Вот так. Моя милиция меня бережет.
Нанятые администрацией частные детективы со своей работой справились. Помимо прочего, они выяснили, кем и как пикетчикам подвозилась и раздавалась водка. Это в то время, как в Московском управлении безопасности авторитетно заявили: “Наши работники были у вас, смотрели, пьяных там не видно”.
Общий вывод, который из всего этого сделал Яковлев: “Бесчинства в Останкине продемонстрировали ничтожество исполнительной власти. Отстоять свободу слова она не смогла. Или не захотела. На Комитете по гласности в Верховном Совете я совершенно официально заявил, что толпа не взяла телецентр не потому, что не могла, – просто это не входило в планы тех, кто привел ее в Останкино”.
“Ничтожество исполнительной власти” – это как раз то, на что и рассчитывали пламенные революционеры. Может быть, сказано слишком сильно, но в общем-то близко к истине.
15 июня председатель “Останкина” принял Анпилова со товарищи и после четырехчасовых переговоров согласился уже с июля предоставлять лидерам оппозиции регулярный эфир. “Взятие телеграфа” почти состоялось.
Тем не менее, пикетирование телецентра продолжалось. В конце концов власти начали действовать. В ночь с 16 на 17 июня по решению московского правительства милиция, не встретив сопротивления пикетчиков, снесла палатки.
Безумный Анпилов
Но и этим дело не кончилось. 17 июня Координационный совет “Трудовой России” постановил продолжать акцию и обратился “к русскому народу, ко всем народам Советского Союза” с призывом прийти 22 июня, в годовщину начала войны (очередная подходящая дата), к телецентру, чтобы поддержать “осаду империи лжи”. Подобно Фиделю Кастро, провозгласившему Кубу “единственной свободной территорией Америки”, Анпилов поименовал площадку возле “Останкина” “освобожденной территорией Советского Союза” и обратился к международному сообществу с просьбой о признании этой территории.
Хотя до 17 июня все происходило достаточно мирно, сама беспрецедентная продолжительность акции не могла не вести к росту напряжения, тем паче что оно подогревалось истерическими речами вождя “трудороссов”.
Чтобы избежать худшего варианта развития событий, гендиректор “Останкина” вновь начал переговоры с оппозиционерами, на этот раз парламентскими, выразившими солидарность с “трудороссами”. Худшего, однако, избежать не удалось… 22 июня утром ОМОН вторично ликвидировал палаточный городок. На этот раз ему пришлось применить силу. По заявлениям участников пикета, среди них были раненые и даже погибшие (милиция и прокуратура опровергли эти сведения).
В этот же день, ближе к вечеру, у входа на ВДНХ начался митинг “Трудовой России”. По окончании его “трудороссы” договорились с руководителями милиции, что колонна демонстрантов пойдет к телецентру. Однако вместо этого демонстранты двинулись к центру города, на Манежную площадь. Возле Рижского вокзала путь им преградил ОМОН. Снова произошли столкновения. Всего 22 июня, по данным Главного медицинского управления Москвы, в ходе столкновений пострадали 76 человек, в том числе 28 сотрудников ОМОНа.
Значительную долю ответственности за это, безусловно, несет лично Анпилов. Даже некоторые его единомышленники призывали “вождя” действовать, следуя холодному рассудку. Однако эти призывы не возымели действия. По свидетельствам ряда его соратников, “в Останкино все было построено на эмоциях, на бесконечном нагнетании страстей. После чего “вождя” прятали, оставив в залог его амбициям жизни и здоровье других людей”. Тактика, напоминающая действия попа Гапона в 1905 году.
23 июня “трудороссы” попытались возобновить пикетирование телецентра, однако милиция этого не допустила.
Против ряда пикетчиков-демонстрантов были возбуждены уголовные дела – в связи с сопротивлением сотрудникам милиции и призывами к свержению конституционного строя (те самые люди, которые в сентябре – октябре 1993 года истошно вопили о том, что Ельцин нарушил Конституцию, сами постоянно ее нарушали).
Анпилов, по своему обыкновению, продолжал бузить, вновь и вновь утверждал, что во время произошедших накануне столкновений были погибшие. Власти опять-таки категорически отвергали это утверждение. По распоряжению Руцкого была проведена оперативная проверка московских моргов, которая подтвердила, что ни в один из моргов трупы от останкинского телецентра не привозили. Но Анпилов не унимался, уверял, что московские власти просто спрятали тела погибших…
“Телевидение – русским!”
В упомянутом интервью Егор Яковлев недоумевал, почему анпиловские пикетчики, а также всевозможные писцы в коммуно-патриотической прессе в последнее время взяли под обстрел именно его лично и возглавляемую им телекомпанию: “Почему Российское телевидение (я вовсе не желаю этого Олегу Попцову) не вызывает у них такого жгучего интереса?”.
Что ж здесь непонятного? Оппозиционеры требовали не только эфира. Другим их требованием было сделать телевидение “русским”. Как-то неловко было обращать этот лозунг к телекомпании, которую возглавлял Попцов.
Точный “коллективный портрет” публики, которая осаждала “Останкино”, дала телекритик Ирина Петровская:
“Были там юноши с нездоровым блеском в глазах; экзальтированные дамы преклонного возраста, для которых лучшим воспоминанием в жизни остались пионерские костры; бородатые, а-ля Распутин, дядьки, выкрикивающие патриотические воззвания, и просто городские сумасшедшие. Вся их истерическая многословность свелась, в сущности, к одной набившей оскомину сентенции: “Бей жидов – спасай Россию!”. В массе, которую нам только и показывали все те дни в “Вестях” и “Новостях”, – они ужасали”.
Но в толпе, по-видимому, были не только возбужденные юноши, экзальтированные дамы и городские сумасшедшие. Снова возникли подозрения, что в гуще “массовки” действуют специально подготовленные и пользующиеся поддержкой определенных политических сил боевики.
Ельцин:
“Было очевидно, что это – опасные люди. Вернее, опасные люди стоят за этими оголтелыми демонстрантами: провокаторы, быть может, пользующиеся тайной поддержкой влиятельных политических сил. Не имея мощной руки, создать такую ситуацию в Москве просто нельзя… Это был не стихийный взрыв возмущения, а хорошо спланированная попытка нажима на власть… Кто-то думал, что этот искусственный взрыв – очень точная и правильная тактика. А я чувствовал, что меня пытаются запугать. Чувствовал наглую липу этих псевдонародных волнений. Чувствовал почерк родимого КГБ”.
Оппозиции предоставили регулярный эфир, и ничего особенного не случилось. Ни власть от этого не понесла никакого урона, ни оппозиционеры не добились никакого особого прибытка…
Все последующие годы, наверное, мало кто так часто вещал по телевидению, как, например, вождь коммунистов товарищ Зюганов. Но я не помню ни одной интересной мысли, которая вылетела бы из его уст, ни одного любопытного факта, о котором бы он сообщил. Одна лишь примитивная, навязшая в зубах демагогия.
На сцену выходит Конституционный Суд
В те июньские дни впервые в конфронтацию политических сил решает вмешаться Конституционный Суд. 26 июня он выступает с заявлением, в котором, в частности, говорится:
“Конституционный строй нашего государства под угрозой. Противостояние различных политических сил приближается к крайней черте. Усиливается правовой нигилизм, попираются основополагающие конституционные принципы, разрушаются гражданский мир и согласие. Отдельные должностные лица и политические лидеры различной ориентации выступают за устранение конституционных органов власти… Если Верховный Совет, президент и правительство будут и далее проявлять медлительность в осуществлении возложенных на них функций по защите конституционного строя, страна не гарантирована от социального взрыва, анархии и разрушения…”
Здесь как бы еще выдержана объективность: единственно, чем озабочен суд, – защитой конституционного строя. К сожалению, в дальнейшем, в основном благодаря своему председателю Валерию Зорькину, этот орган отошел от нейтральной позиции, стал все больше склоняться на сторону оппозиции. И внес свою лепту в возникновение острейшего кризиса в сентябре – октябре 1993 года.
Впрочем, уже и в этом заявлении чувствуется, на чьей стороне симпатии КС: хотя оно опубликовано непосредственно после событий возле “Останкина”, где “трудороссы” величали существующую в России президентскую и правительственную власть “оккупационным режимом” и призывали восстановить СССР, не это вызывает озабоченность Конституционного Суда – его, как это ясно из контекста, больше беспокоят призывы разогнать Съезд народных депутатов.
ПОЛГОДА РЕФОРМ ПОЗАДИ
“Мы не допустили отклонений…”
Незаметно, как говорится, в трудах и в борьбе (может быть, в борьбе даже больше, чем в осмысленных трудах) приблизилась первая “круглая дата” российских реформ – полгода, как они были начаты. На пресс-конференции 4 июля Ельцин объявил, что первый, полугодовой, их этап в целом пройден успешно.
– Мы прошли его в соответствии с программой, которая была утверждена, – сказал президент. – Мы не допустили ни отступлений, ни отклонений куда-то… Конечно, трудности в ее реализации есть. Это определенное сопротивление некоторых групп на местах, да и здесь, в центре. Тем не менее пока поддержка народом реформ есть, и мы намерены дальше ее четко осуществлять.
Вместе с тем, как сообщил Ельцин, правительство наметило план углубления реформы, рассчитанный на следующие два с половиной года. На первом месте здесь будет стоять вопрос о стабилизации работы промышленности и прекращении спада производства (на тот момент он составлял 15 процентов). Среди других задач – замедление инфляции, стабилизация рубля, переход уже в текущем году на его внутреннюю конвертируемость и в следующем – на внешнюю. Кроме того, президент сообщил, что утвердил своим указом программу приватизации и акционирования предприятий, в том числе крупных.
Приватизация – пожалуй, важнейшая часть реформ, вокруг которой развернулась острая борьба, длившаяся многие годы. Борьба не только за овладение теми или иными, подчас огромными, кусками бывшей госсобственности, но и отчаянная политическая борьба. Приватизация стала тем испытанием, на котором многие сломались, многие поменяли свою политическую окраску…
На пресс-конференции Ельцин довольно резко отозвался о Международном валютном фонде, который готов предоставить России огромный кредит – 24 миллиарда долларов, – однако при этом выдвигает ряд требований, в частности чтобы в России были отпущены цены на топливо. “Мы на это пойти не можем… – категорически заявил Ельцин. – Я так и сказал директору-распорядителю МВФ г-ну Камдессю. Как хотите, в конце концов. Если уж так, то мы обойдемся и без этих 24 миллиардов”. Президент заявил, что МВФ пытается приложить к России свою типовую программу оздоровления экономики, но Россия страна уникальная: 74 года у нас никто не знал, что такое частная собственность.
Полемизируя в столь резкой форме с МВФ, Ельцин, помимо прочего, бросал кость “патриотам”, у которых при одном только упоминании этого международного финансового института начинались судороги.
“Уже появились желающие войти
в правительство”
Свою оценку экономической ситуации, какой она была в конце июля – начале августа 1992 года, давал и Гайдар. Тут можно сослаться на одно из его телевыступлений, состоявшееся в ту пору: если сейчас, сказал он, появились претенденты на правительственные посты и даже выстроилась целая очередь, значит, наши дела не так уж плохи; раньше таких претендентов не было, никто не хотел брать на себя эту ношу; все лишь выглядывали из-за угла и ожидали, когда правительство снесет народная стихия, этот самый россиянин-бунтарь, которого надо только подтолкнуть.
Тем не менее, Гайдара продолжали яростно критиковать, причем эта критика все набирала обороты. Ладно бы его обвиняли во всех грехах одни профаны, имя которым легион, – немало ему доставалось и от коллег – ученых-экономистов. В разговоре со мной он с усмешкой вспоминал предупреждение своего друга, “отца польской реформы” Лешека Бальцеровича: как только он, Гайдар, начнет реформу, многие изменят к нему свое отношение. “С этого времени все профессора экономики будут твоими врагами”, – говорил ему Бальцерович. Во многом это предупреждение сбылось.
Со многим из того, в чем упрекали его оппоненты, Гайдар был согласен. Теоретически. Но оговаривался при этом: надо ведь было учитывать реальную обстановку. Например, вскоре после либерализации цен известный экономист академик Николай Петраков заявил, что цены ни в коем случае нельзя было размораживать, не создав предварительно значительные запасы товаров.
– Мне хочется спросить его, – отвечал на это Гайдар, – как можно было в реальной ситуации декабря 1991 года, во-первых, не размораживать цены (они разморозились сами собой), а во-вторых, накопить какие-то запасы? Как это можно было сделать реально? Кого повесить, кого расстрелять? Кого простимулировать?
Уже летом 1991 года экономика Советского Союза оказалась совершенно неуправляемой: прежние, командные рычаги управления перестали действовать, а рынок еще не заработал. К концу года положение стало еще тяжелее (об этом уже говорилось, но можно повторить еще раз). Поток продовольствия, поступавшего в Москву из других регионов, почти остановился. Государственные резервы были исчерпаны едва ли не полностью. Перспективы хоть как-то компенсировать недостаток продовольствия за счет импорта были весьма туманны. Вопрос встал не просто о реформе – о выживании страны. Тот, кто потом ругал (да и сегодня ругает) Гайдара за то, что он приступил к реформе без должной подготовки, забывает, что страна стояла на краю пропасти, что вот-вот должна была разразиться катастрофа.
Когда в упрек Гайдару перечисляют, чего не хватало России к концу 1991 года для проведения “правильной” рыночной реформы, для создания эффективной рыночной экономики, он обычно говорит, что ему не хочется спорить, – напротив, хочется дополнять список. Да, не было развитого, устоявшегося частного сектора. Не было конкурентной, демонополизированной рыночной среды. Не было системы финансовых институтов, которые обеспечивали бы эффективное перераспределение ресурсов. Не было развитого рынка труда. У России не было своей банковской и денежной системы, своих границ, своей таможни. Много чего не было. Но не было и времени дожидаться, когда все это появится.
В своей книге “Записки президента” Ельцин сочувственно приводит такую цитату из Гайдара:
“Мы начинали реформы в очень интересной ситуации, когда можно долго перечислять, чего у нас не было и почему реформы проводить нельзя. Я сам мог прекрасно объяснить, почему в 92-м их проводить нельзя… Но плюс к этому у нас не было возможности ждать, ничего не делать и объяснять, почему ничего нельзя делать”.
Рубль заработал, угроза голода миновала
Гайдара критиковали не только слева, но и справа. В основном за нерешительность в деле приватизации. Гайдар отвечал, что у него и его правительства нет более важной стратегической задачи, чем приватизация. “Но мы ведь не чудотворцы, – разводил он руками. – Польша топталась в деле приватизации в течение года…” Правда, так называемую малую приватизацию – сферы торговли, бытового обслуживания – она провела довольно быстро, но в целом приватизация повсюду проходит медленно и тяжело. “Если через два года мы будем иметь экономику с мощным доминирующим частным сектором, – говорил тогда Гайдар, – то я буду считать, что это феноменальный результат”.
Кстати, многие утверждали, что цены вообще нельзя было отпускать без приватизации, что это грубая экономическая ошибка Гайдара. На подобные упреки он реагировал весьма эмоционально:
– Ну, откуда, из какой книжки это вычитано, что приватизацию надо ставить впереди либерализации цен? Это противоречит всем канонам экономики. Либерализация цен – это одномоментный акт политической воли. А приватизация – долгосрочный процесс. Либерализация привязана к объективному факту – к утере контроля со стороны власти за распределением ресурсов (именно такова у нас была ситуация в конце 1991 года). Приватизация же к этому совершенно не привязана.
Явлинский до сих пор упорствует: его план реформ был лучше, чем план Гайдара. Фрагмент из его интервью “Комсомольской правде” от 28 ноября 2003 года:
– Денег много, а товаров – нет. Это самая болезненная точка экономики. Существовало два способа решения. Мой способ: продавать людям то, что раньше никогда не продавали, – парикмахерские, магазины, участки земли, грузовики, такси, автобусы, ларьки, прачечные, химчистки, – средства производства тогда это называлось. Конечно, не РАО “ЕЭС” и не нефтяные компании… Главное – это позволяло людям сохранить сбережения, материализовать их, и одновременно можно было быстро создать реальный средний класс. А логика гайдаровской команды была – отпустить немедленно цены…
Тут журналисту-интервьюеру надо бы спросить Григория Алексеевича: каким образом, начав реформу с продажи населению парикмахерских и автобусов, можно было быстро наполнить прилавки продовольствием? Но не спросил, не догадался…
В той волне критики, которая поднялась после того, как цены 2 января были официально отпущены, явственно различался еще один мотив: Гайдар, дескать, не понимает, что одной лишь либерализации цен недостаточно для того, чтобы рынок заработал. Для этого требуется как минимум еще одно условие: деньги должны обрести реальную покупательную силу. Гайдар прекрасно это понимал. Более того, он понимал, что либерализация цен может вызвать резкое увеличение темпов инфляции, при котором для денег просто не останется места в сфере регулирования хозяйственных процессов. Именно поэтому правительство сделало укрепление рубля главным приоритетом первого этапа реформы, до предела выжало тормоза финансовой стабилизации – прежде всего посредством жесткой налоговой и кредитной политики. В целом экономика реагировала на это адекватно: первоначальный резкий рост цен довольно быстро замедлился – из-за сокращения спроса. Жалобы и сетования на всеобщий дефицит как-то незаметно, сами собой трансформировались в стоны по поводу затоваривания. А ведь казалось, что дефициту никогда не будет конца. Исчезли проблемы со строительными мощностями, материалами, техникой. Всего этого всегда не хватало, все это предприятия и отрасли постоянно выпрашивали у правительства в виде лимитов и фондов. Теперь положение изменилось.
– Подавляющее большинство директоров промышленных предприятий, – говорил по этому поводу Гайдар, – будучи квалифицированными, неглупыми людьми, не могут не понимать, что если поддаться давлению, щедрой рукой закачать миллиарды рублей в народное хозяйство, сразу снова не окажется ни мощностей, ни материалов, ни техники.
Заработавший рубль резко повысил управляемость экономики. Выяснилось, например: чтобы завезти овощи в Москву или стройматериалы в Петербург, не нужно вызывать “на ковер” соответствующих директоров и местных руководителей, как это всегда бывало прежде, нет необходимости биться в административной истерике – достаточно оперативно выделить финансовые ресурсы.
– Сейчас я не боюсь катастрофы, – говорил Гайдар уже через несколько недель после начала реформы. – Несмотря на то что серьезнейшие экономические и социальные проблемы сохраняются, страна управляема, рынок заработал, голода не предвидится.
“Голода не предвидится”. А ведь в конце 1991-го он был уже на пороге. Об этом сейчас почему-то мало вспоминают.
Дело не в том, что в деятельности Гайдара на посту исполняющего обязанности главы правительства не было просчетов. Просчеты были. Но не они беспокоили его критиков. Истинная подоплека наскоков на кабинет по-прежнему была политическая: все очевиднее становились попытки отнять у Гайдара власть, в том числе и теми, кто жаждал реванша.
Возможна ли была в тот момент смена правительства? В принципе, в том положении неустойчивости и нестабильности, в котором пребывала тогда Россия, не было ничего невозможного. Но вот что тогда говорил об этом такой осведомленный и компетентный человек, как государственный секретарь при президенте России Геннадий Бурбулис. Он считал, что в тот момент смена кабинета была возможна только как смена курса. Смена же курса могла произойти только в том случае, если бы с ней согласился президент Ельцин. Однако было весьма маловероятно, чтобы он согласился с такой сменой.
II. ФИНИШ ГАЙДАРА
В ОЖИДАНИИ ПУТЧА
Атрофия силовых структур
Лето и осень 1992-го. Ощущение полного бессилия власти. В том числе и так называемых силовых структур.
Милиция в полном развале. И не знает, как из этого развала выйти. Если спросить меня, я тоже не знаю, как его преодолеть, тем более что не в одной милиции он сейчас наблюдается. Но я знаю одно: как во всех цивилизованных странах, у нас на полную катушку должен быть задействован институт отставки. И не надо представлять отставку несостоятельного чиновника как нечто сверхординарное. Это ведь дело житейское: пришел – ушел. А мы постоянно запаздываем с отставкой этих чиновников. Тянем, тянем, тянем. Чего-то ждем, ждем, ждем…
Мне непонятно, например, почему никак не уйдет в отставку министр внутренних дел Виктор Ерин. Мне непонятно, почему не уйдет в отставку бывший демократ, а нынче неизвестно кто, никогда не унывающий запорожец-парубок Аркадий Мурашов, разваливший московскую милицию. Мне непонятно, почему не уйдут в отставку все те милицейские чины, которые не видят иного пути обеспечения безопасности граждан, как только их самообслуживание. Все они прекрасно себя показали, например, во время июньских событий в Останкине.
Конечно, с уходом одного, десяти или ста малоспособных деятелей само по себе дело не наладится. Надо еще, чтобы пришли более способные. Вообще много чего надо. Но тут как в математике: уход бездарных – дело хотя и недостаточное, но необходимое.
Постоянно возникает вопрос, почему не проводятся реформы в системе госбезопасности, ведь в результате со стороны этой структуры сохраняется постоянная угроза демократии.
Вспоминается разговор с заместителем министра безопасности, начальником Московского управления МБ Евгением Савостьяновым и его первым заместителем Александром Царенко, состоявшийся у меня тем летом. Савостьянов – видный деятель демократического движения. Был членом Координационного совета «ДемРоссии». Работал в мэрии Москвы при Гаврииле Попове. Я спросил Савостьянова, как он считает, многие ли его подчиненные сочувствуют тем направлениям, которых придерживаются газеты “Правда”, “День”, другие подобные издания.
– Многие, – был откровенный ответ.
– Большинство?
– Трудно сказать. Мы не проводили социологических опросов. Но думаю, что многие. В таких структурах, как КГБ, коммунистические и “патриотические” идеи были не пустым звуком. Я просто видел, каким тяжелым ударом стал для многих отказ от этих идей.
То же самое подтвердил первый зам Савостьянова Александр Царенко, кадровый сотрудник госбезопасности:
– То, что значительная часть наших сотрудников осталась привержена коммунистическим идеям, не подлежит сомнению. Мы ведь воспитывались на них. Они тесно переплетались с принципами подбора кадров, серьезно влияли на нашу работу. Все это в одночасье отбросить нельзя.
Царенко, правда, добавил, что на текущую работу Московского управления эти идеи оказывают минимальное влияние. Дескать, в данный момент в управлении твердое правило: твои политические взгляды в этих стенах никак не должны давать о себе знать. Как, однако, это проверить – дают они о себе знать или не дают? Трудно себе представить, чтобы не давали. Последовавшие вскоре события заставили еще больше усомниться в этом.
– Да, действительно, убедительно доказать, что реформы в этих структурах осуществляются последовательно и целенаправленно, мы не можем, – признался тогда на встрече с нами, группой журналистов, госсекретарь Геннадий Бурбулис. – У нас вообще нет ни одной структуры, – не только в системе МБ и МВД, – которая была бы стерильна в своей нацеленности на реформы.
Когда я слушал Бурбулиса, было явственное ощущение, что новые власти так же боятся “этих органов”, как и прежние.
Моя несостоявшаяся встреча с Ельциным
В начале июня 1992 года мне обещали устроить встречу с Ельциным. Как всегда, заранее подготовил вопросы. Не стану приводить их все. Процитирую лишь некоторые – те, что больше других иллюстрируют атмосферу и настроение того времени:
– Власть в России проявляет хроническую импотенцию: реформы идут ни шатко, ни валко. Повсюду – чиновничий саботаж. Что, так и впредь будет продолжаться?
– Продовольственное снабжение крупных городов, в первую очередь Москвы и Петербурга, помимо прочего, блокируется саботажниками – аппаратчиками, мафией. По-видимому, нужны какие-то решительные меры, вплоть до введения чрезвычайного положения?
– Чем объяснить этот странный указ о слиянии милиции и госбезопасности? Мы ведь это уже проходили. Политический вес руководителей ведомства-монстра, конечно, увеличивается, однако растет и хаос: у милиции и госбезопасности разные задачи. Не кажется ли Вам, что это ошибочный путь?
– Пресса пишет, что с каждым днем растет угроза военного переворота. Ваши противники собираются на нелегальных квартирах, на дачах, обсуждая ночи напролет один-единственный вопрос, – как отстранить Вас от власти. Почему Вы не принимаете контрмеры?
Насчет саботажа… Саботаж реформ в ту пору осуществлялся тотально и повсеместно. Еще в феврале эксперты Центра “РФ-политика” подготовили аналитическую записку, где говорилось, что в стране разворачивается процесс “всеобъемлющего, широкомасштабного, глубоко эшелонированного и предельно агрессивного партноменклатурного реванша, имеющего своей целью восстановление и усиление не только в России, но и во всех республиках Содружества номенклатурно-тоталитарного режима”. По словам экспертов, саботаж всех реформ идет по двум основным направлениям: внутри госструктур засевшая там номенклатура тормозит и дискредитирует их прямо и непосредственно; “снаружи” та же номенклатура организует непрерывную идеологическую дезориентацию населения, нагнетает психоз и неразбериху, чтобы люди не могли понять, что же на самом деле происходит.
Саботаж шел на всех бюрократических уровнях, начиная с администрации президента. В начале апреля Сергей Шахрай, в ту пору госсоветник РФ, прямо заявил, что администрацией президента “саботируется исполнение около 70 процентов решений, принимаемых правительством”. Саботажем, в сущности, руководит сам глава администрации Юрий Петров. Тогда шли разговоры, что Ельцин вот-вот отправит Петрова в отставку, и Шахрай приветствовал такую перспективу. Однако руководитель президентской администрации благополучно просидел в своем кресле до января 1993-го. Кадровая политика вообще была слабым местом Ельцина.
Тогда же, в апреле, Шахрай набросал одну из возможных схем государственного переворота, который способна осуществить непримиримая оппозиция: депутаты – противники президента доизбирают членов Конституционного Суда, так что число “номенклатурных” судей перевешивает число “демократических”. Далее КС отменяет указ Ельцина “О приостановлении деятельности КПСС” (рассмотреть конституционность этого указа предполагалось в конце мая – начале июня). После чего Верховный Совет выражает недоверие правительству, отправляет в отставку и его, и президента. Денонсируется договор об образовании СНГ, к власти возвращаются “прежние” структуры, так что “союзные депутаты смогут собираться уже не в Вороново, а в Кремле”.
Сергей Шахрай сообщил, что свое видение наихудшего развития событий в стране он “пытался” изложить президенту, однако тот не захотел его слушать.
…Встреча с Ельциным у меня так и не состоялась.
Впрочем, на некоторые из интересовавших меня (и не только меня) вопросов президент вскорости ответил.
Козырев предупреждает
В конце июня – начале июля ряд известных политических деятелей снова выступили с предупреждениями об угрозе государственного переворота. Наибольший резонанс вызвало заявление министра иностранных дел Андрея Козырева. Возможно, потому, что у всех на памяти еще было аналогичное скандальное заявление его союзного предшественника – Эдуарда Шеварднадзе. 30 июня в интервью “Известиям” Козырев предупредил, что события, происходящие в России, очень похожи на то, что было в Германии в 1933 году, накануне прихода к власти Гитлера. По словам Козырева, в России поднимает голову партия необольшевизма. Как считает министр, угроза переворота вполне реальна. Его могут осуществить либо в форме так называемого очередного съезда КПСС, либо путем “аппаратного реванша”. Не последнюю роль в нагнетании атмосферы нестабильности играют силовые структуры – бывший КГБ и военное ведомство. Именно они “создают ситуацию, толкающую к применению силы” – в частности, с помощью соответствующей подачи информации. Кроме того, Козырев возложил на военных ответственность за расползание оружия по “горячим точкам” СНГ. Поэтому, сказал министр, возможно, требуется провести радикальную реформу органов госбезопасности и военных ведомств. А вообще, по мнению Козырева, в нынешней ситуации единственная надежда на предотвращение переворота – президент: только он может реально противостоять необольшевизму.
Это заявление Козырева вызвало недовольство в коридорах власти. Особенно не понравилась та его часть, где он выдвигал обвинения в адрес силовиков. В тот момент никто не хотел с ними ссориться. В результате уже на следующий день появилось “разъяснение” советницы министра: дескать, Козырева неправильно поняли, на самом деле “в интервью речь шла не о деятельности нынешних российских ведомств, а об опасности тех методов, которые применялись советскими спецслужбами в прошлом”.
Казалось бы, при чем тут советские спецслужбы? Видимо, “разъяснение” сочинялось впопыхах, на скорую руку, аргументы брались с потолка.
Впрочем, 2 июля, выступая на заседании общественного консультативного Совета по внешней политике при МИДе, Козырев повторил свое предупреждение о возможности переворота, правда уже не упоминая силовые структуры.
