- Извините...
      - Что?.. - бросил он, взглянув на меня.
      - Я говорю: извините... за тот случаи в трамвае.
      Он с изумлением посмотрел на меня и сказал:
      - Какой трамвай? Да я тебя знать не знаю! В жизни
      тебя не видел... А, понимаю, ты боишься, что мы тебе на чай не дадим... Успокойся, получишь на чай... хорошо получишь.
      У меня просто зубы стучали от страха. Теперь я твердо знал, что они меня будут ждать и пойдут за мной. Близ площади Кампителли, где я живу, не счесть таких переулочков, где можно человека убить и никто даже и не узнает. Свернут шею, как курице, и поминай как звали.
      Я вернулся к стойке и робко сказал Гоффредо:
      - Выйдем вместе, а?.. Ты сильный...
      Но он прервал меня:
      - Я-то сильный, а вот ты глупый... Да что тут такого? Получишь пару щелчков и тут же отдашь их обратно... Разве ты не говорил, что он тебя боится?
      Ну, в общем, продолжал надо мной издеваться. Два других официанта тоже смеялись. Я подумал, что никто меня не жалеет, и у меня даже слезы на глазах навернулись.
      А время шло, полночь приближалась. Официанты ушли, сначала один, потом другой. Гоффредо стал вытирать стойку и кипятильник; там, за дверью, столики стояли пустые, только за последним столиком все еще сидели эти двое. Вытерев стойку, Гоффредо вышел и стал вносить в дом столы и стулья. Я с ужасом оглядывался вокруг, думая, как бы ускользнуть. Но я знал, что в кафе только одна дверь, и о том, чтобы пройти незамеченным по улице, не могло быть и речи. Тем временем эти двое расплатились, встали и, перейдя улицу, остановились на тротуаре напротив. Гоффредо вернулся, прошел в заднюю комнату, снял куртку и собрался уходить. Проходя мимо меня, он улыбнулся и сказал:
      - У волка в пасти.
      У меня не хватило сил ответить на его улыбку.
      Теперь в кафе оставались только двое - я и хозяин, который, стоя за кассой, считал дневную выручку. Он клал на мраморную стойку деньги и разделял их на кучки: крупные билеты - в одну сторону, помельче - в другую. Дела шли неплохо: одних билетов по тысяче было, наверно, не меньше чем на тридцать тысяч лир. Я выглянул за дверь: те двое все еще стояли напротив, на тротуаре, в тени дома. Неподалеку прогуливались взад-вперед два полицейских...
      Теперь я принял решение и чувствовал себя уверенно. Я снял белую рабочую куртку, надел свою, подошел к стойке, словно затем, чтобы попрощаться с хозяином, внезапно быстрым движением схватил кучку билетов по тысяче и опрометью бросился к двери. Я понесся сломя голову по улице и слышал, как позади меня кричали: "Держи вора!" План удался! Я продолжал бежать, но нарочно все медленнее и медленнее; на площади Фьюме шоферы такси, услышав крик "держи вора!" окружили меня, а я не оказывал никакого сопротивления и остановился, как бегун у финиша. Потом подоспели полицейские, прибежал хозяин, вопивший, как свинья, которую режут; за ним Гоффредо, который, услышав шум, вернулся обратно. Увидев, что полицейский держит меня за плечо, а кругом уже собралась толпа, Гоффредо, верно, все понял и крикнул :
      - Джиджи, что ты наделал? Зачем ты сделал это?
      Я отвечал, пока меня тащили в участок:
      - Я испугался... Лучше в тюрьму, чем в больницу.
      Тем временем хозяину отдали его деньги, и он, добрый
      человек, стал просить:
      - Отпустите его, это он в припадке был.
      А я:
      - Нет, нет, отведите меня, пожалуйста, в участок... Мало ли что может случиться!
      Загородная прогулка
      Прогулки по окрестностям Рима? Сплошное мучение! Чтобы объяснить вам, что такое прогулки по окрестностям Рима, я расскажу о последней поездке, которую мы, пятеро друзей, совершили несколько дней назад, в воскресенье. Признаюсь, главной ошибкой было то, что поехали только мужчины и ни одной женщины. А уж известно, что мужчины в таких случаях легко теряют над собой контроль, особенно если выпьют лишнее, как это и было в тот раз, и весь день проходит в ругани, криках, потасовках, так что к вечеру жалеешь, что ввязался в это дело. Кто был в это воскресенье? Да вся наша компания из бара на площади Мастаи, кроме Амилькара, который должен был тренироваться перед состязанием боксеров веса пера. Тут был Алессандро, высокий и толстый буфетчик с сальными волосами, которые блестят, как напомаженные, за что его и прозвали "Фиксатуаром"; белобрысый Альфред, прозванный "Бритвой" за то, что никто не может его переспорить, если дело касается спорта, - кого хочешь отбреет; бесноватый Теодоро, служащий гаража, по кличке "Гол" - он орет громче всех, когда мяч попадает в ворота; Уго, сын владельца бара, на машине которого мы поехали, и я. Мы тронулись с площади Фламинио около одиннадцати страшно веселые и все точно с цепи сорвались.
      - Куда махнем? - спросил Уго.
      - Куда глаза глядят... - ответили мы. - Езжай просто так, без маршрута...
      Машина была небольшая, и впятером там было тесно, тем более что Алессандро и Теодоро - ребята не из тощих; поэтому сразу же началась возня, пошли пинки, тумаки и прочие шуточки. Уго, паренек с бледным и хитрым лицом, на вид само спокойствие, после моста Мильвио вдруг погнал с бешеной скоростью, догоняя и перегоняя одну за другой все машины. А машины попадались самые разнообразные: малолитражки, в которых ехали только мужчины; небольшие машины, битком набитые женщинами и ребятишками; шикарные американские автомобили, просторные, как вагоны, такси, старые деревенские тарахтелки. Всякий раз, поравнявшись с машиной, которую мы обгоняли, мы высовывались из окошек и принимались строить рожи и потешаться над теми, кто в ней ехал, получая огромное удовольствие при виде их сердитых или изумленных лиц. В этой забаве больше всех отличался Теодоро; надо было его видеть, когда он орал, как на матче, "Гол!", высунувшись из окошка, с багровым лицом и вздувшимися от натуги жилами на шее. Но самые меткие и злые словечки отпускал Бритва.
      Весело нам было и потому, что день был действительно чудесный. В чистом небе лишь изредка проплывало белое облачко, как бы напоминая, что теперь весна, и все кругом было покрыто той нежной, пышной, словно пенистой майской зеленью, которая приводит на память парное молоко, и у вас чуть ли не появляется желание стать коровой, чтобы только уткнуться лицом в эту муравушку. Когда мы на минуту остановились, чтобы взглянуть на дорожную карту, Теодоро нашел выход обуревавшим нас чувствам, повалившись на высокую, свежую, покрытую росой траву и задрав кверху ноги, как осел в пору любви; поднялся он под наш дружный хохот весь мокрый и растрепанный, выплевывая набившийся в рот клевер. Так, смеясь и дурачась, миновали мы развилок Изола Фарнезе и добрались до дороги, ведущей на Браччано. Было уже около полудня, и Алессандро предложил отправиться к озеру поесть рыбы.
      Сказано - сделано: поехали по дороге, которая ведет на Ангуилларе. Но вот за поворотом нам загораживает путь катафалк - черная машина с позолотой, высокая, как дом, без цветов и провожающих; должно быть, она ехала за покойником в Браччано. Дорога была не асфальтированная, и из-под трясущегося черного ящика вздымалось облако белой пыли. Уго, конечно, засигналил, чтоб нас пропустили, но не тут-то было: никакого внимания, как будто это не клаксон заревел, а флейта пискнула. Катафалк двигался медленно, как на прогулке, и мы кашляли и чихали от пыли. Уго, отличный водитель, несколько раз пытался обойти проклятый фургон, но тогда тот перемешался на середину дороги, прижимая нас к стене или к изгороди и угрожая раздавить. Шофера мы не видели, но уж, конечно, он был нахал и стервец; его характер проявлялся в том, как он вел машину. Между тем пыль по-прежнему летела нам в лицо, обволакивая нас облаком, сквозь которое мелькал желтый крест на черном гробу. Мы все просто надрывались от крика, а Уго, можно сказать, не снимал руки с клаксона. Больше всех выходил из себя Теодоро:
      - Могильщик проклятый, падаль! - кричал он водителю катафалка.
      Но тот притворялся глухим. Наконец, на одном повороте Уго видит, что можно проскочить по обочине, прибавляет скорость и обгоняет катафалк. Мы все высунулись в окна посмотреть на шофера. В кабине сидели двое, и физиономии у них были невозмутимо спокойные. Один вел машину, другой ел батон. Надо было видеть, как орал Теодоро:
      - Могильщик, падаль, подлец, хам!
      А тот, что уплетал батон, спокойно сказал, указывая на гроб у себя за спиной:
      - Не желаете ли? Место свободное...
      Мы промчались еще с километр, но у переезда нам пришлось остановиться; немного погодя подъехал и катафалк. Те двое вылезли, из нашей машины вышли Алессандро и Теодоро, и вот эти четверо встретились носом к носу перед шлагбаумом.
      - Отвечайте, вы что, не слышали гудка?
      - Но мы же вам давали дорогу не знаю сколько раз.
      - Да когда ж это было? Могильщик!
      - Ну, ну, потише!
      - А что, скажешь, не могильщик? Да вдобавок еще мошенник!
      - Негодяй!
      В общем наговорили друг другу много любезностей, но рукам воли не давали: как известно, римляне на словах храбрее, чем на деле. Между тем поезд проехал, шлагбаум поднялся и парни с катафалка, оказавшись попроворнее нас, проскочили вперед и опять, как и раньше, поехали посередине дороги.
      - Знаете что, ребята? - сказал Уго у одного перекрестка. - Бог с ней, с рыбой, поедем закусить куда-нибудь еще.
      Сказано - сделано. Мы свернули на пустынную проселочную дорогу и спокойно поехали дальше.
      Какая тишина, какой мир и покой кругом! На дороге ни души: по одну сторону, под живописной красной скалой, поросшей лесом, бежал по камням ручей, по другую, зеленея всходами, до самого горизонта тянулись поля. Мы примолкли, как будто задумавшись о чем-то. Наконец Теодоро выразил общую мысль, крикнув неожиданно:
      - Жрать хочется!
      В самом деле, мы были голодны, и тут, как по сигналу, все сразу заговорили о еде. Кто принялся расхваливать спагетти с чесноком и оливковым маслом или с мясной подливкой, кто - жареного козленка только что из духовки или бараний бок, кто - просто деревенскую булку, свежую, хрустящую, из чистой пшеничной муки. Разыгравшийся аппетит делал нас красноречивыми; мы чуть не перессорились, обсуждая, что будем есть. Но вот на повороте дороги мы увидели указатель и прочли название деревни, которую искали: Марчано.
      Она стояла на вершине скалы. Высокие черные дома издали были похожи на крепостные стены. Обогнув эту крепость по дороге, кружившей у подножья скалы, мы въехали в ворота и оказались перед узкой и темной улочкой, поднимавшейся в гору между домами бедняков. Мы вскарабкались вверх по этой улочке и выехали на пустынную площадь, окруженную большими старинными домами, с фонтаном для водопоя посредине. Ни лавки, ни бара, ни кино словом, ничего. "Я что-то не вижу траттории", - сказал Уго, объезжая площадь.
      К фонтану направлялся крестьянин с мулом на поводу; мы спросили у него, где тут можно поесть. Он молча указал на какой-то переулок. Уго тут же свернул в него, и через минуту мы оказались на маленькой площади, мрачной, как колодец: там на двери одного дома действительно была прибита дощечка с надписью "Остерия". Мы с облегчением вылезли из машины, и кто-то сказал:
      - Видите, здесь есть садик, и мы можем закусить на свежем воздухе.
      Но войдя в дом, мы очутились в длинной комнате с низким потолком, темной и затхлой. Здесь стояли три скамейки и три грубых стола и больше ничего. Ни стойки с бутылками, ни календаря на стенке, ни даже рекламы газированной воды. Мы стали звать хозяев, хлопать в ладоши; открылась дверь - и вошла, с трудом неся свой живот, беременная женщина, по меньшей мере на шестом месяце, в черном платье, с недоверчивым и недовольным желтым лицом, не предвещавшим ничего хорошего.
      - Что у вас можно поесть?
      - Ничего нет... Уже поздно.
      - Может, кусок мяса найдется?
      - Мясная закрыта... Разве немного овечьего сыра.
      - А спагетти?
      - Могу сварить, но придется подождать, огонь уже потух... И потом у меня нет ни масла, ни томата.
      Бритва выступил вперед и развязно сказал:
      - Ну, ну, мамаша, вы что, боитесь, что мы не заплатим?
      Она, не смущаясь, ответила:
      - Вы можете платить сколько угодно... но раз у меня ничего нет?
      - Тогда зачем вы написали на вывеске "Остерия"?
      Она пожала плечами и, шлепая туфлями, направилась к двери.
      - Дура неотесанная! - крикнул ей вслед разъяренный Теодоро.
      Женщина обернулась и спокойно сказала:
      - От дурака слышу.
      С этим она и ушла.
      Не солоно хлебавши мы вышли на улицу, проклиная Марчано.
      Сильно припекало солнце. Мы решили вернуться назад к озеру Браччано: быть может, там, в одной из этих красивых деревушек, Ангуилларе или Тревиньяно, найдется что-нибудь поесть. Мы мчались с бешеной скоростью и всю дорогу ругали здешний народ: "Грубияны, невежи, хамы, дикари, негодяи, навозные жуки, подлецы, мужланы". И это еще не самые крепкие словечки, которыми мы честили жителей римских пригородов. После нескольких минут этой сумасшедшей езды показалось голубое, сверкающее озеро. Оно так искрилось на ярком солнце, что на него было больно смотреть. Мы подъехали к Тревиньяно, остановились у траттории над самым озером и вошли в помещение, очень похожее на харчевню в Марчано, но с той разницей, что здесь мы застали несколько охотников с ружьями и собаками.
      - Угрей! - с порога сказал Уго.
      - Есть только один, но зато большой, - ответила хозяйка, направляясь к чулану, где был садок.
      Она ввела нас в темную каморку, похожую на прачечную. Здесь в цементном бассейне для стирки белья лежал, свернувшись кренделем в темной воде, грязновато-зеленый угорь. Женщина опустила туда ведро и стала ловить угря, все время ускользавшего от нее; наконец она поймала его и вытащила. Он продолжал извиваться в ведре. И тут Теодоро, у которого уже слюнки потекли, допустил оплошность. Он ухватил угря за шею, крича:
      - Теперь не уйдешь!
      Но угорь извернулся, и Теодоро в испуге выпустил добычу. Угорь упал на пол и юркнул под садок.
      - Держи его, держи! - закричал Теодоро, бросаясь на пол.
      Но где там!.. Женщина сказала:
      - Он уполз в сточную трубу, его уже не поймаешь!.. Но вы должны уплатить за него.
      В общем, мы потерпели полную неудачу.
      Здесь, как и в Марчано, есть было нечего. Мы заказали свежие бобы, овечий сыр, хлеб и вино. Нечего сказать, подходящий воскресный обед, стоило проехать пятьдесят с лишним километров, чтобы съесть его в Тревиньяно! В траттории было полно охотников, толковавших об охоте, но, видно, все их разговоры были пустой болтовней, потому что ни у кого из них мы не заметили даже подстреленного жаворонка. Зато собак была пропасть: все худые до ужаса, рыжие, лохматые. Теодоро швырял им бобовые стручки, приговаривая:
      - Нате, жрите, заморыши!
      И бедняги набрасывались на них, думая, что это хлеб.
      Но сыр был хорош, острый, пахучий, вино тоже недурное, а хлеба и бобов было вволю. Итак, мы набили животы сыром, бобами, хлебом и вином. Сколько мы выпили вина? Без преувеличения почти по два литра на брата. Под конец за столом, усыпанным бобовыми стручками, завязался спор о последнем футбольном матче, и Теодоро, не терпевший обычно никаких возражений, сказал Бритве, который своими доводами припирал его к стенке, что он не прочь дать ему в морду. Пришлось их разнимать.
      Когда мы уезжали отсюда, нам снова стало весело, потому что мы основательно выпили, хотя и скверно поели. И вот, вместо того чтобы вернуться в Рим, мы отправились в Рончильоне выпить по чашке кофе. На одном подъеме нам попались два велогонщика с номерами на спине и на груди, нажимавшие из последних сил. Кто-то вспомнил, что в этих местах как раз в воскресенье должен происходить велокросс; видно, эти двое отстали от основной группы. Когда мы проезжали мимо гонщиков, Теодоро, разгоряченный вином, высунулся из окошка и стал по своему обыкновению над ними насмехаться:
      - Эй ты, тряпичные ноги, рогач... Катаешься, а тем временем жена тебе рога наставляет, конопатый!
      Мы надорвали животы от смеха, тем более что гонщики, усталые, потные, согнувшись над рулем, не отвечали, сберегая дыхание, и только метали на нас яростные взгляды. Мы опередили их, проехали с километр и в самом деле нагнали основную группу участников кросса: двадцать с лишним велосипедистов со свитой болельщиков, тоже на велосипедах, и две сопровождавшие их машины. Мы промчались мимо них на третьей скорости и через пару километров, не сбавляя хода, въехали в Рончильоне. Уго, выпивший не меньше других, на самой площади, вместо того чтобы затормозить, бог знает почему прибавил газу. Маленькая, сверкающая лаком темно-синяя машина, тихо проезжавшая впереди, загородила ему дорогу, и он, как сумасшедший, с разгону врезался в нее. Мы сразу остановились и вышли; вылез и хозяин пострадавшей машины высокий лысый господин с усами щеточкой, в клетчатом костюме и замшевых перчатках. Мы были кругом виноваты, но с пьяных глаз начали препираться с этим господином аристократической внешности. Он говорил спокойно и пренебрежительно, надменно меряя нас взглядом, а мы орали. На крик сбежались все, кто был на площади. Синьор раздраженно сказал, что мы пьяны, и это было верно. Но Теодоро стал кричать ему прямо в лицо:
      - Да, мы не картавим на французский манер и водим машину не в лайковых перчатках, но мы сбавим форсу синьору графу!
      Откуда он взял, что это граф, одному богу известно. В этот момент толпа зашевелилась, чья-то рука схватила Теодоро за плечо и послышался чей-то голос:
      - А ну, повтори, что ты там говорил, ну-ка, повтори!
      Это были два гонщика, которых незадолго перед тем поносил из машины Теодоро. Один - долговязый, тощий, со впалыми щеками и блестящими глазами, другой - низкорослый, с приплюснутой головой, без шеи и с широченными плечами. Поднялась суматоха. Теодоро пятился, повторяя:
      - Да кто ты такой? Откуда ты взялся?
      А долговязый гонщик, толкая его и награждая тумаками, требовал, чтобы он повторил свои слова. "Граф", почувствовав поддержку, стал кричать, что мы пьяны; мы сцепились с низкорослым велосипедистом, который тоже лез на рожон. Толпа заволновалась. Потом долговязый размахнулся, чтобы ударить Теодоро, но угодил в "графа", тот дал сдачи, хватив его кулаком, маленький гонщик набросился на Теодоро, а мы, в свою очередь, взяли его в оборот, и все кругом начали кричать. К счастью, в эту трудную минуту явились два карабинера, суровые, вежливые, невозмутимые, и как по волшебству воцарились порядок и тишина. Все предъявили документы; толпа следила за сценой, затаив дыхание. Теперь слышен был только испуганный голос Теодоро, который оправдывался:
      - Мы бедные люди... Так уж получилось... Известное дело, воскресенье...
      На обратном пути настроение у нас, понятно, было кислое. Кто-то сказал:
      - Это все из-за катафалка... Плохая примета.
      Но Алессандро, более рассудительный, ответил:
      - При чем тут катафалк? Сами виноваты. В другой раз знаете, что сделаем? Возьмем с собой девушек... Женщины не то, что наш брат... при них таких вещей не случается.
      В Риме мы расстались, даже не попрощавшись, досадуя на себя и друг на друга. У машины был помят амортизатор и разбита одна фара, а у Теодоро рассечена губа.
      Возмездие Тарзана
      В то лето я не мог найти никакой другой, более серьезной и достойной меня работы и поэтому согласился разъезжать на велосипеде в компании пяти таких же, как я, рекламируя фильмы для одного нового кинотеатра. К каждому велосипеду был прикреплен раскрашенный щит, и на каждом щите - по слогу в две или три буквы, так что все шесть вместе составляли полное название фильма, который мы и рекламировали, медленно двигаясь по улицам города. В общем, "люди-сэндвичи" на двух колесах - вот что мы собой представляли. Спору нет, на свете существуют куда более привлекательные профессии; да к тому же, чтобы сделать нас более заметными, нас облекли в какие-то комбинезоны небесно-голубого цвета, так что мы походили на ангелочков, каких носят по улицам во время церковных процессий на пасху. Но ничего не поделаешь: коли кушать охота, возьмешься и за такую работу.
      Я колесил по городу, возя на себе щиты с названиями вроде "Люби меня сегодняшнюю ночь", "Пламя над архипелагом", "Два сердца в бурю", "Дочь вулкана" и тому подобное. Ехал я всегда во главе нашей колонны, так как мне уже стукнуло пятьдесят, волосы у меня были совершенно седые и я неизменно оказывался самым старшим из своих товарищей; поэтому рекламное агентство и возлагало на меня ответственность за наш кортеж. Следующим за мной ехал Польдино, белокурый мальчуган лет семнадцати, с острым, как мордочка хорька, лицом, со стеклянно-голубыми глазами; характер у него был строптивый и непослушный, настоящий сорванец.
      Остальные четверо были тоже мальчики от пятнадцати до двадцати лет. Я им всем пятерым в отцы годился, и они меня в шутку называли дядей. Все они были той же закваски, что и Польдино: ребята, выросшие после войны, во времена черной биржи, американских негров и "сеньорин". Я не пользовался у них никаким авторитетом, о чем своевременно и предупредил агентство; всякий раз, когда им представлялся удобный случай, они вступали против меня в заговор.
      Дело происходило летом, в июле, и было настоящей мукой медленно тащиться по улицам под палящим солнцем. К тому же маршрут у нас был очень длинный и без остановок. Мы отправлялись от кино, что за церковью Санта-Мария Маджоре, проезжали со скоростью пешехода виа Кавур, вокзальную площадь, виа Волтурно, виа Пьяве, виа Салариа, виа По, виа Венето, виа Биссолати, виа Национале, виа Депретис и наконец снова выезжали к церкви Санта-Мария Маджоре. Мы совершали несколько таких кругов утром и днем, смотря по договоренности с агентством. У агентства имелось две бригады: одна мужская, одетая, как я уже сказал, в небесно-голубые комбинезоны, и другая - женская, одетая еще ужаснее: в белые туники, усыпанные серебряными блестками, и золотисто-желтые шаровары.
      Однажды утром мы, как обычно, отправились в путь. Небо было покрыто облаками, и я поначалу надеялся, что жара, державшаяся все эти дни, наконец спадет. Но когда мы немного проехали, я убедился, что как раз из-за этих-то темных, нависших предгрозовых туч зной стал еще нестерпимее. В наглухо застегнутом комбинезоне я обливался потом куда больше, чем в солнечный день. Духота стояла такая, что при каждом нажиме на педали руки, ноги и лицо так наливались кровью, что она, казалось, вот-вот должна была брызнуть из-под кожи.
      В этот день мы рекламировали фильм с названием "Возмездие Тарзана", которое было изображено на щитах разноцветными буквами. Мне достался слог "ВОЗ", далее следовал Польдино со слогом "МЕЗ", а затем по порядку: "ДИЕ", "ТАР", "ЗА", "НА". На щитах красовался облаченный в звериные шкуры Тарзан, сражавшийся с огромной обезьяной, а в стороне стояла охваченная ужасом прекрасная девушка, тоже полуобнаженная. И вот, когда мы медленно-медленно продвигались вперед в этой душной точно перед землетрясением атмосфере, я сразу почувствовал, что у меня за спиной затевается обычный заговор.
      Рекламное агентство настоятельно рекомендовало нам не производить шума, не курить, не переговариваться между собой. Одним словом, мы должны были казаться почти такими же машинами, как и велосипеды, на которых мы ехали: немые, медлительные, апатичные, ничего не выражающие. Тогда реклама, - говорили нам в агентстве, - окажется по-настоящему эффективной, потому что публика не станет интересоваться нами, а все свое внимание сосредоточит на щитах.
      Я сказал, что пятеро моих товарищей затевали заговор, и сейчас объясню, что это значит. Едва мы выехали на вокзальную площадь, я услышал, как все пятеро за моей спиной стали перекликаться криком Тарзана, точь-в-точь как в кинокартине; правда, не так громко, но и этого было достаточно, чтобы услышали прохожие. Обернуться назад мне нельзя было, так как я вел колонну; обернись я назад в таком месте, как вокзальная площадь, и весь наш кортеж мог бы в конце концов угодить под колеса автобуса. И только когда мы выехали на виа Волтурно, я обернулся и громко спросил:
      - Что вы там безобразничаете?
      И знаете, что я услышал в ответ от Польдино? Неприличный стишок. Я больше ничего не сказал и поехал по направлению к министерству финансов.
      Миновали министерство, свернули на виа Пьяве. На площади Фьюме регулировщик с высоты своей полосатой черно-белой будки остановил все движение, и нам тоже пришлось остановиться. Я воспользовался этим, сошел с велосипеда и посмотрел, как идут дела. И тут я убедился, что дела идут прескверно. Не знаю, условились ли они заранее или встретились с ними здесь случайно, но только Польдино и его товарищи раздобыли себе двух девчонок из тех, что ходят по ресторанам, продавая цветы. Девчонки были приземистые и кривоногие, одна блондинка, другая брюнетка. Они болтали и шутили, словно рекламного кортежа вовсе и не существовало. Затем, когда регулировщик движения поднял свой жезл, обе девчонки -прыг на рамы велосипедов: блондинка усаживается к Польдино, брюнетка - к следующему за ним. Тут уж я разозлился, у меня как-никак есть чувство долга, а это было уж слишком. Я снова слез с велосипеда, подошел к Польдино и сказал ему, не повышая голоса:
      - Вели ей слезть, слышишь... и не затевать историй.
      А он, желая, верно, пофорсить перед этой замухрышкой, вцепившейся в руль его велосипеда, дерзко отвечал:
      - Что тебе надо? Кто ты такой?
      - Слезай! - сказал я и тронул девчонку за плечо.
      - Руки прочь! - заорала она.
      А Польдино крикнул:
      - Нет, вы посмотрите на этого старикашку! Он хватает мою девчонку!..
      Между тем все движение остановилось, машины позади нас давали гудки, нас окружила публика, обсуждая происшествие; нечего и говорить, что все были против меня. Поняв, что здесь я ничего не могу поделать, я снова взобрался на велосипед и с сердцем, переполненным горечью, поехал по виа Салариа.
      На перекрестке виа Салариа и виа По я свернул к проспекту Италия, но скоро обнаружил, что еду один, так как Польдино и остальные направились к площади Куадрата. В растерянности я остановился и закричал им вслед;
      - Куда же вы поехали? Ведь надо сюда, сюда!
      Польдино тоже остановился и ответил:
      - Мы едем на Тибр, купаться.
      - Что? Да вы с ума сошли!
      А он, с презрением:
      - Это ты сошел с ума - голова седая, а нарядился в голубое, как паяц.
      Девчонки хохотали, а я почувствовал стыд и от злости готов был его убить, но смирился и на этот раз.
      Мы двинулись по виа По, проехали бульвар Льеджи, площадь Унгерия, бульвар Париоли. Теперь кортеж возглавлял Польдино, а я плелся в хвосте: у меня одышка, а они сейчас не ехали, а летели. И теперь название фильма выглядело так: "МЕЗ", "ДИЕ", "ТАР", "ЗА", "НА", "ВОЗ", что было лишено всякого смысла. И прохожие на тротуарах останавливались и смотрели на пятерых юношей, одетых в небесно-голубое, мчавшихся во весь дух на велосипедах с двумя потаскушками и на едва поспевавшего за ними старика, тоже в небесно-голубом. И люди качали головами и смеялись. А ребята теперь кричали по-тарзаньи во все горло, как будто и в самом деле находились в диких лесных дебрях, а не под платанами улиц Рима.
      От площади Сантьяго дель Чиле начинается спуск, и здесь они настолько от меня оторвались, что в конце концов к Акуа Ачетозе я приехал один. Раза два я сбивался с пути, возвращался обратно, наконец мне показалось, что вдали, на тропинке, шедшей вдоль берега реки, я различаю их. Взбешенный, обливаясь потом, я помчался в этом направлении.
      Они выбрали себе место, где берег Тибра расширяется, образуя песчаную площадку, поросшую мелким кустарником. Здесь река изгибается, словно змея, и противоположный берег оказывается так близко, что можно различить закрепленные в воде сети, покачиваемые течением.
      Я застал их в тот момент, когда они, бросив на землю велосипеды, щиты и прочие аксессуары, раздевались. Девушки - те хоть зашли в кусты, а ребята даже и не думали прятаться. Я соскочил с велосипеда и, кипя от ярости, бросился к Польдино, который в это время высвобождал из штанов ноги. Я закричал ему:
      - Негодяй! Где у тебя совесть?
      Он же нагло:
      - Что тебе надо? Можно узнать, что тебе надо? Скажешь ты или нет, что тебе надо?
      И при каждом "что тебе надо" он тыкал меня рукой в грудь, чуть не под самое горло, другой рукой он в это время придерживал трусы. А я все еще не мог отдышаться после такой гонки, да и возраст давал себя знать, я чувствовал, что ноги у меня подкашиваются, и наконец, после четвертого толчка, свалился на землю. Тут они словно по сигналу принялись безумствовать. Девчонки, держась за руки, выскочили из-за куста в одних нижних юбках из грубого полотна. По правде сказать, красотой они не отличались; как я уже говорил, были они низкорослые, коренастые, со впалой грудью, но с крепкими бедрами, как все попрошайки и бродяжки, которым приходится мало есть и много ходить. А те пятеро, словно на танцах, выступали им навстречу, придерживая руками трусы; они начали танцевать среди кустов, затем стали бегать и гоняться друг за другом. Польдино орал:
      - Я Тарзан! Я тебя похищаю и волоку к себе в пещеру!
      И рыча по-тарзаньи, он бросился за брюнеткой. Был он вдвое ниже ее ростом, белый, тощий, хилый, так что жалко было на него смотреть. Наконец, бегом, вприпрыжку, они направились к реке, и один за другим бросились в воду.
      И на берегу остался один только я - стеречь голубые куртки и женское тряпье. Седой, в небесно-голубом комбинезоне, словно паяц, с лицом вечного безработного, с наполовину высыпавшейся дешевой сигаретой в дрожащих губах.
      Мне было горько, обидно до слез. Я ненавидел этих мальчишек за то, что они так со мной поступили, но вместе с тем я ненавидел и самого себя за то, что у меня не хватало мужества освободиться от этого чувства долга. И даже теперь, когда уже ничего нельзя было поправить, я, глядя на них, счастливых и беззаботных, плещущихся в водах Тибра, не мог не задаваться тревожным вопросом: "А что скажут в агентстве?" И приходил в бешенство, оттого что испытывал эту тревогу и не мог от нее освободиться. А мне хотелось бы стать таким же, как они: как и они, броситься в воду, кричать по-тарзаньи, шутить с девушками. Но я был стар и обременен чувством долга, и с этим уже ничего нельзя было поделать.