Дочь Голубых гор

      Кто-то вышел из большого шатра и направился к Эпоне, но это был не Кажак. К ней приблизился Дасадас, глядя куда-то поверх ее головы, с легчайшей улыбкой на лице, свидетельствовавшей, что он хочет быть ей приятной.
      – Эпона поела? – спросил он.
      – Тебя послал Кажак?
      Он заколебался.
      – Нет, Кажак занят, но Дасадас достаточно свободен, чтобы подумать об Эпоне. Ты голодна?
      Эпона ответила ему на его родном языке, как она разговаривала с Ро-Ан:
      – Эпона голодна. Никто не предложил ей еды.
      – Они не знают, что о тебе думать, – объяснил Дасадас. – Ты непохожа на других пленных женщин; я уже слышал, что шаманы хотят, чтобы никто не обращал на тебя никакого внимания. Но пошли, Дасадас накормит тебя.
      Он ласково положил ладонь на ее руку, чтобы показать ей, куда идти; в этом жесте ничто не напоминало о том нападении, которое он совершил на нее несколько дней назад. Он явно старался ей угодить, истинный друг среди незнакомого окружения, и его предложение сильно разожгло и без того разыгравшийся аппетит Эпоны. Она охотно пошла следом за ним к одному из окруженных женщинами очагов, когда их вдруг остановил гневный голос Кажака, который звенящими отголосками разнесся по всему кочевью.
      – Дасадас смеет притрагиваться к руке жены Кажака, – прокричал скиф. – Если Кажак отрубит ему руку, никто не возразит против этого.
      Дасадас отдернул свою ладонь с такой поспешностью, будто обжегся.
      – Она была голодна, – попытался он объяснить, но Кажак подбежал к ним с таким свирепым выражением лица, что он тут же замолк и, потупив глаза, попятился назад.
      Эпона была рассержена. Если Кажак не позаботился о том, чтобы ее накормили, что плохого в том, что заботу о ней решил проявить Дасадас. Это она и хотела сказать Кажаку, но тот даже не стал ее слушать.
      – Теперь, когда ты живешь в шатре Кажака, ни один человек не смеет притрагиваться к тебе, – предупредил он ее. – Тебе надо было закричать.
      – Глупости. Он не делал мне ничего плохого, только хотел накормить. Я была очень голодна.
      – Проголодалась ли ты, умираешь от голода, не имеет значения. Ни один человек не должен притрагиваться к тебе. Таково слово Колексеса.
      – Несправедливо наказывать Дасадаса за то, что он хотел сделать доброе дело, только потому, что таково слово какого-то больного старика. Колексес не должен устанавливать такие правила. Ты же знаешь, я была в его шатре. Если там и чувствуется чья-либо сила, то не его, а шаманов.
      Кажак печально склонил голову.
      – Да, это так, – приглушенным голосом подтвердил он. – Когда Кажак был еще совсем молод, Колексес был очень сильным, могущественным князем; в то время он и ввел много хороших правил на благо нашего племени. Одно из этих правил запрещает мужчине прикасаться к живущей в чужом шатре женщине. Но теперь Колексес болен и немощен; правила, которые он устанавливает, придумывают шаманы. В Море Травы есть такая поговорка: «Если лошади болеют, жиреют собаки. Если болеет человек, жиреют шаманы». Так оно и есть. Шаманы жиреют, а Колексес с каждым днем все слабеет. Наше племя лишается своего сердца. Теперь все правила устанавливают шаманы. А мы не владеем колдовством, чтобы бороться с ними.
      – Только поэтому ты и привез меня сюда? – спросила Эпона, в ужасе от скрытого смысла его слов. – Ты полагаешь, что я могу бороться с шаманами?
      – Нет, не только поэтому, – искренним тоном ответил Кажак. – Но ты, как и все твое племя, владеешь большой колдовской силой. Кажак это видел.
      Итак, жизнь требует, чтобы она вновь проявила свои способности, на этот раз даже не для кельтов, а для этих кочевников, живущих на чужой, продуваемой всеми ветрами равнине. Она бежала из родного селения, потому что не хотела посвятить свою жизнь духам. Справедливо ли, что Кажак просит ее об этом? Если она выполнит его желание, а она вряд ли сможет это сделать, ибо не готова для поединка с шаманами, последуют все новые и новые просьбы. Всю свою оставшуюся жизнь, склонившись над жертвенным огнем, она будет бормотать заклинания, истощая свой дух в служении другим и не имея никакой собственной жизни.
      – Ты ошибаешься, Кажак, – сказала она. – Если ты надеешься, что я вступлю в борьбу с шаманами, ты будешь разочарован, ибо я не могу этого сделать.
      – Но ты исцелила лошадь. Дасадас говорил верно: если бы не ты, лошадь подохла бы.
      – Может быть, но это единственный мой дар, и я даже не знала, что обладаю им, пока дух лошади не воззвал ко мне. Я друидка, но я не прошла нужного обучения. Я не умею…
      – Объясни Кажак, что такое друидка? – перебил он.
      – Друиды – это люди, занимающиеся магией, как бы ты сказал, колдуны. Сообщаясь с иными мирами, друиды сумели познать, что все в этом мире уравновешенно, они учат нас, как жить в согласии с Матерью-Землей, чтобы мы благоденствовали, а не страдали, обездоленные. Все, что делают друиды, имеет свою определенную цель и вписывается в общий узор, иными словами, обычаи и традиции. – Была некая ирония в том, что Эпона выступала в роли защитницы обычаев и традиций, и говоря все это, она остро ее чувствовала.
      – Значит, ты друидка? – настаивал Кажак.
      – Видимо, так. Но я оставила Голубые горы, так и не пройдя надлежащего обучения.
      – Ты убежала оттуда, – напомнил он, начиная кое-что понимать. – Потому что не хотела проходить обучение.
      – Верно, – согласилась она. – У меня нет никакого желания заниматься колдовством.
      – Ты готова сражаться, умереть за Кажака, но ты не хочешь заниматься ради него колдовством, – недоуменно произнес он. Каким образом принудить эту женщину действовать в соответствии с блистательным замыслом, который зародился у него в тот день, когда она исцелила фракийскую лошадь? Эпона должна была посрамить своим колдовством шаманов, помраченный рассудок Колексеса прояснится, он поблагодарит своего сына за то, что тот привез с собой эту удивительную колдунью, и снова станет таким же сильным вождем, каким был в расцвете лет.
      В один прекрасный день Кажак будет щедро вознагражден за свою преданность. Другие сыновья Колексеса будут скрежетать зубами и рвать на себе волосы, но в свое время кибитки, женщины и лошади великого князя перейдут к его любимому сыну Кажаку, который совершил это путешествие на запад.
      Почему Эпона отказывается ему помочь? И как принудить колдунью пустить в ход свою колдовскую силу?
      – Шаманы замышляют задавать тебе много вопросов, – сказал он. – Они все время расспрашивают Кажак: что ты умеешь делать, что ты знаешь. Ты должна сделать что-нибудь, чтобы их убедить, что Кажак говорил сущую правду, что ты ценное сокровище. Если ты этого не делаешь, Кажак будет опозорен.
      – Но ведь ты привез мечи, – напомнила Эпона.
      – Мечи и впрямь замечательные, – согласился он, – но они не могут заменить того, что терял Кажак: людей, братьев. Шаманы могут решить наказать Кажак и уговорят Колексеса издать повеление.
      – И как же тебя накажут?
      Кажак заговорил низким рокочущим басом, напоминающим урчание медведя, трущегося о сосну.
      – Как накажут сына самого князя? Зароют Кажак по самую шею; какой-нибудь всадник, нагнувшись, будет набрасывать на него ременной петля. Оторвет Кажаку голову. – Он ледяным взглядом уставился в тени.
      Эпона с трудом сглотнула. Похоже, что духи ловко завели ее в западню, откуда она уже не сможет убежать. Ведь из-за нее он может погибнуть.
      – Когда шаманы будут расспрашивать меня? – поинтересовалась она.
      – Кто знает. Шаманы любят дышать конопляным дымком, катать косточки, танцевать. Они всегда долго бормочут, делают круги руками, прежде чем что-нибудь происходит. Может быть, пройдет много времени, прежде чем они будут посылать за тобой.
      « Не тревожься, внимательно прислушивайся к моему голосу, – неожиданно велел ей дух. – Я научу тебя, как прожить эту жизнь».
      Увидев, что уголки ее губ тронула легкая улыбка, Кажак успокоился. Он поступил мудро, привезя ее сюда, она не оставит его в беде.
      – Мои братья часто охотятся; Кажак будет заботиться, чтобы у тебя было много еды, самой лучшей еды, ты больше не будешь голодная, – пообещал он. – Теперь жены Кажак будут каждый день готовить для тебя.
      – Почему бы мне не готовить самой? И почему бы мне не жить в твоем шатре, если он больше этого?
      Приятное выражение исчезло с лица Кажака. Может быть, Эпона и поможет ему, но совершенно ясно, что она будет по-прежнему усложнять его положение.
      – Ни одна женщина не живет в шатре своего мужа, – резко сказал он. – Это не принято. К тому же Кажак не всегда там спит. Кажак считает: мужчина должен спать под открытое небо, под звездами, если, конечно, погода не слишком холодная, нет слишком сильного ветра и льда. Мужчина изнеживается, если спит в войлочном шатре; поэтому-то так ослаб Колексес. Кажак помещать своих жен в хорошие, очень хорошие шатры, а сам спать с лошадьми. Или, если погода плохая, в шатре. Так лучше всего, верно?
      – Это не жизнь, если мужчины и женщины живут отдельно, – возразила Эпона.
      – Нет, нет. Если мужчины и женщины живут вместе, дело никогда не кончается добром.
      – В Голубых горах… – начала было Эпона.
      – Здесь Море Травы, – перебил он; закусив губы, она неуступчиво посмотрела на него. – Готовить себе сама ты не должна, – продолжал он. – Женщину, обладающую особой силой, никто не должен видеть за таким занятием. Шаманы не уважают женщин обыкновенных, они с самого начала должны видеть, что ты женщина необыкновенная. – И вдруг он расплылся в своей характерной ухмылке. – Так оно и есть, Эпона. Ты непохожа на других женщин.
      – Если со мной нужно обходиться не так, как с другими женщинами, почему я не могу жить в твоем шатре?
      Кажак воздел руки. Поэтому-то мужчины и женщины должны жить врозь – чтобы не досаждать друг другу такими вопросами, такими спорами. Ну как взять эту женщину в свой шатер, его личное жилище, где он может отдыхать и принимать своих братьев? Ведь, окажись они вместе, она сможет навязывать ему свои мысли, донимать его вопросами.
      – Потому что это невозможно, – прогремел он, поворачиваясь на пятках и выходя из шатра; ему не терпелось оказаться снаружи, вернуться к своему скакуну. Эпона наблюдала в дверное отверстие, как он оседлал своего серого и ловко взлетел на его спину. «Для него нет большего удовольствия, чем сидеть на хорошей быстроногой лошади», – подумала Эпона. Устроившись поудобнее в седле, он проехал по кочевью, отдавая распоряжения своим женщинам, и вскоре Ро-Ан поспешила к шатру Кажака, чтобы собрать остатки его завтрака и отнести их Эпоне.
      Эпона настояла, чтобы молодая женщина оставалась с ней, пока она завтракает, и все это время она расспрашивала ее о других женах Кажака и о его детях.
      Эпона узнала, что дети не проходят никакого обучения, они свободны в своем поведении, как дикие животные, свободны, по своему усмотрению, подражать или не подражать взрослым. Им дают все, чего они просят, во всем же остальном они предоставлены самим себе, пока не становятся достаточно большими, чтобы покинуть шатры своих матерей. Ни один сказитель не учит их истории, ни одна молодая женщина с быстрой реакцией не учит их искусному владению кинжалом и метательным копьем. Кажак имеет четырех жен и девять – хорошее симметричное число – детей, еще пятеро умерли. У Ро-Ан нет детей, и теперь, с прибытием Эпоны, она еще долгое время пробудет бездетной.
      – Кажак будет все время с тобой, – сказала она Эпоне. – Он какой-то странный. Когда у него появляется новая жена, он долгое время ходит только к ней, а не обходит всех жен по очереди, как другие мужчины.
      – А у тебя были другие мужчины?
      Ро-Ан негромко вскрикнула от ужаса.
      – Нет. Если бы такое случилось, меня задушили бы, а тело даже не погребли бы, бросили на съедение стервятникам. Женщина не имеет права смотреть ни на одного мужчину, кроме своего мужа.
      – Но ведь мужчины имеют по нескольку женщин, – заметила Эпона.
      – На то они и мужчины. – Ро-Ан, видимо, полагала, что это вполне достаточная причина, но Эпона придерживалась другого мнения. Это было для нее еще одно доказательство асимметричности жизни кочевников.
      Когда Ро-Ан отправилась наконец по своим делам, Эпона стала думать, как ей заполнить день, такой же пустой и бесконечный, как Море Травы. В конце концов она оседлала своего рыжего коня и поехала кататься, чувствуя, что из шатров и кибиток за ней наблюдают многочисленные глаза. Она прихватила с собой лук и стрелы Басла и долгое время развлекалась стрельбой из этого оружия, стреляла в пучки травы, затем спешивалась и подбирала стрелы, чтобы продолжать это занятие. В скором времени она обнаружила, что изогнутый лук требует отсутствующей у нее сноровки.
      И все же то было какое-то развлечение.
      Ро-Ан приносила ей еду и занималась вместо нее всеми домашними хлопотами. Кажак приходил по ночам, но каждый раз неизменно покидал шатер, спал один где-нибудь поблизости, под звездами, пока скверная погода не загнала его в собственное убежище. Каждый день она ждала приглашения от шаманов, но оно так и не поступало. Все это время она пребывала в тревожном ожидании.
      Изнывая от одиночества, Эпона попыталась познакомиться с другими женщинами. Но они не хотели принять ее в свое общество – не потому, что она была чужеземка, ибо их мужчины часто привозили домой чужеземок, а потому, что никак не соответствовала их привычным меркам. И еще потому, что она, сама о том не зная, заняла место старшей жены Кажака – Талии, пухлой, но не лишенной грации женщины, которая в пору своего короткого расцвета, должно быть, была красивой.
      Чувствуя, что вокруг нее кипят подводные страсти, Эпона спросила Ро-Ан, как ей подружиться с другими женщинами. Она скучала о подругах, оставленных ею в Голубых горах. Но Ро-Ан, похоже, не понимала, чего она хочет.
      – Женщины не могут дружить с женщинами, – сказала скифская женщина. – Каждая из них хочет быть любимой женой, борется с другими за расположение своего мужа, старается выхлопотать что-нибудь для своих сыновей и пытается очернить других женщин. Если женщина не старшая жена и не любимица мужа, она – никто. Женщинам опасно заводить подруг, которые могут выведать их тайны, их слабости, а затем использовать узнанное против них.
      От Ро-Ан Эпона узнала, что жизнь в скифских шатрах представляет собой нечто вроде постоянной войны, тут плетутся постоянные козни, происходят непрерывные схватки, одерживаются никем не празднуемые победы и терпятся поражения, в которых никто не признается. Такого рода жизнь, вероятно, была бы понятна и даже пришлась бы по вкусу Ригантоне и Сироне, но Эпона не находила в ней никакого удовольствия.
      Она упорно стремилась подружиться с другими женщинами, начиная со старшей жены Кажака. Из небольшого количества принадлежащих ей вещей она выбрала медный браслет, подаренный ей по случаю посвящения в женщины, и послала его Талии. Несколько дней не было никакого ответа, но однажды утром Ро-Ан принесла ей меховую шапку с отворотами, подарок Талии.
      После этого ее иногда приглашали к очагам, где готовилась еда, хотя ей и не разрешали принимать никакого участия в стряпне, и она чувствовала, что к ней относятся с постоянной сдержанностью. Но все же с ней разговаривали, и она все время расширяла свой запас слов. Ворчливое признание, которого Эпона удостоилась от Талии, не простиралось настолько далеко, чтобы пригласить ее принять участие в болтовне старших жен с расшитыми бисером подошвами сапог, но Эпона не огорчалась по этому поводу. Она догадывалась, что в их болтовне очень мало для нее интересного.
      Зато она с большим интересом изучала повседневную жизнь своих новых соплеменников и слушала рассказываемые шепотом истории о дикарях, живущих за границами их мира.
      Ее знание скифского языка улучшалось с каждым днем.
      Эпона слушала и запоминала. Многое из того, с чем она сталкивалась, было трудно понять и еще труднее принять, но она все же пыталась это сделать. Ведь теперь они ее соплеменники, она должна как-то приспособиться к их образу жизни.
       «Ты не можешь приспособиться к образу жизни, который ты никогда не примешь», – проговорил внутренний голос.
      А неприемлемым для нее было очень многое.
      Как свидетельство своей доблести глава каждой семьи развешивал на столбах вокруг шатра головы убитых врагов или же привязывал их скальпы к упряжи своей лошади. Однажды Эпона наблюдала, как молодой скиф спокойно соскоблил плоть с человеческой головы, которую он привез с собой в кочевье, пользуясь для этой цели заостренным ребром, затем тер скальп руками, пока из него не вылезли все волосы и он не стал походить на кусок беленого льна. Добившись желаемого результата, он заткнул скальп за пояс для каких-то своих практических целей, как если бы это была салфетка.
      Члены соседнего племени приезжали в кочевье в накидках, терпеливо сшитых из многих обработанных таким образом скальпов. Они были очень горды своим одеянием и, сидя на лошадях, разговаривая, поглаживали их.
      Частые ливни заставляли мужчин укрываться по ночам в своих шатрах, и многие, среди них и Кажак, приводили туда своих любимых лошадей. Но жены не удостаивались подобного приглашения. Однажды Эпона видела, как один скиф без каких-либо причин с силой пнул жену, которая проходила мимо него, сгибаясь под тяжестью войлочных ковров и кусков дерева, предназначавшихся для починки его шатра. Когда женщина упала, весь ее груз рассыпался, но муж не только не предложил свою помощь, но, отвернувшись, побрел прочь. Он уже потерял интерес к этой недолгой забаве.
      Однако многое в кочевниках заслуживало и восхищения. Их любовь к своему скоту поистине не имела границ, а их неодолимое стремление к выживанию не могло не вызывать уважения. Они проявляли много изобретательности, чтобы приспособиться к суровому климату, носили почти непроницаемую для холода, в несколько слоев, одежду, ставили особые заграждения от ветра, приучались подолгу обходиться мизерным количеством еды.
      Женщины умудрялись создавать радующие глаз шедевры из простых кусочков войлока и нитей восточного шелка, они вышивали самых разнообразных реальных и воображаемых животных, оживляя скучное однообразие их жизни. Динамичные кривые линии, которые они использовали в своих вышивках, волновали кельтское сердце Эпоны; изображения животных, столь отличные от принятых у ее соплеменников абстракций, трогали ее дух.
      Скифская музыка, не похожая ни на какую другую, пронизывала все тело и брала за сердце. Она, эта музыка, радостно ликовала и горько рыдала, довольно часто под нее танцевали мужчины, энергия, с которой они это делали, захватывала и зрителей.
      Этот народ мог проявлять равным образом и доброту, и жестокость, и едва ли отличал одно от другого. Вспышки воинственного гнева чередовались у мужчин с проявлениями братской привязанности друг к другу. Женщины, во всяком случае на поверхностный взгляд, казались куда более миролюбивыми, но Эпона с самого начала подозревала, что подобный склад характера выработан обстоятельствами их жизни и не отражает истинного существа их духа.
      Это был гордый народ, мужественно принимающий вызовы жизни, любящий красоту… и не так уж сильно отличающийся от кельтов; к такому выводу пришла Эпона. Их разделяли язык и обычаи, различие их характеров объяснялось различием вскормивших их земель, но духом они были родственны.
 
      Последние в этом году осенние грозы сопровождались сильнейшим небесным огнем и даже градом; по небу день за днем непрерывно ползли черные тучи, бушевало ненастье. Когда осень наконец миновала, воцарилось какое-то странное затишье; как будто Мать-Земля затаила дыхание в предчувствии чего-то ужасного.
      В Море Травы не было друидов, которые могли бы вести счет ночам для Эпоны или напоминать ей об истечении года. Но даже если бы она не замечала постоянных легких перемен и не ощущала дыхания близких холодов, она все равно бы представляла себе, что идет смена времен года. В ее существе было издревле заложено что-то, позволявшее ей с достаточной точностью определять кельтское время.
      Приближался праздник Самхэн. Скифы были, естественно, незнакомы с большими праздниками, которыми племя Эпоны отмечало смену времен года, наступление зимы не означало для них начала нового года. Не знали он и того, что в канун праздника Самхэн, в ночь, знаменующую великий поворот, легче всего преодолевать барьеры, разделяющие этот мир и другие миры. В конце каждого круга времен года духи могут спокойно разгуливать по земле живых.
      Когда однажды Эпона мимоходом заговорила о празднике Самхэн, Ро-Ан сначала слушала с интересом, но через несколько мгновений вдруг проявила такое беспокойство, что Эпона, из жалости, быстро сменила тему. Скифам внушали, что все духи непременно злые, сама мысль о возможности перехода из миров духов в мир живых была для них неприемлема. Эпона весело заговорила о всякой всячине: о еде и одеждах, и пересудах женщин в кибитках, и Ро-Ан как будто успокоилась и забыла об этом разговоре.
      Но сама Эпона не могла забыть того, что жило в ее крови.
      Скоро наступит Самхэн, и надо приготовиться к совершению полагающихся обрядов.
      Прежде всего на заре накануне праздника надо погасить старые костры и зажечь новые. Но у Эпоны не было очага в шатре, и она не знала, как без гутуитер разжечь пламя. Друиды учили, что старый огонь должен умереть почетной смертью: его следует тушить водой, землей, а затем снова водой, чередуя, по строго предписанному ритуалу, основные стихи, причем каждое из отдельных действий следует производить основательно, со всей необходимой тщательностью.
      Эпона заметила, что скифы не имеют представления о равновесии стихий, и, чтобы погасить огонь в одном из открытых очагов для приготовления пищи, они небрежно затаптывали его или засыпали всяким мусором. И если Море Травы вдруг охватывали степные пожары, убивая диких, а иногда и домашних животных, выжигая драгоценные пастбища, они не понимали, почему это происходит.
      Достать в степях дерево было трудно. То, что доставали, шло на изготовление кибиток и каркасов для шатров, и очаги обычно топились кизяком или костями с жиром. Если они натыкались на какой-нибудь редкий росток, с трудом отстаивающий свое существование, им ничего не стоило затоптать его: видеть, как умирает растение или что-либо другое, доставляло им удовольствие. А вот кельт возвел бы невысокую каменную ограду для защиты такого юного ростка и помолился бы Матери-Земле о его сохранении и Духу Дождя о его орошении.
      Скифо в ничуть не беспокоило отсутствие деревьев на выжженных равнинах. Истощив все ресурсы какого-нибудь места, они просто грузили свои шатры в кибитки и откочевывали на другие.
      Бери, и айда.
      Выпросив несколько пылающих угольков, Эпона развела небольшой костер в обложенной камнями ямке недалеко от входа в свой шатер. Ее костер должен гореть свободно, на открытом воздухе, чтобы быть ближе к духам ее племени.
      В течение нескольких дней она буквально по каплям собирала воду для ритуального погашения огня. Скифы, которые берегли каждую каплю воды в этих иссушенных степях, пришли бы в бешенство, если бы узнали, что она тратит хорошую питьевую воду для подобной цели, поэтому она прятала свою порцию во рту, и, когда никто на нее не смотрел, выплевывала в кувшин. Ее мучила сильная жажда, но она жевала траву, показанную ей Кажаком, и берегла воду. Любой ценой она должна набрать достаточно воды для обряда.
      Так говорил ей дух, и теперь она прислушивалась к его голосу.
      Она приносила в шатер пригорошни земли и прятала их под коврами, которые заменяли ей кровать, тоскуя в душе по знакомой родной земле, земле Голубых гор. Эта земля была чужой, какой-то странной на вкус, на ощупь, со странным запахом, но ничего лучшего у нее под рукой не было.
      Канун Самхэна ознаменовался кроваво-алым, сверкающим, как шлифованное золото, закатом и прекращением завывавшего по целым дням ветра. В небесах колыхались рваные знамена туч, как будто бы прощавшихся со светом.
      С лихорадочным возбуждением наблюдала она, как солнце скрывается за степным горизонтом. Костер должен умереть вместе с солнцем, чтобы возродиться под благословенным взглядом Северной Звезды. Она как раз закончила обряд погашения огня, когда услышала голос Кажака и увидела, что он подходит к ней со знакомым лукавым блеском в глазах и широкой улыбкой, очевидно, надеясь провести с ней приятный вечер.
      Но обряд нельзя было прекращать.
      Собравшись с духом, она начала объяснять Кажаку, почему ритуал должен быть доведен до конца. Сначала он был в недоумении, почти разгневан, полагая, что она просто хочет отделаться от него. Затем в нем пробудился интерес и он стал засыпать ее вопросами. Сначала ее ответы только забавляли его, но потом он начал проявлять беспокойство.
      – На этот праздник Самхэн собираются духи? В шатры Кажака войдут злые духи?
      – Не злые духи, а существа, которые живут другой жизнью, отличной от нашей. Они нужны нам, мы должны оказать им теплое гостеприимство. В конце круга времен года они могут свободно приходить и уходить по своему желанию.
      – Но не в Море Травы, – возразил Кажак.
      – Везде. У нас нет никакой власти над ними. Но, если мы будем относиться к ним с должным почтением, поддерживать гармонию, мы в полной безопасности.
      – Кажак всегда знал, что ты владеешь колдовской силой, – сказал скиф.
      – Это не просто колдовство, – ответила Эпона. – Мы не просто совершаем обряды, мы их… чувствуем, с их помощью мы создаем симметрию. Так мы вписываемся в мировой узор.
      – Что такое «мировой узор»?
      Но как объяснить то, что она сама не вполне понимает? На каком языке ясно растолковать скифу то, что самим кельтам внушает голос духа, что она, Эпона, ощущает по какому-то особому звону в крови?
      В небе засверкала первая звезда, хотя ее и угрожала поглотить пурпурная туча. При виде ее Эпона протянула руку к своему огниву. «А вот Тена обошлась бы без кремней», – подумала она, высекая искру.
      Уверившись, что новорожденный огонь будет жить, обретя силу благодаря ее взываниям к Духам Огня и Воздуха, прежде чем возобновить разговор с Кажаком, она приготовилась к следующей части ритуала, окроплению камня, этой кости Матери-Земли, жертвенной кровью.
      Кажак внимательно наблюдал за ее усилиями. Он морщил лоб, стараясь понять происходящее.
      – Ты стараешься вписаться в мировой узор, – пробормотал он. – Поэтому ты всегда поворачиваешься в эту сторону? – Он помахал правой рукой. – И никогда в ту сторону, – он показал головой на левую руку.
      – Да, это один из примеров. Когда ты обращаешься лицом на юг, к обиталищу солнца, ты видишь, что солнце всегда совершает свой путь по небу слева направо. Поворачиваясь в том же направлении, мы гармонично сочетаемся с мировым узором; поэтому, поворачиваясь направо, мы чувствуем себя лучше.
      Эпона была рада, что Кажак заметил эту особенность ее поведения. Однако он сказал:
      – Все это слишком сложно, слишком трудно, чтобы запоминать. Кажак любит простые вещи.
      – Тут нет ничего трудного для запоминания, – возразила она. – После того как наш дух пробуждается, он всегда помогает нам.
      – Что это за дух? Демон?
      Эпона рассказала ему о Великом Огне Жизни, добавив, что в каждом живом существе есть искра этого огня. В его глазах вспыхнул – и тут же погас – блеск понимания, но она была огорчена своей неспособностью подобрать нужные слова. Никто не готовил ее, чтобы учить других, но, кроме этого, она не давала себе труда запоминать объяснения, которые слышала.
      Кажак с любопытством наблюдал, как она преклонила колени перед камнем, символом богини Матери-Земли. Только тут он заметил лиловую ранку в сгибе локтя, где она вскрыла ножом вену, чтобы собрать затем свою кровь; и все это время ее губы шептали молитвы, обращенные к ее предкам – предкам, которые продолжали жить в ее крови. Она окропила своей кровью камень, это было ее приношение Матери, и стала читать отрывки молитвы, сохранившиеся в ее памяти от прошлых праздников:
       – Не чините нам бед, камни. Лежите там, где вы есть, и не падайте на головы наши, не совершайте набегов на нас в ночи. Мы по своей воле отдаем вам жизнь, вам нет нужды забирать ее силой.
      Закончив жертвоприношение, она стала ждать с опущенной головой и закрытыми глазами, но здесь, в этом месте, духи предков не ответили ей. Слишком далеко была она от дома. Если какой-нибудь дух и витал здесь в этот праздник, ему, видимо, нечего было сказать кельтской женщине, в безмолвной мольбе стоявшей на коленях.
      Кажак смотрел на нее сквозь полусомкнутые веки, и свет небольшого костра отбрасывал золотистые тени на его широкие скулы.
      Наконец она глубоко вздохнула и открыла глаза, затем развела руки, готовая заключить его в объятия – это было бы неплохое завершение празднования Самхэна.
      Они вместе вошли в шатер. Истощив свой любовный пыл, Кажак уснул глубоким сном рядом с ней и так и не вернулся в свой шатер. Новорожденный огонь весело потрескивал в сооруженном для него очаге. Он охранял спящих в шатре, новый огонь, который появился на свет в гармоничном единстве с окружающим миром, достаточно сильный, чтобы отвратить всякую порчу.
      В своих шатрах и кибитках, завернутые в одеяла, спали почитающие лошадей кочевники. Но не так крепко, как Эпона и Кажак.
      В самое темное время ночи кочевье погрузилось в какое-то странное затишье. Лошади и козы, подняв головы, беспокойно зашевелились, прислушиваясь. Беспокойно ворочались и люди, ибо в их сны вторглось что-то новое, непонятное.
      Среди них бродили духи.
      Утром многие скифы проснутся невыспавшиеся, с воспаленными глазами, все еще хранящими тень страха. Если они расскажут друг другу, что им снилось, то выяснится, что почти всем снился огромный серебристый волк, который, поблескивая желтыми глазами, тихо бродил по кочевью на мягких подушечках своих лап.
      Волк и в самом деле, принюхиваясь, с высунутым языком, ходил между шатрами и кибитками. Он оглядывал закаленных мужчин, которые, закутавшись в одеяла, все еще спали под звездами. Но хотя они и видели его во сне, все же не могли пошевелиться. Не могли убежать. Только покрывались холодным потом, когда он обдавал их своим жарким, зловонным дыханием и шел дальше, как будто кого-то разыскивал.