- Ax, черногривый, вот бы всем русским князьям да такого советчика! Поди, не дерзнули бы впредь идти войной друг на друга. И все же, что будет, коли пропажа откроется?
      - Не иначе, опасаешься, что я ему доложу? Подумай хорошенько да погляди на спину мою, этой самой плеткой располосованную, а тогда и спрашивай, ежели что неясно.
      - Но мне-то отчего помогать вздумал?
      - Оттого и вздумал, что прежде не слыхал я вовек ласкового слова. Жеребенком в табуне у Бабы-Яги бегал, а стал жеребцом - вот Кощею служу. Да и жена твоя на меня в обиде - помог ведь залучить ее в неволю. Так скажи: кто из них стал бы говорить со мной ласково, окромя тебя, что пожалел тело мое израненное да не захотел отдать волкам на съедение?
      Ничего не ответил Иван, только поклонился низко доброму коню и поспешил прочь из конюшни к той коновязи, где оставил своего Бурку.
      Долго ль, коротко ехал он, а уж стал позабывать про свой страх, пережитый во владеньях чернокнижника. А белый свет будто переменился. Под копытами Бурки стелилась уж не зеленая степь, а сплошное пепелище. Что может более походить на берега Огненной реки?.. Однако ж самой реки что-то не видать - ни огненной, ни тем паче простой: сама мысль о воде в этой пепельной пустыне святотатством кажется.
      "Держи все время на восток",- наказывала ему Марья Моревна. Он и держал, хоть солнышко закаялось светить со мглистого неба. Небо и земля, конь и всадник - все одного цвета. Бурка всегда серый был, а Иван, как въехал на пепелище, вмиг сделался ему под стать. Остановил он коня, осмотрелся - а смотреть-то некуда, немудрено, ежели в мареве этом ненароком взял не на восток, а на север иль на юг. Понюхал Иван засушливый бездвижный воздух и сразу понял, что не сбился с пути. Издалече тянуло дымом, и на золисто-сером горизонте мелькали какие-то сполохи. Но царевич не обрадовался, не пустил коня в галоп - кому охота на всем скаку в полымя нырять? В странном мире, где близкое далеко, а далекое - близко, того и жди подвоха. Потому спрыгнул он с седла и повел Бурку в поводу, так они бок о бок и подбирались к огненной пляске на горизонте.
      И наконец очутились на берегу.
      Огненная река протекала в ею самой проложенном каменистом русле и змеилась посередь пустыни, взору невидимая, покуда не окажешься на краю бушующей бездны.
      Иначе рисовалась Ивану в мыслях та река: он думал увидать что-то вроде печи с языками пламени и пылающими головешками. Но языков было немного, и все какого-то призрачно-белого цвета, а головешек и вовсе не было. Огненное теченье походило скорей на жидкий мед, лишь обдавало жаром, впрямь как из печи. Он прислушался к треску, доносившемуся будто из-под самой земли. Потом утер слезящиеся глаза, и, несмотря на жар, ледяная стужа сковала все его существо. Коли случится упасть в эти "волны", так до берега уж не доплывешь, и никакая вода тебе не поможет, ни живая, ни мертвая.
      Попятился Иван, глянул на плеть в руке. Простое деревянное кнутовище в кожаной оплетке да прикрепленные к нему скрученные бычьи жилы. Бьет она больно (Иван-царевич и Кощеев конь испробовали это на своей шкуре), да уж оченно неказиста на вид, чтоб Огненную реку перекрыть. Ладно, попытка не пытка: не признавать же свое поражение, когда ты почти у цели! Что тебе стоит трижды плеткой махнуть, а коли ничего не случится и в дураках останешься, то кто это видит, окромя Бурки? Он никому не скажет, не говорящий ведь. Бурка беспокойно прядал ушами от нестерпимого жара и глухого зловещею рокота Огненной реки. Иван похлопал верного коня по холке, подняв тучу пыли. Река больно широка - ни одному коню не перепрыгнуть. Он покрепче стиснул плеть, подумал, не надо ль произнесть заклинание какое, но положился на судьбу и трижды махнул направо...
      Челюсть у него так и отвисла.
      Перед ним через всю Огненную реку протянулся огромный каменный мост с высокими перилами. С первым взмахом плетки он едва покачивался в воздухе, но остальные два укрепили его намертво. Иван-царевич откашлялся, думая, что бы такое сказать, потом решил ничего не говорить. Бурка опять ушами повел, чем выразил больше, нежели смог бы Иван словами.
      - Согласен с тобой, друг сердешный,- усмехнулся царевич.
      Хотя мост по виду весьма прочен и запросто выдержит конного и пешего, Иван не отважился на коня садиться, а повел Бурку за собой. Верхами, не дай Бог, еще сверзишься туда, откуда никому нет возврата. Шел медленно, сторожко и обрадовался, как достиг противоположного берега.
      Там он переложил в левую руку плеть Кощееву и взмахнул ею трижды. Мост пропал, как и не бывало. Иван уже скрутил было плеть да хотел засунуть ее за кушак, но вдруг нахмурился. Переложил плеть в правую руку и махнул один раз для пробы. Неясные очертанья начали средь огня проглядывать. Вон он, мост, и вроде нерушимо стоит - как бы проверить? Иван пошарил вокруг себя глазами в поисках камушка иль ветки, но ничего не увидал, кроме вездесущего пепла. Тогда порылся он в котомке и вытащил зачерствелую краюху ржаного хлеба. Убедившись, что еды ему хватит на остатний путь, Иван швырнул краюху на середину моста.
      Она подпрыгнула, да так и осталась там лежать. Такого царевич не ожидал. С сомнением покосился он на плетку, потом вновь на краюху, и тут с уст его сорвалось проклятье: хлеб сквозь камень провалился и полетел в огонь. В реке он заметил лишь небольшую желтую вспышку. Интересно, какая вспышка полыхнула бы, провались туда он вместе с конем. Поди, не много больше. Свое открытие приберег он про запас, а теперь запихнул поглубже плеть за пояс и медленно поехал прочь от реки, держа все время на восток.
      Едва отъехал маленько, все кругом опять переменилось. Пепел уступил наконец место траве, и мир снова оделся в зелень. Но степью тут и не пахло: вдоль дороги росли густые кусты да деревья. И какие деревья!.. Береза и сосна, липа и клен - все вперемежку. Хоть не до того было Ивану, однако ж такое смешенье растительности его озадачило. Он то и дело придерживал коня, чтобы полюбоваться лесом после унылого степного однообразия и выжженной пустыни, прислушаться к нежному перешептыванью листвы и хвои, подышать ароматом смолы и терпкой живицы. Воистину живительное зрелище, особливо после Кощеева терема с его смертным духом и огромных просторов, покрытых пеплом, на коих вовек ничего не родится. Предаваясь приятным думам о жареве, что приготовит себе из сушеного мяса, лежащего в котомке, Иван выбросил обе ноги из стремени и полуобернулся, чтоб соскочить вниз.
      Но тут Бурка испуганно шарахнулся, и он - брык на землю. Хорошо, не ушибся - упал на мягкий мох и кучи сосновых игл, скопившихся под деревьями за многие зимы. На этой упругой подстилке Иван подпрыгнул, как на жесткой перине, и только тогда понял, что так испугало Бурку, который не шарахался ни от Кощея Бессмертного, ни от Огненной реки. Для коня вылезший из кустов бурый медведь угроза пострашнее.
      Огромный зверь двинулся на них, а Бурка галопом понесся прочь, преследуемый по пятам голодным мишкой. Иван голосил им вслед в надежде напугать медведя иль поворотить коня, да все без толку. Топот копыт и треск примятых кустов стихли вдали, и царевич остался наедине с шорохами лесными... да урчаньем в пустом брюхе, что, как и у медведя, проснулось в предвкушенье пищи. Но теперь то были мечты, столь же пустые, как и само брюхо, ведь конь умчался вместе с Ивановым луком, и колчаном, и одеялом, и, конечно, котомкой с запасами снеди и воды.
      Из всего имущества остались ему только сабля да Кощеева плетка, а с ними и не поохотишься толком. Кряхтя и бурча себе под нос, Иван поднялся на ноги, стряхнул с одежи сосновые иголки и поплелся на восток.
      Воду он отыскал без труда: родников было в лесу великое множество, но голод водой не утолить, особливо ежели день к вечеру клонится. Раз нет у него орудий для охоты, решил он пробавляться растительной пищей. Но легко сказать, труднее сделать. Горько сетуя на измену коня, припоминал он жития былинных героев. Те с легкостью кормились травами, плодами да кореньями, а ему, как на грех, ничего съедобного не попадалось: ягоды отошли, плоды не поспели, а те, что поспели, съедены лесным зверьем да птицею, коли они тут водятся.
      Лес переходил в глухую чащобу, все меньше встречалось дубов да берез, все больше сосен да елей. А хвойный лес - не смешанный, тут все иглами усеяно, вот на земле ничего и не растет, нечем утробу набить. Иной раз на поваленных стволах встречались грибы, но все больше перезрелые, водянистые, на них и глядеть-то не хотелось, не то что есть. Как стемнело, он, памятуя про медведя, забрался на дерево, умостился, как мог, в развилке ветвей - тут никакой хищник его не достанет. Жестко, неудобно, зато надежно, как-нибудь уж дотянет до утра. Помолясь Богу о том, чтоб медведь иль кабан, коих в избытке в лесах русских, не догадались потрясти ствол да подрыть корни, натянул он повыше меховой воротник, нахлобучил поглубже шапку и забылся беспокойным сном.
      Проснулся Иван-царевич с двумя тяжелыми думами: первая - что никогда еще не бывал столь голоден, и вторая - что спинной хребет его так скрючился, будто шея с крестцом соединилася. Втрое больше времени ему потребовалось, чтоб освободиться от цепких древесных объятий, нежели чтобы в них попасть. Выругался б, да устал сто раз одно и то же твердить. К тому ж и выспался он куда как худо.
      Напился Иван водицы из ближнего ручья - от студеной воды в зубах заныло,ополоснул рот, лицо, руки, покуда сон с себя не согнал. Мысль о ягодах, да орехах, да кореньях, коими заманивают легковерных бабкины сказки, его покинула. В таком густом лесу, поди-ка, другая еда найдется, а сабля, слава Богу, при нем, чтоб ее добыть. Ну добудет, а после?.. Татары, как известно, едят сырое мясо, рубят его мелко-мелко, сдабривают разными пряностями, да соленьями, да яйцами... И тут, услыхав хлопанье крыльев, он задрал голову.
      Говорят, сырые яйца полезны для здоровья. Кто пробовал, тому видней... Другие, напротив, уверяют, что яйца надобно непременно варить иль жарить, не то и захворать недолго. Но не было у него ни огнива, ни посуды, ни времени для стряпни. А желудок тем не менее заявлял свои требования столь чувствительно, что Иван готов был послать к черту здравый смысл, коли тот встал между ним и утоленьем голода. Сбросив толстый кафтан и саблю с перевязью, полез он опять на дерево.
      Перед глазами взметнулся вихрь - то потревоженная птица вылетела из гнезда, хлопая крыльями, нацелив клюв и гортанно крича. Иван чуть прикрыл глаза от перьев, сыплющихся на голову, и полез дальше. Он уже видел в прищуре гнездо, что прилепилось меж двух ветвей, точь-в-точь как сам он прошлой ночью, и даже мнилось ему, что видит он недовысиженные яйца. Подбираясь к гнезду, мечтал об одном: чтоб не были те яйца готовы проклюнуться. Может, древние римляне и ели множество странных кушаний, но ему завтрак из нерожденных птенцов не по вкусу.
      Вдруг вернулась птица-мать. Он зажмурился, ожидая, что станет она когтить ему голову иль глаз выклюет, но та вдруг уселась на его указательный перст, накрепко вцепившись в него острыми коготками. И он, открыв глаза, удивленно уставился на нее. Птичка немногим крупней дрозда, но такие угольно-черные глаза видал он только у малиновок, а темно-коричневое оперение скрашивал желтый хохолок, что посверкивал золотом, когда птица трясла хвостом и крылышками.
      Заглянул Иван в глазки-бусинки и прочел в них больше, нежели можно было ждать от обыкновенной птицы. Вот такой ум светился в глазах Кощеева коня, отчего зародилось у Ивана подозрение, что птица наделена тем же волшебным даром.
      И он не ошибся.
      - Иван-царевич! - пропищала птичка.- Смилуйся, пощади моих нерожденных детушек!
      Привалился Иван к шершавому стволу, обхватил его покрепче коленями да вдобавок рукой обнял, не то полетел бы вниз, как эта птица. Пускай он ждал такого исхода, а все же вздрогнул, услыхав, как птица говорит по-человечески (три говорящие птицы, что приходились ему зятьями, в счет не идут, ведь нельзя же в самом деле причислять их к обычным лесным пернатым). А у этой голос вроде и птичий, словно бы кто для забавы обучил ее выговаривать человеческие слова, хотя тому, что не она сказала, так просто не выучишься.
      - Сударыня птица,- отвечал он как можно вежливее,- невдомек мне, откуда вам имя мое известно, да и заботы нет, ведь я уж два дня маковой росинки во рту не держал.
      Птица повернула к нему сперва один глаз, потом другой.
      - Ты дольше без пищи проживешь, нежели дети мои, коль они тебе в пищу пойдут.
      Умно подмечено, спору нет, думал Иван, однако мудрыми речами сыт не будешь. Он опять покосился на гнездо. Птица запищала, захлопала крыльями, ровно змею хотела отвлечь. Он, конечно, не помедлил бы слопать яйца, не будь ее рядом, но поглощать детей у матери на глазах не решился.
      - Бог с тобою! - проворчал он и стал слезать с дерева. Птица вилась над ним, благодарила и благословляла, Иван уж устал от ее писка. В довершенье она уселась ему на плечо и в ухо клюнула.
      - Ты спрашиваешь, откуль мне имя твое известно?.. Иван-царевич - имя знаменитое. И за доброту твою отплачу, когда менее всего ожидать будешь.
      Зашелестев крыльями, она исчезла в гнезде: и так слишком долго оставались яйца без материнского тепла.
      Иван долго глядел вверх, почесывая в затылке. Наконец поднял с земли кафтан да перевязь и дале на восток тронулся.
      Шел он, шел, вдруг увидал под кустом спящего волчонка. Гладкий волчонок, откормленный. Годится в пищу, скажем, китайцам, что расселились меж Белой и Золотой Ордой - по слухам, очень уважают они собачье мясо. С голодухи Иван-царевич тоже отведал бы: сумеет огонь развести - хорошо, а нет - и сырым не побрезгует. Волчонок, будто почуяв мысли его, заворочался и сладко зевнул. А после перекатился на жирненькое брюшко да и засопел опять. Притаился Иван в густой траве и тихонько вытащил саблю.
      - Пощади, Иван-царевич, моего детеныша,- раздался над ухом тягучий голос, и огромная лапа опустилась на саблю, вдавив ее в зеленый мох.
      Иван саблю выпустил, отполз подальше и лишь потом глаза поднял.
      Русские волки серые числятся средь самых крупных в мире, не иначе в далекие времена приходились они сродни слонам и бивни имели. Высунутый язык волчицы алым ковром стелется, в глазах желто-зеленых утонуть впору, ежели острые клыки не помешают тебе туда глянуть.
      - Доброго дня вам, сударыня волчица,- вежливо приветствовал ее Иван.
      - Здравствуй, Иван-царевич,- отвечала волчица все тем же низким, тягучим голосом.- Оголодал, поди.
      - Как волк, с вашего дозволения.
      - И всего-то два дня не ел? - усмехнулась волчица, обнажив белоснежные клыки.- Попробуй середь зимы неделями ничего не есть, окромя снега и льда, вот когда с волком сравняешься. А покамест желудок твой царский просто-напросто опустел маленько.
      - Да знаю...
      - Нет, не знаешь, и дай тебе Бог никогда не узнать.- Она повернула клыкастую морду к волчонку, потом на саблю покосилась.- Так помилуешь сына моего?
      - А что мне остается? - осмелел Иван, видя, что клыки страшные глотке его не угрожают.
      Волчица, прищурясь, наблюдала, как осторожно высвободил он саблю и в ножны спрятал.
      - Ну отчего ж,- возразила она.- Ты можешь убить и съесть нас обоих, ежели мы прежде не съедим тебя.
      - Да что-то аппетит пропал.
      - Зато разум возвернулся.
      Волчица, мигом очутившись подле него, потерлась о колено - точь-в-точь хорловские охотничьи псы, и лишь сознанье, что говорит она по-человечьи, да свирепые клыки удержали Ивана от того, чтоб почесать ей промеж ушей.
      Она поглядела на него исподлобья, грозный волчий оскал становился все шире и добродушнее.
      - У меня, Иван-царевич, аккурат за левым ухом чешется. Иван тоже осклабился, хоть не имел таких клыков, и начал почесывать там, куда она указала.
      - Тебе бы при посольстве служить аль учить лис хитрости. Волчица заурчала от удовольствия.
      - Да учили, у кого ж им еще учиться? Токмо лисы, как ни хитры, все дурами останутся. Грех на них время тратить.
      - А как насчет посольских приказов? Небось для этого человеком быть надобно?
      - Святая простота! - Волчица сверкнула на него глазами, и на миг почудилось Ивану, что разлеглась перед ним женщина длинноволосая с колдовскими глазами.- Вы, люди, все ищете волков в людском обличье, а людей в шкуре волчьей и не замечаете. А нам иной раз приятно овец попасти заместо того, чтоб задирать их.
      Под ногами что-то ворохнулось. Посмотрел Иван: а то волчонок проснулся да и подставил ему брюшко. Засмеялся царевич, поскреб мягкую шерстку. Будь его родительница за тридевять земель, а не дыши ему в затылок, и то б не поднялась рука на славную такую тварь.
      - Не в обычае нашем добро без отплаты оставлять,- молвила волчица.- За то, что пощадил моего детеныша, окажу тебе услугу, когда менее всего ожидать будешь. А покуда прощай.
      Они с волчонком скрылись в кустах, а Иван лег на спину, почесал свое голодное брюхо да пожелал, чтоб следующий, кого он себе в пищу наметит, не нашел заступника с человечьим голосом.
      То ли пожелал не в добрый час, то ли не шибко настойчиво, но третий случай едва не положил конец его терзаньям: и голоду, и жизни самой. Заговори она раньше, все бы обошлось, заговори позже, горько бы потом Иван покаялся, зато голод бы утолил.
      Однако пчела так нежданно зажужжала в ухо, что Иван-царевич, уже подбиравшийся к улью, за сук зацепился да и повис в воздухе.
      - Не трожжжжь, Иван, меду! Пожжжалей жжжизнь нашу! К человеческим речам зверья в шкуре да птицы в перьях он худо-бедно притерпелся. А тут шутка сказать - насекомое!
      Сидел он на земле, растирал ушибленный локоть и ругался с такой цветистостью, что сделала бы честь самому гвардии капитану Акимову. Менее всего на свете хотелось ему видеть на своем колене золотистую пчелу, ведь она и послужила причиною досадной его промашки.
      - Благодарствую, Иван-царевич, что не причинил вреда моим детушкам,прожужжала она, приплясывая на месте.
      Иван глядел на нее и ничего не понимал из-за боли в локте и головокружения. Наконец откинулся на мох и даже не больно-то удивился, когда пчела уселась ему на нос.
      - Отплачу тебе за твою доброту, Иван-царевич. Настанет день, и я пригожжжуся.
      От ее жужжанья и плясок нос у Ивана стал подергиваться, а сам он едва не окосел.
      - Матка-пчела,- собравшись с духом, обратился он к ней,- а не можешь ли теперь пригодиться да сказать, чем бы червячка заморить?
      - Легче легкого,- отвечала пчела и взмыла в воздух. Иван воспользовался случаем и нос почесал. Пчела все приплясывала над ним, указывая крылышками на восток.
      - Пройдешь еще малость и увидишь поляну средь лесной чащи. Там тебя и попотчуют. Но гляди, за ради жжжизни и души своей не ешь мяса!
      Пчела еще немного покружила над головой, а потом скрылась в улье, оставив его наедине с больной рукой и пустым животом.
      С облегченьем узрел он в глуши лесной поляну, да не знал, сколь недолгим будет это облегчение. В детстве он и его сестрицы немало наслушались про Бабу-Ягу с железными зубами да про ее избушку на курьих ножках, но хорошо слушать сказочника, приглашенного развлекать боярское собрание, да греться у печи с потрескивающими поленьями, да попивать парное молочко из глиняной кружки. И, лишь увидав ее своими глазами, почуяв запах ее, понял он, что сказочники о многом умалчивали.
      Да обо всем, почитай.
      На первый погляд не было ничего примечательного в той поляне. Кругла, ровно щит, частоколом обнесена, а посередь нее избушка. Но присмотрелся он получше, и волосы дыбом стали.
      Поляну не то что расчистили вырубкой, а будто огромной крышкой сверху придавили, покуда вся растительность на ней не вымерла. Трава вся желтая, с гнильцой - такую и голодный зверь щипать побрезгует. А зловонье, повисшее в теплом воздухе, и козла бы сблевать заставило.
      Догадался Иван, что вонь от частокола идет. То, что сперва показалось ему выбеленными солнцем балясинами, было не чем иным, как обглоданными человечьими костями. Но смрад, от них исходящий, говорил о том, что обглоданы они отнюдь не дочиста: рядом со следами железных зубов усматривал Иван засохшие жилы и кишки.
      Привлеченный вороньим карканьем, поднял он глаза и разглядел на костях головы.
      Одни уже превратились в черепа цвета слоновой кости, иссушенные ветрами, опаленные солнцем. Другие, видать, совсем недавно вздеты, им еще далеко до чистого оскала, потому и вьются над ними тучи мошкары да воронья. Как же много этих голов, батюшки светы! Почитай, на каждой балясине висит. Иван с ужасом выдохнул и отвернулся.
      Но тут вспомнил про Марью Моревну, что томится в царстве Кощеевом. И век ей томиться, ежели не добудет он коня да не вызволит ее оттуда. Ради нее на все Иван был готов, но как не страшиться подобной смерти? Никакие чары зятя Ворона не смогли б оживить остов, не только по костям разобранный, но и обглоданный дочиста. Тряхнул Иван головою и повернул вспять от вонючей поляны. Правда, он обязался трое суток табун Бабы-Яги пасти, но едва ль будет большой урон чести его, ежели он просто выкрадет коня у чудовища, в этаком поганом месте обитающего.
      - Много мудрых думок являлось тебе, Иван-царевич,- произнес голос у него за спиной.- Но эта все прочие перещеголяла.
      Иван подскочил на месте и обеими руками за саблю ухватился. И тут заметил, что избушка на длинных чешуйчатых ногах невиданно огромной курицы стоит уже не посередь поляны, а подле забора. Бывало, посмеивался он над бабкиными сказками - и кому взбредет поставить избу на столь хлипкие ноги! Но в этих ничего смешного нету: они, пожалуй, выше человека верхами, и шпоры и когти на них, что остро заточенные косы.
      Баба-Яга стояла в дверях, держа за волосы чью-то отрубленную голову.
      - За конями приходят,- объяснила она Ивану.- Кто и работает, да из рук вон плохо. А больше крадут, но тож не умеют. И тем и другим одна дорога - на кол!.. Вира!
      Избушка приподнялась на цыпочки, и Баба-Яга насадила голову на кость с таким хрустом, будто кто яблоко ногой раздавил. Иван-царевич не удержался вздрогнул.
      - Майна! - приказала Баба-Яга.
      Избушка опускалась все ниже, ниже, покудова не стала обыкновенной избою. Баба-Яга же проскрипела, любуясь делом рук своих:
      - Хорош, ох, хорош! - И, глянув на Ивана, добавила: - А ты еще краше.
      Чего никак не скажешь про нее самое. Одежа на ней была крестьянская, да и к дверному косяку прислонилась, совсем как деревенская кумушка, но на вид страшней всякого кошмара.
      Взлохмаченные космы белы как снег, но не тот, что едва выпал, а тот, что полежал с неделю на главной улице. И как людей на улице той видимо-невидимо, так и вшей у Бабы-Яги в волосах. Вся косая, кривая, горбатая, а дух от нее идет пуще, чем от забора. Нос крючком изогнулся до безгубого рта, искривленного усмешкою.
      - Да ты, пожалуй, краше всех.- Она протянула костлявую руку и потрепала Ивана по щеке.- Сахарный мой!
      Обнажившиеся зубы серо-стального цвета местами проржавели - видать, и впрямь из железа Ивану не хотелось думать о том, откуда взялась на зубах ржавчина,- да и чего тут думать: железо солью разъедаемо, а соли в человечьей крови да в мясе предостаточно.
      - Ну, что привело столь лакомый кусочек в убогое мое жилище?
      Иван собрал в кулак всю остатнюю храбрость.
      - Да вот... пришел коня заработать.
      - Неужто? - удивилась Баба-Яга.- Тогда с утрева и начнешь пасти, ноне уж поздно. Ночевать на конюшне будешь, заодно и с лошадьми пообвыкнешься. Но вижу я... да и слышу, сказать по чести, что неохота тебе на голодный желудок спать ложиться.
      Иван зарделся, а Баба-Яга повернулась и взошла в избу. Он боролся с желаньем бежать отсюда прочь, когда она появилась на пороге с чугунком и мискою в руках. В чугунке была дымящаяся каша, а в миске мясо и черный хлеб.
      - Ешь и ложись почивать. Да не бойся, ничего с тобой не сделается, покуда не оплошаешь.
      Иван поглядел на еду и рассыпался в благодарностях, будто она ему царский ужин предлагала.
      - Не благодари,- засмеялась Баба-Яга.- Я боле для себя стараюсь - мне постное мясо не по вкусу.
      Она снова скрылась в избушке и дверь затворила.
      А он пошел к длинному низкому сараю на другом краю поляны. Там разместился табун прекрасных кобылиц, и все поглядели на него с любопытством, ежели лошадь способна его выразить. Иван-царевич тоже их обсмотрел, прикидывая, какую выбрать. Потом уселся на пол и за еду принялся.
      Хлеб оказался свежий, душистый - сглонул и не заметил как. Мясо хорошо прожарено и пахнет вкусно, но, памятуя о частоколе вокруг избушки, он и без предостережения матки-пчелы не стал бы его трогать. Выкопал ямку в углу конюшни да и ссыпал туда все без остатку. Прежде чем на покой отправиться, угостился как следует кашею, а после долго лежал, глядя в темноту, и содрогался при мысли о том, что сулит ему грядущий день.
      Глава девятая. ПРО ТО, КАК ИВАН-ЦАРЕВИЧ ПАС ТАБУН БАБЫ-ЯГИ В КРАЮ, ЧТО ЗА ОГНЕННОЙ РЕКОЮ.
      Кощей Бессмертный желал смерти.
      Нет, то не было истинное желание, как у тех, кто дошел до последнего краю, однако, упившись вдрызг в компании Марьи Моревны, наутро проснулся чернокнижник с такой гудящей башкою, будто сам Илья-Пророк раскатывал в ней на огненной своей колеснице. В желудке тоже круговерть поднялась, а изо рта шел такой дух, словно расположилась там лагерем орда татарская. Да, думал он, уж лучше смерть, чем эдак, у покойников по крайности похмелья не бывает. Все утро прособирался ехать по своим делам, да так и не нашел в себе сил с постели подняться. Даже ставней не отворил, дабы лучи солнца не прожгли новых дыр в пылающем черепе.
      Марья Моревна только усугубила его хворь, ибо вместо того, чтобы ползать, как он, на карачках, светла и весела поднялася. Да еще и распевать вздумала.
      Она и впрямь Прекраснейшая из Царевен всея Руси, но не всегда красота лица сочетается с красотою голоса. Может, от рожденья и было у ней красивое сопрано, однако никто не обучил ее, как убрать из голоса стальные ноты, а то, что приходилось ей отдавать приказы своему войску, перекрикивая грохот битвы, не добавило ему сладкозвучия. И все ж пела она знатно: где уменья недоставало, возмещала громкостью.
      Поначалу голос тот доносился из саду, где решила она прогуляться, ворон пораспугать. И то спасибо, что ветер подхватывал да уносил прочь песню ее.
      Но вот услыхал Кощей, как хлопнула она одной дверью, другой, шествуя к себе в покои, и от каждого удара (на крепость рук Марье Моревне жаловаться не приходилось) он за голову хватался.
      А запершись вновь в башне своей, не перестала она петь, и к тому приплясывать начала, так стуча каблуками красных сапожек по изразцовым полам, что эхо во всех закутках отдавалося.
      Стеная, перекатился Кощей на скорбный свой живот и навалил поверх головы груду подушек.
      Иван-царевич проснулся задолго до Бабы-Яги. Невзирая на ее заверенья в том, что ничего с ним не сделается, покамест не оплошает, ему как-то не спалось в таком соседстве. Вцепившись в рукоять сабли, провел он беспокойную ночь и усвоил еще одну истину, в старых сказках не упомянутую. Их герои всегда спали богатырским сном и пробуждались бодрыми, а он мало что разбитым встал, но и мозоли стер на ладони. Сел Иван на соломенной своей подстилке, растирая занемевшие руки и чувствуя, как весь табун Бабы-Яги с насмешкою на него уставился.
      Он мигом вспомнил о Кощеевой плетке: помимо своих волшебных свойств, она и сама по себе хороша. Кобылы, словно угадав его мысли, зубы оскалили, то ли в издевку, то ли чтоб показать, что зубы их желтые, как у всего рода лошадиного, гораздо острей и клыкастей, чем у прочих.
      Посмотрел Иван на те зубы, и хоть они были не из железа, как в мышеловке, что служила Бабе-Яге заместо рта, а все ж наводили на мысль, что кобылицы эти питаются не одной травою да сеном. Неужто кони-людоеды не только в былинах встречаются? Таких пасти, пожалуй, потрудней будет, чем он рассчитывал, хорошо, что у него в придачу к плетке есть еще и сабля.
      Тут Баба-Яга загремела дверью конюшни. То ль будила, то ль показывала свое недовольство тем, что не застала его спящим,- Иван угадать не смог. Но в чем был твердо уверен: есть на свете более приятные для зрелища человеческого пробуждения, чем лик Бабы-Яги. Для нее утро мудреней вечера не стало - так же страшна, как вечор. Вытягиваясь пред нею по струнке, нарочно выставил Иван саблю напоказ.
      Глянула Баба-Яга на саблю, потом на него и ухмыльнулась. Он опять едва не зажмурился при виде страшных зубов.
      - Нет, Иван-царевич, в энтом деле сабля тебе ни к чему. А не устережешь коней моих - она тебе и подавно без надобности будет. В любом разе не сгодится, так не лучше ль оставить ее тут, от греха подале?
      В ответ усмехнулся Иван недобро. Да и то сказать, с какой стати ему пред ней расшаркиваться? Она не помедлит при случае убить его да съесть, а он вознамерился нипочем не дать ей такого случая. Потому звякнул он саблею в ножнах и отвечал:
      - Благодарствуй за совет, бабушка, только лучше уж она при мне останется. Сию саблю получил я в подарок от зятьев моих, так они мне строго-настрого наказывали не расставаться с ней ни днем ни ночью.
      Видя, что хитрость не удалась, Баба-Яга ухмылку спрятала.
      - Вольному воля! Токмо гляди, как бы сабля помехою тебе не стала, когда будешь за табуном бегать.
      - Бегать? - изумился Иван.- Не слыхивал я, чтоб табунщики пешими бегали. Верхами-то способней. Какого оседлать прикажешь?
      Со старшими так разговаривать не положено, как бы ни были они из себя противны. Марье Моревне не удалось дознаться от Кощея, каким манером добыл он своего коня, но Иван справедливо полагал, что не ласками да сказками.
      Баба-Яга глянула на него из-под нависших седых бровей и так плотно сжала безгубый рот, что он и вовсе исчез, а крючковатый нос уперся аккурат в развилку поросшего колючей щетиною подбородка.
      - Непочетник ты, Иван-царевич, доложу тебе. Боюсь, как бы острый твой язычок глотку тебе не перерезал!
      - А ты не бойся, бабушка,- отвечал Иван, нисколько не смутясь новою угрозой.- Слыхала, поди, как в народе говорят: с волками жить, по-волчьи выть.