Глава XXV

Отъезд шаха в летний лагерь. Первые опыты на поприще службы. Дружеская беседа персидских чиновников

День отъезду шаха был определён звездочётами. Убежище мира должно было выступить из арка двадцать первого числа, ровно за полчаса до восхождения солнца, и иметь ночлег в Сулеймание, загородном дворце, лежащем на берегу реки Караджа, в девяти фарсахах от столицы. Войска между тем собирались в лагере при Султание.

В этот достопамятный день начал я впервые действовать по службе. Меня поставили у Казвинских ворот с тем, чтоб никого не впускать в город и содержать свободный проход для шаха. Мужикам, которые, приезжая со съестными припасами, обыкновенно дожидаются, пока ворота города будут отворены, велено было следовать через другую заставу. Все водоносы были согнаны ночью, чтоб поливать дорогу для шаха, и все меры приняты, чтобы сделать путешествие его покойным и приятным. Для приёму его в Сулеймание отряд верблюжьей артиллерии отправился туда накануне.

Помня, сколько я сам ненавидел чиновников, пока принадлежал к черни, я никогда не предполагал, чтоб во мне было столько бодрости и столько истинного дарования к наблюдению за благочестием! Я махал палкою с таким усердием и так неусыпно колотил проходящих по спинам и по головам, что сами товарищи мои только удивлялись, откуда такой чёрт взялся в их сословии. Но я желал в самом начале службы внушить выгодное понятие о моей храбрости – для дальнейших видов.

Наконец пушечные выстрелы с валов арка известили нас, что шествие тронулось с места. Все суетились. Сам насакчи-баши разъезжал по улицам на прекрасном коне. Ратники его скакали взад и вперёд, заботясь единственно о том, чтобы никто не загородил шаху дороги в тесных закоулках столицы. Глашатаи появились первые; потом заводные лошади в пышном уборе из парчи и шалей, украшенном дорогими камнями; далее отряд скороходов и, наконец, сам max. Вид грозного властелина, с длинною, покрывающею грудь бородою и всеми ужасами своенравного самовластия, сосредоточенными в его особе, произвёл во мне такое впечатление, что я невольно поклонился ему в землю. Когда он проехал, я почти не постигал умом, каким образом голова моя осталась на плечах, тогда как от одного взгляду его она могла полететь долой. За шахом следовали шах-заде, а за ними везиры и вельможи Порога. Огромный отряд конницы заключал шествие, за которым появились гаремы и обозы.

Все мирзы и чиновники, служащие по ведомству разных везиров, все придворные чины и зеваки одновременно оставляли столицу и стремились за шахом, увлекая с собою толпы своих прислужников, а те своих служителей. Тегеран в один почти день лишался на несколько месяцев двух третей своего народонаселения. Весь город был в суматохе. Цепи ослов, лошаков и верблюдов, нагруженных палатками, коврами, постелью, поваренною посудою, конскими уборами и припасами продовольствия, тянулись по бесчисленным улицам и дорожкам, поднимая густые облака пыли, подавая поводы к дракам и наполняя воздух рёвом, визгом и звоном колокольчиков, которые сливались с говором господ, криком слуг, кликами погонщиков и бранью всех их вообще и производили один невнятный громовой гул. Целые стада чубучных, поваров и поварёнков, конюхов и верховых лошадей, постельничих и бродяг беспрестанно появлялись из ворот, у которых стоял я на страже. Странник, присутствуя при этом необыкновенном зрелище, мог бы подумать, что, подобно роящимся пчёлам, жители персидской столицы все вдруг решились бросить родимый город и переселяются в отдалённую страну.

Лишь только прошёл поезд, я сел курить кальян с стражниками и при каждом глотке дыму испускал грустные вздохи, посматривая на летний загородный дом шаха, мелькавший вдали, у подошвы гор, окружающих столицу. Там жила моя Зейнаб, посланная вместе с другими танцовщицами, на время отсутствия Двора, для обучения новому ремеслу своему. Утомив грудь вдыханием дыму из дурного кальяна и издыханием неуместной чувствительности, я помчался дорогою за поездом и прибыл благополучно в Сулеймание, где застал отведённую для меня и четырёх других, подобных мне, насакчи особую, но тесную и неудобную палатку, в которой, как младший, должен был занять самое дурное место. Здесь-то, находясь в непосредственном с ними соприкосновении, я мог узнать покороче как нравы, так и тайны сословия, которого имел честь быть членом.

Кроме главноуправляющего и его наиба, или помощника, был у нас ещё помощник помощника, также наиб, о котором скажу предварительно два слова, потому что через него стал я известен высшему начальству. Он назывался Шир-Али, носил титул бека и был родом из Шираза. Хотя уроженцы двух соперничествующих городов Персии, мы с ним, однако ж, без всяких личных видов, единственно по стечению тех ничтожных обстоятельств, которые порождают и упрочивают нежнейшую дружбу, неприметно перешли в неразлучных приятелей. Он как-то дал мне один раз кусок арбуза – я, в другом случае, развёл для него кальян; он пустил мне кровь своим перочинным ножиком, когда я объелся казённого рису, – я излечил его лошадь от рези в желудке, влив ей в горло табачного отвару; и таким образом завелась между нами теснейшая связь, не рушимая ни временем, ни обстоятельствами. Шир-Али был миловидный собою мужчина, старее меня только тремя годами; плеча широкие, стан тонкий, борода чудесная, перстнем окружающая щёки, и два отменные локона, вьющиеся за ухом, как лозы виноградника, разительно отличали его от прочих сослуживцев. Он давно уже находился в нашем сословии и знал все уловки службы. Когда он однажды стал дружески говорить со мною об этом предмете, я подлинно изумился, какое обширное, блистательное поприще открыл он моим глазам для упражнения ума и сердца в звании, которое полагал я однообразным и скучным!

– Ты думаешь, очень важная вещь то жалованье, которое мы получаем от шаха? – сказал он. – Без посторонних доходов мы перемёрли бы с голоду. Наш главноуправляющий, например, получает от казны в год тысячу туманов, а издерживает вдесятеро столько. Откуда берёт он эти деньги? Он достаёт их своим искусством. Шах прикажет отколотить по пятам какого-нибудь хана и взыскать с него пеню: тот должен заплатить ему порядочно, чтобы навсегда не потерять ног и всего имения. Если случится выкалывать глаза иному мятежному правителю, он, сообразно с достоинством взятки, велит или ослепить его ножиком без боли, или же тупым кинжалом. Все первейшие сановники, везиры и другие заблаговременно должны запасать себе его милость на всякий случай. Во время проходу войск от него зависит, кого отяготить постоем, кому оказать послабление при сборе припасов продовольствия и в приёме поставок. Куда он ни повернётся, отовсюду сыплются ему подарки; а если сами не сыплются, то он невольно заставляет их сыпаться. Мы, подчинённые, делаем то же самое, только в меньшем виде и каждый по своему чину: нельзя же всякому быть главноуправляющим по части благочиния! Веришь ли мне? Где только можно махнуть палкою, там везде отыщется копейка для нашего брата. Пока я не был наибом, мне посчастливилось, с тремя другими из наших, сечь по пятам государственного секретаря в присутствии самого шаха. Надобно было видеть, как славно мы его прижали! Мы сняли с него чалму, шаль и ферязь, которые по закону нам следовали; потом, сообразно с его чином, положили на ковре спиною к земле, забили ноги в колодку и, подняв её вверх, давай валять из всей силы! Он вскричал смертельно, – а тихонько, так, чтоб шах не услышал, сказал нам: «Братцы, десять туманов!» Мы не слушаем. «Пятьдесят! – сто! – пятьсот! – тысячу! – десять тысяч! – всё, всё отдам!» Тогда, по мере возвышения цены, и мы стали щадить его более, и когда дошло дело до десяти тысяч, то уже секли не по государственным подошвам, а просто по колодке, но так удачно, что шах нисколько не приметил подлогу. Правда, что этот мошенник, когда мы его выпустили, не сдержал слова и дал только всего десять туманов; но как он остался при должности, то – иншаллах! – он не минует наших рук, и в другой раз мы поучим его правилам честности. Если и тебе, Хаджи, случится иметь его под своею палкой, то сделай одолжение – свет глаз моих! – помни, что он обманул твоего товарища и друга.

Разговорами в этом роде Шир-Али до такой степени воспламенил моё благочинное воображение, что я тем только и бредил, чтобы сечь по пятам и брать взятки. Я ходил целый день кругом лагеря с палкою, поднятою с размаху выше головы, и колотил ею по всем предметам, представлявшим хоть малейшее сходство с человеческою подошвой. Посредством этого упражнения я довёл руку свою до такого совершенства, что, в потребном случае, мог бы молотить своею палкой не то что по подошве или пяте, а по каждому пальцу ноги особенно. Я не был, однако ж, ни жестокосерд, ни злобного нраву; чувствовал, что храбрость не моё дело; гнушался даже зрелищем людских страданий – и потому сам удивлялся, откуда вдруг стал я такой бешеный лев[83]. Но пример непостижимо развращает человека. Я жил тогда в весьма сгущённой атмосфере лютости и свирепства; не слыхал ничего больше, кроме как отсекать носы, обрезывать уши, стрелять людьми из мортир, пилить их пополам, жарить в раскалённых печах, терзать, колесовать, и дошёл до того, что при маленьком пособии моих приятелей, право, был бы в состоянии посадить на кол родного отца!

Глава XXVI

Хаджи-Баба отправляется с казённым поручением. Персидская деревня. Староста. Мужики

Шах путешествовал небольшими переходами и через четырнадцать дней, в благополучный час, определённый звездочётами, прибыл в летний дворец свой, Султание, построенный на возвышении, вблизи развалин древнего города. Обширная равнина, усеянная бесчисленными палатками белого цвету, напоминала мне кочевья туркменов, но в величественном и блистательном виде. Я сам был уже теперь «некто», перешёл из разряду битых в грозное сословие бьющих. Я был насакчи, «действительное причастие», о котором столько толковал мне почтенный мулла, учитель мой в Йсфагане, а все прочие в отношении ко мне могли быть названы «причастиями страдательными». Словом, я ожидал только случаю доказать роду человеческому моё полицейское к нему расположение.

Вскоре по прибытию нашем в лагерь, Шир-Али прибежал ко мне с радостным лицом, и сказал:

– Хаджи! планета нашего счастия находится теперь в полном восхождении. Меня посылают в деревню Кадж-Совар, лежащую между Султание и Хамаданом, по одному делу, о котором узнаешь. Как ты мне приятель, то я выпросил позволение взять тебя с собою, хотя другие насакчи весьма этим недовольны. Дело важное, и для нас будет работа: жаль только, что, как говорят, один из царевичей недавно разорил деревню вконец.

Горя нетерпением испытать себя на поприще деятельной государственной службы, я чрезвычайно обрадовался этому предложению. Правда, я не знал плану действий моего приятеля и на первом шагу получил не весьма выгодное понятие о состоянии тех, с кем будем иметь дело; но утешал себя изречением поэта, что, «хотя тиран велит выщипать волосы правоверному, всё-таки для бритвы остаётся подбородок, на котором они росли».

Я немедленно занялся приготовлениями к пути. С поступления моего в военную службу я прибавил к своему имени необходимый титул бека. Чтоб выказать свою знаменитость перед поселянами, к которым мы отправлялись, я занял у одного из моих товарищей серебряную цепь, для украшения узды моего коня, и пару пистолетов, оправленных серебром, с условием привесть ему за то подарок, если удастся прикрючить что-нибудь самому.

Проводником нашим был деревенский мальчик, которого посадили мы на лошака, вёзшего нашу постель, верёвки для привязывания лошадей, и прочее. Я взнуздал свою лошадь, которая вместе с другими стояла всегда в путах у кольев, окружающих палатку. Находясь с некоторого времени в шахской службе, она чуяла поживу, к которой стремились наши желания, и, лишь только вскочил я в седло, начала ржать, брыкаться, как перс, уклонившийся из присутствия своего господина.

Мы выступили в путь после вечерней молитвы; ехали всю ночь, соснув только два или три часа в деревне, лежащей на дороге, и прибыли в селение Кадж-Совар, когда женщины выгоняли скот со дворов, а мужчины, сидя на пятках перед домами, курили табак до выходу в поле на работу. Увидев нас, те накинули на себя покрывала и перестали кричать, а другие вскочили на ноги. Приятель мой, Шир-Али, надулся хуже самого насакчи-баши и грозным голосом, который достаточно показывал, кто он таков и что значит, спросил у поселян, где староста. Простой, седобородый старичок, в скромном платье, выступил вперёд с покорным видом и сказал:

– Мир с вами, ага! Я староста и раб ваш. Да будет прибытие ваше благополучно! Да не уменьшится никогда ваша тень!

Мы важно отвечали: «Бисмиллях!», и поселяне подошли с глубочайшим почтением пособлять нам слезать с коней. Один держал за поводья, другой за стремя, третий подставлял каждому из нас руку под мышку, и таким образом мы торжественно спешились, придавая себе как можно более весу и поднимая носы, как первые сановники Порога. Нам постлали на земле, перед домом старосты, небольшой ковёр, на котором мы уселись, окружённые полным почти собранием жителей деревни. Сам староста снял нам сапоги и вообще принимал нас со всеми обрядами и приветствиями гостеприимства. Шир-Али, который величаво допускал оказывать себе эти признаки почтения, вдохнул несколько длинных глотков дыму из кальяна и сказал:

– Будучи старостой деревни Кадж-Совар, знай, что я приехал сюда от имени шаха – понимаешь ли? – от самого шаха! Тебе известно, что когда Убежище мира переезжает со Двором и бесчисленным войском в Султание, то окрестные деревни обязаны доставлять продовольствие для его людей, ратников и лошадей, по расписанию. Хочу знать: почему с этой деревни до сих пор не доставлено в лагерь наложенное на вас количество припасов, согласно высочайшему фирману, сообщённому вам хамаданским правителем? Дай мне ясный ответ и сделай, если можешь, так, чтобы лицо твоё было бело[84].

– Я вам дам ясный ответ, ага, – возразил староста. – Что мне сказать? Разве то, что сказал вашим сборщикам? Все эти люди знают, что я говорил правду, и если я лгу – то да ослепну тут же! Желаю представить сам, о насакчи, что, слава аллаху, вы «человек»! Муж умный, расторопный, быстро-видный – мусульманин, как и мы, боитесь аллаха. На что мне лгать? Я ни убавлю, ни прибавлю: расскажу вам, как что случилось, и вы сами решите.

– Хорошо, расскажи! – примолвил Шир-Али. – Я слуга шаха: что шах рассудит, тому и быть.

– Вы начальник, ага! Только повесьте ухо на гвоздь терпения и выслушайте мой рассказ, – отвечал староста. – Два месяца тому назад, когда пшеница была вышиною в газ и ягнята начинали блеять в поле, служитель царевича Харабкули-мирзы приехал к нам сказать, что шах-заде пожалует сюда завтра и будет охотиться в нашем околотке, где водится много сайг, лосей, дроф, куропаток и всякой дичи. Он приказывал нам очистить лучшие домы для помещения царевича и его людей и заготовить разные припасы в большом количестве, для их продовольствия. По милости пророка, мы знаем, что такое значит посещение царевича! Вся деревня была встревожена этим известием, и как мы не могли ни словами, ни подарками убедить служителя, чтобы он пощадил нас и повёл своих охотников в соседнее село, то нам одно лишь оставалось средство – бежать в горы и ожидать, пока не пройдёт гроза. Что нам было более делать? Если бы вы сами видели отчаяние этих бедных рабов божиих, когда они уходили в глушь, отрекаясь от последнего имущества в мире, то сердце ваше непременно опрокинулось бы вверх дном и ваши чрева превратились бы в воду.

– Это что за речи? – закричал Шир-Али. – Вы уходите в горы, когда шахский сын делает вам честь охотиться на вашей земле, а я должен сожалеть о вас? Да если бы шах знал об этом, то он тотчас велел бы умертвить всю деревню.

– Ради имени Хусейна, выслушайте меня терпеливо и окажите сострадание, – продолжал поселянин. – Итак, мы взвалили на скотину всё, что могли утащить с собою, и в тот же вечер перешли в горы, где и укрылись в одном неприступном ущелии, на берегу глубокого потоку. В деревне остались три больные старухи и несколько кошек.

– Слышишь ли, Хаджи? – вскричал мой товарищ, обратясь ко мне. – Они унесли с собою дорогие вещи и всё имущество, а царевичу оставили одни только голые стены и несколько дряхлых баб. Хорошо! Продолжай.

– От времени до времени мы посылали лазутчиков, желая знать, что происходит в деревне, – говорил далее староста. – На другой день, около полудня, появились толпы охотников. Неистовство их не находило для себя пределов, когда они открыли, что жители разбежались до их прибытия. Служители царевича пошли бродить по домам, разбили двери и переломали всё, что ни попалось в их руки. Одна из наших баб, встав с трудом с постели, слава аллаху, разбранила их в прах и осыпала такими упрёками, что они не смели пикнуть перед нею ни слова, но не могла удержать их хищничества. Царевич, поселившийся в моём доме, послал за съестными припасами в город, а между тем его служители разграбили весь хлеб и ячмень, находившиеся в амбарах; пережгли, вместо дров, нашу хозяйскую утварь до последней сохи и, когда недостало этого, вырубили двери, ставни, балки и перекладины наших хижин. Лошади их паслись в нашей пшенице, которой они, сверх того, большую часть скосили, растаскали и увезли с собою. Словом, мы разорены до крайности: у нас нет ни денег, ни платья, ни скота, ни хлеба, ни домов; вся наша надежда на аллаха и на вас, наших благодетелей.

Едва только староста произнёс эти слова, Шир-Али вскочил на ноги и, схватив его за бороду, вскричал:

– Как тебе не стыдно, старик седоволосый, лгать так бессовестно? Не сам ли ты сказал нам, что вы перенесли в горы дорогие вещи и всё имущество, а теперь говоришь, что вы разорены, что у вас ничего не осталось? Нет – это пустое! Мы не за тем сюда приехали, чтоб есть твою грязь; и не на то привезли свои бороды, чтобы вы над ними шутили. Ты не знаешь, кто таков Шир-Али, если так думаешь: мы люди, которые спим, прищурив один глаз, держа другой бодро. И лисица не ускользнёт из своей норы без нашего ведома. Если ты считаешь себя кошкою, то знай, что мы отцы всех кошек. Нет, душа моя! Тебе надобно повидать более свету и подождать, когда борода твоя повырастет длиннее, пока ты нас обманешь.

– Упаси нас аллах, чтобы мы вас обманывали! – сказал староста. – Что мы за собаки, обманывать таких, как вы, господ? Мы подданные шаха, его «паства», чем же нам быть более? Всё, чем владеем, принадлежит шаху; но с нас изволили содрать последнюю шкуру. Пожалуйте, посмотрите сами: в клетях, на поле вы не найдёте ни одного зёрнышка; в горницах ни ковра, ни кувшина. Что ж нам делать?

– Хорошо! Пусть и так будет, – возразил мой товарищ. – Но я знаю одно только слово – воля шаха должна быть исполнена. И слушать не хочу о вашем разорении. Или давайте мне тотчас наложенное на вас количество припасов деньгами, зерном или как хотите; или же ты и все старейшины селения ступайте за мною в лагерь. Так приказали шах и насакчи-баши. Знаете ли вы, что такое значит насакчи-баши?

Смекнув опасность, староста и старейшины стали советоваться между собою: они сели в кружок, на пятках, на углу одного дому, а мы с притворным равнодушием продолжали курить кальяны на том же месте.

После долгого совещания они воротились к нам, но уже переменив план атаки. Они признали необходимым действовать преимущественно на моё сердце, и сам староста лично повёл приступ на этот главный пункт, тогда как другой старик взял на себя хлопотать у моего товарища.

Староста подошёл ко мне с изъявлениями живейшей дружбы и, по принятому обычаю, открыл переговоры лестью. По его словам, я был совершеннейшее создание аллаха – они никогда не видали ничего мне подобного; словом, я был – «человек»! Зятем он поклялся бородою Али, что, с первого взгляду, возбудил я в сердцах, как его, так и всех поселян, чувства нежнейшей ко мне приязни, и заключил вступление тем, что я один только в состоянии выпутать их из этого несчастного дела. Во время этого предисловия я сидел с нахмуренным лицом, равнодушно играя чубуком; но следующая часть речи показалась мне несколько занимательнее. Староста сказал, что они совещались между собою, и все видят невозможность удовлетворить нашему требованию, так как у них самих нет никаких жизненных припасов; но что они готовы, если только мы согласимся, всунуть нам в руки по «куску грязи»[85] чтоб удостоиться нашего благоволения и покровительства.

– Вреда нет! – отвечал я старосте. – Но, по несчастью, не мы одни имеем прикосновение к этому делу. Нас тут только двое: над нами же есть начальники, которым тоже следует залепить рот «грязью». Без этого все ваши издержки будут напрасны. Особенно должны вы снискать себе благоволение нашего главноуправляющего по части благочиния. Но я скажу вам откровенно, что если вы захотите мазать его колесо, то вам надобно будет весить сало не мискалями, а манами.

– Мы отдадим всё, что имеем, – промолвил староста, – но мы разорены последним набегом царевича до такой степени, что, кроме жён и детей, у нас ничего не осталось.

– Я скажу тебе, приятель, что делать, – возразил я. – Если у тебя есть деньги, наличные, в сундуке или в кармане, то давай: всё прочее бесполезно. С деньгами в руке ты купишь даже корону на лучезарной голове шаха: без денег не обещаю тебе ничего, кроме палочной бани.

– Деньги! Деньги! – воскликнул староста, вздыхая горестно. – Откуда нам взять деньги? Мы денег и в глаза никогда не видали. Наши женщины, если получат откуда-нибудь монету, то немедленно просверливают в ней дырочку и привешивают к своим шеям в виде ожерелья. Если, после долголетних трудов и забот, нам самим посчастливится накопить сорок или пятьдесят туманов, то мы тотчас зарываем их в землю и более беспокоимся об их сохранении, нежели шах о своей «горе блеска»[86] – Тут он придвинулся ко мне и шепнул на ухо очень заботливо: