Через несколько дней шаманы прислали за Эпоной. Они не спешили со своими расспросами, надеясь, что за это время кочевье убедится, что девушка беспомощна, что она обманщица. С этой целью они использовали соглядатаев, но никто из них не мог представить сколько-нибудь удовлетворительного донесения. То, что она делала, было совершенно непонятно для скифов. Соглядатаи видели, что она колдовала над огнем, тут не было никаких сомнений, видели, что каждый день – как мужчина – она выезжала на лошади и даже тренировалась в стрельбе из лука. Однако она оставалась для всех непостижимой загадкой.
      Шаманы дышали конопляным дымком, раскидывали гадальные кости, советовались друг с другом; они чувствовали угрозу себе, своему положению, но не хотели, чтобы племя или Колексес видели, что они придают хоть какое-то значение кельтской женщине.
      Пусть подождет, думали они, пусть пока попрохлаждается, как эти женщины в сапогах с расшитыми бисером подошвами, а когда они будут готовы и у них не будет никаких лучших дел, кроме как позабавиться с ней, – тогда они и возьмутся за нее.
      Когда наконец в шатер к Эпоне пришел посланец шаманов и сообщил, что шаманы хотят встретиться с ней на следующее утро, молодая женщина вся встрепенулась, насторожилась, как воин, завидевший сигнальные огни и услыхавший звуки боевой трубы.
      Ночью она сказала Кажаку:
      – Завтра утром ваши жрецы хотят испытать меня. Что я должна сделать, по-твоему?
      – Произвести на них сильное впечатление, – ответил Кажак.
      – Каким образом я могу это сделать?
      Кажак нетерпеливо передернул плечами. О магии он имел очень смутное представление.
      – Ты целительница; вылечи Колексеса. Подорви влияние шаманов.
      «Он как ребенок, – мелькнуло в голове у Эпоны. – Он думает, все это просто, потому что не понимает, какое запутанное это дело».
      Уиска однажды сказала ей:
      «Если смотреть сверху, озеро походит на плоский металлический лист. Надо заглянуть под поверхность, чтобы понять истинную природу озера».
      – Я не училась врачеванию, – громко сказала Эпона, – и даже если бы я могла сделать что-нибудь для Колексеса, шаманы никогда не позволят мне осмотреть его и определить, что именно нарушает гармоническое состояние его тела.
      – Тогда сделай что-нибудь другое, но покажи им, что ты обладаешь высшей силой, и напомни, что ты жена Кажака. Это важно, Эпона. Очень важно.
      Его сильное беспокойство передалось и молодой женщине. Ведь она его жена, она обязана помогать ему в этой жизни, не должна допускать, чтобы за ней скапливались долги, которые предстоит уплатить в следующей жизни.
      – Я постараюсь сделать все возможное, – заверила она с уверенностью, которой в глубине души не чувствовала.
      Эпона проснулась еще до зари. Выйдя из шатра, она подошла к своему очагу и отыскала среди накопившейся накануне золы тлеющий уголь. Вновь разведя костер, она почувствовала себя спокойнее, согретая приветствием дружеского духа.
      Она надела все лучшее, что у нее было, и направилась к шатру шаманов, но, пройдя всего несколько шагов, вдруг остановилась. На ее пути, вдоль тропы, лежала ветвь; можно было бы предположить, что ее забросил туда ветер, но от горизонта до горизонта не было видно ни одного дерева, откуда он мог бы ее принести.
      Посредине ветвь была согнута, как сломанная рука, и один ее сучок, как предостерегающий палец, был направлен на Эпону.
      Затаив дыхание, она искоса смотрела на этот сучок, явно дурной знак; она чувствовала, что вокруг нее витают незримые силы. Дело ли это рук шаманов, или тут действовали некие более могущественные, но еще неизвестные ей духи? Здесь она для всех чужая, возможно, она уже нажила врагов, о которых ничего не знает.
      Этим утром, еще до начала назначенного ей испытания, она надеялась в последний раз поговорить с Кажаком, но она увидела его уже вдали: вместе с другими всадниками он отправлялся на охоту, всецело поглощенный своими делами.
      То, что ей предстоит сделать, она должна сделать сама.
      Но прежде всего она нуждалась в каком-нибудь друге, в его ободряющем слове, в том тепле, которое порождается общением с родственными духами. Она повернула к стреноженным лошадям, находившимся среди шатров и кибиток.
      Среди них был и серый конь Кажака. В это утро скиф поехал на охолощенном гнедом коне, которого он как раз объезжал.
      Подняв морду, серый радостно приветствовал приближающуюся Эпону.
      Она обвила руками его шею и прижалась щекой к его отросшей перед зимой шерсти. От него исходит приятный запах. Чувствовалось, что он силен и уверен в себе. Эпона сделала глубокий вдох, пытаясь вобрать в свой смятенный дух хоть часть этой его уверенности.
      Однако серый был явно чем-то обеспокоен и бил копытами. Подняв голову и внимательно присмотревшись, Эпона увидела знакомое напряжение во всем его теле. Его глаза поблескивали, уши нервно подрагивали; Эпоне уже приходилось видеть его в такой тревоге. Так обычно ведет себя чуткий конь в предчувствии сильной грозы или бури.
      Небо было совершенно безоблачно; лишь рассеянный свет брезжил в этом унылом зимнем небе. Ничто не предвещало непогоды.
      Но серый явно предчувствовал бурю или грозу.
      Она теснее прижалась к коню, пытаясь впитать в себя его мудрость. Раздувая ноздри, она, как и он, усиленно принюхивалась, пытаясь уловить в ветре хоть какие-нибудь признаки грядущего дождя.
      Наконец ей удалось расслышать дальние отголоски какого-то грохота; отголоски эти были слишком слабы, чтобы их мог почувствовать кто-нибудь другой. Во всем кочевье скифов только конь Кажака проявлял беспокойство. Только конь, а теперь и Эпона предвидели, что погода резко переменится.
      Она ласково потрепала коня по холке и шепотом поблагодарила его.
      Шаманы ждали ее в своем шатре, наряженные в свои церемониальные одеяния и с раскрашенными лицами. Эти двое упитанных, с суровыми взглядами мужчин даже не пригласили ее сесть; стоя между ними, она вынуждена была поворачиваться то к одному из них, то к другому, чтобы отвечать на попеременно задаваемые ими вопросы.
      При этом она старалась все время поворачиваться направо.
      Задав несколько общих вопросов о племени, они ограничили затем свое любопытство жрецами, требуя, чтобы она рассказала им все, что знает, о ритуальных обычаях и магии кельтов. Они хвастливо заявляли о себе, что они искусные целители, описывали различные недуги, которые они могут излечивать, и интересовались, какие средства применили бы кельтские целители для лечения той или иной болезни или раны. Они хотели знать точные подробности, но, когда она рассказывала им то, что знает, они только презрительно фыркали.
      Цайгас, бо-князь, или главный шаман, сказал:
      – Эта женщина невежественна, она ничего не знает, кельты ничего не знают. Болезни причиняются демоном, который внедряется в человеческое тело, которым и питается, он также поглощает предназначающийся для этого тела вдыхаемый воздух. Только шаманы могут бороться с этой злой силой. Только шаманы знают песни, знают танцы, только они обладают могущественным тальтосом; только белые шаманы обладают белым тальтосом, только они умеют петь и танцевать…
      С этими словами он закружился в стремительном танце, ударяя по жреческому барабану, подвешенному на ремешках к шее, а вокруг его тела развевались хвосты белых лошадей. Присоединившись к нему, другой шаман стал отбивать монотонный, неприятный и даже болезненный для слуха ритм.
      В них не было никакой гармонии. Никакой симметрии, никакого согласия с общим узором.
      Эпона стояла неподвижно, пока танец как бы сам собой не прекратился, после чего двое шаманов вновь принялись осаждать ее вопросами, стараясь разоблачить ее невежество. Было совершенно ясно, что они не допустят открытой дискуссии, с тем чтобы впоследствии вынести хорошо обоснованное решение, как это сделал бы совет племени кельтов. Но чего можно ожидать от этих кочевников, которые оставляют бразды правления в руках немощного старика, вместо того чтобы выбрать вместо него сильного молодого человека. Не приходится удивляться, что шаманы забрали в свои руки всю власть над племенем.
      Удивительно только, что Кажак считает, что она, Эпона, может в какой-то мере изменить сложившееся соотношение сил. И все ж благодаря серому коню это и в самом деле стало возможным.
      Цайгас протянул руку, указывая на большой, гладко отполированный камень. Затем он возложил на него свои пальцы и начал читать заклинание. Сквозь его сомкнутые пальцы протиснулись несколько камушков; затем камушки полетели градом, образовав небольшую кучку у его ног. Но, когда он поднял руку, полированный камень оказался на месте, целый и невредимый.
      Глаза шамана зажглись ликующим блеском.
      – Таково волшебство шаманов, таков их тальтос, их волшебство, – запел он, ритмично кивая головой и растягивая в усмешке губы между намалеванными клыками.
      «Простой фокус, – подумала Эпона. – В действительности Мать-Земля не допустила бы ничего подобного, ибо это лишено всякого смысла. Он хочет одурачить меня своими фокусами».
      Друиды пренебрежительно отнеслись бы к таким трюкам, то же чувство испытывала и Эпона. Нет, она не прибегнет к столь очевидному обману; серый подсказал ей гораздо лучший путь.
      Вновь посыпались вопросы, разя ее точно кинжалы, и она уже даже не пыталась отвечать на них серьезно. Она использовала обычные в таких случаях кельтские уловки, избегая прямых ответов, блуждая по заманчиво красивым дорогам и окольным тропам. Когда Цайгас спросил, как она исцелила умирающую лошадь, какие заклинания для этого употребляла, какие знаки чертила на земле, чтобы оградить животное от вторжения в него демонов, она совершенно невпопад ответила рассказом о тягловом кельтском пони, который заблудился в Голубых горах.
      У шаманов не хватило терпения дождаться завершения этого рассказа. Они не смогли получить от Эпоны прямых ответов, во всяком случае того, что они считали прямыми ответами, и это подтвердило их подозрение. Она ничего не знает, ничего не умеет и, конечно же, не владеет никакой силой. Она не может внушать ни страха, ни уважения и никак не может помешать их замыслу полностью опорочить Кажака в глазах Колексеса.
      Они скажут старому князю, что самый любимый среди нескольких его сыновей пытался его обмануть, выдавая простую женщину за ценное сокровище, добытое им в походе, и Колексес прикажет Кажаку отделиться, лишив его своего княжеского покровительства.
      В этом случае, разумеется, его лошади останутся в табуне Колексеса. И бразды правления останутся в руках шаманов.
      В предвкушении своей победы шаманы утратили бдительность. В отличие от кельтов они не обращали внимания на мелкие, казалось бы, подробности. Не замечали, как глаза Эпоны вновь и вновь обращались к неплотно закрытому ею входному отверстию, через которое она могли видеть дневной свет. Не замечали, как она принюхивается.
      Когда они решили, что выяснили все им необходимое, они отпустили Эпону.
      – Возвращайся в шатер Кажака, – велел ей Цайгас. – Ты простая женщина, чья жизнь или смерть зависит от воли Кажака, так же, как жизнь или смерть Кажака зависит от воли Колексеса. Ты ничто, даже меньше, чем ничто, кельтская женщина.
      Шаман плюнул ей на грудь и вытолкал ее из шатра.
      Когда она вышла наружу, сердце ее упало. Хотя небо выглядело бледным и безжизненным, его недавняя голубизна поблекла, она не могла заметить никаких признаков надвигающейся грозы. Воздух был спокоен и даже слегка нагрет тусклым солнцем, лежавшим на юге. Неужели конь ошибся?
      Нет, нет, ошибка исключена, успокоила она себя, не может же она потерять свое единственное оружие.
      Она обернулась назад и поглядела на шаманов, которые следили за ней из входного отверстия.
      – Волшебство кельтов непохоже на волшебство шаманов, – сказала она, повысив голос, чтобы привлечь внимание всех окружающих. Если то, что она замышляет, удастся, а оно не может не удастся, ей понадобятся другие свидетели, кроме шаманов. Магия обычно вершится в уединении, но эти кочевники признают ее магическую силу, только если она проявится открыто, так, чтобы они могли видеть ее своими невежественными глазами.
      « Будь сейчас со мной», – воззвала она к своему духу.
      Воздев руки, она начертала в воздухе первые знаки. Вдруг насторожившиеся шаманы пристально за ней наблюдали, но не делали никаких попыток остановить ее. Ну что она может совершить, эта кельтская женщина?
      Закрыв глаза, она постаралась услышать дальний шум ветра. Постаралась увидеть движущуюся над землей дождевую завесу; уловить запах разлитой в воздухе влаги.
      Она почувствовала, что вокруг нее собирается толпа, наблюдающая за странным зрелищем, но ничего другого не происходило.
      « Я поступила глупо, затеяв все это», – сказала она себе.
      « Замолчи, –велел ей дух . – Ты знаешь, что надо делать; делай же! ВЕДЬ ТЫ ДРУИДКА».
      « Уиска. Вчера я думала об Уиске, Голосе Вод. О той, чья внутренняя суть – туман, снег, капли дождя, жемчужины росы. Об Уиске, которая могла находить скрытые родники. И призывать тучи».
      В детстве Эпона часто видела, как Уиска стоит одна на берегу озера, погруженная в размышления. Запрокинув лицо, она смотрела в небо, и ее губы что-то шептали. Возможно, она пела. Ее руки выводили в воздухе какие-то узоры. Затем она начинала пронзительно высвистывать какую-то мелодию, которая вроде бы и не была мелодией, этот ее свист походил на птичий, но разносился на большие расстояния. После этого над озером появлялись низкие тучи, и дождь освежал землю, либо снег закутывал в свое одеяло все селение, спасая его от холода.
      Чтобы обнаружить скрытый ключ, Уиска ходила взад и вперед, держа перед собой руки. Иногда она держала ивовую лозу, но в этом не было истинной надобности. Ее дух знал, где находится вода, родственная ей стихия.
      « Уиска, – сказала себе Эпона. – Уиска».
      Выпятив губы, она попробовала воспроизвести громкий свист, который издавала Голос Вод. Еще никогда прежде она не пыталась сделать это, и была поражена тем, как отличается ее свист от свиста Уиски.
      Она услышала, как перешептываются наблюдающие за ней скифы.
      Сам Кажак как-то говорил ей, что после наступления зимы в Море Травы никогда не бывает гроз.
      Но она не могла позволить себе сомневаться. Серый предсказал бурю, и теперь дух настаивал, чтобы она продолжала ее призывать.
      И вдруг она почувствовала в себе ту же самую силу, какую чувствовала, исцеляя фракийскую кобылу. Но тогда это длилось всего несколько ликующих мгновений. Теперь же эта сила заполняла все ее существо, становясь незыблемо реальной, как скалы или деревья. Она знала. Для тех, кто верует, нет ничего невозможного. Что бы она ни задумала, здесь и сейчас она может осуществить свой замысел.
      Она стояла с высоко поднятой головой; на ее молодом лице светилась полная древней мудрости улыбка.
      Она вновь представила себе грозу, надвигающуюся грозу. И уже вполне осязаемо почувствовала запах дождя, осязаемо почувствовала напряжение, предшествующее раскатам грома и вспышкам небесного огня. Но она ощущала себя всего лишь сосудом, который заполняет некая могучая сила, и всецело открылась этой силе, этой магии, радостно их приветствуя, отдавая себя в их власть, чтобы они могли свободно вершить свое дело.
      Она опять выпятила губы, и ее свист, точно скифская стрела, взвился над кочевьем.
      « Сосредоточь свои мысли на ветре. Вбирай его в себя всей кожей, всей кровью, всеми костями. Ты знаешь, что представляет собой ветер: движение, холод. И он все ближе и ближе. Вбирай же его в себя. Сама стань ветром. Стань ветром», – говорил ей дух.
      Со все еще поднятыми руками, закрытыми глазами она стала тихо произносить нараспев имена Духов Воздуха и Воды, эти священные имена не предназначались для ушей скифов.
      Она втягивала себя в себя, превращаясь в некое твердое, плотное ядро, и все звала ветер, притягивала его все ближе и ближе.
      И вот в Море Травы, завывая, как умирающий зверь, забушевал могучий ветер, предшественник грозы.

      Конечно, гроза могла разразиться и без призываний Эпоны; ведь конь предчувствовал ее. Впоследствии и сама Эпона не была уверена, что именно она ее вызвала. Но в то время она чувствовала, как ее наполняет сила, чувствовала, что должна собрать всю свою энергию в один могучий вихрь, сосредоточив для этого все свое внимание, как роженица в ожидании появления младенца, забыв обо всем на свете, сосредоточивается на новой жизни, вызревшей в ее чреве. Тогда-то и налетел ветер, но ведь он мог налететь и сам по себе.
      И все же еще совсем недавно небо было безоблачно, а воздух спокоен.
      Скифы были ошеломлены яростью обрушившейся на них грозы, которой никогда не бывает в это время года. По небу, по направлению к кочевью, мчалась сплошная пелена черных туч, с оглушительным треском на землю обрушивался небесный огонь, неистово рокотал гром. Ветер бушевал с такой силой, что грозил опрокинуть шатры вместе с их деревянными каркасами, достаточно прочными, чтобы выдержать почти любой разгул стихий. Накидки, ковры и чепраки, казалось, обрели крылья и полетели прочь, их владельцы со всех ног кинулись вдогонку. Истоптанная людьми и животными земля состояла из сухой глины и пыли; и теперь пыль поднялась густыми клубами, забивая им глаза.
      Панический страх, точно небесный огонь, поразил стада животных.
      По территории кочевья беспорядочно носились домашние животные, козы и овцы, и стреноженные верховые лошади; за ними гонялись мальчишки, стараясь не допустить, чтобы они убежали в степь.
      А там, в степи, пришел в движение огромный табун; казалось, будто это бурлит кипящий котел; подгоняемые хлыстом небесного огня, испуганные животные готовы были обратиться в паническое бегство.
      Эпона медленно опустила руки. К ее удивлению, руки сильно болели, пальцы не сгибались.
      И в этот самый миг безудержно хлынул ливень; низвергаясь в невероятном количестве, вода размывала всякое мужество, подавляла сопротивление. Насквозь вымокшие, полузатопленные, животные успокоились; табун так и не обратился в бегство. В ожидании, когда пройдет гроза, скифы укрылись в своих жилищах.
      Эпона одна стояла на открытом воздухе, высоко подняв голову, не страшась небесного огня. Не сама ли она вскормила этот огонь, подобающим образом почтив его дух?
      Гроза миновала так же быстро, как и разразилась.
      Скифы нерешительно появились из своих шатров и кибиток и увидели, что посреди кочевья спокойно, ничуть не устрашенная буйством стихий, стоит кельтская женщина. Цайгас и другой шаман, Миткеж, укрывавшиеся в своем шатре, смотрели на Эпону через входное отверстие, но наружу так и не выходили. Они глядели на нее своими темными, холодными и враждебными глазами, как ласки из своих нор, заметив появление нового хищника на их территории.
      «Я очень устала, – сказала себе Эпона. – Мне надо поспать».
      Не обращая внимания на глазеющие на нее лица, на общее перешептывание, она молча вернулась в свой шатер. Быстро стащила с себя мокрые одежды, завернулась в медвежью шкуру и скорее упала, чем легла, на ковры, служившие ей ложем.
      Она тотчас же уснула глубоким сном и проснулась, только когда Кажак тронул ее за плечо и позвал по имени.
      Она присела еще сонная, плохо соображающая. Сначала она не могла понять, где находится и кто этот человек, находящийся рядом с ней, она даже хотела его оттолкнуть, чтобы вновь погрузиться в успокоительное забытье, но он не дал ей уснуть.
      – Эпона, Эпона! Сядь. Сядь же! Так ты чувствуешь себя лучше? Ты должна рассказать Кажак, что случилось. Гроза… все только о ней и говорят, и шаманы…Что ты сделала, Эпона?
      Она села с опущенными плечами, вся дрожа. Даже под медвежьей шкурой она не могла согреться и все еще чувствовала себя очень усталой.
      – Я сделала, что могла, чтоб произвести на них впечатление, – ответила она.
      – Но ты же говорила Кажак, что у тебя нет власти над погодой.
      – Я думала, что нет. Я и сейчас не знаю… Просто я попыталась сделать, что могу, вот и все.
      – Говорят, что Эпона вызвала своим колдовством грозу, ибо это время в Море Травы никогда не бывает грозы.
      – А что говорят шаманы?
      Кажак пожевал губами.
      – Шаманы ничего не говорят. Сидят в своем шатре, бьют в барабаны и поют. Шаманы очень огорчены.
      – Но ведь этого ты и хотел?
      Вместо того чтобы ответить ей, Кажак обхватил ее и так крепко сжал в своих объятиях, что у нее захрустели кости.
 
      Казалось, что гроза навсегда изменила степной климат; подобным же образом с этого дня изменилась и общая атмосфера в кочевье. Скифы не могли больше прикидываться, что Эпоны как бы не существует. Мужчины, разумеется, по-прежнему избегали встречаться с ней взглядом, но она замечала, что они наблюдают за ней с большим или меньшим уважением и благоговейным трепетом, ведь она померилась силами с шаманами и принудила их спрятаться в своем шатре, они так и не смогли отвратить навлеченную ею на них грозу.
      Женщины, хотя и с некоторой робостью, гордились ею. Она принадлежала к тому же, что и они, презираемому полу, но она сумела переступить очерченные границы и даже вызвала уважение. Уважение!
      Страшно даже подумать, что подобная честь может выпасть на долю одной из них, но в этой мысли есть какой-то мучительный соблазн. Все женщины, даже старшие жены в сапогах с расшитыми бисером подошвами, домогались теперь ее внимания, наперебой приглашали ее к очагам, приглашали принять участие в своих беседах и вникнуть в мельчайшие подробности жизни, которую они сами создали для себя, отдельно от мужчин.
      Даже шаманы скрепя сердце вынуждены были оказывать ей уважение, уважение, которое оказывают собрату по ремеслу. Не в силах определить, каковы пределы ее возможностей и насколько велика угроза, которую она может представлять собой их положению, они вели себя тихо в ее присутствии, опасаясь, что произойдет что-нибудь такое, к чему они не подготовлены.
      Но теперь они ее ненавидели. Она знала это. Стоило кому-нибудь из скифских жрецов приблизиться к ней, как у нее начинали шевелиться волоски на шее и покалывало в больших пальцах.
      Кажак был чрезвычайно доволен.
      – Пока они боятся тебя, – сказал он Эпоне, – они не причинят никакого зла Колексесу. Кажак опасался, что они будут уморить старого князя, а затем делать так, чтобы он сидел, а они говорили его ртом, но теперь они этого не сделают.
      – Неужели ваши шаманы занимаются таким колдовством? – с презрением спросила Эпона. – Это дело нечистое, оскорбительное для тела, являющегося обиталищем духа.
      – Шаманы делают много такого, что, я думаю, тебе не понравилось бы. Много такого. Да, иногда они лечат болезни. Иногда. Но Кажак полагает, что иногда, когда это им выгодно, они и причиняют болезни.
      – Это омерзительно.
      – Ваши жрецы так не поступают?
      – Конечно, нет. Если они попытаются использовать свой дар, чтобы добиться своей личной власти, духи покарают их, если не в этом, то в другом мире.
      – Стало быть, они непохожи на наших шаманов, – заключил Кажак. – Ты права, Эпона, ваша магия не такая, как наша. В Море Травы нет других друидов, кроме тебя.
      Этими словами он хотел ей польстить, но она не могла, не кривя душой, согласиться с его утверждением.
      – Тут могут быть и другие, – сказала она. – Друиды учат, что люди, обладающие духовным даром, встречаются везде, среди всех народов. Иногда они даже не знают, что у них есть такой дар, но в стране снов они встречаются друг с другом и обмениваются тем, что знают. В мире снов они могут видеть, как складывался всемирный узор, начиная с времен первых великих друидских королевств и кончая тем далеким еще временем, когда Мать-Земля призовет друидов, чтобы они спасли ее от разрушения.
      Кажак был изумлен.
      – Это верно?
      – Так меня, во всяком случае, учили.
      – И ты веришь?
      – Конечно. Я чувствую всем своим существом, что это правда. Глубоко убеждена, что это так.
      – Но шаманы этому не поверят, – убежденно сказал Кажак.
      – Нет. Но Цайгас и Миткеж не друиды, я в этом уверена.
      – Но что ты думаешь об их колдовстве? Неужели оно только обман, сплошные фокусы? Кто его знает. У Кажак нет твоей уверенности. Кажак не знает, чему верить.
      Эпоне было даже жаль скифа. Она подозревала, что он давно уже сомневался в шаманах, а теперь окончательно утратил всякую в них веру, частично поверив в нее и в ее способности, которые он, видимо, преувеличивает.
      Зима обрушилась на Море Травы словно некое возмездие. Степная зима была непохожа на горную зиму, когда небо постепенно приобретает серую окраску голубиной грудки и снег в своем тихом, услаждающем сердце падении устилает Мать-Землю, чтобы под его покровом вызревала новая жизнь. Над здешней зимой, как и над всеми другими временами года, господствовал неутомимый дух ветра.
      Он с воем набрасывался на все живое, швырял в глаза пригоршни колючих льдинок, забираясь даже под одежду, он закидывал незащищенных снежными зернами, похожими на градинки; налетал совершенно неожиданно и мог тебя настичь и убить буквально в нескольких шагах от твоего жилья. Ветер гнал вдоль земли такой плотный снег, что дышать под ним было почти невозможно, тем более что легкие сковывал всепроникающий холод. Ужасающий холод. Холод, который промораживал все тело насквозь.
      Чтобы летящие кристаллы льда не ослепили скот, приходилось принимать особые меры предосторожности. Когда небо окрашивалось в зловещий мертвенно-белый цвет, пастухи закутывали головы наиболее ценных лошадей покрывалами, чтобы защитить их глаза. После того как буран затихал, эти покрывала оказывались разорванными, а у многих лошадей были окровавленные морды.
      Ветер в Море Травы был как бы членом племени, о котором нельзя было забывать ни на минуту.
      Неудивительно, что кочевники с благоговейным трепетом смотрели на женщину, по-видимому, способную повелевать такой силой.
      Впервые в своей жизни Эпона стала возмущаться погодой, хотя она и знала, что это всего лишь один из ликов Матери-Земли, а не некое существо, всемерно старающееся досаждать ей лично. Но теперь ей приходилось проводить почти все свое время в шатре, который теперь казался ей клеткой, она была лишена возможности свободно разъезжать на лошади по казавшейся такой приманчивой степи. Живя среди кельтов, она без каких-бы то ни было неудобств провела много зим в большом уютном доме, в обществе своей семьи и весело потрескивающего Духа Огня, но как непохож был этот дом на тесный и темный шатер, где она теперь жила.
      – Почему бы вместе со мной не поселиться Ро-Ан? – спросила она у Кажака. – Другие женщины живут по двое или по нескольку человек, никому из них не приходится жить одной, как мне.
      – Кто захочет жить вместе с шаманкой? – сказал Кажак. Он не хотел, чтобы кто-нибудь жил вместе с Эпоной, это принизило бы ее положение в глазах шаманов, она казалась бы такой же, как и все другие женщины. – Ходи в гости к другим женщинам, – посоветовал он Эпоне. – Но спи здесь одна, с Кажаком.
      – Когда я снова смогу покататься на своей лошади? Cесть в седло и…
      – Сейчас зима. Ты не можешь ездить одна; это опасно, метели и бураны налетают здесь неожиданно.
      – Но ведь тебе говорят, что это я вызвала грозу, – напомнила она. – Ты думаешь, природа может причинить мне вред?
      – Одно дело вызвать, другое – справиться с тем, что вызвала. Может быть, тебе и не грозит никакая опасность, но Кажак не хочет рисковать тобой.
      Эпона видела, какие здесь метели и бураны, да еще и со льдом, и отнюдь не была уверена, что будет в безопасности, но ей хотелось, по крайней мере, иметь свободу выбора. Если бы Кажак сказал, что она может выезжать когда захочет, она, вероятно, не покидала бы кочевье до самой весны. Но, получив отказ, она не могла думать ни о чем другом.
      Чувствуя ее недовольство, Кажак отослал ее рыжего мерина в главный табун.
      – Но ведь это же моя лошадь, – попробовала протестовать Эпона.
      – Это была лошадь Басла, – поправил ее Кажак. – Но после его смерти она вновь перешла в собственность Колексеса. Ни одна женщина не имеет собственной лошади. Да и вообще никакой собственности.
      Гнев был готов перехлестнуть через край. Эпона, однако, понимала, что Кажак никогда не поймет ее объяснений; в конце концов он потеряет терпение и их дружба подвергнется суровому испытанию. А она не хотела рисковать этой дружбой. Ведь это все, что она имеет.
      До тех пор пока Эпона не стала общаться со скифскими женщинами, она никогда не знала, что такое одиночество. Теперь, окруженная людьми, с которыми у нее не было ничего общего, она во всей глубине познала это мучительное чувство. Она разговаривала с женщинами, училась у них тому, чему могла, изо дня в день видела одни и те же лица, слышала те же голоса, но не имела ни одной подруги. Если Эпона открыто проявляла свое дружеское расположение к какой-нибудь женщине, потом она узнавала, что этой женщине крепко доставалось от ее товарок. Все они изнывали от скуки, проводили жизнь в бесконечной тяжелой работе или в полном уединении, поэтому они бывали очень жестоки по отношению друг к другу.
      – Я бы хотела заниматься какой-нибудь работой, – сказала однажды Эпона Кажаку. – Но мне все запрещено. Я знаю, как соорудить шатер, но не имею возможности применить это знание. Я не могу готовить еду, мне не дают никаких принадлежностей для шитья, чем же я должна занимать свое время?