– И куда мы едем? – спросил Дасадас, безоговорочно передавая себя в подчинение Эпоне. Эпоне, не похожей ни на одну другую женщину.
      – Я еду в Голубые горы, Дасадас. Как и Кажак, я должна выполнить свой долг.
      Он не понял, что она имеет в виду, но хорошо понимал, какая опасность ему угрожает.
      – Вряд ли скиф будет желанным гостем в Голубых горах, – сказал он.
      – Если ты приедешь туда на этом коне, ты будешь желанным гостем, – заверила она. – Кельты выращивают пони для торжественных выездов; если мы скрестим наших жеребцов с кобылами пони, в будущем мой народ сможет вырастить достаточно больших верховых коней. Твой хороший гнедой жеребец обеспечит тебе теплый прием, Дасадас. Ты обладаешь настоящим сокровищем.
      – Это еще не все, что у меня есть, – сказал он. – Дасадас покажет тебе кое-что.
      Они остановились на ночлег с подветренной стороны небольшого холма, и хотя ночь была темная и холодная, они не рискнули развести костер. Но глаза, привыкшие к темным степным ночам, все же смогли рассмотреть вещи, которые скиф вытащил из одной из своих торб, чтобы показать Эпоне. Гребень из слоновой кости. Золотые украшения. Медный браслет.
      – Это твои вещи, Дасадас? – удивленно спросила Эпона.
      – Нет, их прислали жены Кажака. Чтобы Эпона могла обеспечить свою безопасность, купить себе пищу и все, что ей может понадобиться.
      Она узнала медный браслет, подаренный ею Талии. Она села на землю, положила присланные ей дары на колени и едва не заплакала. Эти сдержанные, равнодушные женщины. Они никогда не давали ей повода считать себя своими подругами; никогда не позволяли ей заглянуть за их покрывала. Но они собрали все свои драгоценности, чтобы она могла благополучно добраться до родных мест.
      «Оказывается, я ничего о них не знала», – подумала Эпона, с трудом сдерживая слезы.
      – Когда ты успел все это сделать, Дасадас? – спросила она.
      – Когда Кажак обнаружил, что тебя похитили, он сразу же догадался, что замышляют шаманы. И тогда же он решил найти тебя и отослать домой. Он сказал одной своей жене, та – другим.
      – Странно, что шаманы не охраняли его, как меня. Неужели они рассчитывали, что он позволит принести в жертву меня или его жеребца без всякого сопротивления?
      – Почему бы и нет? – сказал Дасадас. – Они, видимо, думали, что Кажак не посмеет ослушаться повеления Колексеса. В Море Травы слова путешествуют по ветру, все сразу же узнают о непослушании князю. Ослушник не найдет себе поддержки в других племенах; этого не допустят их князья. А кому хочется навлечь на себя гнев своего правителя?
      – Могущество князя так же велико, как и ужасно, – заметила Эпона. – Но в вашем племени верховная власть оказалась в руках шаманов. Почему они так поступают, Дасадас? Почему ради золота и скота они притесняют свой народ?
      – Это не единственная причина. Дасадас думает, что шаманы – люди завистливые. Они много лет смотрели, как князь правит народом, принимает решения. Шаманы считают, что могут управлять лучше. Они считают, что теперь их очередь. И хотят забрать все.
      Эпона вздрогнула. В степи начинало холодать. Хотя Дасадас прихватил с собой много провизии, ее горит, одежду, он почему-то не захотел взять ее медвежью шкуру, и Эпона боялась замерзнуть под скифской накидкой, сшитой из нескольких шкур, и под одеялом из козьей шерсти.
      – Я полагаю, что Цайгас и Миткеж одержимы не белым тальтосом, – раздумчиво заметила Эпона, присаживаясь. – Я думаю, что они одержимы черными духами, духами зла. Только такие существа могут причинять вред себе подобным или пользоваться магией в своих корыстных целях. В свое время их ожидает неминуемая кара. Мать-Земля стремится к тому, чтобы все было в равновесии.
      Ее слова не имели для него никакого смысла. Он был доволен уже тем, что сидит рядом с ней, совсем близко, вдыхая благоухание ее кожи, думая и мечтая о своем.
      – Я должна была остаться, Дасадас. Должна была помочь Кажаку, – прошептала она, обращаясь не только к нему, но и к самой себе.
      Дасадас ничего не сказал. Она мучается раскаянием, считая, что не должна была покидать Кажака в трудное для него время, но это пройдет. А впереди многодневное путешествие, и рано или поздно она перестанет думать о Кажаке.
      «Будь моим братом, – напутствовал его Кажак. – Заботься об этой женщине, как о своей собственной. Охраняй ее, не щадя своей жизни!»
      Человек, который выполняет такое поручение, вправе рассчитывать на награду. Кажак должен был это предвидеть.
      Та же мысль мучила и Эпону; она сидела на земле, глядя, как серый жеребец выщипывает последние пучки травы, затем жестом показала ему, чтобы он лег рядом с ней. Тогда-то она в полной мере осознала, чего, должно быть, стоило Кажаку послать ее вместе с Дасадасом.
      А ведь ее должен был благополучно отвезти домой сам Кажак. Но Кажак человек чести, он остался, чтобы выполнить свой долг перед отцом и своим племенем.
      «А я удрала. Я удрала», – думала Эпона, ненавидя себя самое.
      Когда боль стала совсем нестерпимой, она откинула голову на шею коня и безмолвно разразилась горькими слезами.
      Дасадас лежал в нескольких шагах, в ожидании.
      «Скоро, – пробормотал он про себя, – скоро я утешу тебя, Эпона, и ты перестанешь плакать».
      Они погрузились в полудрему, продолжая прислушиваться и боясь услышать стук приближающихся копыт.
      Утро не принесло с собой ничего хорошего. Стало еще холоднее, и все вокруг выглядело еще более мрачным и даже зловещим.
      – Они могут нас преследовать, – сказал Дасадас. – Мы должны ехать дальше.
      – Стало быть, ты будешь сопровождать меня… до самого селения кельтов.
      – Кажак велел мне проводить тебя туда, куда ты захочешь.
      Наспех поев сушенины и черствого хлеба, они сели на коней и направились на запад. Уже в пути Дасадас объяснил, что они не все время будут придерживаться этого направления, хотя их главный ориентир – заходящее солнце.
      – Ты знаешь, Эпона, зимой здесь бывает очень плохая погода. Немного погодя Дасадас хочет повернуть на юг, к берегу Черного моря. Там хорошие дороги, торговые дороги, там будет легче проехать в это время года. В горах мы сможем пополнить свои припасы.
      – Но Кажак избегал всех поселений, почти всех поселений.
      – У нас был военный отряд. Очень небольшой, поэтому и приходилось соблюдать особую осторожность. Но нас только двое, мы не можем представлять ни для кого никакой угрозы. Дасадас взял с собой мужскую одежду; ты переоденешься, и мы измажем твое лицо грязью, чтобы никто не мог узнать, кто ты. Мы будем ехать как путешественники, посланцы одного из князей, возглавляющих почитающий лошадей народ. Все знают, что у скифов много золота. Нас будут хорошо принимать, если подумают, что мы будем заказывать всякие изделия ремесленникам. Скифы пользуются доброй славой среди ремесленников.
      Им предстояло долгое, очень долгое путешествие, и Эпона понимала, что такие путешествия отнюдь не безопасны. Возможно, она никогда так и не доберется до своего селения; с ней может произойти все, что угодно.
      « Ну что ж, такова всегда была твоя судьба, – произнес внутри ее голос. – Поезжай домой, Эпона».
 
      Дни пролетали один за другим под копытами лошадей, окружающий их пейзаж все менялся и менялся, они проезжали все новые и новые места. Поскольку они не опасались, что их могут принять за грабителей, они не всегда ехали по бездорожью. Когда, с усилением холодов, дичь попряталась и для их луков не осталось никаких целей, Эпона и Дасадас заезжали в города и деревни и покупали себе мясо и другие съестные припасы или большое количество зерна для своих лошадей.
      Дасадас старался избегать племен «дикарей», обитающих на крайнем западе великих степей. Он предполагал проехать по берегу моря к Дуне, матери всех рек, затем проехать на запад через Моэзию, полностью обогнув темные Карпаты. Этот путь был много длиннее, но Дасадас не хотел вновь переходить через Карпаты.
      Светлые волосы Эпоны были затемнены грязью и прикрыты остроконечной войлочной шапкой с отворотами, которые защищали ее уши от ледяного ветра, ее тело было облачено в тунику и удобные шаровары; в таком виде Эпона испытывала совершенно новое чувство свободы. Она ехала с Дасадасом, как с добрым товарищем, ровней себе, и скоро он привык разговаривать с ней, как разговаривал бы с одним из своих братьев. Между ними не было той духовной близости, которая объединяла ее с Кажаком, но они неплохо уживались друг с другом.
      Если между ними и возникала какая-то неловкость, то только по ночам, когда они оставались одни в темноте, и она так же хорошо чувствовала его мысли, как и мысли коня, на шее которого она спала.
      Никакая грязь не могла замаскировать отсутствие бороды у Эпоны, но погода благоприятствовала ей, у нее были все основания заматывать шарфом нижнюю часть лица. Так как ее конь был лучше, чем у Дасадаса, все принимали ее за знатного молодого человека, а Дасадаса – за его слугу; и, исполняя ее просьбы – то ли в надежде заполучить скифское золото, то ли побаиваясь возмездия кочевников, – они почтительно ей кланялись.
      Эпоне очень нравились их заезды в селения.
      Осуществляя замысел Дасадаса, они пробирались на юг, к Черному морю. Путешествуя по Морю Травы, они пересекли две больших реки: Борисфенес, большой полноводный поток с густо заселенными на юге берегами, и Гипанис, гораздо меньший поток, который они легко перешли вброд на лошадях, хотя в это время года он обычно бывает куда глубже.
      – Следующей рекой на нашем пути будет Тирас, вдоль которого пролегает граница между скифскими землями и землями невров, – объяснил Дасадас. – Мы пересечем Тирас и поедем к Дуне; отныне мы будем уже не во владениях почитающего лошадей народа. После Дуны мы будем в безопасности, если нас не будет преследовать демон-волк.
      Первое место в мыслях Дасадаса занимала Эпона, второе место, безусловно, занимал волк. Но с того вечера, как они ускакали из зимнего кочевья, никто из них не видел волка, хотя из осторожности они много ночей не разжигали костра. Но Эпона не опасалась волка. Они направлялись домой, в Голубые горы, и она была уверена, что волк оставит их в покое.
      Однако Дасадас не был уверен в этом. Он всегда держал кельтское оружие под рукой и, едва заслышав какой-нибудь подозрительный шорох, тут же вскакивал и пристально вглядывался в ночную тьму.
      – С тех пор как Дасадас побратался с первым убитым волком человеком, – доверительно сказал он Эпоне, – по нашему обычаю мы обменялись с ним кровью, – ни один враг не уходил от стрел Дасадаса. Кроме волка.
      – То, что ты не мог его убить, не твоя вина, – сказала Эпона, пытаясь утешить Дасадаса. – Как сказал Кажак, этот серебристый волк… демон.
      – До сих пор не мог его убить, – поправил ее Дасадас. – Но когда-нибудь я его убью. Все равно убью.
      Унылые просторы Моря Травы лежали уже за их спиной, но никто их не преследовал. Когда они пересекли Тирас – к этому времени они провели уже много дней в седле и стали закаленными путешественниками, – Дасадас посмотрел на север, вверх по течению, и, вздрогнув, сказал:
      – Если мы пойдем вдоль реки к земле невров, мы опять окажемся в Карпатах. Там нас, Дасадас уверен, подстерегает демон-волк. Волк был очень силен в Карпатах, помнишь, Эпона? Помнишь? Но мы одурачим его, поедем другим путем.
      В эту ночь Дасадас громко кричал во сне; его крики походили не на стоны взрослого мужчины, а на плач испуганного ребенка, которому снятся кошмары.
      Медленно, неохотно Эпона подняла голову и прислушалась. Жалобные крики продолжались. Она встала и не спеша, шаг за шагом, в любой момент готовая вернуться, если крики прекратятся, направилась к Дасадасу, который лежал, закутавшись в свое одеяло, и громко всхлипывал во сне. Она прилегла возле него так же тихо, как ложится снег, и обняла его.
      – Все хорошо, Дасадас, – шепнула она ему на ухо. – Это только кошмар, волк уже не преследует нас. Нам не угрожает ни одно существо, которого ты не мог бы застрелить из лука.
      Она говорила довольно долго, прежде чем он начал успокаиваться. Стараясь согреться, его спящее тело плотно прижалось к ее телу, и она изогнулась, прилаживаясь к нему. Всю ночь они пролежали, обнявшись, и утром, когда Эпона проснулась, она увидела, что его серые глаза открыты.
      – Ты под моим одеялом, – тихо произнес он.
      – Ты кричал ночью.
      – Дасадас никогда не кричит по ночам. Ты пришла ко мне. Дасадас знал, что так будет. – Он прижал ее к себе.
      Она не хотела его, не хотела никого, кроме Кажака, но Кажак остался далеко позади, за много дней пути. Скорее всего она никогда больше его не увидит. Он доверил ее Дасадасу, наверняка зная, какую награду тот потребует. Ведь Дасадас оставил своих жен, свои шатры и кибитки и родное племя, чтобы совершить это опасное путешествие в Голубые горы, где его вполне может ожидать враждебный прием. Она была в долгу перед ним.
      И ей было жаль Дасадаса. Она испытывала не желание, а ту всепоглощающую жалость, которую чувствует мать к ребенку, терзающемуся неосуществимым стремлением, стремлением к тому, чем ему никогда не суждено владеть.
      «Я не жена Кажака, – подумала она. – Я свободная женщина».
      Закрыв глаза, чтобы не видеть лица Дасадаса, Эпона утешила его, как могла.
 
      Он понял, что обманут. Понял это сразу же, как только улеглось чувственное возбуждение и он осознал, что овладел лишь ее телом, а не тем, что составляет ее внутреннюю суть, тем, что разжигало его страсть. И все же он получил желанную награду, подумал он; его стрела попала в летящую птицу. Это было уже кое-что. Но он может получить и большее. Постарается получить большее.
      Они продолжали путь, и иногда по ночам, когда Дасадас не мог преодолеть желание, он приходил к ней. Но не каждую ночь, ибо для него было слишком мучительно лежать рядом с ней и чувствовать, что ее мысли далеко-далеко. Боль разрывала его сердце, когда он слышал, как она шепчет во сне имя Кажака.
      Они продолжали путь.
      По мере их приближения к берегу моря становилось все теплее и теплее, и временами, забывая об осторожности, Эпона открывала свою голову благословенным лучам солнца.
      – Не делай этого, – вновь и вновь предостерегал ее Дасадас. – Тебя могут схватить торговцы – даки, ионийцы, ассирийцы – могут схватить тебя; они продадут тебя в рабство, а Дасадаса убьют. Мы можем встретиться и с дикарями. На берегу живут тавры; они способны на любое зверство.
      Но с дикарями они не встретились. Ехали от деревни к деревне; эти селения, опоясывающие море, напоминали Эпоне бусы янтарного ожерелья, которое она никогда не снимала с шеи. Впервые она увидела и старинные города, которые описывали торговцы, сидя вокруг пиршественного костра Туторикса. Многие из них представляли собой лишь небольшие скопления сложенных из глиняных кирпичей домов, окруженных обнесенными изгородью участками земли; но чем ближе они были к устью Дуная, тем явственнее становились признаки постоянного людского обитания; теперь они видели уже настоящие города, торговые центры, расположение которых определялось близостью удобных гаваней или залежей руды, необходимой для выплавки металлов: их обработка была главным занятием жителей этих мест.
      Улицы в городах были вымощены булыжниками, обточенными проезжавшими по ним бесчисленными тележными колесами. Эпона никогда не видела, чтобы в одном месте скапливалось столько народа. И везде было шумно, грязно, воздух был насыщен незнакомыми запахами; Эпона удивлялась тому, что отбросы выкидываются прямо на улицы, а не зарываются в особые ямы. Во всех городах царил дух беспокойства.
      Города вызывали у Эпоны отвращение.
      Гораздо больше ее интересовало море, это огромное скопление воды, называемое Черным морем, которое проглядывало за скалами и деревьями.
      – Давай спустимся вниз, Дасадас, – умоляла она. – Я хочу видеть, как выглядит море вблизи, хочу побродить по отмелям, хочу попробовать на вкус воду.
      – Нет, нет, это плохая мысль, – отвечал ей скиф. – В море полно всяких чудищ. Они съедят тебя, и Кажак будет винить за это Дасадаса.
      И все же он не смог ее удержать: что, впрочем, не удавалось и более сильным людям. Он смотрел исподлобья, как, удовлетворяя свое любопытство, визжа от восторга, она убегала от небольших волн, накатывавшихся на берег. При каждом ее радостном вопле он клал руку на меч, но ни одно чудище не появилось из вод, чтобы напасть на нее.
      Эпона была зачарована морем. Его огромная, беспредельно огромная пучина представлялась ей невероятно большим чревом, где, в темных глубинах, таится жизнь. И все ее существо откликалось на голос этой жизни.
      – Может быть, нам стоило бы остаться здесь до весны, Дасадас, – полувсерьез предложила она. – По-моему, это подходящее место, чтобы родить ребенка.
      – Ребенка? Ребенка?
      Она мечтательно улыбнулась.
      – Да.
      – Это будет мой ребенок?
      Ей было больно убивать надежду, что слышалась в его голосе. Но рождение ребенка не должно начинаться со лжи.
      – Нет, Дасадас. Его отец – Кажак.
      – Ты уверена?
      Она приложила руку к животу, удивленная тем, что Дасадас не заметил, как он округлился.
      – Да, Дасадас. Совершенно уверена.
      В ее лоне уже жил ребенок с темными глазами и неотразимо привлекательной ухмылкой. Она сложила руки так, точно собиралась его баюкать. Увидев этот жест, Дасадас отвернулся.
      – Мы едем дальше, – сказал он. – Это неподходящее место, чтобы рожать. Мы здесь чужие. Тебе надо быть среди своего народа.
      Она подумала о бесконечном пространстве, простирающемся перед ними, о городах, которые они должны проехать, о болотах, пыльных дорогах, реках, которые надо перейти, и холмах, через которые надо перевалить. От Голубых гор ее отделяет еще одна великая равнина. Нелегко будет преодолеть и сами горы, вздымающиеся к небу почти неприступными уступами.
      – Не знаю, успеем ли мы добраться до селения кельтов еще до того, как родится ребенок.
      – Мы попробуем. Этого хотел бы и Кажак.
      Он ударил пятками своего жеребца и тронулся рысью, одержимый желанием двигаться, забыться в ритме бега лошади, ритме, который он хорошо понимал. Но он не мог понять Эпону. Она была так же непостижима для него, как звездное небо. Ведь она знала, что носит в своем чреве ребенка Кажака, когда впервые забралась к нему под одеяло, однако ничего ему не сказала, словно это не имело никакого значения. Он чувствовал, что она предала его, и был оскорблен за Кажака, которого она также предала.
      Но для Эпоны это и впрямь не имело значения. Вынашивая в себе ребенка Кажака, ставшего как бы частью ее самой, ребенка, чей дух объединился с ее духом, она ощущала все остальное как второстепенное. Она ехала как во сне, испытывая удивительное чувство единения со всем окружающим миром, радуясь тому, что она носительница жизни. Ее восприятие стало более острым и более сладостным; никогда еще ее вкус не был так тонок, никогда еще она не слышала так отчетливо и с такой яркостью не видела картины окружающего мира. И хотя ее мысли, ее внутренняя сосредоточенность были обращены внутрь, на ребенка, она щедро изливала богатства своего духа на все, с чем только встречалась.
      Она была добра к Дасадасу, но это не имело значения. Она бережно хранила ребенка Кажака, но теперь ее мужем был Дасадас, и то, что она доставляла ему небольшое удовольствие, никак не умаляло Кажака. Дасадас был смелым и верным человеком, хорошим воином. Но он был недостаточно велик, чтобы затмить в ее глазах образ Кажака.
      И все же она спешила оставить города позади; в них было что-то нечистое, что не должно было осквернить ее еще не родившегося ребенка.
      С тех пор как Дасадас узнал, что Эпона беременна, он изменился. Замкнулся в себе, спрятав свое истинное лицо, как женщина под покрывалом, ограничил свой разговор с Эпоной самым необходимым. Теперь по ночам он не приходил к ней. К ее недоумению, он смотрел на нее чуть ли не с ненавистью, тогда как в ее родном селении беременная женщина вызывала всеобщее восхищение.
      Когда они подошли к устью Дуная, Дасадас сказал, что им придется нанять паромщика, который перевез бы их через реку, так как она слишком широка, глубока и быстра, чтобы можно было переплыть ее на лошадях. Перевозчику надо будет заплатить золотом.
      – А зачем нам вообще пересекать Дуну? – спросила Эпона. – Почему бы не поехать вверх по течению по ее северному берегу?
      – Дасадас собирается отправиться на юг, в город Варна. Купить там необходимые припасы; может быть, мы встретим там братьев, которые торгуют конями во Фракии. Было бы хорошо нанять сопровождающих на остальную часть пути.
      – Я не хочу ехать в Варну, и мне не надо никаких сопровождающих, кроме тебя, Дасадас.
      – Женщина с ребенком совершенно беспомощна.
      Она все еще одевалась мужчиной, не желая лишаться удобства, которое давали ей шаровары. Она ездила так же хорошо, как и прежде, и еще накануне сбила своей стрелой жирную цаплю. Она отнюдь не чувствовала себя беспомощной.
      – Не надо никаких сопровождающих, – решительно заявила она. – И я хочу сберечь наше золото; после того как мы пересечем Фракию, мы купим хороших больших кобыл.
      – Зачем?
      – Если в дополнение к кельтским пони у нас будут фракийские кобылы, мы сможем скорее вырастить больших лошадей. А если нам понадобятся припасы, мы сможем как-нибудь заработать на них: ты можешь наняться колоть дрова для крестьянина, у которого нет сыновей, я могу собирать и продавать травы. Но я хочу захватить с собой в Голубые горы несколько фракийских кобыл, ибо с их помощью и с помощью полученных мной в Море Травы навыков кельты научатся ездить на лошадях еще при жизни этого поколения. Я смогу посадить сына Кажака на его собственного коня и вложить ему в руки поводья, Дасадас. – Ее глаза сверкали. Но ее магия предназначалась не для него. И никогда не будет предназначаться для него.
      У Дасадаса было такое впечатление, как будто он пытался поймать звезду, а поймал лишь горсть пыли.
      – Вдвоем мы не сможем отогнать нескольких кобыл в твое селение, – ответил он мрачным голосом. – Зачем ты хочешь это сделать?
      На мгновение она задумалась, затем сказала:
      – Чтобы я могла вернуться домой с высоко поднятой головою.
      Купить хороших кобыл было нетрудно, они ехали по стране, которая гордилась своим скотом, где каждый крестьянин похвалялся родившимся в этом году приплодом. Но Эпона настаивала, чтобы они купили крепкогрудых и крепконогих животных; в горах понадобятся хорошие легкие и прочные сухожилия. Скоро они истратили весь свой небольшой запас золота, и у них остались для продажи лишь драгоценные украшения на сбруе да янтарное ожерелье на шее Эпоны.
      Это свое янтарное ожерелье Эпона без сожаления отдала за мышастую кобылу; в ее чреве хранилось куда лучшая память о Кажаке.
      Как и предвидел Дасадас, многодневный перегон кобыл по трудно проходимой местности был сопряжен с многочисленными трудностями, тем более что их было всего двое. Прежде всего нелегко было справиться с жеребцами, на которых ехали Эпона и Дасадас. Красуясь перед своим новым гаремом, они постоянно угрожали выйти из повиновения, забывая о своих седоках, которые, ругаясь, прилагали все усилия, чтобы они смотрели и двигались вперед. Старый, лучше обученный серый конь доставлял Эпоне меньше забот, чем молодой порывистый гнедой конь своему хозяину, но оба коня явно отдавали кобылам предпочтение перед своими седоками.
      Кобылы, кобылы. Девять молодых кобыл, которые могли дать бесчисленное потомство верховых лошадей.
      Не баловала их и погода. Каждый вечер, когда они останавливались на ночлег, Эпоне приходилось тратить много времени, чтобы развести костер. Она шептала заклинания, обращенные к тучам и ветру, низко кланялась Земле-Матери, шепча ей хвалебные слова. Она с почтением относилась к огню и полными любви жестами приветствовала деревья, мимо которых они проезжали.
      Они ехали по спокойной стране, в не самое худшее из времен года, и в глубине души Дасадас сокрушался, что никогда не сможет постичь магию, которой владеет его спутница.
      Живот женщины пух с каждым днем, и по вечерам под ее глазами темнели следы утомления.
      – Нам надо остановиться, – вновь и вновь настаивал Дасадас.
      – Я хочу ехать дальше, – упрямо твердила она, и спорить с нею было совершенно невозможно.
      Чтобы не причинять Дасадасу боль, она не объясняла ему своих мотивов, пока наконец его настойчивость не вынудила ее открыться.
      – Может быть, Кажак уже бежал из кочевья, – сказала Эпона. – Его положение было почти безнадежным, но я не думаю, чтобы он покорно ждал, пока шаманы с ним расправятся. Может быть, он тоже уже направляется на запад. Во всяком случае, я должна опередить его, в противном случае ему грозит большая беда.
      – Мы никогда больше не увидим Кажака, – уверенно сказал Дасадас. – Нам даже не следует называть его имя; произнося имена покойников, можно привлечь к себе их внимание, а это может плохо для нас кончиться.
      – Ты ничего не знаешь, Дасадас, – мягко проговорила Эпона. – Кажак не мертв. И духи тех, кто перешел в мир иной, не всегда бывают нашими врагами: Кажак, конечно, не был бы им. Но он не мертв.
      – Откуда ты знаешь?
      Она положила руку на живот.
      – Я знаю.
      Она была убеждена, что знает, и все же временами ее одолевали сомнения. По ночам, лежа на земле, она вспоминала слова Уиски: «Чтобы заглянуть в будущее, требуется много смелости, к тому же то, что ты там увидишь, может опалить тебе глаза». Но ведь она друидка, у нее должен быть провидческий дар. Если она обладает истинной верой, она может заглянуть в будущее и увидеть там живого Кажака.
      « Вспомни и другие слова Уиски, – заговорил дух. – Друид должен уметь обуздывать себя, уметь противиться искушению».
      «Да», – молча согласилась Эпона. Шаманы не смогли противиться искушению, они захватили власть и грабастают все, что могут, алчными руками, но из этого может проистечь только зло. Образу жизни скифов, их обычаям и традициям может быть нанесен непоправимый ущерб; все это может подвергнуться уродливым искажениям.
      Но это не ее забота. Она должна думать о своем племени. О своем народе. Только о своем народе: ведь она и ее ребенок возвращаются домой.
      Путь был долгим и трудным, но ее сердце радостно пело на каждом шагу. Ее как будто направляли чьи-то незримые руки. Ее как будто несло потоком воды. Наконец-то она поступает в соответствии с узором своей судьбы, и отныне все должно пойти гладко.
      Она возвращается домой.
      Они загнали кобыл в мелкую заводь, чтобы те напились воды и пощипали траву по берегам, и уже расседлывали коней, когда поняли, что допустили большую оплошность. Но было уже слишком поздно.
      Из-за вершины лесистого холма вынырнул отряд воинов.

ГЛАВА 31