Однако ребра продолжали болеть, он даже не мог глубоко дышать. Он подвигался, пытаясь определить пределы своих возможностей, затем принял решение. Женщина никуда не денется, она всегда будет у него под рукой, с этим можно подождать. Отныне и до тех пор, пока не надоест, она принадлежит ему, поэтому спешить незачем. Лучше лечь спать, и пусть тело продолжает исцеляться, ибо им предстоит еще долгий путь. Очень долгий путь.
      Ничего не сказав Эпоне, ибо не было никакого смысла обсуждать все это с женщиной, он повернулся на бок и попытался найти наиболее удобное положение, чтобы скоротать оставшуюся ночь.
      Эпона с широко открытыми глазами лежала на шее коня в ожидании рассвета. Еще никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой.
      Через некоторое время после того, как Дасадас передал стражу Баслу, она протянула чуть расставленные пальцы к шее коня и почесала то чувствительное место, которое находится у всех коней под челюстью. Она почувствовала, как конь тотчас проснулся, но не пошевелился. Она погладила его, а затем приложила ладонь к широкой, плоской снизу челюсти.
      Конь испустил довольный вздох.
      Эпона закрыла глаза, а когда открыла их вновь, было уже утро и скифы готовились продолжать путь.
      Заря была розовая, и синяя, и золотая, холодная струя воздуха обжигала горло и грудь. Тишина звенела в ушах, точно колокольцы. Лошади выдыхали облачка пара, и Эпона тоже выдохнула свое собственное облачко, чтобы посмотреть, как ее внутренняя суть клубится в воздухе, на какой-то миг осязаемая.
      Кажак даже не упомянул о ночном происшествии. Да и вообще ничего не сказал, кроме:
      – Едем.
      Глядя вниз с коня, Эпона заметила, что цвет земли под ними изменился, стал темнее. Воздух имел какой-то другой запах и вкус, и птичьи песни сильно отличались от тех, что она знала. В деревьях, мимо которых они проезжали, казалось обитали незнакомые духи. Может быть, и дружественные… но другие. Дни шли, горы все уменьшались и уменьшались.
      Они ехали по гряде круглых холмов, оставив взметнувшиеся в небо высокие вершины далеко за собой. Впереди показалась широкая, поросшая пышной травой долина. С дальней стороны долины можно было отчетливо видеть темную ленту дороги.
      Остановив лошадей, Кажак и его люди молча сидели на лошадях, оглядывая дорогу. Затем осторожно подъехали к ней и спешились. Присев на корточки, они все вместе рассматривали колеи от колес и отпечатки копыт на земле.
      В их разговоре Эпона уловила название народа бойи и заметила, что Кажак на несколько мгновений нахмурился. Затем, ухмыльнувшись, он опять вскочил на коня.
      Некоторое время они ехали по дороге, никого не встречая; но Эпона дважды видела спирали дыма, исходившего, очевидно, из домашних очагов. Вдоль дороги теперь лежали лощины и низины, кое-где были разбросаны рощи ив. Ветер с юго-востока принес с собой запах воды; сморщив носы, Эпона и конь учуяли его одновременно.
      – Река, – только и сказал Кажак.
      Перед ними расстилалась река. Всю свою жизнь Эпона слышала о реках, находящихся к северу от Голубых гор, но она представляла их себе в виде горных речек, только побольше, шумных и порожистых, но эта была спокойная, извилистая, окаймленная зарослями камышей.
      – Никогда не думала, что реки бывают такие большие, – произнесла она вслух.
      Кажак рассмеялся.
      – Это не большая река. Поедем дальше, Кажак покажет тебе большую реку, мать всех рек.
      «Большая река. Если она не похожа на эту, то какая же она? Широкая, как озеро?.. Жаль, что со мной нет Махки, – подумала Эпона. – Мы бы с ней поговорили об этом».
      Скифы ехали теперь вдоль берега, держась в стороне от открытой дороги, где их могли подстерегать всякие неожиданности. Они остановились лишь один раз – для того чтобы подстрелить косулю, которая выскочила из подлеска совсем рядом; Басл искусно выпотрошил животное и положил тушу перед собой, на лошадь.
      – Это повкуснее, чем ястреб, – заверил Кажак Эпону.
      Холмистые пастбища и волнистые пойменные луга были богато удобрены гумусом. Всего в нескольких шагах от берега начинались пшеничные поля, где покачивались спелые, готовые к жатве колосья. Земля здесь выглядела более кроткой, чем в Голубых горах, она давно уже была приручена человеком.
      Река широкой плавной дугой поворачивала почти точно на юг; восточный берег был крутым и обрывистым. Скифы показывали друг другу на мыс, где виднелся окруженный бревенчатым частоколом крепостной форт.
      Кажак остановил своих людей.
      – Кто там живет? – спросила Эпона.
      Они находились под прикрытием молодой березовой рощи, которая не позволяла их видеть с другого берега. Ниже по течению можно было видеть обширную отмель: там был брод.
      – Чья это крепость? – спросила Эпона. – Бойи?
      Ворота в частоколе были открыты. За фортом, на пологом склоне расстилались золотистые поля вызревающей пшеницы; острые глаза Кажака видели движущихся, размахивающих руками людей. Значит, поселок пустынен, все взрослые мужчины и женщины в поле.
      – Глупые, – проговорил он. – Построили высокие стены для защиты от врагов, но врагов нет. Забыли об осторожности. Уходят, оставляют ворота открытыми. Глупые эти люди. Мы будем давать им хороший урок.
      Он ухмыльнулся в свою темную бороду, но Эпона этого не видела.
      – Держись крепко, – велел он девушке и пришпорил коня.
      Поднимая тучи брызг, скифы быстро переехали через брод и поскакали вверх по склону к широко распахнутым, как бы зазывающим внутрь, воротам.
      Единственный часовой, косматый парень в голубой тунике, сидя в лучах солнца на бревне, развлекался игрой на камышовой дудке. Увидев пересекающих реку всадников, он встал, чтобы объявить тревогу, но прежде чем он успел это сделать, Кажак пустил в него одну из своих смертоносных стрел. Стрела, звеня, понеслась по воздуху с такой уверенностью, точно у нее были глаза, хорошо видящие цель, и вонзилась прямо в горло часовому, не дав вырваться крику.
      Лошади влетели в открытые ворота.
      Внутри частокола находилась лишь горстка высоких белокурых людей, явно ошеломленных нападением скифов. Вместе со стариками и детьми они могли оказать лишь самое слабое сопротивление. Во главе с Кажаком скифы проскакали через поселок и остановились перед самым большим домом. Басл и Аксинья спрыгнули с лошадей и кинулись внутрь. Послышались вопли и звуки борьбы, затем оба скифа выбежали наружу с медным котлом, куда они уложили все найденные ими богатства. За ними бежала пожилая женщина, беспомощная, но взбешенная.
      Басл поднял котел так, чтобы Кажак мог взять оттуда что захочет; в котле лежали бронзовые и медные украшения, несколько серебряных и большое ожерелье из балтийских янтарных бус. Кажак выбрал ожерелье, взмахом руки отвергнув все остальное. Трое его людей поделили между собой всю добычу.
      Скифы развернули лошадей и поскакали галопом к воротам, так и не причинив особого ущерба поселку, если не считать украденных украшений, раненой гордости и убитого часового, который все еще сжимал в руке свою дудку.
      Кажак смеялся.
      – Мы давали им хороший урок, – сказал он Эпоне.
      Они направились к пшеничным полям.
      Эпона не знала, как ей отнестись к этому набегу. Один человек убит – убит, можно сказать, в боевой схватке, за что он, возможно, получит награду в другом мире. Кроме этого, не было причинено никакого вреда. Но набег, несомненно, был захватывающим. Очень захватывающим.
      В памяти Эпоны запечатлелись рассерженные багровые лица селян, их негодующие жесты, смех, с которым Кажак бросил ей через плечо ожерелье, в полной уверенности, что она его поймает.
      Усмехнувшись, как и скиф, она почувствовала на зубах дыхание сухого ветера.
      Однако, достигнув полей, скифы напали на захваченных врасплох селян, осыпая их тучей стрел. Многие падали замертво. Желтоволосые, рыжеволосые, члены одного племени. Они не были воинами, у них не было никакого оружия, только орудия труда, и погибали они не как воины. Они умирали, вопя от боли, все в крови, ничего похожего на то, как надлежит переходить в мир иной.
      Эпона закрыла глаза и спрятала лицо между лопаток Кажака, не зная, как ей поступить. Соскочить с коня и сражаться вместе со своим народом? Но теперь ее народ – скифы, к тому же они наверняка ее прикончат, если она попытается это сделать, она пожертвует собой совершенно напрасно. Отдаст свою жизнь, защищая право существования людей, которых даже не знает.
      « Лучше умереть, сражаясь за свободу, чем жить без свободы», – высказал свое мнение ее дух, но он не стал настаивать на том, чтобы она спрыгнула с коня.
      Обороняющиеся сбились в группы, пользуясь для защиты косами и кинжалами. Охотничьими кинжалами, а не боевыми мечами. «Может быть, Кажак и прав, – мелькнуло в голове у Эпоны, – им необходим урок: даже кельты, защищенные своими горами, всегда держат меч под рукой. Это опасный мир, и тот, кто не оберегает свою искру жизни, достоин позора».
      Размахивая своим жалким оружием, с боевым кличем на устах, селяне перешли в нападение. К изумлению Эпоны, скифы казались устрашенными. Они повернули лошадей и поскакали в сторону. Она подумала было, что неравная стычка закончена; подумала даже, что всадники не хотят сражаться с таким плохо вооруженным сбродом. Но скифы выхватили луки и стрелы, обернулись, сидя в седле, и выстрелили с поразительной точностью; несколько селян упали, корчась в предсмертных муках.
      Больше не оглядываясь, скифы продолжали скакать на юг, но Эпона обернулась и посмотрела.
      – Зачем вы застрелили их? – крикнула она в ухо Кажаку. – Вы ведь даже их не ограбили.
      – У них нет ничего ценного, – ответил он. – Только селяне и женщины, даже их головы ни на что не годятся.
      – Тогда зачем же?
      – Да просто так.
      Лошади продолжали мчаться, оглушительно стуча копытами по земле.
      Эпона продолжала держаться за ремень; костяшки ее пальцев побелели; перед ее глазами неотступно стояло все то же видение: груды мертвецов, валяющихся среди возделанного ими поля, а ведь с помощью собранного зерна эти люди, наверное, надеялись благополучно дотянуть до следующего лета. А когда она закрыла глаза, видение все еще продолжало стоять перед ней.
      «Это был мой народ, – думала она. – Мне следовало что-нибудь сделать».
      Всадники держали путь все дальше и дальше на восток; они ехали вдоль речных долин, по горам и холмам разной высоты; и все это время Эпона хранила молчание, ее тяготило чувство вины. Новое и неприятное для нее чувство.
      Когда они остановились на ночлег, едва положив голову на шею коня, Эпона тут же забылась тяжелым от пережитого сном. Как обычно, Кажак караулил в первую стражу – скифы вели себя очень осторожно, опасаясь каких-нибудь непредвиденных происшествий, но на этот раз, ложась спать, он не стал ее будить. Он был смущен тем, что со времени падения к нему так и не возвратилась полная сила, и опасался, чтобы женщина, сопротивляясь – если она будет сопротивляться, – не задела его сломанные ребра. Трудно сказать, как она поступит, эта странная кельтская женщина.
      Нет, он возьмет ее позднее, когда окончательно поправится.
      Охраняя своих товарищей, он сидел на земле и задумчиво смотрел на звезды. Вспоминал о своих погибших братьях, которые с такими большими ожиданиями начали вместе с ним это путешествие на запад. В ту пору в них так и кипела жизнь, они были полны жаждой приключений, желанием присмотреть новые пастбища и завладеть богатой добычей и даже не предполагали, что падут от мечей и копий людей, которые отстаивали каждую пядь своих владений, свое процветание.
      Он должен проявлять осторожность, чтобы его оставшиеся товарищи вернулись живыми в Море Травы. Для князя кочевников будет позором, если в походе он потеряет всех своих людей; соплеменники будут говорить, что он никудышный воин.
      Обо всем этом он и думал, а не о желтоволосой девушке, что спала подле него.
      Постепенно тяжелый сон Эпоны наполнился обрывочными кошмарами. Клубами завивался густой дым… звучало песнопение, преисполненное какой-то неизъяснимой угрозы… на золотом поле происходило кровавое побоище.
      Проснулась она, так и не почувствовав себя отдохнувшей. Ее глаза были забиты песком.
      Они кое-как перекусили и, прежде чем солнце перевалило через край земли, были уже снова в пути.
      Ветер нес с собой запах влаги, запах ила, более сильный, чем если бы рядом протекала ясная, с быстрым течением река. Земля под копытами лошадей стала более вязкой, и Эпона чувствовала, как напрягается серый, вытаскивая глубоко погружающиеся в нее ноги.
      – Не может нести два всадника, – сказал Кажак. – Ты ходи пешком.
      Идя рядом с конем, Эпона вся кипела от такого пренебрежительного, как ей казалось, отношения. Учуяв изменившийся запах, конь широко раздувал ноздри.
      – Впереди мать рек, – сказал Кажак. Эпона ничего не ответила; после всего, что произошло накануне, у нее не было никакого настроения разговаривать со скифом, хотя янтарные бусы, забытые, все еще висели на ее шее. Она не могла ему простить, что он убивал людей без всякой необходимости, не проявляя должного почтения к их духам, а ведь они заслуживали куда более достойной смерти.
      Впереди, как отшлифованный металл, засверкала широкая поверхность воды. Мать рек. Эпона посмотрела на нее с большим интересом. Как обрадовало бы это зрелище Уиску, как обрадовала бы ее возможность поговорить с таким могущественным духом. По мере их приближения река казалась все шире и шире, величественно и спокойно катилась она между берегами, на коричневой плодородной земле которых пышно произрастала всякая растительность; в открывшемся перед ними пейзаже река явно занимала преобладающее место.
      Эпона не могла не поинтересоваться названием этой огромной реки.
      – Как зовут мать рек? – помимо своей воли спросила она у Кажака.
      – Дуна. Ее истоки, говорят, там, где живет твое племя.
      Дуна. А на языке их народа Дунай. В верхних истоках этой реки родилась Ригантона. На Эпону вдруг нахлынули воспоминания о доме с его таким привычным видом и запахами, с золотыми отсветами огня на бревенчатых стенах, с ткацким станом ее матери в углу, с неизменностью всего жизненного уклада. В горле запершило.
      – Дуна протекает через много земель, – объяснял Кажак. – Лучше, чем дорога. Если будешь плыть по Дуне, попадешь в те места, где стоит побывать. В нескольких днях плавания отсюда находится большой город, торговый центр твоего народа – Ак-Инк. – Он сделал широкий размашистый жест, который мог указывать любое направление. – Обильная вода, – перевела Эпона.
      – Да, – подтвердил Кажак. – Дуна – много воды. Люди строят лодки, строят поселения, копаются в грязи. Но мы будем все объезжать стороной, ничего не увидим.
      Эпона была огорчена, что они не побывают в Ак-Инке, городе, хорошо известном и в Голубых горах, но она радовалась, что ее народ будет избавлен от опасного внимания скифов.
      «Убийцы моего народа, – мысленно твердила она. – Убийцы, убивающие не в честном бою. Но ведь и они теперь тоже мой народ».
      Небольшая река, вдоль которой они ехали, слилась с Дуной, Дунаем, впечатление было такое, будто маленькое дитя исчезло в объятиях своей матери. Всадники долгое время ехали вдоль берега Дуная, пока не нашли подходящее место для переправы.
      Кажак объяснил, что скифы находят свой путь по рекам так же уверенно, как кельты определяют нужное направление по зарубкам на деревьях.
      Эпона намерена была хранить угрюмое молчание неопределенное время, но в ее жилах текла кельтская кровь, и она привыкла к постоянным разговорам. Она скучала в обществе скупых на слова скифов, и в конце концов она все же спросила Кажака:
      – Куда течет Дунай… Дуна? Куда она впадает?
      – Дуна впадает в море нашего народа, в Черное море, – ответил Кажак. Он говорил с такой же гордостью, с какой греки хвастаются окружающими их родину, которую они считают центром мира, знаменитыми голубыми морями. – Дуна течет восток, потом юг, потом опять восток, к морю. Мать рек очень мудра, возвращается к восходящему солнцу. Кельты не знают о Дуне? Глупые люди. Дуна – самая важная река во весь мир.
      Эпона так и запылала прежним гневом. Этот дикарь, этот жестокий убийца, который без всякой на то причины уничтожал людей ее народа, осмеливаетсяназывать кельтов глупцами. Сжав кулаки и сдерживая рвущийся наружу поток яростных слов, она шла рядом с конем, который, хорошо чувствуя ее настроение, закатил глаза и отбежал от нее.
      Ее настроение чувствовал и Кажак, но он не обращал на него никакого внимания. Ведь она только женщина.
      Долгого молчания, однако, не выдержал и сам Кажак. Ему очень понравилось выставлять напоказ свои знания тех мест, мимо которых они проезжали. Зачем же отказывать себе в этом удовольствии? Не для того ли и созданы женщины, чтобы быть восторженными слушательницами мужчин?
      Он махнул рукой куда-то в сторону юга.
      – В той стороне, долго-долго ехать, лежит Иллирия, – сообщил он во всеуслышание.
      Иллирия! Эпона тотчас же вспомнила, с каким увлечением слушала ее мать рассказы об Иллирии, о ее шелках, о ее великолепии, о сокровищах, которые привозят в ее города из всех уголков земли.
      Кажак продолжал говорить не умолкая.
      – Почти вся Иллирия – горы, горы. Люди крепкие, как дубленая кожа. Но к югу они становятся мягче. Горожане. – Он презрительно сплюнул, стараясь не попасть в Эпону. Она не заметила этого небольшого проявления учтивости.
      – Еще много-много дней езды на юго-восток, – сказал Кажак, – находится Моэзия, Фракия. Интересные места. Травянистые равнины, болота, красный цветок, называется мак, быстро усыпляющий людей, река роз…
      – Река роз? – не сдержавшись, спросила Эпона.
      Кажак помотал головой, Эпона уже знала, что среди скифов это жест согласия, тогда как кивок означал отрицание.
      – Марица, река роз. Там есть долина роз. Вся в цветах. Фракийцы выжимают масло из лепестков, поют о розах, масле, солнце, войне, еде, поют обо всем, что видят и что делают, эти фракийцы. Очень шумный народ.
      В его голосе зазвучали шутливые нотки. Он даже не потрудился посмотреть, слушает ли его Эпона. Она ничего не говорит, значит, слушает; женщины могут или слушать, или говорить. Они просто не умеют спокойно размышлять.
      – Когда Кажак был мальчик, – продолжал он, – ездил с Колексесом и братьями за фракийскими жеребцами для наших стад. Их жеребцы бегают быстрее ветер, но у них большие, как у волов, головы. Есть хорошие женщины, красивые. – Он улыбнулся, что-то вспомнив. – Но южные женщины портятся очень скоро, как яйцо на солнце, – добавил он, и улыбка сбежала с его лица.
      Эпона не удостаивала его ответом.
      Взглянув на нее, Кажак заметил ее сердито поджатые губы.
      – В стране фракийцев много меди, – сказал он примирительно. – Они добывают медь в долине Дуны больше поколений, чем волос у тебя на голове. Строят города, производят бронзу. Обрабатывают железо, делают кое-что для упряжь, кое-какое оружие, но не такие большие мечи, как кельтские. Никто не умеет обрабатывать железо так, как кельты. Твой кузнец, твое племя – люди очень толковые, с головами на плечах. И очень сильные.
      «Что он, – подумала Эпона, – решил умаслить ее своими неуклюжими похвалами? Ничего не выйдет». Она плотнее сжала зубы и устремила взгляд вперед; холмы постепенно уступали место далекой равнине, казалось, это сама Мать-Земля раскрывает им свои объятия.
      Неужели это и есть Море Травы? Конечно, нет; хотя и кажется, будто они путешествуют бесконечно долгое время.
      Кажак продолжал свой монолог, надеясь, что она не только слушает, но и ценит его усилия. Мужчины ничего не обязаны обсуждать с женщинами; она должна чувствовать себя польщенной, что он разговаривает с ней.
      – Во Фракии много племен, и все разные, непохожие друг на друга, – сказал он. – И живут все отдельно. Горные люди, равнинные люди, болотные люди. Каждое племя гордится собой, считает другие, – он помедлил, ища нужное слово, – низшими. Но в южных странах жарко, слишком много солнца, думает Кажак. Люди вытворяют там смешные вещи. Очень смешные, – повторил он.
      Против своей воли, она была заинтересована.
      – Какие смешные вещи?
      К этому времени молчание стало невыносимым бременем; любопытство постепенно подтачивало ее сдержанность.
      – Некоторые племена во Фракии не едят мясо, – объяснил Кажак. – Совсем никакое мясо, даже баранину и козлятину. Питаются корнями, молоком, сыром, медом. Мужчины у них ведут себя как женщины. Не обучаются воинскому делу, не сражаются. Только и говорят, что о мире, мире, мире, а мускулы у них вялые и дряблые. Растят розы, поют песни. Слабые люди. Когда-нибудь нагрянет сильная буря и будет разметать их всех, как листья.
      – А мне кажется, что они живут вполне счастливо, – не преминула заметить Эпона.
      – Счастливо? Зачем такое счастье? Их дети умрут от голода или их убьют, ведь они не умеют сражаться. Все должны уметь сражаться. Не на живот, а на смерть. Все живые существа знают это, и только смешные фракийцы думают, что могут прожить мирно. – Его голос был полон презрения.
      – Есть много кротких существ, которые никогда не сражаются, – попробовала было возразить Эпона, но Кажак взмахом руки отмел ее возражение.
      – Все сражаются. Маленькие птички сражаются за еду, за свое гнездо. Кролики такие нежные, такие ласковые. А как они дерутся лапками, как рвут друг друга за крольчиху. Она всегда достается самому сильному, у них рождаются сильные крольчата. И это правильно. Так должно быть. Сильные живут, слабые умирают.
      « Он прав», – сказал внутренний голос
      – В лошадиных стадах мы позволяем молодым жеребчикам сражаться между собой. Победители покрывают всех кобыл, а побежденных мы холостим, – продолжал Кажак. – Так мы выращиваем сильных лошадей. Вот увидишь.
      – Ты рассказывал мне о смешных обычаях фракийских племен, – напомнила Эпона, обуреваемая желанием знать больше.
      – Да, некоторые племена – те, что посильнее, где есть и воины и оружие, – так общаются со своим Богом. Бросают на копья какого-нибудь знатного человека. Если он умирает, они говорят, что Бог возлюбил его. Если остается жив, говорят, что он плохой человек и уже не знатный. И так плохо, и так плохо. Позор. Когда слишком жарко, то люди становятся мягкими, вот и люди поступают по-смешному.
      Закусив губу, Эпона удержалась от смеха.
      – У одного мужчины много жен, хороший обычай. Такой обычай и у скифов, хороший обычай. Но когда умирает фракиец, среди его жен начинается ссора. Какая из них больше всего любила умершего. В этой ссоре участвуют и родственники. Ссоры, драки, чуть ли не настоящая война. Одна жена побеждает, довольна собой, все ее чтут. Родственники убивают ее и хоронят с мертвым мужем. Все другие жены завидуют. Горько рыдают: у-у-у. – Превосходно изображая плакальщиц, Кажак скривил лицо, стал тереть кулаком глаза и так завыл, что лошади прижали уши к головам. Остальные скифы разразились громким смехом.
      Не могла сдержаться и Эпона, она тоже рассмеялась. Зрелище было неподражаемое: беспощадный воин превратился в рыдающую женщину, а затем обрел прежнее обличье, широко улыбаясь, довольный сыгранной ролью.
      Рассмеявшись, Эпона уже не могла вернуться к прежнему мрачному настроению. Туторикс славился тем, что помнил нанесенные ему обиды до глубокой старости, пока не выпадет борода, но Эпона отнюдь не была такой злопамятной. Злобные чувства скисали в ней подобно молоку, и, как только гнев остывал, она предпочитала забывать о них.
      Они поехали дальше. Высмеяв в столь долгом – для скифа – монологе фракийцев, Кажак замолчал. Эпона старалась держаться вровень с его конем, для этого ей иногда приходилось бежать трусцой.
      Кельтские пони ходили мелкими шажками, идти вровень с ними было не так уж и трудно, однако нечего было и надеяться не отставать длительное время от размашисто шагающих скифских лошадей. Эпона с благодарностью думала о том, что все дети их племени отличаются проворством ног, это качество воспитывалось в них с раннего детства.
      Ее племя, ее племя.
      Что-то жгло изнутри ее веки, горло, казалось, распухло.
      Скифы ехали, почти не переговариваясь, их взгляды были устремлены на восточный горизонт. Кажак, самый из них разговорчивый, по-видимому, надолго выговорился; он все мрачнел и мрачнел; лицо его было насуплено, а плечи развернуты так, что никто не решался с ним заговаривать. В таком настроении он вспыхивал гневом с такой же легкостью, с какой разгорались разожженные Теной костры.
      Эпона не знала, что его так угнетает, но спрашивать не стала. Я никогда не сумею его понять, думала она. Он так же изменчив, как климат его родных степей: то добродушен и радостен, как будто светится солнце, то угрюм, как предвестник несчастья. Выросшая в Голубых горах, Эпона привыкла к разговорам, таким же естественным, как шум ветра в соснах, и к спокойным раздумьям, навеиваемым долгими сумерками солнечного времени года. Поэтому настроения скифа резко отличались от ее настроений.
      Вечером они устроили привал на берегу Дуная, и, засыпая, Эпона слышала тихое пение реки, жалея, что не понимает, подобно Уиске, языка вод. Первую стражу караулил Кажак, по ее окончании он лег рядом с Эпоной, так и не притрагиваясь к ней.
      На рассвете она увидела, что к востоку от реки расстилается равнина, густо поросшая низкими кустами, окрашивающими ее в бледно-лиловый цвет. Нематона, вероятно, была бы очень взволнована видом этой равнины.
      Иногда они видели вдалеке людей, большие поселения, длинные, хорошо охраняемые обозы, везущие торговцев в процветающие южные страны. Кажак неизменно объезжал подобные скопления людей, стараясь избегать столкновений с теми, кто численно превосходил их и был так же хорошо вооружен.
      Это вызывало презрение у Эпоны. Ведь она принадлежала к племени, любой член которого мог подойти к незнакомцам, сколько бы их ни было, и бесстрашно протянуть руку для приветствия. Да и что может с ним произойти? Даже если небо обрушится и раздавит его тело, даже если его поглотит земля, никакая опасность не может угрожать его бессмертному духу.
      Дух… Перед ее глазами вдруг, точно вспышки молнии, появился образ Кернунноса, и на короткий миг она с ужасом почувствовала, будто что-то вторглось в нее. Это было не просто мысленное представление, а ощущение физического присутствия; Кернуннос как будто угрожал, говорил: ты не уйдешь от меня. Эпона ощущала, что он здесь, в ней. Достаточно было о нем подумать, как он тут же нашел лазейку, как проникнуть в нее; теперь он знал все ее мысли. Без всякой заметной причины лошади стали проявлять беспокойство. Серый вновь и вновь встряхивал головой, закусывая мундштук, и на его шее появились темные пятна пота. Остальные испуганно храпели.
      Кажак начал оглядываться через плечо на северо-запад; его примеру последовали и остальные скифы, а затем и Эпона. Высоко в небе, точно преследуемые какой-то темной тучей, большим клубом тумана какой-то неопределенной формы, быстро скользили белые облака с рваными краями. На глазах у Эпоны небо приобрело темный, угрожающий зеленый цвет, и крепнущий ветер взметнул в воздух кучи листьев и даже комья земли.
      Кажак повелительно сказал что-то своим людям. Они спрыгнули с лошадей и повели их в узкую лощину, ведущую прочь от реки. Ее скаты могли служить защитой от ветра, и здесь не было больших деревьев, которые, падая, могли бы их придавить.
      Скифы прежде всего позаботились о своих лошадях, найдя для них лучшее, какое было поблизости, убежище.
      – Говорят, здешних местах ветер иногда валит волов, – объяснил Кажак Эпоне. – Здесь сильные, очень сильные бури, сильнее людей. Ваш рогатый жрец называл бы их священными, да? Сильнее людей.
      Эпона помогала ему развьючивать встревоженного жеребца.
      – Буря – это просто одно из проявлений настроения Матери-Земли, – ответила она. – Поэтому не надо бояться бурь: в моем племени есть люди, которые умеют их обуздывать и даже использовать в своих целях.
      Кажак поднял брови.
      – Ты шутишь?
      – Я говорю правду.
      – А сама ты умеешь это делать? – Впервые она уловила нотки уважения в его голосе. Ее так и подмывало сказать, да, умею. Ведь она обладает прирожденным даром друидки. Так, по крайней мере, считают друиды.
      – Нет, – ответила она. – Я не умею управлять погодой. Это могут делать лишь друиды, но даже и их власти над погодой есть границы.
      – Кажак не может менять погоду, – сказал он Эпоне, вынимая какой-то сверток из вьюка, – но он может останавливать дождь. – Он поднял промасленную шкуру, такую тонкую, что ее можно было складывать как ткань. Из этой шкуры и валяющихся на земле сучьев он быстро соорудил шатер и показал жестом Эпоне, чтобы она воспользовалась этим укрытием. Такие же шатры сооружали вокруг них и другие скифы.
      Буря уже настигла их, и начался ливень.
      – Ходи внутрь, – сказал Кажак девушке. – Обсыхай.
      Она вползла в шатер на четвереньках, и он последовал за ней. Им было тесно вдвоем в маленьком шатре, но Кажак был прав. После того как они укрылись еще и медвежьей шкурой, которую носила Эпона, они были надежно защищены от дождя. Большие капли, стучавшие по шатру, так и не могли проникнуть внутрь.
      Кажак облегченно вздохнул.
      – Хорошо?
      Их тела в этом маленьком пространстве были тесно прижаты друг к другу. Его тело своим жаром гнало прочь холод и сырость. Лежать рядом с ним было все равно, что лежать рядом с прикрытым валежником костром.
      Мокрые одежды прилипли к телу Эпоны, казалось, она продрогла до самых костей. Чтобы согреться, она прильнула плотнее к скифу. Дождь захлестал еще сильнее. Яростно завывал ветер, но Кажак так умело поставил шатер, что ветер так и не мог сорвать его кожаную крышу.
      Эпона остро ощущала близость Кажака: сейчас он переполнял собой весь ее внутренний мир. Она и сама не знала, что чувствует по отношению к нему. Благодаря ему она спаслась от жизни, которую ведут друиды, но что ее ждет впереди, какая жизнь?
      Кажак не похож ни на одного из знакомых ей мужчин. Его обычно веселый, жизнерадостный вид обманчив, нередко им владеют мрачные мысли, а бурный темперамент прорывается дикими вспышками гнева. Бывает, уходит в себя и по полдня сидит на коне, не оборачиваясь, не делясь ни своими мыслями, ни чувствами, и тогда Эпоне кажется, будто она держится не за живого человека, а за деревянного истукана.