Глава XIII

Свидание с тремя невестами. Хаджи-Баба составляет им обстоятельный список. Известие об участи мирзы Ахмака

До начатия моих действий по караван-сараям мулла Надан желал познакомить меня с тремя своими невестами. Мне надобно было лично их освидетельствовать, чтобы составить им надлежащий список, с показанием возрасту, высоты и тонкости стану, величины глаз, белизны зубов и нравственных качеств каждой. С этим списком я должен был подстерегать приезжих и заманивать их в тенеты супружеского счастия.

Я пошёл сперва на базар и купил себе плащ духовного покрою, кафтан с рядом пуговок на груди и половинку белой кисеи, которую толсто насучил на голову. В этом наряде отправился я к невестам, которых мой начальник предварил уже насчёт цели моего посещения.

Они сидели в бедной, неопрятной комнатке и курили кальяны. Покрывала их были небрежно накинуты на головы. Но только что я вошёл, они, по старой привычке, плотно завесили ими свои лица, оставив незакрытыми только глаза и верхнюю часть носов.

– Мир с вами, ханум! – сказал я им почтительно.

– И с вами мир, мулла! – отвечали они в один голос. – Пришестие ваше принесёт нам счастье!

Приветствия, лестные речи и нелепые шутки полились из их уст рекою и, верно, не кончились бы до вечера, если бы я не приостановил болтливости моих собеседниц и не сказал:

– Полно, сударыни! Я прислан сюда муллою Наданом предложить вам мои услуги. Если цель моего прибытия вам известна, то извольте отбросить покрывала и дайте мне полюбоваться вашими личиками.

Две из них в ту же минуту открыли лица, на которых когда-то цвели розы и лилии. Невзирая на сурьму, румяны и голубые звёздочки на лбу и на подбородке, я мог бы с точностью сосчитать их морщины и внести в свою опись, если бы учтивость не заставила меня воскликнуть при виде нежных их улыбок:

– Машаллах! Машаллах! Сам Фархад не видал ничего подобного! Ради пророка, не смотрите на меня с таким напряжением взору! Я сгорю, превращусь в кебаб, в уголь. Что за глазки, носики, ротики! Право, я должен возложить на аллаха моё упование! Но зачем третья ханум не благоволит снять своего покрывала? Она считает меня, бедного муллу, недостойным её лицезрения. Не стыдитесь, почтенная, и позвольте мне увидеть лицо ваше.

– К чему это жеманство? – промолвила одна из её подруг. – Он наш сват и должен знать нас наизусть, чтоб отрекомендовать женихам. Время не терпит: решись, сестрица.

– Так и быть! – отвечала закрытая женщина и скинула покрывало. – Я не без причины не хотела показывать ему лица. Ведь мы старые знакомцы.

– Нет божества, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его! – вскрикнул я вне себя от изумления. – Сон ли это или чары? Это должна быть работа дивов, клянусь своею бородою!

– Нет, Хаджи, это сущая правда, – отвечала она хладнокровно. – Вам кажется странно, что находите здесь прежнюю вашу госпожу? Судьба – вещь удивительная! Так точно: я жена мирзы Ахмака. Но вы, сударь, как попали в муллы, убив моего мужа?

– Я убил вашего мужа? Это что за речи, ханум? – возразил я. – Неужели ваш муж умер? Расскажите, ради аллаха, как это случилось. Хаким-баши был мой господин, благодетель: я любил его, как отца. Как же я мог убить его?

– Не притворяйтесь напрасно невинным, – сказала вдова главного врача сварливым своим голосом. – Хорошо! Будто вы ни о чём не знаете? А кто причиною тому, что шах отправил на тот свет Зейнаб? И что велел выщипать бороду мирзе Ахмаку? Потеря бороды повлекла за собою немилость шаха, а немилость низвергла бедного мирзу в могилу. Всему этому виновник вы.

– Что за пепел валите вы на мою голову? – вскричал я с негодованием. – Не бросайте пустых слов в воздух. Мог ли я убить человека, находясь в то время в ста фарсахах от места, где он скончался? Таким образом, вы скажете, что я был причиною смерти благословенного Хусейна, который погиб назад тому тысячу лет!

Мы спорили несколько времени, когда две другие женщины, которым нужнее было достать мужей, нежели знать, кто убил хакима-баши, вмешались в наши разговоры и заставили меня приступить к составлению описи их прелестям. Сама даже ханум охотно оставила предмет нашего спору, потому что говорила всё это единственно по страсти своей говорить, а не из любви к покойному супругу, которого душевно ненавидела в живых и по смерти. Воспоминание о прежнем значении и богатстве, по-видимому, не слишком было ей приятно, и она просила меня заняться делом.

Из уважения, что она некогда была моею госпожой, я начал ею и список свой невестам.

– Итак, ханум, извольте рассказать мне о себе кой-какие обстоятельства, – примолвил я. – Если тот, кого изберу для вас в женихи, потребует от меня подробных сведений о вашем происхождении и прежней жизни, я должен буду удовлетворить его любопытству. Желал бы, однако ж, исполнить это основательно и в выгодном для вас свете.

– Что мне сказать? – отвечала она. – Вам известно, что я была розою земного рая, около которой летал соловей сердца повелителя правоверных. Я славилась первою красавицею в его гареме и была страшилищем для своих соперниц. Но судьба человеческая непостижима! В гареме появилась новая женщина, у которой, видно, талисман был сильнее моего, и овладела бородою шаха. Она боялась, чтобы красота моя опять не привлекла на мою сторону высочайшего благоволения и происками своими достигла до того, что шах согласился удалить меня из дворца. По несчастию, он вздумал облагодетельствовать мною своего хакима-баши. Таким образом, из роскоши и величия перешла я в объятия гадкого, отвратительного пластыромаза, провонявшего ревенём и удручённого недугами. Но зато, слава аллаху, я ему так надоела, что он будет помнить меня и на том свете! Несчастное происшествие с Зейнаб низвергло его в гроб. По смерти хакима пыталась я возжечь в сердце шаха прежнюю страсть его ко мне, но все мои усилия были безуспешны. Пройдя разные степени нищеты и бедствия, я, которая прежде водила за нос Средоточие вселенной, теперь доведена до необходимости искать мужа – изволите видеть! – через посредство вот таких руфиянов, как вы с муллою Наданом, – При этих словах она начала рыдать и проклинать свою судьбу; но я обещанием вознаградить претерпенные потери молодым и хорошеньким мужем несколько усмирил её.

– Вы сами видите, что я могу ещё считаться красавицею, – вскричала она в ответ на моё обещание. – Я молода, лет двадцати, не более. Посмотрите, какие у меня глаза. Где вы видали такие брови, как мои? Такой стан, который можно обнять пяденью? Ужель ваша Зейнаб, чёртова дочь, была лучше меня?

Вдова главного врача исчислила по порядку все свои прелести, силясь уверить меня, что она красивее знаменитой любовницы царя Бахрама[118]. К собственной моей досаде, я видел в ней только толстую, раздутую жиром и злобою ведьму, которой искренне желал отомстить при этом случае за жестокое и зверское обращение её с бедною невольницею.

Две другие невесты также сообщили мне свои жизнеописания. Одна из них была вдова золотых дел мастера, которым выстрелили из мортиры за утаение части золота, отпущенного ему на подсвечники для Двора. Другая поступила в наложницы от нечего делать, так как муж её, заслужив гнев шаха, принуждён был бежать к русским. И они также не отказывались от притязаний на красоту и молодость. Когда, составив опись, я простился с ними, они ещё проводили меня за двери пронзительными своими наставлениями:

– Не забудьте, что мне лет восемнадцать!

– Помните, ради Али, что я ещё дитя!

– Опишите как следует мои глаза, брови, ротик!.. – кричала прежняя моя госпожа.

– На мой глаз! – вскричал я, уходя в двери, и, захлопнув их, плюнул налево и предал всех троих проклятию.

Глава XIV

Новая нечаянная встреча. Успехи Хаджи-Бабы в сочетании браков. Объяснение с обманутым супругом

Расставшись с тремя прелестницами, я направил шаги к одному из многолюднейших караван-сараев столицы. Улица, ведущая к этому зданию, была набита лошаками и верблюдами, тяжело навьюченными. Это был караван. В числе путешественников приметил я многих с белыми повязками, отличительным знаком богомольпев, возвращающихся из Мешхеда, и узнал от погонщиков, что караван действительно пришёл из Хорасанской области. Я обождал несколько времени, пока погонщики не выбранились и не въехали со скотом на двор караван-сарая. Наконец улица очистилась для проходящих.

Лица всех мешхедских жителей были мне знакомы. Набивая для них кальяны, я изучил было наизусть все малейшие черты и движения их, и если бы мне случилось не узнать с первого взгляду кого-нибудь из мешхедцев, то стоило только воткнуть ему чубук в зубы, и я тотчас сказал бы наперечёт его имя, прозвание, ремесло, дом или лавку, им занимаемые, и даже сорт табаку, каким его потчевал. Хотя со времени достопамятной палочной расправы протекло много годов и месяцев, но встреча с хорасанским караваном вдруг возобновила в моём воображении такую живую картину города Мешхеда, что казалось, будто вижу всё его народонаселение, сидящее передо мною на пятках, с рожами, съёженными чубуками, со странно искривлёнными губами, одним залпом испускающее на воздух огромное облако табачного дыму.

В таком волшебном обольщении ума вошёл я в караван-сарай и приступил к обозрению щёк, носов и бород путешественников, истощённых усталостью, покрытых толстым слоем пыли. К досаде, все лица были совершенно для меня новые. Один только приплющенный, грушеобразный нос состоял, казалось, в связи с прежними моими воспоминаниями. Сочетав этот нос с торчащею клином бородою и огромным животом, медленно движущимся на коротких гусиных ногах, я наконец успел восстановить в уме полное, хоть не совсем ясное, понятие о какой-то некогда мне знакомой человеческой фигуре. Я применял её к разным именам, толпившимся в моей памяти, но никаким образом не мог попасть на подлинное, когда нечаянно услышал слова:

– Ради имени аллаха, вы идёте на базар: узнайте, какая была в Стамбуле последняя цена бухарским мерлушкам?

– Ей-ей! – вскричал я. – Это должен быть Осман-ага или его брат, а не то сам чёрт!

Не понимая, каким образом мог он освободиться из плена у туркменов, я подошёл к нему и припомнил о нашем знакомстве. Осман-ага с такою же трудностью поверил мне, что я тот самый Хаджи-Баба, которого взял он к себе на службу от покойного отца в Исфагане, с какою я незадолго перед этим успел из его носа, бороды и живота составить мысленно один человеческий образ.

После чувствительных приветствий и некоторого рассуждения о непостижимости судьбы мы отняли от губ своих пальцы изумления и приступили к взаимному обозрению наших особ. Я позволил себе сделать замечание насчёт седины, убелившей его бороду; он поздравил меня с отменным чёрным цветом моей собственной. Он вообще говорил о прошедшем весело и беззаботливо, называл всё суетою и твёрже, чем когда-нибудь, верил в предопределение.

Осман-ага свойственным ему сокращённым образом описал мне похождения свои со времени нашей разлуки. Едва только первые впечатления неволи, бедствия и нищеты изгладились из его памяти, он стал проводить время у туркменов неожиданно приятно: ничего не делал, не двигался, даже ни о чём не думал, сидел себе весь день в горах с верблюдами, которых тяжёлый, бесчувственный, философский нрав удивительно как сходствовал с турецким его образом мыслей. Всякий род пищи был для него равен; но зато он пил такую превосходную воду, какой в Стамбуле сам даже отец Кровопийца никогда и во сне не пивал. Один только недостаток табака был для него немножко ощутителен. В этом блаженном состоянии он просидел несколько лет и, убедясь, что на «досках предопределения» назначено ему жить и умереть с верблюдами, забыл даже, что на свете есть свобода, вино и мерлушки, когда появление между туркменами нового пророка потрясло всю Кипчакскую степь. По принятому обычаю, пророк должен был наперёд показать два или три блистательные чуда. Как Осман-ага проживал уединённо в горах, в совершенном забвении, то пророк и воспользовался этим обстоятельством: он вошёл с ним в связи и склонил его появляться каждую ночь у самого улуса верхом на огромном верблюде, в качестве ангела, наряженного аллахом к нему на посылки. Переодевшись в дивное платье, напитанное каким-то составом, которым они вымазали и скотину, багдадский купец сиял ночью, как луна, и на огненном верблюде ристал кругом стана, где приятель его, пророк, в то самое время проповедовал хищникам своё учение. Знаменитейшие туркменские грабители признали этого плута истинным посланником неба, и все улусы поднялись по его мановению. Утвердив своё могущество над диким, суеверным народом, пророк рассудил за благо дать ангелу отставку и приказал Аслан-султану, главному своему приверженцу, отпустить его на волю без выкупа. Осман-ага рассказывал мне об этом забавном событии с неподражаемым равнодушием, быв искренне уверен, что в том нет ничего необыкновенного и что соучастие его в плутовском деле до него нисколько не касается: ему, видно, было суждено представлять ангела, – так кого ж мог он представлять более, несмотря на своё безобразие?

Вырвавшись от туркменов, Осман-ага пешком добрался до Мешхеда, где, по счастью, нашёл своего зятя, который одолжил его небольшим капиталом. С этим пособием он опять начал торговать. Счастье поблагоприятствовало ему в Мешхеде и Самарканде. Он съездил даже в Оренбург, где закупил значительное количество русских товаров, которые выгодно продал в Бухаре, и года через три сделался богаче прежнего. Навьючив цепь лошаков бухарскими изделиями и купив в Мешхеде кашимирских и персидских тканей, он вёз их в Стамбул, с тем, чтоб продать там всю партию и с чистыми деньгами возвратиться на родину, в Багдад – Дом спасения[119]. За всем тем, он не слишком спешил туда: он хотел дождаться отъезда весеннего каравана, зиму же провести в Тегеране, чтоб отдохнуть после трудов беспрерывных путешествий, сделать порядочный кейф и попользоваться удовольствиями персидской столицы.

Могло ли быть что-нибудь более кстати, как предложить ему в это время взять себе законную подругу сроком до отъезда весеннего каравана? Мысль прекрасная, единственная, промелькнула в моей голове – женить его на вдове хакима-баши. Она, как самая жирная в числе троих вверенных мне невест, будет как раз впору для его оттоманского пкуса. Притом же, какая удивительная игра обстоятельств: нечаянно встретиться, узнать и тут же на месте сочетать браком прежнего моего хозяина с бывшею хозяйкою! Забавнее этого и само предопределение выдумать не в состоянии.

И я немедля вступил в переговоры с ним о женитьбе. Предоставив турку честь и странность иметь в Персии временною супругою любовницу самого шаха кызыл-башей, я расхвалил ему её глаза, поуменынил число лет, преувеличил объём тела и, в довершение картины редких прелестей невесты, нарисовал углём на стене огромную дугу, назначенную изображать две её брови, соединяющиеся над носом в одну черту. Осман-ага был в восхищении и просил меня состряпать для него это дело.

Я поспешил к мулле Надану с донесением о своих успехах и рассказал ему все подробности старинного знакомства моего с ханум и Осман-агою. Он смеялся от чистого сердца и сам изъявил желание непременно соединить их браком хоть по редкости случая. Тут мулла объявил мне, что для важности брака нужно наперёд иметь двух человек уполномоченных, одного от имени жениха, а другого со стороны невесты, и что они должны определить между собою условия будущего союза. Тогда уполномоченный жениха спросит по-арабски:

«Согласна ли ты отдать душу свою на этом договоре?» – на что невестин уполномоченный даст ему ответ: «Согласна!» – и брак будет совершён законным образом. Надан объявил, что уполномоченным невесты будет он сам, а мне поручил представлять уполномоченного жениха и условиться с ним о приличном для нас вознаграждении.

Не теряя времени, я сперва побежал к ханум с радостным известием, что нашёл для неё жениха – из ангелов. Счастье её возбудило тем большую зависть двух других невест, что ханум приписывала его неоспоримому превосходству своей красоты, особенно прелести двух своих бровей, соединённых в одну дугу. Она, однако ж, боялась, что турок, может статься, найдёт её недовольно дородною, и спрашивала меня с беспокойством, не покажутся ли ему глаза её тусклыми, оттого что она слишком крепко насурьмила веки. Я совершенно на этот счёт её успокоил.

От ханум пошёл я к Осман-аге, который также вооружался с ног до головы для покорения сердца своей невесты. Он желал знать моё мнение, не произвело ли долговременное его пребывание между верблюдами какого-нибудь неприятного влияния на его особу. Я удостоверил его в противном; но для всякого случая советовал ему не пожалеть мускуса и амбры. Для этого он выпарился в бане, преобразовал седую бороду в чёрную, лоснящуюся, вызолотил руки свои хною и кончики усов засучил вверх, дав им направление к наружным уголкам глаз. Нарядясь в новое платье, он пошёл со мною к мулле Надану, куда вскоре явилась и ханум.

Первое их свидание могло бы человеку постороннему доставить неисчерпаемый предмет потехи: как пятидесятилетний жених старался казаться молодым и ловким, с каким беспокойством искал он средств хоть мельком заглянуть в личико своей суженой и как искусно старая невеста играла своим покрывалом, заставляя Османа думать, будто под ним скрываются небесные прелести. Но для меня, прикосновенного к этому делу, всё не слишком было забавно. Я горел нетерпением сбыть их с рук, опасаясь дурных для себя последствий в самом начале сватовского поприща. Однако ж брак состоялся благополучно, по крайней мере, для меня и для моего начальника. Надан произнёс роковое слово: «Согласна!» – и я поскорее вытеснил новобрачных из комнаты на двор, а оттуда на улицу, не дав Осман-аге времени приподнять таинственную завесу.

Всяк легко догадается, каким образом супруги познакомились между собою. Только на другой день Осман-ага пришёл ко мне и сказал:

– Хаджи! я думал, что она, по крайней мере, молода, а у неё морщин более, нежели у старого седого верблюда, которого пас я в горах. Как же это случилось?

– Судьба, предопределение! – отвечал я равнодушно. – Вам, видно, суждено было достать жену с морщинами. Предопределение – вещь удивительная! С ним бороться нельзя.

– Оскверню я гробницу предопределения! – вскричал он гневно. – Это старая отговорка, которой и ослы теперь не верят.

– Нет божества, кроме аллаха, ага! Что вы это говорите! – воскликнул я в свою очередь. – За такое богохульство, знаете ли, что вас ожидает?

Осман-ага, испугался, пробормотал:

– Прости мне, господи! – и подул себе на плечи. – Куда мне теперь деваться со старухою? – примолвил он, понизив голос. – Вы сделали из меня нечто менее собаки.

– Терпите, ага, аллах велик! – сказал я. – Притом же до отъезда весеннего каравана время недалеко. Кто мог знать? Она была первою любовницею шаха, и если немножечко состарилась, то в том не моя вина и не ваша. Впрочем, чего ж более вы ожидали от наложницы? На это ремесло пускаются только грешницы, отринутые обществом или оставленные мужьями, единственно для того, чтобы избегнуть поношения, постигающего в наших краях женщин, живущих вне супружества. Благодарите аллаха, что ещё достали и такую: по крайней мере, она жирна.

– Это одно меня и утешает, – отвечал он, вздыхая. – Ваша правда, Хаджи! Что бы я теперь делал, если бы вы наделили меня вашею тощею персидскою красавицею? Аллах ваш покровитель!

Глава XV

Новые успехи. Хаджи-Баба и его начальник производят суматоху в Тегеране. Печальные последствия этого происшествия

Мы продолжали обделывать таким образом наши дела и спустили с рук несколько десятков разного сорта рабынь аллаховых. Между тем я имел случай узнать покороче нрав моего начальника. Он не только был хитёр, бессовестен и жаден к деньгам, но и честолюбив до крайности. Все его мысли и усилия стремились к тому, чтобы низвергнуть муллу-баши и самому сделаться на место его главою духовного сословия. С этим-то намерением он желал прослыть строгим блюстителем обрядов веры и врагом всего неблагочестивого, немусульманского. Будучи предводителем молитв при главной мечети и преподавателем богословия в одной из известнейших медресе, он уже имел большое влияние на своих собратий и на общество; но, не довольствуясь таким преимуществом, старался ещё переманивать к себе важнейшие тяжбы, выдавал решения свои за правильнейшие, порицал перед народом познания всех тегеранских законников и в праздник Нового года, когда муллы поют многолетие перед шахом, ревел, как лев, чтоб обратить на себя внимание повелителя правоверных изобилием льстивых похвал и высокопарных желаний счастья, побед и величия.

Такими-то средствами достиг он до большой славы в народе, хотя не умел заслужить себе уважения ближайших своих приверженцев. Настала весна. Из южных областей, особенно Лура и Фарса, доходили печальные известия о господствующей там засухе, которая угрожала повсеместным голодом. Вскоре тот же недостаток дождя обнаружился и в Северной Персии. Шах приказал совершать молебствия во всех мечетях. Мулла-баши суетился и понуждал всех принимать в том участие.

Мой начальник имел теперь прекрасный случай отличиться ревностью и благочестием. Он не молился, а вопил, махал руками и бросался на землю, как бешеный. Видя, что народ более и более воспламеняется примером его усердия, он хотел перещеголять в набожности соперника своего, муллу-баши, повёл огромную толпу богомольцев в поле и стал молиться с ними под открытым небом.

Засуха не прекращалась. Шах повелел, чтобы жители всех сословий посещали молебствия, совершаемые Наданом, и с голосом его соединили тёплые просьбы свои к аллаху об отвращении общественного бедствия. Мой начальник видел в этом распоряжении личное своё торжество. Он заставил молиться всех – мусульман, христиан, евреев, гебров; но засуха всё-таки продолжалась, несмотря на усилия Надана.

Наконец в одно утро, когда в воздухе вдруг возникла необыкновенная жара с духотою, он произнёс следующую речь к черни, нарочно собранной им перед своим домом:

– О, народ исламский! Все средства спасения земли Ирана от угрожающего ей бедствия истощены безуспешно. Яснее солнца, что пропасть гнева аллахова отверзта под нашими стопами; что мщение небесное готовится постигнуть нас за грехи наши. Между нами должны находиться враги божий, твари, ненавистные всевышнему, обесчещенные клеймом отвержения. Кто ж они, если не кяфиры, гнусные поносители явной веры[120], которые оскверняют стены наши употреблением мерзкого напитка и заветного мяса и заражают край пороками? Пойдём к этим нечестивым винопийцам, истребим сосуды, в которых они держат проклятую влагу; прольём её на землю и очистим город наш от предмета, навлекшего на нас незаслуженное наказание! За мной, правоверные! Нет бога, кроме него, единого, предвечного, милосердого, без тела, без товарища и без жены!

Эти слова произвели в народе неизъяснимое действие. Ужасный взрыв изуверства, рёв остервенения и ярости потрясли стены окружающих зданий, предвещая неистовства, которые могут последовать от подобных чувствований. Надан шёл впереди толпы, беспрестанно подстрекая её новыми нелепостями. Я следовал непосредственно за ним и, одушевясь неимоверным усердием к вере, кричал, проклинал неверных и метался, как самый необузданный фанатик. Мы повели народ прямо в посад, обитаемый армянами.

Мирные христиане, видя такое множество ожесточённых мусульман, не понимали, что это значит. Одни запирались в домах, другие уходили; иные неподвижно стояли на улице, остолбенев от страха. Но мы тотчас объяснили им цель нашего прибытия, приветствовав их градом камней и залпом таких ругательств и проклятий, что после этого они должны были ожидать для себя общего избиения.

Мулла Надан вторгнулся в жилища несколько именитых армян с самыми отчаянными изуверами и стал искать повсюду вина. Не более уважая гаремы, чем мужские отделения, мы переломали все двери, добрались до больших глиняных сосудов с заветным соком винограда и произвели в кладовых неслыханные опустошения. Сосуды были разбиты вдребезги; вино текло ручьями во всех направлениях; бедные владельцы смотрели только на нашу ярость и заламывали руки.

В одно и то же время такое благоугодное действие совершалось по всем прочим христианским домам. Неукротимая сволочь, утомясь разбоем в частных жилищах, двинулась толпою в церковь, которая была не заперта. Алтари, книги, распятия, образа, подсвечники, ризы – словом, все украшения и утварь мгновенно были сломаны, изорваны, перебиты; и как самые ревностные поборники явной веры принадлежали к числу знаменитейших мошенников, то большая часть дорогих вещей перешла в их карманы.

Когда всё имущество армян было вполне разграблено, нам оставалось только приняться за них самих и истреблением нечистого их племени довершить великий подвиг на славу аллаха и его пророка. Многие шайки собирались уже ударить на неверных, как вдруг предстал перед нами шахский ферраш с одним из значительнейших армян. Вид этих людей вскорости нас образумил.

Страшась дурных следствий такой блистательной ревности к вере, сподвижники паши разбежались во все стороны, оставив почтенного предводителя и его помощника лично разделываться с посланниками Средоточия вселенной. Мулла поглядывал на меня, я на него, и верно никогда два бородача не смотрели в глаза друг другу умильнее и с большим изумлением, чем мы с Наданом, по совершении такого достославного дела, особенно когда ферраш сказал нам, что шах требует нас в своё присутствие. Мой наставник хотел идти домой и надеть свои красные носки; но записной враг правоверных подошв не дозволил ему этого, возразив очень сухо:

– На что вам носки? Мы и так доберёмся до ваших пят.

Мулла содрогнулся, услышав эти слова, которые и меня поразили весьма неприятным образом.

– Что ж я тут худого сделал, ради имени пророка? – сказал он, обращая речь к посланнику. – Врагов веры должно истреблять повсюду: так ли, или нет? – скажи сам ферраш.

– Увидим! – отвечал бесчувственный пятобийца.

Мы прибыли во дворец. У входа нашли мы верховного везира и муллу-баши, сидящих в палате главноуправляющего благочинием, которого, по счастью, с ними не было. Мы остановились перед окном.

– Ради имени Али! – вскричал везир, увидев нас. – Что это доходит до нашего сведения? Вы сумасшедшие, что ли? Ужель вы забыли, что в Тегеране есть шах?

– А я, по-вашему, что за собака, что смеете без меня вести народ против неверных? – присовокупил мулла-баши.

– Веди их к шаху! – сказал везир, вставая с софы. – Не заставляйте Убежище мира дожидаться.

Полумёртвые от страха, мы прошли через несколько дворов, обстроенных чертогами и киосками, и низкою калиткой проникнули во внутренний сад, где находится хельвет шаха. Скинув туфли, мы подошли к мраморному пруду и увидели грозного повелителя, сидящего у окна, которого основание возвышалось на несколько аршин над поверхностью сада. Средоточие вселенной сильно покручивало усы: это известный признак страшного гнева. Я взглянул на моего наставника: он потел, как в бане, и не смел поднять глаз, С нами были везир и мулла-баши.

Ферраш положил палку свою на землю, ударил челом и после обыкновенного вступления громко воскликнул:

– Вот мулла Надан и его служитель.

– Скажи, мулла, давно ли ты вздумал разорять моих подданных? – молвил шах весьма умеренным голосом. – Кто тебе позволил проказничать в моей столице? Ты пророк или шах? Говори, дружок, что за грязь ел ты у армян?

Надан, у которого никогда не было недостатка в речах, пришёл в такое замешательство, что не умел дать ответа. Он приводил разные места из Корана в рассуждеаии неверных, но так несвязно и бестолково, что шах обратился к мулле-баши с вопросом:

– Что он говорит? Я не понял, на чём он основывает своё оправдание.

– Я жертва шаха! – отвечал глава духовенства. – Он говорит, что действовал для пользы службы падишаха, Убежища мира. Ваша паства нуждается в дожде, а дождь не падает оттого, что неверные пьют вино в Тегеране.

– Поэтому из-за вина ты будешь разгонять людей, которые платят мне подушную подать? – сказал шах Надану. – Объясни, ради бороды шаха: значу ли я здесь что-нибудь или нет? Что тебе сделала горстка этих бедных собак, неверных, что ты под моим носом опустошаешь их жилища, грабишь с чернью их кладовые и церкви? Говори, человек, сон ли тебе приснился или твой мозг обернулся в голове вверх дном? Конец концов! – продолжал он, возвысив голос. – В своём Государстве я – никто! Кяфиры, кто бы они ни были, должны знать, что я равный всех защитник. Эй, ферраши! сорвите с него чалму и плащ, выщипайте ему бороду до последнего волоска, свяжите руки и, провезя по всему Тегерану на осле, лицом к хвосту, вытолкайте его по шее за город. Его глупого ученика выслать тоже из столицы через те же ворота.

Шах, по счастью, не узнал во мне любовника несчастной Зейнаб. Я был так обрадован этим, что изгнания не счёл для себя за бедствие. Впрочем, участь моя могла ещё назваться райскою в сравнении с тою, какой подвергся мой начальник. Приговор шаха исполнен был над ним с беспримерною в летописях точностью. Толпа феррашей окружила его и в одно мгновение ограбила и общипала, как гуся. Встретив первого осла на улице, они стащили с него всадника, посадили муллу Надана на чахлую скотину и тихим шагом повели по главнейшим улицам города. Я следовал за ним пешком, с потупленным взором, получив только с десяток пинков и лишась чалмы и плаща.