И далее:
      “Мне кажется, у коммунистов пропала охота задавать мне слишком много вопросов после того, как в ответ на какое-то вполне демагогическое замечание о состоянии здравоохранения я провел с ходу подробный анализ динамики заболеваемости по основным группам болезней на протяжении последнего года. А когда лидер думских аграриев Михаил Лапшин был мною публично уличен в полном непонимании разницы между учетом зерна в амбарном и бункерном весе, стало ясно – оппозиция опозорена. И потом при каждом моем выступлении по рядам коммунистов и их союзников проносился шепоток: “Гайдару вопросов не задавать”. Честно говоря, это была одна из маленьких, но приятных побед”.
      Или взять известный радиодиалог Егора Тимуровича с Руцким по поводу его пресловутых “чемоданов” (в них было немало голословных обвинений и в адрес гайдаровского правительства). Разница в интеллектуальных весовых категориях собеседников, несопоставимость их уровня стала ясна с первых же слов. Руцкому не оставалось ничего другого, как только начать вилять хвостом перед своим визави – дескать, лично против него, Гайдара, он, Руцкой, ничего не имеет. Впрочем, это не помешало ему, выйдя из студии, продолжать свой “обличительный” трезвон.
      Люди, которыми мало-помалу стало насыщаться правительство Черномырдина, постепенно вытесняя оттуда членов команды Гайдара, разительно отличались от последних. По всем параметрам. Допустим, тот же Заверюха. Это весьма четко прорисованный природой и социумом человеческий тип. Даже если не знать, что в правительстве он занимается сельским хозяйством, в догадках трудно было ошибиться. Будь он немного помоложе, Заверюху с его кучерявой головой и стрижкой “под бобрик” легко было бы представить трактористом или комбайнером. Недаром журналисты пришли в такой восторг после того, как где-то удалось сфотографировать Заверюху с баяном в руках. Первый парень на деревне! Позже – в более зрелом возрасте – он вполне мог бы сойти и за председателя колхоза, и за секретаря сельского райкома. Ну, и в правительстве его бесспорным местом стало, разумеется, место сельскохозяйственного министра или, бери выше, вице-премьера – куратора аграрной отрасли. Кураторство свое он рассматривал главным образом как святую обязанность “защищать интересы” родной отрасли, лоббировать их. Из-за чего, собственно, и произошел его известный конфликт с министром финансов Борисом Федоровым.
      Помимо прочего, сам ультиматум министра финансов, заявившего, что он войдет в правительство лишь при условии, что будет заменен председатель Центробанка Геращенко, а сам он, Федоров, станет располагать тем же статусом, что и Заверюха, – дело неслыханное по традиционным меркам. Какие ультиматумы! Смиренно поблагодари за оказанное доверие, оказанную честь и “не возникай”. Но в том-то и дело, что ни Гайдар, ни Федоров не держались за правительственные посты, не стремились сохранить их любой ценой. И в этом было отличие их подхода – вполне обычного для цивилизованных стран – от традиционного совкового представления, когда утрата правительственной должности воспринимается как жизненная катастрофа.
      Борис Федоров – формально он не входил в команду Гайдара, но, в принципе, по своим твердым либеральным взглядам вполне мог бы в ней оказаться, – всегда напоминал мне задиристого щенка, не отказывающего себе в удовольствии ввязаться в драку при всяком удобном случае и не соразмеряющего при этом свои силы с силами противника. Когда Борис Григорьевич предъявил свой нахальный и невыполнимый (для всех, кто вскормлен в Совке) ультиматум, а после бесшабашно пошутил, что скальп Геращенко все равно рано или поздно будет висеть у него на стене, это мое ощущение еще более усилилось.
      Аналогичное поведение не раз демонстрировал и Анатолий Чубайс. Вспомнить хотя бы случай, когда Черномырдин взял его с собой в поездку в Нижний Новгород (нарушая хронологию повествования, забегу тут немного вперед). Факт сам по себе знаменательный, демонстративный. Глава правительства как бы решил показать: вот, мол, не такие уж мы оппоненты, не такой уж Чубайс первый кандидат на вылет из правительства, как тогда принято было считать. Однако председатель Госкомимущества оказался верен себе – на встрече с областной общественностью, преимущественно сельскохозяйственной, он заявил довольно невежливо: дескать, крестьянам потому нравятся колхозы, что там можно воровать. Слова эти, естественно, были встречены неодобрительным гулом. А ведущий телевизионных “Подробностей” Сергей Доренко так прокомментировал этот эпизод: “Чубайса ЗА СВОЕГО не приняли”.
      Да, как-то не сходят они за своих. Руководителю традиционного образца, такому, допустим, как тот же Заверюха, в голову не пришло бы сказать подобное. Такой поведенческий алгоритм для номенклатуры непостижим. Тут все делается наоборот, все – прямо противоположно тому, что предписывает чиновничья мудрость с самых первых, самых азбучных шагов карьерной учебы. Здесь все делается как бы себе во вред.
      …Тип молодого интеллигента, по недосмотру обосновавшийся на какое-то время на высших правительственных постах, довольно быстро был выдавлен оттуда почти полностью. Выдавливали в два приема: в конце 1992-го – начале 1993-го, а потом – аккурат через год.
      Впрочем, выдавили не всех. Кое-кого оставили. Для приличия. Похоже, что оставшиеся лелеяли надежду успешно мимикрировать, неразличимо слиться с окружающей средой. Скорее всего, это были тщетные надежды.
      Борис Федоров:
      – Такие люди, как, допустим, Шахрай или Шохин, при всем их желании продемонстрировать лояльность премьеру, – они тоже все равно чужие. Черномырдин сам говорит, что он “красный директор”. А Шохин и Шахрай – они не “красные директора”. Поэтому они всегда будут чужими. Всегда Шохин за своими теплыми толстыми стеклами очков будет производить впечатление интеллигента. Который лезет не в свое дело. Их понижают в должности, их “ставят на место”, а они соглашаются. Все это для меня совершенно неприемлемо.
      Для интеллигента Федорова это было неприемлемо, а для интеллигентов Шахрая и Шохина – приемлемо вполне. Потому-то Федоров в начале 1994-го вылетел из правительства, а Шохина и Шахрая, понизив в должности, через некоторое время снова сделали вице-премьерами.
      Стало быть, этой самой лояльностью, послушанием можно все-таки одолеть неодолимую грань “свой – чужой”? Именно в таком духе прокомментировали тогда “Известия” назначение Шохина на вице-премьерский пост:
      “Новое назначение свидетельствует о том, что Виктор Черномырдин признал Александра Шохина своим человеком. Точнее – человеком своей команды. Почему бы и нет? Шохин последнее время много ругал “монетаризм” и “монетаристов”, демонстративно отмежевываясь от “гайдаровцев” и “федоровцев”. А это не могло быть не замечено и не отмечено премьером, который умников-монетаристов в своем окружении явно воспринимал как тела инородные”.
      Фигура Шохина вообще особенно интересна. В определенном смысле. Это фигура интеллигента, изо всех сил старающегося диффундировать в номенклатурную среду, даже ценой неимоверных жертв, ценой потери “интеллигентского качества”. Но все-то дело в том, что, какие бы жертвы он ни приносил, в этой среде все равно не признают его своим – прав Федоров. Все равно будут смотреть на него косо. Признать его своим могут лишь временно.
      То же и с Шахраем. Ведь сколько мытарств он испытал в Верховном Совете из-за своего непреодолимого, невытравимого интеллигентства. И что же потом? О нем Борис Федоров высказался еще более определенно:
      – Лично я искренне огорчен странным поведением господина Шахрая, которого в былые годы я считал одним из наиболее здравомыслящих. Эти его альянсы с людьми, с которыми нельзя заключать альянсы. Эти его прогибы перед политикой, против которой он выступал, внезапные заявления о том, что он, оказывается, был против того, как проводится реформа, в то время как в действительности он никогда об этом не говорил… У меня такое впечатление, что он потерял какие-то ориентиры и, по-моему, с трудом сейчас осознает происходящее.
      В общем, подводя итог этому разговору, скажу: пребывание у власти, почти на самом верхнем этаже, столь большого числа молодых, образованных, энергичных интеллигентов – при Гайдаре составивших костяк правительства, – конечно, событие для нашей страны. Такого никогда не было. Вряд ли такое событие повторится в скором времени вновь. По крайней мере, как говорится, при жизни нынешнего поколения. Правящая номенклатурная “элита” очень редко позволяет себе такого рода недосмотры.
      Что представляет собой сменивший Гайдара Черномырдин? Как человеческий тип, как тип политика, государственного деятеля. По своей внешности, манере держаться, говорить – это стопроцентный советский хозяйственный руководитель, этот самый “красный директор”. Как говорится, “не Копенгаген”, звезд с неба не хватает, но на земле стоит крепко, обеими ногами.
      Абсолютно органично Черномырдин смотрелся бы в Политбюро. Подошел бы, без сомнения, даже на роль генсека. А что, представьте себе: вот Виктор Степанович неспешно поднимается на необъятную трехспальную трибуну Кремлевского дворца съездов и несколько часов подряд вдумчиво вещает об исторических победах советского народа под мудрым руководством КПСС. Вполне вообразимая картина, не правда ли? В принципе, Черномырдин относится к тому же, условно говоря, антропологическому типу, что и Брежнев.
      Опять-таки, вещать с трибуны, как и члены Политбюро, Черномырдин может только по-писаному. Стоит ему оторваться от печатного текста и начать говорить “своими словами”, – он тут же впадает в фантастическое косноязычие. (Впрочем, при таком косноязычии из его уст по какому-то волшебству природы иногда вылетают совершенно гениальные афоризмы, типа “Хотели как лучше, а получилось как всегда” или “У нас какую партию ни создавай, – все равно получается КПСС”.)
      Это обстоятельство, – то, что Виктор Степанович даже по внешности, по манерам, по речи человек, в доску свой для номенклатуры, – несомненно, оказалось не последним по важности для Ельцина, когда на VII съезде, в обстановке острого столкновения с оппозиционно настроенными депутатами, он вынужден был делать мучительный выбор между ним и Гайдаром (был еще, правда, Скоков, но это уже отдельный сюжет). Предпочтение, отданное Черномырдину, конечно, заметно охладило петушино-бойцовский пыл нардепов. Хотя этот эффект оказался недостаточным и недолгим.
      Впрочем, надо сказать, и самому Ельцину Черномырдин был, конечно, несравненно ближе, чем Гайдар. Генетически ближе. Скорее всего, еще и поэтому после долгих мучений Борис Николаевич тем не менее на удивление легко “сдал” Егора Тимуровича (как уже говорилось, он вполне мог его оставить в качестве и.о. премьера еще на три месяца). Об этом предпочтении Ельцин сам пишет в “Записках президента”:
      “Новый премьер (то есть Черномырдин. – О.М.) принес в атмосферу рыночных реформ… неожиданный акцент. Акцент на надежность, прочность, стабильность.
      Я уже говорил, что втягивание гайдаровского правительства в жутчайшую идеологическую склоку, в изматывающие дискуссии – нанесло всем нам непоправимый урон. В политическом смысле гайдаровское правительство по изложенным выше причинам оказалось достаточно незащищенным.
      Положение совершенно изменилось с приходом Черномырдина. Он понимает, что премьер-министр обязан быть политиком. Обязан, если хотите, прикрывать свою экономическую команду”.
      Здесь Ельцин совершенно напрасно перелагает на Гайдара ответственность за втягивание в склоки и дискуссии: сам он всегда несравненно активнее, чем Гайдар, в них участвовал. И как их было избежать, если в руках противников реформ оказалось могучее оружие – Конституция, да и все законодательство? Запамятовал это, что ли, Борис Николаевич? Что касается политической незащищенности правительства реформаторов, сам же президент и взялся обеспечивать его защищенность, оставив за собой должность главы кабинета в октябре 1991-го и оставаясь формально в этой должности до лета 1992-го. У Гайдара – вице-премьера, потом первого вице-премьера, потом и.о. премьера – были совсем другие функции, связанные в основном с экономикой, экономической реформой, а не с политикой. Вообще, как можно сравнивать политические возможности “полноценного” (то есть утвержденного) премьера и того, у кого перед титулом стоит приставка “и.о.”?
      “Нас с Виктором Степановичем объединяют общие взгляды на многие вещи, – продолжает Ельцин. – Он не приемлет беспринципного политиканства. И вместе с тем не витает в облаках. Это сочетание разумного опыта и выработанных годами принципов присуще людям нашего поколения. По крайней мере в разных, самых критических, самых тяжелых ситуациях понимание у нас с Черномырдиным было полное”.
      “Не витает в облаках” – это, надо полагать, опять камень в огород Гайдара.
      Черномырдин в самом деле – абсолютная противоположность Гайдару. И если бы даже кардинально не различались их взгляды на экономику, на реформы, само столь разительное человеческое различие не могло не вызывать между ними взаимного отталкивания, постоянного напряжения. Этим-то долго подавлявшимся напряжением, я думаю, и объясняется известный неожиданный выпад Черномырдина-премьера против некоего неназванного “выскочки-завлаба”, который из завлабов сразу-де готов скакнуть и в кресло вице-премьера, и самого премьера, и даже президента.
      Все также помнят, конечно, какими яростными аплодисментами встретила депутатская аудитория эту “импровизацию” Черномырдина. То было откровенное излияние чувств, излияние ненависти членов корпорации к этому самому “выскочке”, который посягнул на высокую власть, не будучи членом их товарищества, их номенклатурного братства.
      Что касается какого-то “неожиданного акцента”, который Черномырдин будто бы внес “в атмосферу рыночных реформ”… Азы рыночной экономики Виктор Степанович, похоже, начал изучать, лишь заняв премьерское кресло.
      Снова Борис Федоров:
      – Вначале господин Черномырдин был в состоянии полного недоумения, что такое экономическая политика при рыночной экономике… И первые полгода он, естественно, не понимал, что нужно делать… По существу, Черномырдин все эти реформы никогда не считал своими. Но как трезвый человек, опытный политик он знал, что если есть поддержка президента… есть определенная группа людей в правительстве, которые никогда не отмолчатся, а встанут и скажут… Тут уж трудно отойти от реформ. Постепенно к нему пришло второе дыхание, он уже знал многие ходы и выходы, он стал все больше и больше влезать в финансы, пытаясь понять, что там происходит…
      Впрочем, обо всем этом – по порядку.
      Напутствие Ельцина, завещание Гайдара
      После VII съезда Ельцин выступил с бодрыми заверениями, что на нем “удалось отстоять курс на реформы, на демократические преобразования” и что при новом главе правительства “никакого отката с точки зрения реформ не будет”.
      Что касается Гайдара, как только Съезд проголосовал за Черномырдина, бывший глава правительства заявил журналистам, что он не хочет мешать своему преемнику проводить ту политику, какую считает нужной, а потому уйдет в отставку. При этом он считает, что Черномырдин “будет пытаться проводить политику реформ”, хотя новый премьер придерживается несколько иных приоритетов, нежели он, Гайдар. Решение о том, продолжать ли работать в новом правительстве, он оставляет на усмотрение своих друзей и коллег. Более того, он просит их не уходить, “если они смогут быть полезными” для правительства.
      Реакция соратников Гайдара, в общем-то, была соответствующая. Чубайс, например, прямо заявил, что “члены команды Гайдара должны работать в правительстве Черномырдина до тех пор, пока сохранится возможность проводить начатый курс”. Конкретно для него это означало – пока существует возможность реализовывать принятую программу приватизации.
      Ельцин пообещал в максимальной степени сохранить гайдаровское ядро в правительстве и выполнил свое обещание. К исходу 22 декабря стало ясно, что на своих местах остаются Анатолий Чубайс, Александр Шохин, Андрей Нечаев, Владимир Машиц…
      Из правительственных реформаторов вслед за Гайдаром, с двухнедельной задержкой, ушел только Петр Авен. Он прямо заявил, что считает свой уход “предопределенным отставкой Гайдара и не видит для себя возможности работать в правительстве Виктора Черномырдина”.
      Вообще-то, как уже говорилось, Ельцин давно требовал отстранения Авена от должности министра, считая его плохим администратором. Гайдар, мы помним, защищал его. Теперь защищать стало некому…
      При том, что костяк гайдаровской команды сохранился в неприкосновенности, насколько в состоянии он будет продолжать курс реформ, было совершенно не ясно, ибо решающее слово в формировании экономической политики оставалось, конечно, за премьером. Тревога по этому поводу была у многих. Так, участники III съезда “ДемРоссии”, открывшегося 19 декабря, выступили резко против рокировки Гайдар – Черномырдин. Вся предыдущая деятельность нового премьера, по их мнению, свидетельствовала о том, что он “откровенно тормозит демократические реформы”. “Печально известные указы по топливно-энергетическому комплексу, электроэнергетике, газовой и нефтяной промышленности не только выводят из-под приватизации важнейшие отрасли, но и создают невиданные в мире сверхмонополии”, – заявили участники съезда.
      “Стокгольмский эксперимент” Козырева
      Серьезные проблемы для себя, едва не стоившие ему поста в новом правительстве, неожиданно создал Андрей Козырев. Хотя он и не входил в экономическое ядро гайдаровского кабинета, тем не менее был одной из главных опорных фигур, отстаивавших курс реформ.
      14 декабря в Стокгольме на сессии Совета СБСЕ Козырев выступил с поистине сенсационным заявлением. Он сказал, что “должен внести поправки в концепцию российской внешней политики”. Эти “поправки”, по существу, разворачивали российский внешнеполитический курс на 180 градусов. По словам российского министра иностранных дел, традиции России “во многом, если не в основном”, связаны с Азией, “а это устанавливает пределы ее сближения с Западной Европой”. Далее Козырев во вполне традиционном советском духе обрушился на НАТО и Европейское экономическое сообщество, которые, мол, по-прежнему вынашивают агрессивные планы по отношению к соседям, в частности республикам бывшего Советского Союза, а также к Боснии и Югославии. В весьма категоричном тоне Козырев потребовал отменить введенные в мае Советом безопасности ООН международные экономические санкции против Белграда (за которые, кстати, проголосовала и российская делегация), предупредив, что в противном случае “великая Россия” может пойти на “односторонние меры в отстаивании своих интересов” в этом районе.
      Следующий удивительный пассаж выступления российского министра касался ситуации на территории бывшего СССР.
      – Пространство бывшего Советского Союза, – сказал он, – не может рассматриваться как зона полного применения норм СБСЕ. Это, по сути, постимперское пространство, где России предстоит отстаивать свои интересы с использованием всех доступных средств, включая военные и экономические. Мы будем твердо настаивать, чтобы бывшие республики СССР незамедлительно вступили в новую федерацию или конфедерацию, и об этом пойдет жесткий разговор.
      В заключение Козырев предупредил: все, кто не желает считаться с этими особенностями и интересами России, кто думает, что ее ожидает судьба Советского Союза, не должны заблуждаться на этот счет; Россия способна постоять за себя и своих друзей, она не допустит “вмешательства во внутренние дела”. Чьи внутренние дела тут имелись в виду, не уточнялось, но и без того было понятно: это дела не только России, но и всех, кого по старой советской привычке она объявляет своими “друзьями”, не спрашивая их согласия, то есть берет под свою опеку.
      Общее впечатление от козыревской речи выражалось одним словом – шок. Никто ничего не мог понять. В российском МИДе и даже в самой российской делегации, прибывшей в Стокгольм, никаких комментариев дать не могли: министр никого об этой речи заранее не предупреждал. Ясно было, что оратор, как говорится, по долгу службы зачитал какой-то чужой текст. Но чей? Единственным логическим предположением было: в Москве произошел переворот, и Козырев “озвучил” что-то вроде манифеста какого-то нового ГКЧП.
      В зале и в кулуарах сессии воцарилось смятение. Госсекретарь США Лоуренс Иглбергер во время выступления своего российского коллеги схватился за сердце. В перерыве “один из видных европейских политиков”, как сообщала пресса, “не стеснялся в выражениях”, комментируя только что услышанный текст. Некоторые делегации СНГ спешно принялись готовить обращения к Западу, в частности к НАТО, с просьбой защитить их от имперских посягательств России…
      Всеобщее недоумение длилось около часа. Затем Козырев вновь вышел на трибуну стокгольмской сессии и сказал, что его предыдущее выступление было всего-навсего “ораторским приемом”, с помощью которого он хотел донести до сознания присутствующих всю серьезность опасностей, которые угрожают “нам на нашем пути к посткоммунистической Европе”.
      – Ни Президент Ельцин, который остается руководителем и гарантом российской внутренней и внешней политики, – сказал Козырев, – ни я, как министр иностранных дел, никогда не согласимся с тем, что я зачитал в своем предыдущем выступлении… Зачитанный мною текст – это достаточно точная компиляция из требований далеко не самой крайней оппозиции в России.
      За рубежом к мистификации Козырева отнеслись по-разному, одни – с одобрением, другие – с недоумением и возмущением. Директор Пражского института международных отношений Иржи Валента расценил выступление Козырева как “последнее предупреждение” европейской дипломатии, которая во избежание худшего должна сосредоточиться на поддержке демократических сил в России. Слова “предупреждение”, “последнее предупреждение” вообще повторялись наиболее часто. Снова всплыла аналогия с Эдуардом Шеварднадзе, предупредившим в 1990-м об опасности переворота.
      В целом отрицательных отзывов было, пожалуй, все-таки больше: уж слишком непривычна для иностранцев оказалась мистификация российского министра. Министр иностранных дел ФРГ Клаус Кинкель сказал, что, по его мнению, “международный форум – не место для такого поведения”. Его финский коллега Пааво Вяюрюнен отозвался о козыревском демарше сходным образом: “В течение десятилетнего пребывания на посту министра иностранных дел я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь отпускал такие шутки на международных конференциях”.
      Хотя Козырев ясно объяснил, что он хотел сказать своим первым выступлением, некоторые не пожелали принять это объяснение, проигнорировали его, как будто его вовсе не было. Одни – потому, что твердо, буквалистски придерживались принципа “слово – не воробей…”, особенно когда дело касается слова дипломата. Другие же просто ухватились за “провокационный” текст, чтобы лишний раз пнуть Россию. Таких особенно много было среди наших “друзей” из СНГ и Балтии. Так, украинский министр иностранных дел Анатолий Зленко, “позабыв” о втором выступлении российского коллеги, назвал его первое выступление “отголоском имперского мышления, несовместимого с цивилизованными нормами международного сожительства”. Зленко посчитал его подходящим поводом, чтобы вновь заявить от имени украинского народа, что курс Украины на независимость пересмотру не подлежит, а политику силы она не воспринимает.
      Еще более резкая оценка содержалась в заявлении и.о. президента Литвы, бывшего первого секретаря литовской компартии Альгирдаса Бразаускаса: “Выступление Козырева в Стокгольме может трактоваться только как грубое вмешательство во внутренние дела соседних государств и коренным образом противоречит духу СБСЕ. Оно сильно напоминает о временах холодной войны и конфронтации и несовместимо с архитектурой новой единой Европы”.
      В самой России, естественно, мнения разделились в соответствии с политическим водоразделом. “ДемРоссия” на своем III съезде поддержала министра. В принятой резолюции говорилось: “Мы рассматриваем недавнее выступление министра иностранных дел в СБСЕ как мужественный шаг противостояния фашистской угрозе в нашей стране…”. “Этот его политический и дипломатический ход наверняка войдет в историю дипломатии, – заявила известная деятельница демократического движения Галина Старовойтова. – Он просто хотел показать, что будет, если красно-коричневая оппозиция победит в нашей стране. И он показал слишком рано успокоившимся политикам западных стран, чем это может обернуться”.
      “Гражданский союз”, напротив, безапелляционно осудил “эксперимент” Козырева, опубликовав специальное заявление. “Трибуна международного форума, – говорилось в нем, – была использована в целях внутриполитической борьбы, для выражения узкопартийной точки зрения, причем в совершенно неуместной форме… Подобное поведение недопустимо для официального представителя великой державы”.
      Мнения радикальных оппозиционеров предугадать и вовсе было нетрудно. Председатель Российского христианско-демократического движения Виктор Аксючиц заявил, например, что “устроенный Козыревым спектакль из двух выступлений выходит не только за рамки дипломатического этикета, но и за пределы общепринятых норм человеческой морали”.
      Вот уж и про “человеческую мораль” вспомнили…
      Один из лидеров “Российского единства” Михаил Астафьев произнес столь же суровый приговор: “Поступок Козырева беспрецедентен. Выбрали неподходящее место для шуток. В цивилизованных странах за это сразу увольняют с государственной службы…”.
      Ельцин почти сразу же отмежевался от странной выходки своего министра. Причина была понятна: кремлевский лидер только что, после тяжелой борьбы, заключил перемирие с оппозицией, и новое обострение отношений с ней было ему совершенно ни к чему. Главной политической целью для президента к тому моменту стал референдум. Важно было ни в коем случае не допустить, чтобы он по какой-то причине, тем более причине случайной и нелепой, сорвался.
      По логике вещей, после стокгольмской мистификации Козырева Ельцин должен был бы в самом деле отправить его в отставку. Во всяком случае, пресса почти единодушно пророчила ее. Называлось даже имя наиболее вероятного преемника – российский посол во Франции Юрий Рыжов (тот, кого чуть более года назад прочили на место премьера). Однако, как ни странно, уже 17 декабря появились сообщения, что президент не собирается менять министра иностранных дел. Правда, это были неофициальные сообщения, но вроде бы из надежных источников…
      Впрочем, даже и в том случае, если бы Ельцин в самом деле оставил Козырева в списке кандидатов в новый кабинет, считалось, это мало что изменит в судьбе Козырева, поскольку по новому закону о правительстве кандидатура министра иностранных дел, как и силовых министров, должна будет пройти через сито Верховного Совета, а уж он, всем было ясно, Козырева ни при каких обстоятельствах не пропустит. Правда, закон еще не был принят, но находился уже совсем “на выходе”. Еще и 23 декабря “Коммерсант” писал: “Очевидно, предрешена судьба Андрея Козырева: даже и войдя в список, он скорее всего не будет утвержден Верховным Советом России”. Депутаты приняли закон о правительстве 22-го числа, но по какой-то причине, – по-видимому, технической – 23 декабря он не был опубликован (как многие законы, он начинал действовать с момента опубликования). Как раз в этот день Ельцин подписал указ, которым утверждал состав нового правительства. Там, в числе других, присутствовал и люто ненавидимый оппозицией прежний глава российской дипломатии. “Проскочил”.
      Почему Ельцин не “сдал” Козырева, в общем-то тоже понятно. Принеся в жертву Полторанина, Бурбулиса и, главное, Гайдара, он, по-видимому, считал, что жертв уже достаточно. Да и вообще стремился выполнить свое обещание максимально сохранить костяк гайдаровской команды и в целом людей, приверженных реформам.
      Сам Козырев остался убежден, что его “стокгольмский эксперимент” был оправдан, хотя и соглашался, что он был достаточно рискованным. В отличие от многих россиян, наивно уверенных, что демократический Запад настолько сильно озабочен судьбами российской демократии, что готов чуть ли не костьми ложиться ради ее выживания и укрепления, Козырев, как и многие другие опытные люди, хорошо знающие настроения западных деятелей, отнюдь не разделял такой уверенности.
      – Наших партнеров на Западе надо подчас будить. Причем почти расталкивая, – говорил он в одном из интервью, объясняя, чем была вызвана его стокгольмская мистификация. – Они, конечно, очень сочувственно относятся к нашим реформам. Налицо желание, чтобы эти реформы победили. Но будем говорить откровенно. Мы знаем, что Запад, в общем-то, склонен к разумному, а подчас и более чем разумному эгоизму. Они живут своей, нормальной, жизнью, в которой тоже встречаются проблемы. Скажем, торговая война со Штатами или Маастрихт. Для них это очень серьезные вещи, они заслужили такой уровень проблем, и мы не принижаем их значение. У одного щи жидкие, а у другого жемчуг мелкий. В итоге сорока лет послевоенного развития они могут позволить себе задумываться над тем, что у них жемчуг мелкий. Но нам-то надо преодолеть этот их барьер разумного эгоизма. А для этого необходимо, чтобы человек не просто испытывал к нам симпатию, но еще и понимал, что наши реформы – это и непосредственно его касаемое дело. Значит, проблему наших реформ надо перевести на язык внешней политики…
      По словам Козырева, Запад необходимо было “встряхнуть”, показать ему, что происходящая в России внутренняя борьба за демократию и реформы неразрывно связана с внешней политикой, что наступление оппозиции на экономические реформы означает также и наступление на внешнюю политику, проводимую Ельциным. Если оппозиция, не дай Бог, победит, внешнеполитический курс окажется примерно таким, как он, Козырев, обозначил его, выступив в Стокгольме. Иными словами, глава российского МИДа провел в шведской столице своего рода сеанс шоковой терапии.
      Первые заявления Черномырдина
      14 декабря, сразу после первого заседания правительства, которое он вел, Черномырдин сделал свое знаменитое заявление – он, дескать, за реформы, он “за рынок, но не за базар”. Трудно было понять, что конкретно сие означало. Но в общем-то догадаться было можно: новый премьер собирается создать что-то “большое и светлое”, не то, что получилось у правительства Гайдара, чья экономическая политика, по словам Черномырдина, была не более чем “импровизацией”.