейным реликвиям.
      - Меч гораздо древнее. И не латинские это буквы, а старшие руны.
      Царевич, продолжая укладывать седельный мешок, поднял одну бровь.
      - Ну и что?
      - А то, что меч выковали варяги, когда Руси еще в помине не было.
      В глазах Ивана сверкнула смешинка, но он ее загасил, чтобы в рот не попала. Он не разделял чрезмерного почтения к воинским реликвиям, но горьким опытом был научен не перечить людям, которые его питают. Вот Михаил и гвардии капитан Акимов не надышатся на остро заточенную сталь, а он видит в ней лишь средство сечь людскую плоть, наносить кровавые раны. Никогда он мечи не жаловал. Луки и копья хоть для охоты годятся, топором деревья рубят, дома строят, ножом разделывают мясо для пропитания или вырезывают на дереве всяческие украшения. А меч из всех прочих орудий предназначен лишь для того, чтоб убивать себе подобных, даже тупые, усыпанные драгоценными каменьями державные мечи служат напоминанием о том, что могут совершить их более скромные собратья, когда державе надобно укрепить свою власть. При всех своих мечтаньях стать богатырем Иван втайне радовался тому, что до сих пор доводилось ему только обнажать меч в гневе или страхе, но ни разу он не пустил его в ход.
      - Дай Бог им обоим подольше в ножнах оставаться,- пожелал Ворон, возвращая меч на место, и царевич подумал, что его тайные мысли слишком явно читаются на лице.- Ежели повезет, не понадобится тебе оружье в твоих странствиях.
      - Аль его улыбка не оружье? - пошутила Елена-царевна, выступая из тяжелых двустворчатых врат.
      Она сошла по черным базальтовым ступеням, опустила руки брату на плечи и глянула на него точь-в-точь тем взором, каким ее муж глядел на остро заточенные мечи. Что уж она разглядела в очах Ивана - никому не ведомо, но осталась довольна, обняла крепко брата и трижды по-русски расцеловала.
      - Бог с тобою, береги себя и нас не забывай.
      Иван подмигнул ей, как сестре, поклонился в пояс, как владычице, восседающей на черном троне в черной зале черных палат. Поклонился также властительному супругу ее, ведь он не просто любезный друг Миша, веселый собутыльник и добрый советчик, но и Михаил Чародеевич Ворон, князь Темного Леса, могучий волшебник и мудрец.
      Супружеская чета долго стояла у ворот, провожая взором удаляющегося всадника, да и он все оглядывался на них, покуда черные фигуры не слились с чернотою внушительных крепостных стен. А когда оглянулся в последний раз, так резко натянул поводья, что Бурку едва не повалил.
      В дальней дали, где стояли только что палаты Ворона, теперь клубился дым большого пожарища, но не шел столбом к небу, а стелился вдоль туманного горизонта раскинутыми крылами огромной птицы - черного ворона. Глядел Иван, не веря глазам своим, на то, как отделилось облако от тумана и, убыстряя лет, умчалось на юго-запад. Вместе с ним пропали и палаты князя Михаила.
      А Иван двинулся далее, на восток. Поначалу послал несколько крепких словечек в адрес зятя Ворона - мог бы по-родственному и подбросить шурина к заветной цели, коли так легок на подъем. Но скоро остыл и сам же над своим гневом посмеялся. Хорош богатырь: штаны на печи просиживает, а его с удобствами доставляют к месту подвига!.. Вдобавок Ивану с палатами Ворона не по пути.
      Отсмеялся и вновь начал проклятьями сыпать - в степи дождь пошел. Хорошо еще, что время распутицы не настало. Дождик мелко кропил Ивана, не переходя в проливной, покуда вся одежа на нем не отсырела, а после выглянуло солнышко и принялось парить - час от часу не легче!
      То ли Всевышний играл над ним шутки, то ли мать-сыра земля оправдывала свое прозвание, но только на другой день дождь зарядил снова. И на третий. Теперь уж не только одежа, но и конь его, и сбруя, и провиант, и оружье так отсырели, будто он как был верхами, так и искупался в Днепре (иль в Волге, она поближе будет, но не менее полноводная).
      Сил на то, чтоб сдерживать хляби своими чарами, у Ивана Александровича уже недоставало, запас бранных слов тоже исчерпался. Казалось, от этого дождя и мозги его отсырели, он лишь то и дело повторял себе под нос:
      - Проклятье, ну и вонючая погодка! - и стряхивал каплю с носа.
      Бурка, промокший до костей, выразил свое согласие прочувствованным хрипом.
      Натянул Иван повод, дважды чихнул и высморкался. Капля опять висела на кончике носа, будто утвердив на него свои права. Да, погодка вонючая в полном смысле слова. Он учуял, что откуда-то смердит так, что аж тошно становится. Но не от него и не от коня. От Бурки шел запах, как от любого скакуна благородных кровей, вымытого под дождем. Сам же он только сегодня с утра искупался в чистом ручье. Ни воздух, ни вода не казались ему чересчур холодными, пока он не разделся донага, а после ничто уже не имело значенья. Дождь опять полил, и зубы Ивана после купанья стали выбивать частую дробь, но довольство чистотою телесной осталось.
      Вдруг издали расслышал он звон копыт.
      Всадники вырвались из дождя, как стрелы Перуна. Было их десятеро - обычный татарский арбан,- и понял царевич, что спасаться бегством поздно, а меряться силами бесполезно. Шашка запуталась в складках дорожного плаща, меча он долго нащупать не мог - видно, соскользнул куда-то под промокшим насквозь потником. И только вынул наполовину меч из ножен, глядь - шесть татарских стрел на него нацелились, три копья метят аккурат в каплю на носу, кривой турецкий ятаган грозно поблескивает совсем рядом с его шеей.
      Но хуже всего - десять косоглазых рож с висячими усами повернулись к нему и скалятся, а вонища такая по всей степи идет, что хоть топор вешай. Напоенный дождем воздух тих, но татары и их нечесаные кони скачут с подветренной стороны, давая царевичу вкусить всю прелесть своей пресловутой нечистоплотности. Однако теперь не время нос морщить. Всадники неотрывно глядят на него, и ухмылки их становятся все шире, оттого что он со звоном вкладывает меч обратно в ножны.
      Пуще всех веселился татарин с ятаганом, смех у него был какой-то лающий. Он неприятно шморгнул носом и сказал на ломаном, но вполне понятном русском языке.
      - Фу, степь чистый был, теперь русский дух пришел.
      Несмотря на смертный ужас, Иван удивился: как они могут что-либо учуять, кроме собственной вони? На смену этой мысли тут же подоспела другая: именно такого отклика ждут они от него, чтобы прибить на месте. А в третий раз подумал: да зачем им предлог, когда они и так на мясо его порубить могут. Будь они отрядом наступающего войска, он был бы уже покойник и меча б не успел коснуться, выбили бы его из седла стрелы.
      А эти медлят чего-то...
      В голове шло лихорадочное коловращенье, вот бы ему так же быстро соображать, когда в шахматы с отцом сражался. Правда, тут не резным королем из слоновой кости - подороже расплачиваться придется. Татары все еще держат его на острие луков и копий. Стало быть, надобно как-то им ответить, может, и раздумают убивать?.. Но чем ползать на брюхе перед этими свиньями, он лучше сам себе глотку перережет. А они за угодничество еще скорей его прикончат, ведь ни один татарин из Золотой Орды не станет уважать труса. Сердце бешено колотилось в груди, как еще татары не услыхали да не позаботились его утихомирить? Благо, капли дождя, стекающие с опушенной мехом шапки, скрывают ледяной пот на лбу.
      Иван отвесил им поклон, но не лебезя, а с достоинством, потом поднял голову и улыбнулся открыто и приветливо, как мог. Сбитые с толку татары переглянулись и перевели раскосые глаза на десятника, а тот хоть тоже смутился, но получше сумел это скрыть.
      - Привет тебе, багатур! - Иван постарался произнести это слово как можно отчетливей (скажи он "богатырь", кривой ятаган тотчас вонзился бы ему в глотку).- И вам, волки азиатские, чей нюх так остер, что учуял Русь на столько верст.- Он перевел дух, потому как дальнейшие слова решали, жить ему иль не жить на белом свете.- Особливо же при том, что дохи и шапки ваши из блохастых русских овец сшиты и воняет от них еще пуще, чем от меня.
      Воцарилась жуткая тишина, покамест багатур переваривал услышанное и переводил его на свой язык. Иван прикидывал, сумеет ли быстро выхватить меч, чтоб дорого продать свою жизнь, ежели дело обернется к худшему. Коли удастся, кое-кто из этой своры уж точно пожалеет, что встретил его на своем пути. Но прикидывал лишь в уме: покуда есть выбор, лучше с места не трогаться.
      И тут оглушил его хор лающего татарского смеха.
      - Ты кто, русский невежа? - Гортанный голос десятника оборвал смех, ровно свечу загасил.
      Избежав смерти один раз, вновь очутился Иван перед выбором: сказать правду, что явно не сулит ему ничего доброго, иль солгать и быть уличенным. Странно, что татары, считающие обман своим оружьем, такое значенье придают честности своих врагов. Нет, чтобы просто убить врага - так им надобно уличить его во лжи!
      Наконец решил он, что все же вправе полагаться на неприкосновенность царского рода, и на сей раз ограничился гордым наклоном головы, который бы сделал честь самому хану.
      - Иван Александрович, царевич Хорловский! Татарин одобрительно поцокал языком и перевел ответ. Иван немедля увидал в косых глазах блеск золота и серебра, потому ничуть не удивился следующим словам десятника.
      - Карашо, князь Руси, будешь у нас гость. Потом решать, что с тобой делать.
      Он пролаял несколько слов на татарском наречии, и всадники тут же убрали стрелы в колчаны, закинули луки за плечи. Двое татар с копьями стали по обеим сторонам Ивана и уперли острия ему в подмышки. Даже сквозь толстый кафтан ощутил он колотье в боках.
      - Так поедешь! - приказал татарин и подчеркнул, в чем, по мненью Ивана, не было никакой надобности: - А то на аркан тащить.
      Царевич глянул через оба плеча на длинные копья, на плоские бесстрастные лица, пожал плечами, насколько позволяли острые наконечники, и кивнул.
      "Бок" - лагерь татар - растянулся по степи на целую версту. Огромные табуны, охраняемые приземистыми стражами на столь же приземистых конях, насчитывали по три лошади на каждого всадника, а то и поболе. И каждому полагалась отдельная юрта - круглая палатка черного войлока. Татарин жил там один, либо с семейством, либо с пленными - как пожелает.
      Двое стражей не спускали с него глаз, кабы не дотянулся до оружья, и даже чуть приподняли на копьях над седлом, так что ехал он, привстав на стременах и широко раскинув руки, будто птичьи крыла.
      Из подмышек его сочились тонкие струйки крови, стекая с кончиков пальцев. То, что не стонал и не кричал он, на копья вздернутый, быть может, спасло его от худшей участи. Не раз предупреждал учеников своих гвардии капитан Акимов: ежели возьмут тебя в полон татары - не кричи, не то они уж непременно захотят проверить, сможешь ли ты кричать еще громче. Иван позабыл капитанову науку, подобно всему, что не имело к его бытию прямого касательства, а вот теперь припомнил, особливо когда, вывернув руки, поволокли его над седлом да еще похваливать стали за выносливость. А Иван подумал себе: едва ль руки сломаны, просто вывихнуты, стало быть, ни к чему и шум подымать.
      Спасибо кафтану да толстому плащу - он почти не чувствовал боли. От дождя не смогли предохранить, зато от тяжких ран уберегли: наверняка поранился легче, нежели когда на семнадцатом году впервые взял в руки бритву. Небось и кровь бы уж не сочилась, не падали б рубиновые капли на обглоданную конями траву, кабы не резвый аллюр Бурки.
      Но давленье на подмышки все усиливалось, в ушах звон стоял от кличей татарских, посему Иван молил Бога, чтобы пытка поскорей кончилась.
      Едва мысль оформилась в голове, как его отпустили, да так внезапно, что плюхнулся он в седло, больно ушиб копчик, и вырвалось у него словцо, какие всякому христианину пристало сдерживать, а не токмо плененному.
      - Шутник, однако! - произнес на чистом русском хриплый голос, почудившийся знакомым.
      Шутник иль нет, но повторяться Иван не стал. Ток крови постепенно возвращался в затекшее тело, и мнилось, будто кто на полном скаку бреет ему подмышки тупым топором. Бог с ними, с царапинами, много хуже, что мышцы онемели, теперь на несколько дней как пить дать превратится в пугало огородное.
      Он проморгался, разгоняя перед глазами кроваво-красные круги, и увидал пред собой скуластую, косоглазую рожу, одна в одну со всеми остальными, что явились ему в сей злосчастный день, и все ж чем-то странно знакомую. Память ненадежная не подвела его на сей раз. Ивану частенько случалось вести долгие беседы с человеком и впрямую к нему не обращаться, поелику имени припомнить не мог. А тут, против ожиданий, не только лицо, но даже имя в мозгу отпечаталось...
      Хан Золотой Орды Мангую Темир!
      Татарин был одним из высоких гостей на первом, наиболее пышном и наименее успешном для сватовства хорловском пиру. Пригласил его царь Александр скорее из политических соображений, ибо никому, включая самих татар, не хватило бы ума надеяться, что одна из царских дочек предпочтет его большеглазым и белолицым христианам. Мангую был ему нужен, дабы показать неким белолицым и большеглазым, что царь хорловский имеет друзей не только среди христиан, стало быть, никому, кто осмелится бросить царю вызов, это даром не пройдет. Татарский хан понял его побужденья, как понимал, что восход солнца возвещает утро, а дождь является предвестником сырости, однако же приличия соблюл помылся и принарядился ради праздника.
      Теперь он был в том же шелковом халате, видно, с того раза так его и не менял. Как бы в подтверждение его догадки, пахнуло в воздухе немытым телом. Халат персидский надел хан поверх чешуйчатой кольчуги, на нем теперь виднелось множество прорех и красно-бурых пятен засохшей крови. Кровь, несомненно, имела прямое отношение к Мангую Темиру, однако же, как справедливо подозревал Иван, вряд ли являлась его собственной.
      В отличие от той, коей пропитались его рукава. Царевич услыхал, как треснул на нем кафтан, когда кланялся Мангую Темиру над лукой седла, по счастью, довольно высокой, а то бы нипочем не удержаться ему на хребте Бурки. Наверно, все же много крови потерял он - шибко голова кружится. Недаром Темир кликнул своих людей, и те, возникнув из ниоткуда, ссадили его с седла.
      Покамест волокли в юрту, слышал он гортанные выкрики: видно, те, кто взяли его в полон, гневались, что добыча из рук уплывает, а Мангую Темир отвечал им по-русски:
      - Скоты! Кто вам дозволил так обращаться с пленным?.. Смелость его испытать хотели? А ежели б после вашего испытанья не за что стало выкуп запрашивать?.. Вай! Прочь с глаз моих, покуда не лишился Великий Хан десятерых слуг!
      Вослед за дробным топотом копыт воцарилась тишина, и царевич впал в полудрему, затмившую любопытство. Чьи-то пальцы схватили его за подбородок, поддерживая безвольно свесившуюся голову, повернули ее так и эдак, потом выпустили.
      - Мы ведь с тобой знакомы, русский, нет? - вновь услыхал он голос Мангую Темира.- Ты из Хорлова. Царский сын. Помню-помню. В прошлом годе ты мне все вина в кубок подливал. А теперь глянь-ка на себя!
      Иван возрадовался, что нету в степном лагере зерцал немецкого стекла. Коли уж татарину вид его не понравился, значит, не далеко ушел он от покойника. Колотье под мышками не проходило. Сдерживая стоны, призвал Иван на помощь все свое достоинство.
      - Да чего глядеть? Удовольствие, думаю, не великое. Хан хрипло рассмеялся и ударил в ладоши. Оба звука болью отдались в черепе Ивана, но одной меньше, одной больше - не все ль равно? Зазвенела новая цепь команд, и где-то меж сном и явью осознал он, что внесли его во тьму юрты.
      Никогда не мечталось ему побывать в хоромах татарских, но теперь он от слабости и против них не возражал. Юрта, куда поместили его, принадлежала, видать, самому ильхану, ибо размером была поболе, чем остальные в лагере, к тому ж на колеса поставлена, чтоб не разбирать, покамест лагерь кочует на другую стоянку. Посему внутреннее убранство не носило временного отпечатка, а было удобным на грани роскоши.
      Его опустили на мягкие подушки. Появился старый татарин с кожаным мешком, почему-то напомнившим Ивану сундучок лекаря. Догадка его подтвердилась, когда старик, наклонив голову, изрек:
      - Юки, врач.
      Он осмотрел царевича, перебинтовал руки и грудь с быстротой и ловкостью, предполагавшей немалый опыт в обращении с колотыми ранами.
      Либо Юки - главный лекарь их войска, либо личный врач самого Мангую. Во время перевязки он бубнил что-то себе под нос, и никакие расспросы Ивана не находили отклика: верно, "врач" - единственное русское слово в его запасе. По тону догадался Иван, что старик, в согласии с мненьем ильхана, недоволен действиями татарского дозора. Лекарь он лекарь и есть: даже когда неприятеля пользует, сердится на тех, кто заставил его заняться своей работою.
      Видя, что продолжать разговор со старым Юки бессмысленно, Иван откинулся на подушки и не издал ни единого стона, пока врач накладывал повязки. В конце лечения он почувствовал себя настолько лучше, что даже запротестовал, когда поднесли ему пиалу кумыса, настоянного на горьких травах. Но с Юки не так-то просто было сладить. Отказ пациента он воспринял как вызов своей непререкаемой власти и, несмотря на отсутствие общего языка, дал царевичу понять, что лекарство можно и через воронку влить, но уж тогда придется царскому сыну расстаться со своим гордым достоинством.
      Иван поразмыслил минуту-другую, потом, улыбнувшись, взял пиалу и осушил ее залпом.
      Что уж там было в этой пиале, помимо кобыльего молока?.. Да только от питья его тотчас сморил сон. Когда вновь открыл он глаза (будто одно мгновенье промелькнуло), за полуприкрытым пологом юрты пламенело закатное солнце, а серого пасмурного полдня и след простыл. Иван похлопал ресницами, облизал пересохшие губы. Во рту ощущалось послевкусие кумыса, и хоть он никогда не питал слабости к этому кисловатому напитку, однако надобно признать, что кумыс очень бодрит.
      Как всякого человека, очутившегося в незнакомом месте, одолело его любопытство. Он было начал обследовать юрту, но прервал свое занятье из опасения, что его застигнут за воровским промыслом, и уселся на подушки подумать, как быть дальше.
      Из краткого обыска заключил он, что ильхан с небольшой своей ордою тысячи в три конников не подчиняется приказам Великого Хана, а кочует самостоятельно, как простой разбойник.
      От гвардии капитана Акимова, а также из летописей почерпнул он кое-какие полезные сведения о татарах. К примеру, было ему известно, что в походы они берут женщин и детей, с тем чтобы сразу обживать захваченные земли. А в этой юрте не обнаружилось ни женской одежи, ни побрякушек, окромя тех, что были ценными трофеями. Из чего явствовало, что ильхан Мангую Темир слишком высоко занесся, коли дерзнул употребить три минганана ханских воинов для личного обогащенья. Великий Хан наверняка не ведает о такой дерзости. А ведь ильхану, поди, известно не хуже летописцев, смакующих кровавые подробности, каковы наказания в Золотой Орде: помимо суровости и жестокости, они весьма долги и мучительны.
      Кто-то хлопнул пологом юрты, на миг впустив в нее теплый солнечный луч. Свет был уже не розовый, но оранжевый и заполнил весь обращенный к югу проем. Вошедший был достаточно высок для татарина. Он пригнулся под пологом и начал оглядываться по сторонам, будто ожидал застать Ивана где угодно, только не на ложе. Но ежели это и удивило высокого татарина, то виду он не подал. Лишь приветственно сложил руки на уровне лица и отбарабанил по-русски, явно затвердив речь наизусть и не понимая, что говорит:
      - Вставай, Иван рус Хорлов, ильхан Мангую Темир, посланник Великий Хан Одегей, зовет за свой стол.
      Благодаря хлопотам старика Юки Иван настолько окреп, что нашел в себе силы рассердиться. Какой-то степной разбойник смеет отдавать ему, царскому сыну, приказания, да еще с нарочным, который и поклониться-то по-людски не умеет. Однако, учитывая рост и полное вооружение татарина, Иван рассудил, что с него и таких знаков уважения довольно. Могли ведь и к хвостам коней привязать, а они подлечили да еще на ужин приглашают!
      Правда, конские хвосты наверняка еще впереди, коли царь Александр заартачится и не пожелает платить выкуп за пленного сына. Ильхан как раз из тех, кто не усомнится поддержать славу о жестокости своего народа, отправив царю в дар ухо либо палец драгоценного сынка. Содрогнулся Иван и попытался выкинуть из головы подобные мысли. Правда, в этом не помог ему вид двух татар, что перед самой юртой сносили головы дюжине овец. С таким же успехом они и ему голову снесут - можно не сомневаться. Хоть и удостоверился царевич, что мясо на столе ильхана будет свежее, но аппетиту ему сие не прибавило.
      Новая юрта оказалась такой же просторной, как жилище Темира, а то и больше, потому что предметы обихода сдвинули тут на одну сторону иль расставили вдоль стен, освободив тем самым пространство для трапезы. Обстановка была нехитрая: подушки для сидения и низкие столы, а верней, простые доски, положенные на ящики, хотя и накрытые кричащими, но очень дорогими тканями - от ковров ручной работы из мусульманских стран до тончайших шелков из далекого Китая. Золотые нити мягко посверкивали при свете множества свечей. Ни один подсвечник по виду не повторял другого. Да и вообще, каждый предмет в этом черном шатре отличался от прочих либо формой, либо возрастом, либо происхожденьем.
      У Ивана-царевича волосы дыбом встали, как подумал, сколько царств, империй, городов и деревень разграблено, дабы свезти все это сюда. Цена такой роскоши измерялась не золотом иль серебром, но реками пролитой человеческой крови.
      - У-у, наш русский гость! Проходи, садись с нами. Ешь и пей вволю!
      Ильхан Мангую Темир сделал ему знак рукой с зажатым в ней кубком. К облегчению царевича, кубок был простой, вытесанный из дерева, а не облитый серебром череп, какой он ожидал увидеть. На столе не было черепов, а под столом пленников, что поддерживают его спинами (слыхал Иван и про такой татарский обычай). Кажись, ужин обещает пройти мирно, когда б не мысль об участи прежних владельцев ценностей, столь небрежно разбросанных повсюду, да о других, не столь мирных трапезах.
      За столами восседают тридцать три татарских чина - командиры тысяч, сотен, десятков. Все в надраенных кольчугах, каждая чешуйка отражает пламя свечей, как зерцало, а поверх кольчуг слепящие многоцветьем халаты. Все закаленные косоглазые воины, коварнее котов, бесстрастнее абака, жуткие в своем величье...
      Ежели не считать запаха, что разит от них. Он зачеркивает величье и оставляет одну только жуть. Иван-царевич твердил себе, что он лишь гость, но быть гостем Божьего Бича[1] означало, что тебя терпят здесь из милости, и милость эта в любой момент может смениться гневом.
      В юрте, обращенной к югу, он сел по правую руку Мангую Темира и тут же вспомнил одну полезную истину из множества усвоенных от гвардии капитана Акимова: не присуще человеку долго мучиться страхами - либо оправдаются, либо пройдут. Вот и теперь, видя, что татары вроде не думают насилие к нему применять (раны залечили, в юрту лучшую определили, за стол с собой посадили), царевич заметно приободрился и решил: дают - бери.
      Знал он и правила беседы с татарами: никогда не спрашивай их, откуда, куда, сколько, а уж тем более - когда. Оттого-то беседа и не клеилась, сами хозяева словами перебрасывались неохотно и, казалось, обдумывали каждое слово, прежде чем вымолвить. Причина тому проста: ни один из них, кроме, пожалуй, ильхана, не знал, много ль понимает Иван из их языка. Как ты пред ними ни притворяйся, что сидишь чурбан чурбаном, но для таких умудренных обманщиков разница между словом и делом, что расстоянье от солнца до луны.
      Из всех лишь Мангую Темир уделял внимание гостю, да и то разговор шел о материях второстепенных, а именно: достоинства Иванова коня, лечение доктора Юки и - что уж совсем странно, как-то по-русски - жалобы на ненастную погоду. Еще говорили о еде, когда рот не был занят этой самой едой, и царевич втайне радовался, что может похвалить ее от души.
      Да, мясо несчастных, заколотых на его глазах овец понравилось ему на вкус. Подавали его во всех видах - и жареное, и тушеное, и вареное, и даже сырое. Последнее нарезали тонкими ломтиками, а к нему поставили чан с острым ароматным соусом. Из чана торчала труба, так что соус как бы образовывал вкруг нее крепостной ров с булькающей жидкостью. В трубу насыпали тлеющих угольев, и соус медленно томился на них. Облюбуешь кусочек - накалывай на вертел, жарь в трубе до нужной кондиции, макай в соус и ешь с овощами иль рисом, как тебе по вкусу.
      К этому блюду татары придумали игру: у кого ломоть мяса с вертела соскользнет, тому пить по чаше кумыса за здоровье каждого сотрапезника.
      Веселье в юрте пошло без удержу. Иван не стал своего позору дожидаться, спросил разрешенья удалиться, сославшись на боль в груди и слабость. Те, кто понял, что он сказал, смерили его презрительными взглядами: куда, дескать, недоростку русскому до татар, до второго Бича Божьего! А Иван даже бровью не повел, хоть одному Богу известно, чего ему это стоило.
      Ильхан Мангую отвел глаза от девяти полных до краев пиал с кумысом и в тот же миг уронил кус баранины в глубь шипящего чана.
      - Решился я, Иван-царевич...- проговорил он заплетающимся языком, ибо утерянный кусок был уже не первым,- тебя отпустить. Я русских знаю, непокорный народ. Ну, приставлю к тебе стражу - все равно ведь либо сбежишь, либо убит будешь, а я так и так в проигрыше останусь. У меня каждый человек на счету, не могу я людей на твою охрану отвлекать. Так что волен ты ехать на все четыре стороны...- Узкие глаза Темира чуть расширились, и он зычно рыгнул.- Хоть завтра. А нынче остался бы все же: вон сколько еще не допито-не доедено.