История человеческой культуры в естественно-научном освещении (№1) - Христос

От кого же могла бы быть взята культурная вершинка для насаждения ее на первоначального дичка — Савла, чтобы из нее мог вырасти путем прививки апостол Павел?

К сожалению, вопрос этот получил у меня несколько возможных решений.

В православных «Четьи-Минеях» мы находим 20 Павлов, но все они показывают лишь то, что имя Павел было очень распространено у христиан в средние века, и это не потому, чтоб оно давалось в честь какой-либо знаменитости, а по своему смыслу.

Слово Павел значит малый, и потому в период христианской игры в самоуничижение, которое часто кажется даже особого рода лицемерием, такого рода имя могло быть особенно выбираемо отшельниками, чтобы афишировать свою скромность перед богом и людьми и легче получить возвеличенье на небесах.

Однако, ни одного сколько-нибудь прославившегося своими долами или чудесами мы не находим среди этих псевдо-скромников. Даже и после смерти они не обнаружили ничего необыкновенного, и в «Житиях святых» в конце страниц, отданных другим более выдающимся христианским деятелям и чудотворцам средних веков, о большинстве из них имеются только коротенькие примечания в роде следующего:

«В сей же день (16 июля) память св. мученика Павла и с ним двух сестер, Алейтины и Хеонии, родом из Египта в Кесарии Палестинской, в царство Максимово различными муками от игемона Фирмилиана за Христа скончавшихся».

Кроме апокрифического жития «Петра и Павла» (29 июня), уже трансплантированных в I век нашей эры, мы имеем самостоятельные рассказы только:

1) Января 15 (о Павле Фивейском), отнесенном ко времени римского царя Валериана (т.е. к 260 г., а если этот год считать по эре «Великого царя», то около 607 г.).

Раз преподобному Антонию, жившему в Египетской пустыне, пришла мысль увидеть подвижника более совершенного, чем он, и вот в ночном видении он услышал голос:

— Иди во внутреннюю пустыню, и ты увидишь там такого. Поспеши! Сделай это прежде, чем он скончается.

Антоний пошел туда с посохом, а зной был такой, что и камни разгорались от него, и вот он увидел там Центавра, человека, подобного коню.

Антоний спросил его:

— Знаешь ли ты, где обитает божий раб?

Центавр, не умея говорить, показал ему рукою и убежал.

Удивляясь его виду, он пошел далее и увидел другого зверя, похожего на человека, но с козлиными ногами и с рогами на голове. Вооруженный верой, он спросил без страха:

— Кто ты?

«А тот, поднеся ему в дар несколько фиников, сказал:

—Я один из смертных существ, живущих в пустыне, которых язычники называют сатирами и причисляют к своим богам. Я послан к тебе от своего стада, чтобы ты помолился о нас перед нашим общим владыкой, явившимся в мир со своим Евангелием.

Антоний заплакал от радости, что он разумеет даже речь сатиров и, ударив в землю посохом, сказал (вместо ответа просителю):

— Горе тебе, Александрия, что вместо бога молишься чудовищам! Горе тебе, блудный город, в котором собрались бесы всего мира! Какой ответ дашь ты, если и звери исповедуют Христову силу?

Зверь в испуге убежал.

«И не думай, — говорит автор, — что это неверно, так как при царе Констанции (IV век) такой же зверь был приведен в Александрию на всеобщее удивление, а потом, чтоб не сгнило его тело после смерти, был посолен и отправлен к цезарю в Антиохию».

Антоний шел два дня по указанию сатира и вот «увидал воющую волчицу, идущую по краю горы (как бы зовя его итти за собою).

Она его привела на рассвете третьего дня к пещере, где жил святой угодник Павел, но тот затворил перед ним дверь и не хотел пустить.

Антоний долго стучал в дверь без успеха и, наконец, упал перед нею ниц и лежал до 6 часов дня, моля впустить.

— Отвори мне, раб Христов, отвори! — вопиял он. — Я не уйду, пока не увижу тебя! Умру на твоем пороге, и ты погребешь мой труп!

Наконец, святой отворил двери. Они оба со слезами обнимали друг друга, назвав каждый каждого по имени, так как бог открыл им тут их имена.

— Радуйся, Павел, избранный сосуд, огненный столб, живущий в этой пустыне! — говорил Антоний.

— Хорошо пришел ты, Солнце, просвещающее всю вселенную! — ответил ему Павел. — Ты уста божий и наставник спасаемых, изгнавший дьявола из пустыни! Зачем предпринял ты толикий труд ко мне, ничтожному человеку? Как живет теперь род человеческий, и есть ли еще гонения на верных?

— Мир стоит твоими молитвами, — ответил Антоний, — и церкви воспевают истинного бога. Нет более гонений, но скажи мне, отчего же ты ушел в такую пустыню?

— И родился в Вифаиде, — ответил Павел, — и имел сестру, которую родители мои выдали замуж, а меня научили греческим и римским книгам и православной вере.

— Когда они умерли, мы разделили их большое наследство. Муж сестры, язычник, донес на меня, как на христианина, злым царям, Декию и Валериану. Они соблазнили наших юношей нагими девами или отдавали на съедение пчелам, намазав медом, и, чтоб не подвергнуться этому, я убежал в сию пещеру. У меня здесь есть источник воды, я питаюсь финиками и одеваюсь листьями.

В это самое время прилетел ворон и принес ему хлеб.

— Это нам господь послал обед, — сказал Павел. — Вот уже 60 лет, как я получаю полхлеба, а сегодня получил целый, ради тебя.

И вот сам хлеб переломился посредине, и одна половина предложила себя Павлу, а другая Антонию.

На другой день Павел сказал:

— Тебя послал господь, чтоб погрести мое смиренное тело и отдать прах праху. Поди обратно в свой монастырь и возьми ту мантию, что дал тебе епископ Бессмертный (Афанасий), чтоб обвить ею мое тело.

Антоний пошел обратно и, взяв мантию, снова вышел в пустыню, отдохнув лишь малое время. Подходя к ней в третьем часу дня, он увидел в воздухе множество ангелов, пророков и апостолов и посреди них душу Павла, восходящую на небо, как Солнце.

Он пал на землю и, посыпав пылью свою голову, рыдал и взывал:

— Зачем ты оставил меня, Павел? Зачем отходишь от меня без последнего целования?

И он прошел по пустыне так быстро, как-будто был крылат, не чувствуя под собой земли, и вдруг очутился снова в пещере, где увидел святого на коленях с воздетыми к небу руками. Он встал с ним рядом и молился, но, увидев, что Павел все время недвижим и не произносит никаких молитвенных возгласов, он через час приблизился к нему и убедился, что его тело и после смерти воздает богу молитвенное поклонение.

С плачем и рыданием он обернул его принесенной мантией и стал петь псалмы, приличные погребению. Он не видел орудия для погребения и хотел остаться тут, чтоб и самому умереть, как он.

Но вот к нему подошли два льва. Они выкопали ногтями достаточную яму и с рыканьем, как с последним целованьем, припали к телу святого. Они лизали руки и ноги также и самому Антонию, как бы прося его благословения. А он, славя Христа, говорил: «дай, боже, благословление этим зверям!» Когда они ушли в пустыню, он погреб святого Павла, первого пустынножителя, на 113 году его жизни, и, возвратившись, рассказал своим сожителям все это подробно.

Пусть читатель судит сам, есть ли что историческое в этой «биографии»?

2) Более исторического мы имеем в константинопольском патриархе Павле, память которого празднуется 30 августа. Он умер при Ирине, около 780 г. нашей эры.

«Он был родом с Кипра и принял свой престол при Копронимовом сыне Льве». Он был боязлив и потому, утаивши свое благочестие, имел, как и апостол Павел, общение с еретиками. Но после смерти царя, «когда торжествовало иконоборство и в городах и в селах», он принял схиму в монастыре св. Флора, оставив после четырехлетнего пребывания патриарший престол.

Царица Ирина опечалилась, услышав это, и пришла к нему со своим сыном Константином.

— Я не хочу быть пастырем еретического сонма и предпочитаю быть во гробе, чем принять анафему от святой четверицы апостольских престолов. Назначь Тарасия собрать верных в одну ограду. Если не будет собран VII вселенский собор и не окончит иконоборческую ересь, не будет никому спасения.

И он почил с миром.

«С этого времени, — говорят „Жития“, — почитатели икон стали безбоязненно препираться с еретиками».

Мы видим, что и этот Павел плох для установления исторической личности апостола Павла. А других подходящих Павлов нет, за исключением основателя Павликианской секты гностиков, просуществовавшей в Армении от VII до XII века. Но основатель ее был не Павел, а Константин из Самосаты. У него, действительно, есть целый ряд положений, имеющихся и в «Посланиях» Павла: в них отвергалось учение о богородице, которого нет и у Павла, отвергались Ветхий Завет, таинства и крестное знамение. Кроме того, павликиане, повидимому, отвергали церковную иерархию, а в божестве признавали не тройственность, а двойственность.

Послания, приписываемые «апостолу Павлу», явно принадлежат к тому времени, когда уже кончилось иконоборчество и властители Европы сами были христианами того же религиозного юлка, как и их автор, так что он без впадения в полное противоречие с действительностью мог сказать не только «бога бойтесь», но и «царя чтите».

Курьезное сопоставление само собой навязывается уму, когда читаешь по-гречески «апостол Павел», что значит «малый посланник», а вслед за ним находишь «Максима исповедника», что значит «величайший проповедник».

Не являются ли оба эти эпитета антитезными названиями того же самого деятеля?

В биографии «Великого царя» (Василия Великого) есть место, в котором говорится, что он получил крещение в Иордане от величайшего первосвященника (епископа Максима), при чем с небес спустился дух божий в виде голубя, который улетел, возмутивши воду, обратно на небо, и прогремела своим голосом огненная молния в свидетельство его святости. Но тот величайший епископ, он же Иоанн Креститель, жил рано, в VI веке, а великий исповедник действовал в VII, и потому не подходит к «Павлу» (т.е. Малому). Его мы должны отбросить из счета.

Конечно, любая мать могла дать своему ребенку прозвище «Маленький», с которым он и мог остаться на всю свою жизнь, но мы должны припомнить, что внешнее самоуничижение было особенно свойственно как в средние века, так и в новое время большинству поступающих в монашество из высших сословий. Посмотрите только на подписи русских церковных сановников времен хотя бы Николая I. Знаменитый проповедник, выбиравший себе темы преимущественно в защиту самодержавия и крепостного права, петербургский митрополит Никанор,2 особенно любивший ссылаться на «малого апостола», не подписывался иначе, как «Смиренный Никанор, буй (т.е. юродивый) о Христе Иисусе», а слово «смиренный» ведь однозначаще с «малым» в этом случае.

Что же удивительного, если б какой-нибудь, даже «Великий исповедник» назвал себя при посвящении «Малым» (Павлом), как бы отрекаясь от своего величия? А ведь высшая степень величия называлась по-гречески Мегист, а по-латыни Максим.

О величайшем исповеднике и возможном «Малом апостоле» и авторе новозаветных «Посланий» мы читаем в «Житиях» 21 января, когда Солнце начинает подниматься на весну:

«Величайший исповедник» родился в Константинополе в 582 году от благородных родителей, давших ему хорошее образование, и был знаток философии Аристотеля, Платона и неоплатоников».

От имени его написано большое число проповедей, известных, повидимому, лишь в печатных изданиях.

Он прошел все богословие и был «премудрым и славным мужем, почитаемым даже в царских палатах». Царь Ираклий принял его в число своих советников в высоком чине, и он гак прожил до 43-летнего возраста. «В то время признавали в Христе только одну волю и одно хотенье, тогда как у него (по мнению лучших знатоков), на самом деле были две воли и два хотенья, соответственно его двум естествам — божескому и человеческому, и эта мерзкая ересь одновольства распространилась тогда по всему Востоку».

«Величайший исповедник», не будучи в силах убедить даря в негодности такого мнения, ушел далеко от столицы, в Хрисополь, поступил в монахи и вскоре был назначен настоятелем своего монастыря.

«По наущению константинопольского патриарха Сергия, царь издал в 632 году декрет, повелевавший всем быть приверженцами единоволия Иисуса, и это сильно удручало „Величайшего исповедника“. Он тужил и плакал. Услышав, наконец, что на западе Европы папа Северин не принял этого учения, а его преемник Иоанн даже предал его анафеме, он поехал к ним морем в Рим со своим учеником Воскресшим» (по-гречески Анастасием).

По дороге он обходил африканских епископов и, поучая их, рассылал послания и к дальним христианским церквам, как и апостол Павел.

«После смерти патриарха Сергия, царь Ираклий устыдился своей ереси и написал всюду, что одноволие Иисуса было учение Сергия, а не его. Но и он скоро умер».

«Ему наследовал Константин, царствовавший только четыре месяца, после чего его отравила мачеха Мартина, возведшая на престол своего сына Ираклиона. Но и Ираклион царствовал лишь шесть месяцев, так как на него восстал весь синклит, избравшие вместо него Консту, отца Константина Паганата, а его с матерью, ослепив, отправили в ссылку. И вот, когда „Величайший исповедник“ еще оставался в Африке, пришел туда патриарх Пир (Огонь) с проповедью вышеописанной ереси. Был назначен собор в Карфагене, где „Величайший исповедник“ словесно сразился с этим „Огнем“ и так посрамил его, что и он тоже присоединился к двуволию Иисуса и был потом с почетом принят за это папой в Риме».

Царь Конста послал к нему в Рим сановника Олимпия, чтоб убедить его вернуться к одноволию, и «Огонь», вызванный к нему в Равенну из Рима, снова возвратился к идее об одноволии Иисуса, «яко пес, — прибавляют „Жития“, — на свою блевотину».

Царь, наученный Павлом, новым царьградским епископом, написал второй декрет о монофизитстве, под названием «Тип».

«Величайший проповедник» посоветовал папе созвать собор, и, когда он был созван в числе 105 епископов, ересь одноволия вновь была проклята при деятельном участии самого инициатора этого собора.

«Царь велел арестовать за это папу Мартина, и он был взят ночью и отправлен в ссылку в Херсон, где и скончался».

«Величайший проповедник» тоже был взят и, связанный, отправлен в Константинополь вместе со своим учеником «Воскресшим», там его заключили в темницу уже в 70-летнем возрасте».

Затем в «Житиях святых» рассказывается длинное препирательство «Величайшего исповедника» с его оппонентом, одновольцем Газофилаксом, на торжественном суде византийского сената. Но я воздержусь приводить здесь их спор, так как он представляет самое нелепое словопрение, с упреками в том, что, признавая одноволие Иисуса, противники двуволия этим самым признают в боге не «Троицу», а «Четверицу», сливая две воли Иисус в одну и этим создавая у него еще и третью волю — слитную. За такое возражение вывели «Величайшего исповедника» вместе с «Воскресшим» вон из сената с побоями и вновь посадили в темницу, увещевая подчиниться царскому повелению и признавать лишь одну волю в Иисусе. А когда он все-таки не перестал утверждать, «что их у Иисуса было две и два хотенья», то его сослали во Фракию, в Визию, а его ученика «в злую землю Перверис».

Вскоре после этого в Константинополе умер одновольческий патриарх, и был назначен Петр, такой же еретик, который увещевал «Величайшего исповедника» через своих посланников возвратиться к одновольческой вере. Один из них привез ему и царское послание об этом, названное «Тип», чтобы он прочитал и признал его правильность. Но «Величайший исповедник»! решительно отказался признать этот «Тип» и даже убедил в его негодности и царева посланника Феодосия с патрикиями. Однако, потом, возвратившись к царю, Феодосии снова согласился на одноволие.

Царь опять вызвал «Исповедника» в синклит на суд, где Газофилакс обвинил его в том. что он ненавидит царя и изменнически предал много византийских городов сарацинам.

Опять началось длинное словопрение казуистического характера, которое теперь скучно читать, и «Великий проповедник» был отдан «сначала на сечение бичами, а потом отведен в темницу».

Ему и его двум ученикам отрезали языки, чтобы они не могли более проповедывать двуволия и двухотения Иисуса, но, к удивлению присутствовавших при этом, они без языков стали говорить еще лучше, яснее и убедительнее, чем с языками.

«Тогда отрезали „Великому проповеднику“ и одному из „Воскресших“ по руке и влачили их по торжищам, всем показывая их языки и руки. Потом их послали в ссылку в Скифскую страну, в город Схимону». По дороге туда умер ученик; «Великий исповедник» жил еще три года и умер, предупрежденный об этом заранее самим богом, сам предсказав свои час. На его гробе появились неизвестно откуда три горящие свечи.

Это, да еще говорение без языков, единственные чудеса из жизни «Великого исповедника», что крайне удивительно, если отнести его эпоху к VII веку. По всей вероятности, время было много позднее, но искусно апокрифировано введением в его биографию событий, бывших при Ираклии.

Одной антитезы его имени Величайший со значением имени Павла — Малый, который тоже путешествовал морем в Рим, конечно, еще не достаточно, чтобы признать и нем прообраз «Малого апостола», но это, во всяком случае, самая ранняя эпоха для автора посланий к римлянам, коринфянам, галлам, ефесам, евреям и остальным.

Резюмируя все вышеприведенное, можно сказать лишь одно: апостол Павел, т.е. Малый, называемый теологами также и Величайшим (Максимом по-гречески 3) наравне с Петром, есть личность литературная, составленная из двух совершенно различных лиц по способу прививки одного фруктового дерева к другому, родственному ему, но не одновидному с ним, и у него, как у лимонного дерева, к которому привито апельсинное, на нижней части до известной высоты зреют лимоны, а на верхней апельсины.

Таков же и нераздельно соединенный с ним другой «верховный» апостол, который снизу Симон, а сверху Петр.

Вполне возможно, что нижняя языческая часть Павла-Савла является новацинским епископом Павлом, относимым вместо IV века к III, а нижняя часть Петра — Петр, епископ Александрийский в церковной истории Сократа-Схоластика. Впрочем, о Петре в связи с Симоном Волхвом мы уже говорили ранее.

Глава III.

Марк Афинский, как вероятный автор Евангелия Марка.

(Ум. 15 января около 725 г.)

Его небесный символ — созвездие Льва.

«Жития святых» относят смерть Марка Афинского к 400 г. «после рождества Христова».

Если мы сочтем этот год за год, отмеченный по нашей гражданской эре, которая, как мы видели, вовсе не от «рождества Христова», то сразу же увидим невозможность появления подобного Марка (как его изображают «Жития святых») в такое раннее время. Точно так же и существование Евангелия Марка немыслимо в это время.

Везде в нем ссылки на пророчества «Исайи», «Захария», на псалмы и т. д. и притом не в виде корректурных вставок на полях от руки какого-нибудь позднейшего редактора, которые с полей рукописи перешли в скобках в текст при последующей переписке, а органические, как, например, в главе VII, где Иисус говорит упрекающим его фарисеям:

«Хорошо пророчествовал о вас, лицемерах, Исайя, написавший: эти люди чтут меня устами, а их сердце далеко от меня. Они тщетно чтут меня, уча человеческим законам». (Исайя 28, 13).

Точно также в главе 14, 27 Иисус говорит своим ученикам перед столбованием:

«Вы все соблазнитесь обо мне в эту ночь, потому что написано: поражу пастыря, и рассеются его овцы» (Захария 13, 7).

Я не хочу приводить дальнейших мест, показывающих, что по идеологии эпохи, в которой писал Марк, уже установилось мнение, что пришествие Иисуса и история его неоконченного столбования были предсказаны библейскими пророками. А теперь мы знаем из наших астрономических вычислений, что Захария писал свои гороскопические наблюдения в 453 году, а Исайя описал появление и ход кометы Галлея в 451 году.

Значит, это Евангелие не могло бы быть написано ранее такой эпохи, в которую было уже позабыто время появления указанных пророчеств и в которую они были уже отнесены в глубокую древность.

Все это не могло произойти менее, чем в столетие и, следовательно, самая ранняя датировка Евангелия Марка не может быть прежде 550 года нашей эры, а, по всей вероятности, оно появилось много позднее.

Здесь остается у нас только одно предположение, объясняющее притом же и всю вереницу христианских святых, числящихся в до-иисусовские века. В первый период христианства, когда еще господствовали единобожники ариане и когда большинство ученых людей было еще язычниками, время считалось и у христиан от эры Диоклетиана, т.е. на 286 лет позднее нашей современной эры. Это число мы и должны прибавлять ко времени всех христианских святых первых трех веков, а к апостольским временам даже и еще более.

Зная теперь, что евангельский Иисус есть легендарный двойник Василия Великого, родившегося около 333 года нашей эры, мы должны прибавлять к этим временам полуапокалиптический период 333 года, так чтобы рождение «Великого царя» (1 января 333 г.) приходилось как раз на половину числа 666, указанного в Апокалипсисе для конца «царства Зверя».

Когда же в 666 году никакого происшествия не произошло, то начались новые религиозные, а с ними и общественные смуты, которые окончились распадением эллино-сирийско-египетской империи Феодосия II, святого. Южная часть ее перешла в 678 году при Константине-Язычнике к магометанству, а в византийской части началось богоборство и выработка новой теологии, которую мы и видим в современном евангельском учении.

С этой точки зрения ко всем христианским святым II и III веков, которых мы могли бы с некоторой вероятностью счесть за исторических лиц, мы должны прибавлять 286 лет и, делая это, получаем, например:

Год смерти «Доброты» (по-гречески Агафий) был зимой 5 февраля 537 года, вместо 251 года теологов.

Год смерти Веры, Надежды, Любви и матери их Мудрости (Софии по-гречески) был осенью 17 сентября 423 года, вместо 137 года теологов.

Год смерти «Услады» (по-гречески Гликерии) был весной 13 мая 463 года, вместо 177 года теологов.

Я думаю, что читатель уже смеется, узнав, что вера, надежда, любовь, доброта, услада и мудрость умерли, по моим вычислениям, в V и VI веках нашей эры. Но разве серьезнее, спрошу я, становится дело, если мы отнесем их «мученическую смерть», как делают теперь, во II и III века?

Почти то же самое выходит и с мужскими святыми.

Год смерти победоносца (по-гречески Никифора) приходится на 9 февраля 546 года, вместо 260 года теологов.

Год смерти сдерживателя (по-гречески Аверкия) приходится на 22 октября 453 года, вместо 167 года теологов.

Отсюда видно, что мы можем считать значительную часть святых II и III веков не отводками, пересаженными оранжерейным способом из реальных ростков человеческой жизни в средние века, а произведениями чисто литературного творчества, или же дохристианскими философами, переодетыми в христианскую одежду, а то и самими языческими богами.

Совсем другое относительно святых IV и V веков. Там они уже отчасти реальны, а отчасти попали из более поздних эпох посредством смешения господствовавшей в средние века эры Диоклетиана с нашей современной эрой.

Возьмемте хотя бы исследуемого нами теперь Марка Афинского, память которого празднуется 6 апреля и смерть которого относят к «400 году». Считая этот год приведенным по эре Диоклетиана, мы получаем для его смерти 684 год нашей эры, т.е. именно то время, в которое и могло быть написано Евангелие Марка, как по содержащимся в нем извлечениям из Исайи, Захарии и других библейских пророческих авторов V века, так и потому, что это та же эпоха, в которую возникло и Евангелие Иоанна Дамаскина (677 — 777 гг.) и которая завершилась Евангелием Луки (860 — 946 гг.) и «Апостольскими Деяниями».

Эти два века и были веками творчества всех Евангелий, как вошедших в церковный ритуал, так и признанных апокрифическими.

Посмотрим же, что осталось в этот период от Марка Афинского после того, как главная заслуга его — Евангелие — была вырезана из его биографии и пересажена в I век нашей эры.

«В египетской пустыне, — говорит в „Житиях святых“ отец Серапион, — я шел к отцу Иоанну, великому старцу, за благословением. Я заснул и увидал в сонном видении двух отшельников, пришедших тоже благословиться от него и сказавших, что среди всех постников эфиопской пустыни нет равного Марку на Фракийской горе. „Ему, — сказали они, — уже 130 лет, и 95 лет он не видит ни одного человека“.

Я проснулся, но у старца Иоанна никого не было. Я рассказал ему свой сон, а он ответил: «это — божественное видение».

Но и он не знал, где Фракийская гора.

Через 12 дней я дошел до Александрии и 5 дней шел день и ночь по жестокой пустыне, сжигаемой солнечным зноем, который палил и самый земной прах. В Александрии я спросил у одного купца о пути к Фракийской горе.

— Велика долгота этого пути, — ответил он. — Это у самых Эфиопских границ хетского языка, 20 дней пути. А гора, о которой спрашиваешь, еще дальше.

Взявши воду в польскую тыкву и немного фиников, я отправился туда. Я шел 20 дней по той пустыне и не видел в ней ни зверя, ни птицы. Там не сходит ни дождь, ни роса, и не растет ничего съедобного.

Через 20 дней оскудели моя вода и финики, и я в сильном изнеможении не мог ни итти вперед, ни возвратиться вспять, и лежал, как мертвый.

И вот явились ко мне те же два отшельника и, став передо мною, сказали:

— Встань и иди с нами.

Один из них, нагнувшись к земле, сказал:

— Хочешь прохладиться?

— Как тебе угодно, отец, — ответил я.

Он показал мне корень из пустынной земли и сказал:

— Прими и ешь этот корень и путешествуй от его господней силы.

Я поел и тотчас прохладился. Печаль и усталость отошли от моей души.

Он показал мне дорогу к святому Марку и отошел.

Я приблизился к превысокой горе, вершина которой достигала до небесной высоты, по на ней не было ничего, кроме праха и камня. С краю ее было море, и я семь дней поднимался на нее.

В седьмую ночь я увидел ангела, сходящего с небес к святому Марку.

— Блажен ты, Марк! — сказал он ему. — Вот я привел к тебе отца Серапиона, которого желал ты видеть, так как ты не захотел видеть никого другого из человеческого рода.

Услышав это, я без боязни дошел до пещеры, где жил святой Марк.

А он говорил сам себе (пародируя навыворот нагорную проповедь Иисуса):

«Блаженны очи твои, Марк, которых дьявол не может прельстить зрением женской красоты; блаженны уши твои, Марк, что не слышат женского голоса и плача в суетном мире. Блаженны ноздри твои, что не обоняют неприязненного греховного запаха; блаженны руки твои, что не прикасаются ни к чему от человеческих вещей; блаженны ноги твои, не ступающие на путь, ведущий к смерти.»

И он начал петь псалом Давида:

— Благослови, душа моя, господа, и не забудь всех воздаяний его.

Выйдя из дверей пещеры и плача от радости, он сказал мне:

— Как велик труд сына моего Серапиона, пришедшего видеть мое пребывание.

Он благословил меня обеими руками и, поцеловав, сказал:

— Девяносто пять лет я пробыл в этой пустыне, не видавши человека, и теперь вижу твое лицо, которое много лет желал я видеть. Да воздаст тебе за это господин наш, Христос, в свой судный день.

Я стал его спрашивать о его достохвальном житии.

— Я тридцать лет страдал здесь от скорби, голода, жажды и наготы, а больше всего от дьявольских искушений. Я ел земной прах и пил морскую воду, моримый жаждой, а бесы тысячу раз клялись потопить меня в море и влекли меня в долины этой земли, а я боролся с ними а вновь восходил на вершину этой горы. А они били и волочили меня, крича: «Уйди из нашей земли! От начала мира здесь не было ни одного человека, ты один дерзнул!» А после этих 30 лет бесовских приставаний, излилась на меня благодать. Волосы выросли на моей голове и ангелы нисходят теперь ко мне с пищей. Я увидел место небесного царства и обитель святых душ, и древо разума, от которого ели наши праотцы, и Еноха, и Илию в раю.

— Как пришел ты сюда? — спросил я его.

— Я родился в Афинах, — ответил он, — и прошел философское учение. А когда умерли мои родители, сказал: «отлучусь от мира!», и, снявши свои одежды, бросился в море на доске. Носимый волнами, по усмотрению божьему, я был принесен сюда.

Когда наступил день, я увидел его тело, все обросшее волосами, как у зверя, и ужаснулся. Его нельзя было признать за человека иначе, как только по голосу.

— Стоит ли божий мир по прежнему обычаю в христовом законе? — спросил он.

— Паче прежнего времени, — ответил я ему.

— Есть ли и доныне идолослужение и гонения на христиан? — спросил он.

— С помощью святых твоих молитв перестали быть гонения и идолослужения (уже одно это показывает позднюю эпоху Марка. Это никак не конец IV века, куда его относят теологи, и когда еще было «идолопоклонство» повсюду).

— А существуют святые, творящие чудеса? — еще спросил он. — Такие, которые говорят горе: сойди со своего места, и бывает так?

И как только он сказал это, сдвинулась гора со своего места, как бы на пять локтей, и всела в море.

Марк досадливо замахал ей рукой и сказал:

— Что ты делаешь, гора? Не тебе велел я двинуться, а только беседовал с братом. Стань на своем месте!

И гора тотчас же возвратилась назад.

Я пал в страхе ниц, а он взял меня за руку и поднял, говоря:

— Разве не видят таких же чудес в твои дни?

— Никогда, отец! — ответил я.

Он горько заплакал и сказал:

— Горе земле, на которой христиане только на словах называются такими, а не на делах! (и это опять рисует никак не первые века христианства!).

Когда наступил вечер, он сказал:

— Брат Серапион! Не наступило ли нам время пообедать?