Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия

      - Как же это делается? - спросил я.
      - Возьмем для примера какую-нибудь нашу административную единицу - общину, округ или приход: у нас в ходу все эти названия, но, в сущности, разница между ними незначительна, хотя в прошлом она была велика. В таком "районе", как сказали бы вы, соседи решают, что надо создать или уничтожить, например, построить ли новую ратушу, снести ненужные дома, или заменить каменным мостом безобразный железный - тут у вас одновременно и разрушение и созидание. Итак, на ближайшей сходке соседей, или вече, как мы это называем, пользуясь древним языком добюрократических времен, какой-нибудь сосед предложит новое мероприятие. Конечно, если все согласны, прения отпадают, разве только обсуждаются подробности. Равным образом, если никто не поддерживает предложения, дело на время откладывается. Среди здравомыслящих людей это бывает не часто, так как вносящий предложение, конечно, уже посоветовался кое с кем до собрания. Но допустим, что дело предложено и поддержано. Если некоторые из соседей несогласны с предложением, если они, например, считают, что неуклюжий железный мост может еще постоять, и не желают в настоящее время возиться с постройкой нового моста, предложение не голосуют, откладывая обсуждение до следующего собрания, а в промежутке ведется агитация за и против, приводятся различные доводы, некоторые из них даже печатаются, так что каждый может быть в курсе дел. Когда собрание созывают снова, происходят обстоятельные прения,
      и в конце концов вопрос голосуют поднятием руки. Если голоса разделились почти поровну, вопрос откладывают до нового обсуждения. Если же перевес одной стороны значителен, запрашивают меньшинство, согласно ли оно подчиниться большинству, что меньшинство часто - даже почти всегда - и делает. В случае отказа вопрос обсуждается в третий раз, и тут, если меньшинство значительно не возросло, оно всегда уступает. Впрочем, мне кажется, есть какое-то полузабытое правило, по которому меньшинство может продолжать отстаивать свою линию. Но, как я говорил, чаще всего люди убеждаются - если не в том, что их мнение неправильно, то хотя бы в том, что им не убедить общину принять его.
      - Очень хорошо, - сказал я, - но что происходит, если разница в голосах незначительна?
      - В соответствии с нашими принципами и согласно правилу, в подобных случаях вопрос снимается с обсуждения, и даже большинство, если оно так незначительно, должно подчиниться, то есть все остается status quo1. Надо сказать, что на деле меньшинство очень редко настаивает на этом правиле и обычно действует дружественно.
      - Но знаете ли вы, - сказал я, - что все это очень похоже на демократию? А я думал, что уже много-много лет назад демократию признали смертельно больной.
      Глаза старика сверкнули.
      - Я согласен, что наши методы имеют этот недостаток. Но что поделаешь! Вы не найдете среди нас ни одного, кто жаловался бы на то, что общество не всегда дает ему действовать по-своему. Каждый не может иметь такую привилегию. Да и что можно сделать?
      - Право, не знаю, - сказал я.
      - Я могу представить себе только такие возможности: во-первых, мы могли бы избрать или воспитать группу высокообразованных людей, способных судить по всем вопросам, не советуясь с соседями. Короче говоря, мы могли бы создать для себя то, что называют аристократией ума; во-вторых, в целях сохранения свободы личности мы могли бы вернуться к системе частной собственности и опять иметь рабов и рабовладельцев. Что вы думаете по поводу этих двух возможностей?
      - Есть и третья возможность, - сказал я, - устроить так, чтобы каждый человек был совершенно независим от других, и, таким образом, уничтожить тиранию общества.
      Он пристально посмотрел на меня, а затем от души рассмеялся. Признаюсь, я присоединился к нему. Успокоившись, он кивнул мне и сказал:
      - Да, да, я совершенно согласен с вами, да и все мы согласны.
      - Во всяком случае, - сказал я, - меньшинство у вас не чувствует себя подавленно. Возьмем, например, вопрос о постройке моста: никто не обязан работать, если он не согласен с проектом. По крайней мере мне так кажется.
      Старик улыбнулся и сказал:
      - Очень остроумно, и все же - это точка зрения жителя другой планеты. Если представитель меньшинства чувствует себя обиженным, без сомнения, он может утешиться, отказавшись участвовать в постройке моста. Но, дорогой сосед, это не очень действенное средство против "обиды", причиненной "тиранией большинства". Ведь в нашем обществе всякое дело либо полезно, либо вредно для каждого члена общества. Например, от постройки моста человек выгадывает, если строительство оказалось полезным, и терпит ущерб, если оно оказалось вредным, независимо от того, приложил он к нему руку или нет. А между тем своим трудом он помог бы строителям. Я не вижу для него никакого утешения, кроме удовольствия сказать: "Я говорил вам!" - если постройка нанесла ему ущерб; а если он получил выгоду, ему остается только молчать. Ужасная тирания - наш коммунизм, а? Народ часто предостерегали от этого "несчастья" в прошедшие времена, когда на одного сытого, довольного человека приходилась тысяча несчастных голодающих. Что же касается нас, мы живем здоровыми и счастливыми при нашей тирании, которую, по правде сказать, ни в какой микроскоп не разглядишь! Не бойтесь, мой друг, мы не станем накликать на себя беды, обзывая наше миролюбие, изобилие и счастье плохими словами, значение которых мы даже забыли.
      Он замолк и сидел задумавшись, потом встрепенулся и промолвил:
      - Есть ли у вас еще вопросы, дорогой гость? Пока мы с вами беседовали, утро незаметно прошло.
      Глава XV
      О НЕДОСТАТКЕ ПОБУДИТЕЛЬНЫХ
      ПРИЧИН ДЛЯ ТРУДА
      В КОММУНИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ
      - Да,- сказал я, - но Дик и Клара могут появиться с минуты на минуту. Есть ли еще время задать вам вопрос-другой, прежде чем они придут?
      - Попытайтесь, дорогой сосед, попытайтесь! - ответил старый Хаммонд. - Чем больше вы будете спрашивать, тем больше доставите мне удовольствия. Во всяком случае, если они войдут во время моих объяснений, им придется спокойно посидеть, делая вид, что они слушают, пока я не кончу. Они от этого ничего не потеряют: им будет приятно сидеть рядом, чувствуя взаимную близость.
      Я невольно улыбнулся и сказал:
      - Хорошо, я стану говорить, не обращая на них внимания, если они войдут. А теперь вот что я хотел вас спросить: как вы достигаете того, что люди работают, и притом усердно, если нет платы за труд?
      - Нет платы за труд? - задумчиво повторил за мной Хаммонд. - Плата за труд - жизнь! Разве этого недостаточно?
      - Но нет награды за особенно хорошую работу, - настаивал я.
      - Целый ряд наград, - возразил старик, - радость творчества, например. Как сказали бы в прежнее время, это плата, которую получает бог. Если вы станете требовать плату
      за радость творчества, сопровождающую совершенную работу, мы, наверно, скоро увидим счета за зачатие детей.
      - Да, - усмехнулся я, - но человек девятнадцатого века сказал бы, что существует естественное стремление к деторождению и естественное стремление не работать.
      - Да, да,- сказал Хаммонд,- я знаю эту старинную шутку, плоскую и лживую. В наших глазах она лишена всякого смысла! Фурье, которого все высмеивали, понимал дело лучше.
      - Почему вы считаете это бессмыслицей? - спросил я.
      - Потому что тогда выходит, будто всякий труд - страдание, а мы бесконечно далеки от этой мысли. Как вы уже могли заметить, нам вдоволь хватает материальных благ, но среди нас растет смутное опасение, что вдруг нам не хватит работы. Труд - не страдание, а - удовольствие, которое мы боимся потерять!
      - Да, я это заметил и собирался вас об этом спросить. Но что вы имеете в виду, утверждая, что труд для вас - удовольствие?
      - Всякий труд теперь приятен, - ответил он, - или благодаря надежде на почет и улучшение жизни, надежде, которая сопровождает работу и радостно возбуждает даже тогда, когда работа сама по себе тягостна; или же в силу того, что труд превратился в приятную привычку, как в случае так называемой механической работы; или, наконец, потому (и это чаще всего), что у мастера своего дела возникает чувство глубокого удовлетворения выполненною работою.
      - Понимаю, - сказал я. - Но можете ли вы теперь сказать мне, как вы достигли этих счастливых условий. Откровенно говоря, это отличие от условий старого мира кажется мне гораздо более значительным и важным, чем все перемены, касающиеся преступлений, политики, собственности и брака, о которых вы мне рассказывали.
      - Вы правы, - сказал он. - Вы могли бы даже сказать, что эта перемена и сделала возможными все остальные. В чем цель революции? Конечно - сделать людей счастливыми. Революция принесла с собой неизбежные изменения, но как предотвратить контрреволюцию иначе, как сделав людей счастливыми? Разве можно ожидать устойчивости мира там, где царит несчастье? Кто может собрать виноград с терновника и финики с чертополоха? Как невозможно это, так невозможно и счастье без радостного повседневного труда.
      - Совершенно верно, - вставил я, подумав, что мой старик увлекся проповедью. - Но ответьте на мой вопрос: как вы достигли такого счастья?
      - Скажу кратко, - ответил он, - отсутствием принуждения и предоставлением каждому свободно делать то, на что он более всего способен, а также изучением вопроса, какие продукты труда нам действительно необходимы. Должен признаться, что к решению этого вопроса мы шли медленно и мучительно.
      - Продолжайте, - сказал я, - расскажите обо всем подробнее, так как этот предмет меня живейшим образом интересует.
      - Хорошо, - сказал он, - но тогда я должен начать со скучного разговора о прошлом. Вы не возражаете? Контрасты необходимы для ясности.
      - Нет, нет, - успокоил я его. И он заговорил, поудобнее расположившись в кресле для долгой речи.
      - Из всего, что мы слышим и читаем, явствует, что в последний период цивилизации люди попали в порочный круг в области производства товаров. Они достигли удивительного развития производства и, для того чтобы максимально использовать эти средства, постепенно создали необыкновенно сложную систему купли и продажи, которая называлась "мировым рынком". Этот мировой рынок, раз возникнув, заставлял вырабатывать все больше и больше товаров, независимо от нужды в них. Таким образом, помимо затраты труда на производство всего необходимого, приходилось еще изготовлять множество бесполезных предметов, удовлетворяя мнимые или искусственно созданные потребности. По железным законам мирового рынка эти виды производства сделались столь же важны, как и производство товаров первой необходимости, нужных для поддержания жизни. Поэтому люди взвалили на себя гигантскую работу только для того, чтобы сохранять в действии эту уродливую систему.
      - К чему же это привело? - спросил я.
      - А вот к чему. Сгибаясь под страшным бременем ненужного производства, люди стали смотреть на труд и его плоды только с точки зрения непрестанного стремления затрачивать возможно меньший труд на каждое создаваемое изделие и в то же время производить возможно больше
      изделий. Этому "удешевлению производства", как тогда говорили, приносили в жертву все: радость труда, элементарные удобства рабочего, его здоровье, питание, одежду, жилье, его отдых, развлечения и образование. Короче говоря, вся жизнь рабочего не весила и песчинки в сравнении с этой драгоценной необходимостью "дешевого производства" предметов, большую часть которых вовсе не стоило и производить. Нам говорят, - и мы должны этому верить, так неопровержимы многочисленные свидетельства, - что даже богатые и влиятельные люди, хозяева этих несчастных горемык, мирились с жизнью среди таких зрелищ, звуков и запахов, от которых отшатнулся бы с отвращением всякий нормальный человек. Богачи шли на это, лишь бы поддержать своими капиталами описанное мною безумие! Все общество, в сущности, было в пасти этого прожорливого чудовища, "дешевого производства", созданного мировым рынком.
      - Боже мой, - сказал я. - К чему же это привело? Неужели ум и изобретательность людей не преодолели в конце концов этот хаос нищеты? Разве они не могли насытить мировой рынок и затем придумать средства, как избавить себя от ужасного бремени излишнего труда?
      Хаммонд горько улыбнулся.
      - Пытались ли они? - сказал он. - Я и в этом не уверен. Вы знаете старую поговорку: "Жук привык жить в навозе". А тогдашние люди, безусловно, жили в навозе, как ни был он им неприятен.
      Эта оценка жизни девятнадцатого столетия ошеломила меня.
      - А машины, дающие экономию в труде? - неуверенно пробормотал я.
      - Ну, знаете ли! - воскликнул он. - Машины, экономящие труд? Да, они были созданы, чтобы "экономить труд" рабочих (или точнее - сохранять их жизнь) применительно к одному продукту производства, но лишь с целью использовать труд тех же рабочих, вернее - растратить его, на производство другого - обычно совершенно бесполезного - продукта. Все старания удешевить труд приводили к увеличению бремени труда. Аппетит мирового рынка рос по мере еды. Страны, находившиеся в кругу цивилизации (иначе говоря - организованной нищеты), были наводнены товарами, которых не мог поглотить рынок. Тогда, щедро пуская в дело насилие и обман, начали "открывать" для рынка страны, находившиеся вне сферы его действия. Этот процесс "открывания" кажется странным тем, кто читал заявления людей того времени, не зная их практической деятельности. Этот процесс показывает нам с худшей стороны великий порок девятнадцатого века: лицемерие и ханжество, к которым прибегали, чтобы сложить с себя ответственность за чудовищную жестокость. Когда цивилизованный мировой рынок облюбовал страну, еще не попавшую ему в когти, всегда находился какой-нибудь вымышленный предлог: либо уничтожение рабства, менее жестокого, чем рабство капиталистическое, либо распространение религии, в которую ее проповедники уже сами больше не верили, либо "спасение" какого-нибудь отчаянного авантюриста или маньяка, чьи злодейства навлекли на него гнев туземцев "варварской" страны. Как говорится, всякая палка хороша, чтобы побить собаку. И вот находился какой-нибудь дерзкий, беспринципный, невежественный искатель приключений (найти такого - задача нетрудная в эпоху всеобщей конкуренции), которого подкупали для "создания рынка". Этот субъект ломал традиционный общественный строй в обреченной стране и орудовал так, что людям свет становился не мил. Он навязывал туземцам товары, в которых те не нуждались, отбирал "в обмен", как называлась эта форма разбоя, их естественные богатства и таким образом создавал "новые потребности". Для удовлетворения их и для получения права на жизнь при новых хозяевах беспомощные туземцы вынуждены были продавать себя в рабство беспросветного труда, чтобы иметь на что купить жалкие продукты "цивилизации". Ах, - сказал старик, указывая в сторону музея, - я прочел много книг и статей, рассказывающих действительно страшные вещи о том, как цивилизованный мир (мир организованной нищеты) поступал с нецивилизованным. Например, о том, как британское правительство намеренно отправляло неугодному ему племени краснокожих, в качестве великолепного подарка, одеяла, зараженные оспой, или как отравлял жизнь африканцам человек по имени Стэнли, который...
      - Простите меня, - перебил я, - но, как вы знаете, время не терпит, и я хотел бы по возможности придерживаться основной линии нашей беседы. Я хочу спросить вас о качестве тех товаров, которые производились для мирового рынка. Надо думать, что люди, столь искушенные в производстве этих товаров, делали их хорошо?
      - Качество! - сухо повторил за мной старик, недовольный тем, что его прервали. - Как могли они заботиться о таких пустяках, как качество сбываемых товаров? Лучшие из этих товаров были посредственны, худшие же представляли лишь слабое подобие требуемых предметов. Их никто бы не брал, если бы мог найти что-нибудь другое. В те времена говорили шутя, что вещи изготовляются для продажи, а не для употребления. Вы, человек с другой планеты, можете понять эту шутку, но наши люди ее не понимают.
      - Как? - удивился я. - Неужели все, что изготовлялось, было скверно?
      - Не совсем так, - ответил старый Хаммонд. - Один вид изделий был очень хорош: это - машины, которые употреблялись для производства различных товаров. Обычно эти машины изготовляли чрезвычайно тщательно, и они превосходно выполняли свое назначение. Таким образом, можно сказать, что великим достижением девятнадцатого века было создание машин, этого чуда изобретательности, труда и терпения, используемого для производства безграничного множества бесполезных вещей. Впрочем, владельцы машин не смотрели на выпускаемые ими товары как на материальные блага, а только как на средства для личного обогащения. Единственной проверкой качества было находит ли товар сбыт.
      - И люди мирились с подобным порядком? - спросил я.
      - Да, некоторое время, - ответил Хаммонд.
      - А потом?
      - А потом произошел переворот,- сказал, улыбаясь,
      старик, - и девятнадцатый век увидел себя в положении человека, у которого во время купанья украли платье, отчего ему пришлось голым идти по городу.
      - Вы очень жестоки к несчастному девятнадцатому веку! - заметил я.
      - Конечно, - ответил он - я его хорошо знаю!
      Немного помолчав, он продолжал:
      - В нашей семье сохранились предания, даже точные воспоминания, связанные с этой эпохой. Мой дед был одной из ее жертв. Если вы что-нибудь знаете об этом времени, вы поймете, сколько он должен был выстрадать, если я вам скажу, что он был в те дни истинным художником, одаренным человеком и революционером!
      - Да, я понимаю, - сказал я. - Но теперь вы, кажется, в корне все это изменили?
      - Да, - ответил он. - У нас изготовляют такие вещи, в которых есть необходимость. Люди работают для своих соседей, как для самих себя, а не для какого то отдаленного рынка, о котором им ничего не известно и над которым они не имеют контроля. А раз у нас больше нет купли и продажи, было бы безумием производить товары наудачу: авось они кому-нибудь понадобятся. Ведь теперь уже нет людей, которых можно было бы заставить купить их. Поэтому все, что теперь изготовляется, сделано хорошо и отвечает своему назначению. Все товары должны иметь спрос, поэтому не производится ничего низкопробного. Далее, определив, как я уже говорил, что нам нужно, мы только это и производим. А так как никто больше не заставляет нас производить великое множество бесполезного хлама, у нас достаточно времени и
      возможности работать над изделием с любовью. Pa6oты, слишком утомительные для ручного труда, выполняются весьма совершенными машинами. Но там, где можно найти удовольствие, работая своими руками, машины не применяются. Нет ничего трудного в том, чтобы найти работу по вкусу и особенностям каждого, поэтому никто не приносит себя в жертву ради нужд соседей. Иной раз мы замечаем, что изготовление какой-нибудь вещи сопряжено со слишком большими затруднениями и беспокойством. Тогда мы отказываемся от этой вещи и обходимся без нее. Мне кажется, вам должно быть ясно, что при таких условиях труд у нас представляет собой приятное упражнение для ума и тела. Вот почему никто не избегает труда, а, напротив, все ищут его. А так как люди, работая поколение за поколением, приобретали все большую ловкость и навык, сама работа стала им гораздо легче, и теперь, хотя они работают меньше, производят, вероятно, больше. Этим и объясняется упомянутое мною опасение, что количество работы может сократиться. Вы, должно быть, и сами это заметили. Эта боязнь усиливается среди нас вот уже несколько десятков лет.
      - А вы допускаете, что у вас может возникнуть нечто вроде голода в области труда? - спросил я.
      - Нет, - ответил он, - и скажу почему: каждый старается сделать свою работу возможно более приятной. Это приводит к повышению качества, так как никому не охота заниматься трудом, не приносящим ему чести. Это заставляет работать более обдуманно и старательно. К тому же многие изделия можно отнести к произведениям прикладного искусства, и это открывает широкие возможности работы для
      искусных мастеров. Опять-таки, если искусство неисчерпаемо, то неисчерпаема и наука. Она перестала быть просто безобидным занятием, на которое образованному человеку не зазорно тратить время. Теперь она стала жизненным делом для многих людей, увлеченных преодолением ее трудностей и любящих ее больше всего на свете. Кроме того, внося в работу все более элемент удовольствия, мы теперь можем взяться за изготовление таких полезных предметов, от которых раньше отказывались из-за трудности производства. Кстати, я думаю, что разговоры о возможности "нехватки" работы вы можете услышать только в наиболее передовых частях Европы. Те же страны, которые когда-то были колониями Великобритании, и Америка, особенно та часть последней, которая называлась Соединенными Штатами, представляют для нас широкое поле деятельности, и это еще надолго. Эти страны, а больше всего бывшие Соединенные Штаты, сильно пострадали от последних лет старой цивилизации. Люди прозябали там в таких ужасных условиях, что теперь они очень отстали во всем, что скрашивает жизнь. Можно сказать, что почти целое столетие жители Северной Америки затратили на то, чтобы постепенно создать себе место для поселения там, где раньше была зловонная мусорная свалка. В тех краях найдется для нас еще много работы, тем более что страна очень велика.
      - Хорошо, - сказал я, - меня очень радует, что перед вами такое счастливое будущее. Но я хотел бы задать вам еще несколько вопросов и этим на сегодня кончить.
      Глава XVI
      ОБЕД В ЗАЛЕ РЫНКА БЛУМСБЕРИ
      Не успел я договорить, как услышал у двери шаги, и вошли наши влюбленные, оба настолько прекрасные, что без всякого чувства неловкости можно было смотреть на их взаимную нежность, которой они почти и не скрывали. Казалось, весь мир тоже должен питать к ним чувство любви. Что же касается старого Хаммонда, то он смотрел на них взглядом художника, только что закончившего картину, которая удалась ему так, как он ее задумал. Он был совершенно счастлив.
      - Садитесь, садитесь, молодые люди, и не шумите, - сказал он. - У нашего гостя осталось еще несколько вопросов.
      - Я так и думал, - заметил Дик, - вы просидели всего лишь три с половиной часа, а ведь едва ли за такое короткое время можно изложить историю двух столетий. Кроме того, вы, вероятно, еще забрели в область географии и обсудили вопросы мастерства.
      - Что касается шума, дедушка, - сказала Клара, - то вам скоро помешает звон обеденного колокола. Нашему гостю, я полагаю, он покажется сладкой музыкой, так как, по-видимому, он завтракал рано, а вчера провел утомительный день.
      - Да, - сказал я, - сейчас, когда вы об этом упомянули, я действительно почувствовал голод. Я очень долго питался удивлением. Это сущая правда, подтвердил я в ответ на ее улыбку - и какую прелестную улыбку!
      Как раз в этот миг с невидимой башни где-то высоко в
      воздухе раздался серебристый колокольный перезвон. Его нежная, прозрачная мелодия показалась моему непривычному слуху песней первых весенних дроздов и вызвала у меня вихрь воспоминаний. Они воскрешали частью мрачные, частью светлые картины, но и те и другие сейчас только радовали меня.
      - Никаких вопросов до обеда, - сказала Клара, взяла меня за руку, как сделал бы ласковый ребенок, и повела вниз по лестнице, во двор музея, предоставив обоим Хаммондам следовать за нами. Мы направились к рынку, где я уже раньше побывал. Длинная вереница нарядно одетых людей входила туда одновременно с нами.
      Повернув в галерею и войдя в богато украшенную резьбою дверь, у порога которой хорошенькая темнокудрая девушка подарила всем по прекрасному букету летних цветов, мы очутились в зале, который был гораздо больше зала хэммерсмитского Дома для гостей, богаче по архитектурной отделке и, может быть, еще прекраснее. Мне трудно было оторвать взгляд от стенной живописи, а кроме того, я считал неудобным смотреть все время на Клару, хотя она, этого и заслуживала. Я сразу же заметил, что сюжеты картин взяты из древних мифов, о которых в мой век мало кто знал. Когда оба Хаммонда сели напротив нас, я сказал старику, указывая на фриз:
      - Как странно видеть здесь эти сюжеты!
      - Почему же, - возразил он, - вам нечему удивляться: здесь все знают эти сказки, они очень изящны и не слишком трагичны для места, где люди едят, пьют и веселятся. В то же время они богаты забавными эпизодами.
      - Право, я не ожидал, - улыбнулся я ему в ответ, - найти здесь увековеченными "Семь лебедей", "Короля золотой горы", "Верного Генриха" и другие, собранные Якобом Гриммом, интересные сказки глубокой старины, казавшиеся слишком наивными даже в его время. Я думал, что вы-то, наверно, совсем забыли такие ребяческие темы.
      Старый Хаммонд тоже улыбнулся и ничего не сказал, зато горячо вмешался Дик:
      - Что вы хотите сказать, гость? Я считаю, что и эти картины, и сами сказки прекрасны. Когда мы детьми гуляли в лесу, за каждым кустом, за каждой излучиной реки нам мерещились персонажи сказок и каждый дом в поле был для нас домом сказочного короля. Помнишь, Клара?
      - Да, - сказала она, и мне показалось, словно легкая тень скользнула по ее лицу. Я хотел было заговорить с нею, но в это время к нам подошли, улыбаясь, хорошенькие девушки и, приветливо щебеча, как малиновки в листве, стали подавать нам обед.
      Что касается обеда, то он, так же как и завтрак, был прекрасно приготовлен и сервирован с изяществом, которое доказывало, что те, кто его готовил, интересовались своим делом. Причем меня не поразило обилие еды или ее изысканность. Все блюда были просты и превосходного качества. При этом нам объяснили, что обед был не праздничный, а самый обыкновенный.
      Мне, любителю средневекового искусства, чрезвычайно понравились посуда и серебро. Но клубный завсегдатай девятнадцатого века нашел бы сервиз грубоватым. Посуда была из покрытого глазурью фаянса, очень красиво расписанная. Фарфора было мало, большей частью - безделушки в восточном стиле. Стеклянная посуда, нарядная и изящная, была очень разнообразна по форме, однако имела шероховатую поверхность, уступая в отделке производству девятнадцатого века.
      Убранство зала и мебель были под стать убранству стола: прекрасная форма, богатый орнамент, но без той тонкости работы, которой достигали "краснодеревцы" моего времени. При этом - полное отсутствие того, что в девятнадцатом веке называли "предметами комфорта", то есть громоздких, бессмысленных вещей. Таким образом, я за этот день не только получил много прекрасных впечатлений, но еще и пообедал в столь приятной обстановке.
      Когда мы кончили обедать и сидели уже за бутылкой отличного бордо, Клара снова вернулась к вопросу о сюжетах настенной живописи, будто этот разговор смутил ее покой. Она взглянула на картины и сказала:
      - Чем объяснить, что мы, живущие такой интересной жизнью, принимаясь писать стихотворение или картину, редко обращаемся к современности? А если это и бывает, автор старается, чтобы его произведение возможно меньше походило на действительность. Разве мы не стоим того, чтобы писать самих себя? Почему ужасное прошлое так любопытно для нас, когда его воспроизводят живопись или поэзия?
      Старый Хаммонд улыбнулся.
      - Всегда так было, и, думаю, всегда так будет. Впрочем, это можно объяснить. Да, в девятнадцатом веке, когда было так мало искусства и так много разговоров о нем, существовала теория, что искусство и художественная
      литература должны отражать реальную жизнь. Но на деле это не осуществлялось. Авторы, как только что отметила Клара, всегда старались замаскировать, преувеличить, идеализировать или другим способом изменить действительность. В конце концов трудно было понять, изображают ли они современность или времена фараонов.
      - Да, - сказал Дик, - вполне естественно, что фантастика нас увлекает. Ведь в детстве, как я только что сказал, мы любим воображать себя кем-то другим и в каком-то ином месте. Вот почему нам нравятся и эти картины. Так и должно быть!
      - Ты попал в точку, Дик! - сказал Хаммонд. - Произведения фантазии создает та часть нашей натуры, в которой что-то сохранилось от детства. В детстве время для нас тянется медленно, и нам кажется, что его хватит на все что угодно! - Он вздохнул и с улыбкой добавил: - Давайте порадуемся, что к нам вернулось наше детство. Я пью за настоящие дни!
      - За второе детство! - тихо произнес я и тут же покраснел за свою двойную дерзость, надеясь, что старик меня не расслышал.
      Но он услыхал, повернулся ко мне с улыбкой и сказал:
      - Отчего же нет! Что касается меня, то я надеюсь, что детство продлится долго. А следующий мировой период, период мудрой и печальной зрелости, пусть скорее приведет нас и к третьему детству (если только мы его уже не достигли). А пока, друг, знайте, что мы слишком счастливы, каждый в отдельности и все вместе, чтобы беспокоиться о том, что будет еще не скоро!
      - Что касается меня, - сказала Клара, - я хотела бы, чтобы мы были достаточно интересны для того, чтобы с нас писали картины и о нас писали книги.
      Дик ответил ей словами влюбленного, которые трудно передать, и после этого мы некоторое время сидели молча.
      Глава XVII
      КАК ПРОИЗОШЛА ПЕРЕМЕНА
      Наконец Дик прервал молчание и сказал:
      - Гость, извините, что мы после обеда немного разленились. Что бы вы хотели предпринять? Хотите, мы опять запряжем Среброкудрую и поедем обратно в Хэммерсмит, а не то послушаем, как поют валлийцы в зале поблизости отсюда, или, может быть, вы желаете пройтись по городу и посмотреть по-настоящему красивые здания? Право, не знаю, что вам предложить.
      - Что ж, - сказал я, - я здесь чужой и предоставляю вам выбрать за меня.
      По правде говоря, я в этот момент вовсе не стремился к развлечениям. Старик с его знанием прошлого и даже каким-то влечением к нему, которое уживалось в нем с ярой ненавистью к тем временам, как бы укрывал меня от холода этого слишком нового для меня мира, где с меня, так сказать, спали, как одежда, все привычные мысли и представления. Мне не хотелось так скоро расставаться с ним, и он сразу пришел мне на помощь.
      - Погоди немного, Дик! - сказал он. - Здесь надо посоветоваться еще кое с кем, кроме тебя и гостя, а именно со мной. Я не собираюсь лишать себя общества нашего друга. Кроме того, я знаю, что он еще хочет о чем-то меня расспросить. Итак, отправляйтесь к вашим валлийцам, но прежде принесите нам еще бутылку вина, а затем можете идти: и не забудьте вернуться за нашим гостем, чтобы отвезти его домой. Однако с этим не спешите!