– Тебе надо радоваться, что Кажак имеет так много жен, которые все делают для тебя, – ответил он. – Ты живешь лучше, чем любимая жена Колексеса. Все это замечают. И шаманы замечают, что ты непохожа на всех других женщин.
Эпона сжала свои – такие беспомощные – кулачки.
– Я не хочу быть непохожей на других, мне это надоело, – пожаловалась она. Но он и слушать не стал.
Он заметил, что шаманы избегают проходить мимо шатра Эпоны. Его вновь приглашали в шатер князя, хотя и не так сердечно, как в прежние времена. Но, во всяком случае, ему больше не напоминали, сколько людей и лошадей он потерял в походе или о том, что привез князю скудные дары. Зато многие расхваливали кельтские мечи и выражали свое восхищение кельтской женщиной. Женщиной совершенно особенной. До тех пор пока Цайгас и Миткеж остерегались Эпоны, Кажак держал в своих руках оружие, которому никто не решался бросить вызов.
Кажак, разумеется, отнюдь не намеревался искоренить шаманизм в Море Травы; одно такое предположение ужаснуло бы его. Хотя сам он и потерял веру в шаманов, он был все еще прочно опутан узами традиций; сама мысль о введении новой религии никогда бы не пришла ему в голову. Если бы Цайгас и Миткеж не захватили бы так беззастенчиво власть, принадлежащую по праву Колексесу, Кажак никогда бы не стал вмешиваться в их дела.
Всю свою жизнь он наслаждался той же свободой, что и нестреноженная лошадь, почти не задумываясь о магии или об обычной среди скифов борьбе за княжескую власть. Как любимый сын Колексеса, он считал себя прямым наследником, следующим князем. А тем временем можно было спокойно пить из чаши жизненных удовольствий. Если он и испытывал периоды глубокого уныния, то считал это вполне естественным, ведь детьми богини Солнца, Табити, являются тени. Купаясь в солнечных лучах, Кажак понимал, что не может избавиться от теней. Ведь он человек, стало быть, смертен; умрет не только он сам, но и все, к чему он привязан в этой жизни, поэтому лучше всего ни к чему глубоко не привязываться. Он был так же суров, как степной климат, отвечал жестокостью на жестокость, безразличием на безразличие, завладевая всем, что ему приходилось по вкусу, и никогда не задумываясь о завтрашнем дне.
И вот на глазах у него Колексес стал слабым и больным стариком, и шаманы готовы растерзать его на части еще до того, как он умрет.
Это и была истинная причина, почему Кажак покинул Море Травы, отправившись в поход: он не мог спокойно смотреть на то, что происходит с его отцом и со всем племенем. Изо дня в день Кажак видел, как растет власть шаманов, изо дня в день племя испытывало все больший страх перед злыми духами, о которых угрожающе твердили шаманы; теперь все скифы испуганно прятались в своих шатрах и кибитках, приходя в ужас от каждого незначительного случая, который можно было истолковать как недобрый знак.
Однако Кажак никогда даже не думал о том, чтобы бросить вызов шаманам. Но после того как он увидел, как сильна магия кельтов, после того как узнал Эпону, в нем стал пробуждаться дух сопротивления.
Благодаря ей шаманы вынуждены были проявлять к нему уважение, избегая всего, что могло бы его раздражать. Скиф полностью отдавал себе отчет в том, что, если шаманы усомнятся, впрямь ли Эпона обладает колдовской силой, ее и его жизни окажутся в опасности. Но ведь она
обладаетколдовской силой. Она одна из тех, кого называют друидами.
Более того, их навсегда породнил обмен взглядами, отныне они брат и сестра.
Помимо своей воли Кажак сильно привязался к желтоволосой женщине. И в этом крылась, пожалуй, самая большая опасность. Теперь он готов был умереть за нее, как умер бы за брата, готов умереть за существо, чуждое ему как ветер и огонь.
Пока же, хотя бы и против ее воли, он должен ее оберегать; и пусть та неведомая сила, которой она обладает, подтачивает власть шаманов; это, несомненно, оружие устрашения, но как им пользоваться, он, Кажак, не знает.
Зима тянулась медленно. Бесчисленные лошади в большом табуне все худели и худели; многие из состарившихся умерли, но никто не обращался к Эпоне с просьбой об их воскрешении. Они умирали по ночам, в жестокие холода, а утром табунщики обнаруживали их замерзшие трупы, которые не могла бы воскресить уже никакая магия.
Эпона по-прежнему изнывала от безделья.
Чтобы хоть как-то развлечься, она разговаривала со скифскими женщинами, расспрашивая их об обычаях кочевников. Сначала Талия, старшая жена Кажака, подозрительно относилась к таким вопросам, но Эпона скоро заметила, что когда она намеренно, прикидываясь этаким простодушным ребенком, проявляла незнание самых простых сторон жизни в степи, Талия тут же спешила просветить ее.
Старшая жена даже охотно рассказывала ей о некоторых, известных ей подробностях шаманского ритуала; в таких случаях Эпона старалась не показать своей собеседнице, что этот предмет ее очень интересует. Если Кажак хочет противопоставить ее шаманам, в целях своей собственной защиты она должна знать о них все, что ей удастся выяснить.
– Тальтос – это магический дар, – объяснила ей Талия. – Он передается по наследству. Бывает белый – или добрый – тальтос, бывает черный – или недобрый – тальтос. Никто не может сказать, какой дух у него будет. Тот, кто обладает черным тальтосом, насылает порчу, сглаз, может причинять много зла. Одолеть его может только тот, кто обладает белым тальтосом, только он может уберечь от зла.
Хотя Эпона и промолчала, в глубине души она была потрясена. Как может быть магия – понимание и использование сил жизни – черной, причиняющей зло? Друиды учат, что магия должна употребляться только для сохранения и поддержания жизни.
– Тальтос – нежеланный дар, – продолжала Талия. – Шаманов всегда терзают болезни, прежде чем они проявляют желание заняться шаманством. Тело или дух должны быть очень больны, очень слабы, прежде чем наконец тальтос проявится и завладеет телом или духом.
– Помимо борьбы с черным тальтосом чем, какой магией занимаются белые шаманы? – спросила Эпона.
– Они отваживают болезни. Предсказывают будущее.
– Я видела, как они колдуют с камушками, – сказала Эпона и поведала Талии о том фокусе, который показал ей Цайгас.
Талия покачала головой в знак согласия.
– Шаманы делают много необъяснимого, много такого, что можно совершить лишь с помощью магии, – сказала она с благоговейным трепетом. – Они бьют в барабаны и погружаются в особый магический сон, в этом состоянии шаманы могут глотать горящие угли и вонзать ножи в тело, причем из ран не вытекает никакой крови. Они умеют делать очень многое.
– Но с какой целью они все это делают? – спросила Эпона.
– Какая тут может быть цель, ведь это магия.
– Шаманы не объясняют, для чего совершают свои ритуалы? – Эпона почувствовал, какая пропасть разделяет ее и скифов. Кельтов с детства приучали общаться с миром духов, чтобы они понимали природу сил, направляющих их жизнь, и вели себя правильно, относясь к ним с должным почтением.
«А вот я не проявляла надлежащего почтения», – вдруг подумала Эпона, и раскаяние больно кольнуло ее в сердце.
– Шаманы ничего не объясняют, – произнесла между тем Талия.
– Но ведь ты что-нибудь заметила, когда присутствовала при совершении обрядов и жертвоприношений? Получила какое-то знание?
– Нет, нет, – перебила Талия. – Женщины никогда не присутствуют при совершении магических обрядов, только мужчины.
Эпона ужаснулась. Этих женщин лишают благословенной возможности общаться с духами. Такой запрет был строжайшим наказанием, которое кельтский совет племени налагал только на людей, совершивших тяжкие преступления.
– Откуда ты знаешь, что делают шаманы, если тебе никогда не разрешали присутствовать при совершении обрядов? – спросила она Талию.
В темных глазах Талии сверкнула – и тут же погасла – лукавая искра.
– Ты же знаешь, дети любопытны. Они тайком подглядывают через входные отверстия, обо всем рассказывают друг другу. – Она тихонько засмеялась под своим покрывалом. – Талия когда-то была маленькой девчушкой. Как и Эпона. Ты же помнишь, как бывает в детстве.
Эпона улыбнулась и тут же спросила:
– Я видела, что шаманы ходят с палками из резного дерева и с копытом внизу, будто это лошадиная нога. Ты знаешь хотя бы, для чего они используют эти палки?
Талия качнула головой.
– Да. На этих палках жрецы могут летать. Да, да, – подтвердила она, заметив недоверие в глазах Эпоны. – Все знают, что на этих палках они летают в страну демонов, где сражаются с ними, чтобы они не напали на нас. Палки – это волшебные кони.
– Что это за демоны?
– Демоны, насылающие болезни и смерть. Если бы мы не находились под защитой белого тальтоса, пятнистая напасть перебила бы нас всех. – При этих словах Талия начертала магический знак в воздухе и плотнее закутала голову покрывалом.
– Что за пятнистая напасть? – спросила Эпона, но одно упоминание об этом демоне так разволновало женщину, что продолжать этот разговор было бесполезно.
По-видимому, эта пятнистая напасть поистине ужасна. Если шаманы и в самом деле защищают от нее племя, они обладают большим могуществом, чем она себе представляла. Ей надо соблюдать большую осторожность.
Вечером, когда к ней в шатер пришел Кажак, она спросила его о пятнистой напасти. Его реакция была не столь сильной, как у Талии, но все же было заметно, что ему не по себе.
– Это такой демон, ползает по лицу и телу, оставляет после себя красные отпечатки. Все тело пылает огнем. Когда объявляется пятнистая напасть, мужчины, женщины, дети – все умирают.
Эпона была потрясена.
– И никто, никто не остается в живых?
– Очень мало кто. А если кто и выживает, то на его лице остаются пятна, глубокие дырочки, следы от ног демона.
– Талия говорит, что шаманы защищают вас от этой пятнистой напасти.
– Племя уже долгое время не подвергалось ее нападениям, – ответил Кажак. – Может быть, нас и в самом деле защищают шаманы. А может быть, она сейчас где-нибудь в другом месте. Известно, что она нападает на все народы.
– Но в Голубых горах ее не бывает, – сказала Эпона. – Пятнистая напасть не поднимается к нам, в Голубые горы.
Лицо Кажака засветилось, как будто в голове у него зажглась свеча.
– Да? Кельты могут защитить себя от пятнистой напасти?
«Почему дух во мне не предостерег, чтобы я не заводила разговор на эту тему?» – укорила себя Эпона.
– Я никогда не видела болезни, которую ты описываешь, – сказала она Кажаку. – И я ничего не знаю о способах защиты от нее.
– Но ты сказала, что у вас ее нет. Наверно, вы боретесь против нее с помощью магии успешнее, чем шаманы. – С каждым словом он приходил во все большее волнение; казалось, он сейчас схватит ее за руку и потащит к шаманам, чтобы объявить им, как велико ее могущество.
– Я не могу лечить болезнь, вызываемую пятнистой напастью, – повторила она. – Если бы она напала на меня, я бы умерла, как и все другие.
Кажак сердито сверкнул глазами.
– Не говори так. Никогда не говори, чего ты не можешь делать. Никому не говори, чего ты не можешь делать. Понятно?
Она потупилась под его гневным взглядом.
– Понятно.
Так и не удовлетворив полностью своего любопытства, Эпона продолжала расспрашивать о шаманах, но теперь она остерегалась подолгу говорить о них с какой-нибудь одной женщиной. От Ро-Ан она узнала, что, когда шаман умирает, его не погребают в деревянном доме, а кладут на высокий, установленный на столбах помост, чтобы он мог взлететь в воздух, как некогда взлетал на своей палке.
От коренастой пожилой женщины с почерневшими зубами, Вильмы, отвергнутой жены Колексеса, которой милостиво дозволяли жить вместе с другими пожилыми женщинами, Эпона узнала, что шаманы имеют право жениться.
– Но они берут себе жен только из шаманских семей, – объяснила Вильма, – чтобы в их детях текла шаманская кровь.
– Но эти женщины сами не занимаются магией?
Явно ошеломленная, Вильма прикрыла покрывалом свои почерневшие зубы. Она только посмотрела на Эпону, но ничего не ответила.
Ари-Ки, жена Аксиньи, сообщила ей еще кое-что о жизни шаманов. – В нашем племени, – сказала она Эпоне, – считается, что, если девушка до двадцати лет ни разу не принадлежала мужчине, у нее будут очень трудные роды. Поэтому шаманы могут обладать незамужними девушками старше двадцати лет или превращать их в своих рабынь.
Эпона уже знала, что рабовладение, в том виде, в каком оно существовало у греков, было незнакомо в Море Травы, но знатные люди племени иногда превращали в рабов своих соплеменников, чтобы те их обслуживали, рабом был, например, маленький виночерпий Колексеса, мальчик с карими глазами и веселым смехом. Но ее неприятно поразило, что шаманы могут порабощать своих соплеменников.
«А ведь я не была бы рабыней в волшебном доме, – подумал она. – Я пользовалась бы таким же почетом, как гутуитеры, или, может быть, сам Кернуннос… Если бы… Если бы… Моя мать продала меня, но не в рабство».
Было очевидно, что шаманы пользуются значительной властью, основанной не в последнюю очередь на чувстве страха, который они внушали кочевникам. С каждым днем Эпона все больше уверялась, что вера в нее Кажака не имеет особых оснований. Дары, которыми она обладала, были такими небольшими, такими неразвитыми, ее невежество было столь велико. Скоро шаманы увидят, что она собой представляет, и тогда поступят как им заблагорассудится со старым Колексесом и Кажаком, который бросил им вызов, опираясь на слабые силы глупой кельтской девушки.
По ночам она томилась бессонницей, пила горькую чашу страха. Медвежий мех щекотал ее щеки, ее ноздри раздражал постоянный смешанный запах войлока, кожи и прогорклого жира. И все время ее шатер охранял снаружи небольшой костерок, который она топила остатками древесного угля и кизяком.
А спящим в кочевье вокруг нее скифам снились странные сны.
Иногда они видели огромного серебристого волка, который вновь и вновь появлялся по ночам в кочевье; его клыки были оскалены, глаза горели голодом.
ГЛАВА 25
Пришло время и – хотя и нехотя – зима в Море Травы разжала свои цепкие когти. Дни стали длиннее. Женщины стали уже поговаривать о приближающейся весне, когда кочевники соберут свои шатры и направятся в разные стороны. Племя соберется вместе лишь перед следующей зимой, когда должно быть совершено великое ежегодное жертвоприношение
Тайлга —и каждый должен отчитаться перед князем. Весь скот принадлежал Колексесу; все родившиеся весной и летом животные, вся добыча, захваченная отрядами воинов, – в конечном счете были его достоянием.
Эпона с трудом понимала, каким образом все и вся могли принадлежать одному человеку, и недоумевала, почему члены племени с этим смиряются. Но, уяснив себе это, Эпона поняла и как глубока неприязнь, которую Кажак питал к шаманам. Но она даже в мыслях не допускала, что тоже принадлежит князю.
Смена времен года должна была привести и к смене ее образа жизни, и она хотела знать, что будет с ней, когда все члены племени рассеются в поисках летних пастбищ. Она попыталась расспросить Ро-Ан и Талию, но их ответы лишь озадачили ее. Они сообщили ей общие сведения, никак не окрашенные их чувствами или мнением. Она не знала, предпочитают ли они зимовать в кочевье либо кочевать по летней степи; не знала она и чего ей ожидать, ибо они не проявляли решительно никаких чувств.
Это была еще одна черта скифского характера, которая приводила Эпону в недоумение. Женщины этого кочевого племени относились ко всему, что случалось с ними лично или внутри общины, с хорошо усвоенным безразличием. Казалось, ничто не радует и не огорчает их; ничто не волнует. Если Эпона спрашивала других женщин, каково их отношение к тому или иному делу, ответ был всегда одинаков: «Не все ли равно?» Когда она спрашивала какую-нибудь скифскую женщину о ее мнении, она отвечала: «Ро-Ан (или Ари-Ки, или Гала) не знает». Если Эпона настаивала, она только добавляла: «Ро-Ан это не интересует».
Если Эпона спрашивала чьего-либо совета, ей обычно отвечали: «Поступай как тебе угодно», в таких случаях она ловила свою собеседницу на слове и, не выходя за узкие пределы их общения, поступала, как ей хотелось. Но эта всеобщая апатия раздражала ее. Скифские женщины покорно принимали все, что посылала им судьба; если они и проявляли какую-то активность, то только в борьбе за милость своего мужа, никак не пытаясь повлиять на то, как складывается их жизнь. Они проявляли добровольное смирение, не протестуя против накладываемых на их жизнь ограничений. Как низвергающаяся с гор вода, они выбирали путь наименьшего сопротивления.
В конце концов Эпона возненавидела эту фразу: «Поступай как тебе угодно». Она действовала на нее, как хлыст погонщика на животных. «Но чего хотели бы вы?» – нередко спрашивала она, и каждый раз женщины только бессмысленно таращили глаза.
«Они так же глупы, как овцы, – думала она. – Даже глупее, потому что овцы все же выбирают для себя лакомые пучки травы. Эти женщины притворяются, будто ничто в жизни не имеет для них никакого значения. Это, несомненно, притворство, ибо никто не может быть абсолютно равнодушен. В этой жизни все имеет значение».
Но Эпона была исполнена жгучих, как пламя, желаний. Перед тем как разойтись в разные стороны, кочевники отпраздновали великое празднество Солнца, совершили жертвоприношение Табити, умоляя ее вернуться в северные небеса.
Когда Эпона узнала, что женщинам не позволяется принимать участие в этом празднестве, они с Кажаком снова поссорились.
– Табити – главная богиня скифов, богиня и скифских мужчин и женщин, – начала она спор. – Почему же женщинам запрещается принимать участие в жертвоприношении?
– Женщинам там нечего делать. Они не обладают никаким влиянием.
– Однако ты хочешь, чтобы я противодействовала влиянию шаманов, – напомнила она Кажаку. – Стало быть, ты считаешь, что я имею какое-то влияние на духов. Но я не могу участвовать в жертвоприношении.
– Не можешь. Ты женщина.
– Но я твоя жена, Кажак. Поэтому у меня должно быть особое положение в племени, особые права.
Кажак насупился. Эти кельты придают такое большое значение словам; каждое слово имеет у них свой смысл; он понял, что совершил ошибку, так долго позволяя Эпоне пользоваться неточным словом.
– Ты
женщинаКажака, – сказал он в запоздалой попытке прояснить предложение. – Не жена. Только женщина скифской крови может быть женой скифа.
– Но я нарожаю тебе детей. Что будет с ними?
– Дети Кажака будут скифами, – заверил он ее. Было бы лучше, если бы эта женщина так много не спорила, но Кажак уже достаточно хорошо знал Эпону, чтобы понимать тщетность своего желания. Ее щеки уже пылали гневом.
– Ты первый мужчина, вошедший в мое тело, – сказала она. – Поэтому по обычаям нашего народа я твоя законная жена и принадлежу к твоему племени. Я скифская женщина.
– Нет, этого не может быть. Ты родилась не в племени, почитающем лошадей, ты чужестранка. А чужестранки никогда не могут быть скифами.
– В вашем языке чужестранец и враг обозначаются одним словом, – заметила Эпона.
– Чужестранец и есть враг. Между чужестранцами и скифами всегда была и будет война.
Эпона не могла согласиться с непререкаемостью этого утверждения.
– Почему, Кажак? Кельты живут в мире и торгуют со многими чужеземцами. Мы не ненавидим их, потому что они отличаются от нас. Деревья и животные, например, сильно отличаются от нас, но мы мирно живем рядом с ними, почему же мы должны считать людей, принадлежащих к другим племенам и народам и куда более похожих на нас, чем деревья и животные, своими врагами? – Чужеземцы первыми возненавидели нас, – ответил Кажак, и в его словах прозвучало горькое ожесточение. – Когда-то деды наших дедов жили за много дней пути отсюда на востоке и занимались скотоводством. Но Табити, разгневавшись, спалил места, где они жили. Трава превратилась в пыль, которую унес ветер. Что было делать, куда пойти? Ища новые пастбища, скифы отправлялись на запад, но люди, что там жили, не позволяли нам пасти скот. Животные дохли от голод. Нам оставалось сражаться или умереть, и мы научились сражаться. Выживать в борьбе со всеми другими. Скоро мы захватили все эти новые земли. У нас были большие стада, откормленные, здоровые животные; а наши враги, потерпев поражение, покинули эти места.
Затем опять началась засуха, болезни; мы перекочевали на другое место. Те, кто там жил, сопротивлялись. Мы одержали над ними победу, прогоняли их прочь. Они стали чужеземцами, возненавидели нас, но ведь человек должен кушать. Рождаются маленькие, племя становится больше, всем нужна еда, место для житья. Мы должны жить. Нам ничего не остается, кроме как брать, что нам нужно. Но все другие нас ненавидят, пытаются причинять нам вред. Они враги, которым нельзя доверять. Чужеземцы.
– Значит, я чужеземка, – сказала она.
Кажак избегал встречаться с ней взглядом.
– Да. Так.
– Но ведь наши племена не воюют между собой.
– Пока нет. Но твой народ богат, у него есть много такого, что нужно мой народ. Когда здесь не останется хорошей травы, мы будем откочевать на запад, в долину Дуны, даже в землю твоего народа. Мы будем оставлять стада на равнине, сами целой армией поднимемся в горы. И мы будем забирать ваше золото, ваше железо, ваши головы.
– Мои соплеменники – отважные и сильные воины. Они не пропустят вас в горы.
– Отважные и сильные воины тоже умирают. И люди умирают, как трава, как крепкие лошади. Мы умеем убивать, – напомнил он.
– Вы рискуете навлечь на себя гнев Великого Духа Жизни, – возразила она. – Кроме себя, вы ни за кем не признаете права жить; вы пытаетесь погасить искры, которые живут и в вас.
Кажак упрямо кивнул, отказываясь согласиться с ее доводами. Он напоминал норовистого коня, который сам избирает свой путь, не подчиняясь воле хозяина.
– Мы забираем то, что нам нужно.
Эпона готова была разрыдаться от такого непонимания, но с тех пор, как она стала считать себя скифской женщиной, она запретила себе плакать.
Но ведь она не скифская женщина. Даже не жена.
«
Ты кельтская женщина», – сказал ей дух.
«Да, – ответила она мысленно, охваченная какой-то яростной радостью. –
И навсегда останусь кельтской женщиной».
Посмотрев на Кажака холодным, строгим взглядом, она процедила сквозь стиснутые зубы:
– Если вы когда-нибудь нападете на мой народ, вы горько пожалеете об этом. У нас даже самых маленьких девочек обучают воинскому искусству. Никто из тех, кто нас знает, не решается нападать на нас. Запомни, скиф: если вы когда-нибудь попытаетесь изгнать нас из нашей страны, кельты утопят вас в собственной крови. – Откинув голову, она засверкала глазами, посылая вызов ему и всему его народу; в ней как будто жил отважный дух всего ее народа.
Кажак скрестил свой взгляд с ее взглядом. Но не как брат с сестрой, а как воин с воином, перед тем как взяться за меч.
– Мы похороним вас всех, – сказал он наконец.
Эти слова вырвались у него против воли, он не хотел их говорить этой женщине. Но они как бы сами сложились у него в голове. Так всегда было, и так всегда будет. Мир – это просто обманчивая иллюзия, такая, какой пользуются, делая свои фокусы, шаманы. Не мир обеспечивал кельтам процветание в их крутых горах. Нет, Эпона сама сказала: они искусные воины, и никто не смеет выступить против них. В этом-то и заключается секрет, в этом и в их магии.
Магия… Меньше всего он хотел настраивать против себя Эпону, сеять между ними отчуждение. Но было уже слишком поздно; он пробовал оправдываться, но его оправдания звучали неуклюже, жесты не убеждали.
Эпона приняла надменный вид и повернулась к нему спиной, не желая продолжать этот разговор.
– Завтра Кажак приведет из стада твоего рыжего мерина, – пообещал он. – Утром Эпона может ехать на прогулку. Куда захочет. – Он заискивающе улыбнулся, но она ничего не ответила, не желая даже смотреть на него.
Неприятности, неприятности, ничего кроме неприятностей; от женщин всегда неприятности, когда к ним привязываешься… почему он так привязался к этой женщине? Это что, кельтская магия? Может быть, она приворожила его? Не пойти ли к шаманам, чтобы они сняли с него этот приворот?
Кажак покачал головой в сдержанной ярости. Нет, только свяжись с шаманами, и они облепят тебя, как пиявки в болоте, тогда от них уже не отделаешься. Неизвестно, что хуже: лечение или болезнь. Эпона должна была стать оружием против шаманов, а не наоборот… все так перепутывается, когда связываешься с этими кельтами. Но он не может допустить, чтобы она стала его врагом, это было бы опасной ошибкой. Она может отомстить ему…
Она может замкнуться в себе, этот ее дух скроется от него и никогда уже не покажется, улыбаясь, из ее глаз. И он, Кажак, снова окажется в том же глубоком одиночестве, в котором он жил до встречи с Эпоной. Но тогда это не удручало его, он просто не знал, что одинок.
Но теперь-то он знал. На душе у него будет так же сумеречно, как бывает зимними вечерами в Море Травы.
Он попробовал заговорить с ней, как-нибудь исправить свои неосторожные слова, но не мог. Все, что он говорил, только усугубляло гнев Эпоны. В конце концов, потерпев полное поражение, он покинул шатер.
После его ухода Эпона, повернувшись, посмотрела на место, где он только что стоял. «Кельты переживут скифов, – мысленно сказала она ему. – Вам не удастся погрести нас».
Утром она нашла своего рыжего стреноженного мерина около шатра; на нем было новое седло, украшенное красными кисточками из конского волоса и круглыми кожаными пластинками с изображением хищников, раздирающих когтями и пожирающих свою добычу.
Эпона даже не оглянулась, не посмотрела, не наблюдает ли за ней Кажак. Она сняла треногу и вскочила на лошадь, соскучившись по быстрой езде и открытым равнинам.
Уходящая зима превратила степь в море грязи. Вдалеке она видела пастухов среди огромного стада лошадей, крупного рогатого скота, овец и коз, разбредшихся вплоть до самого горизонта. Это общее стадо надо было разбить на более мелкие, легче поддающиеся управлению, и прежде чем племя оставило свое зимнее кочевье, их следует еще распределить между отдельными семьями.
Каждый человек вместе со своими женами должен взять полагающуюся ему часть животных, пасти их всю весну и лето, а к зиме вернуть Колексесу более откормленными, чем они были. Пастухи могли обменивать лошадей на лучших, могли увеличивать количество скота воровством и набегами, могли есть мясо животных, пить молоко кобыл, прясть овечью и козью шерсть. Но каждое животное в конечном счете принадлежало князю и за него надо было отчитываться. Каждое новорожденное животное надо было пометить княжеским клеймом и показать ему осенью, чтобы он знал размеры своего богатства.
Человек, чье стадо уменьшалось, получал на следующий год меньшее количество животных, беднел. Мужчина же, у которого оставалось всего несколько лошадей или не было овец, не мог содержать много жен, не мог иметь много детей. Более того, он даже не мог считаться мужчиной.
Если отряд воинов, как Кажак и его люди, отправлялся в поход, чтобы разведать новые пастбища, добыть ценные сокровища, чтобы увеличить богатства князя и тем самым снискать его милость, каждый из воинов поручал своему брату заботиться в его отсутствие о его скоте и охранять женщин в их кибитках. Некоторые из скифов долгие годы оберегали кибитки своих соплеменников, которые служили наемниками в войсках ассирийцев. Оставшиеся же скифы посылали своих жен кормить жен или вдов и считали детей отсутствующих своими собственными, а князь выделял им достаточно животных, чтобы они могли прокормить все рты.
Если кто-нибудь плохо обходился с доверенным его попечению скотом или женщинами, то князь навсегда изгонял его из племени, разрешая взять с собой лишь одну лошадь и один горит.
Такие изгои объединялись в небольшие шайки, которые разбойничали в степи, промышляя воровством, они представляли опасность для всех, кто им встречался.
– Дасадас дождется, что его тоже изгонят из племя, – как-то сказал Кажак Эпоне. – Он пялит глаза на тебя, пялит глаза все время. Кажак может объявлять, что Дасадас больше ему не брат.
Эпона тоже замечала, что, куда бы они ни шла или ехала, взгляд Дасадаса неотступно следует за нею, но она не обращала на это внимания. Кажак был для нее мужем, и до тех пор, пока он удовлетворял ее как муж, по кельтским законам считалось позорно-недопустимым смотреть на кого-нибудь другого.
Но в это сырое утро она была не удовлетворена Кажаком. Вспышки гнева бывали у нее и раньше, но эти вспышки гасли в его объятиях, теперь она чувствовала холодную постоянную ярость. Кажак обманул ее; оказывается, у него никогда даже в мыслях не было сделать ее полноправным членом своего племени. Она была для него только полезной собственностью.
А Эпона не хотела быть ничьей собственностью.
Отъезжая от кочевья, привыкая соизмерять движения своего тела с бегом лошади, она заметила, что из-за кибиток выехал одинокий всадник.
Она сощурила глаза, чтобы лучше рассмотреть его на фоне солнца.
Это был Дасадас.
Понукаемый Эпоной, рыжий мерин побежал рысью, высоко поднимая вязнущие в грязи ноги. Эпона помнила, что на некотором расстоянии от кочевья есть небольшая лощина, по дну которой проходит высохшее русло реки. Там стояли несколько зачахших низкорослых деревьев, и перед зимой Эпона не раз ездила туда, чтобы потренироваться в стрельбе из лука: она не хотела, чтобы скифы потешались над ее неумелостью.
И в этот день ей тоже хотелось скрыться от скифов. Она направилась к высохшему речному руслу, и Дасадас повернул свою лошадь в том же направлении. Она заметила это, но ей было все равно, встретится она или нет с Дасадасом.
«Я не принадлежу тебе, Кажак», – стиснув зубы, сказала она про себя.
По дну русла текла сейчас тонкая струйка от растаявшего льда; одно из деревьев, по-видимому, зачахло не совсем; на его верхней ветке пробились два-три зеленых листика.
